Трудное время

      - Ни на кого и ни на что я не рассчитываю, кроме одного себя, - с недовольным видом сказал Щетинин и опять принялся рыться в бумагах.
      - Так о чем же ты толкуешь?
      - Ни о чем не толкую, - ответил он резко, но через несколько минут одумался, запер стол, потянулся и, зевая, сказал: - Так, стало быть, по-твоему, это война, что у меня Федька Скворцов три целковых пропил?
      - Война.
      - И что крюковские мужики лес у меня воруют - это тоже война?
      - Война.
      - Хм! Хороша война, нечего сказать!
      - Партизанская, брат, партизанская. Больше всё наскоком действуют, врассыпную, кто во что горазд: тут и Федька Скворцов, тут и баба Василиса кочергой воюет, и крюковские мужики...
      - Это всё партизаны?
      - Партизаны.
      - И по-твоему выходит так, что везде, где только есть мошенники, там и война? Так, что ли?
      - Не совсем так.
      - Как же?
      - А вот как: везде, где есть сильный и слабый, богатый и бедный, хозяин и работник - там и война; а какая она - правильная или неправильная, это уж не наше дело разбирать.
      Щетинин опять замолчал.
      - Это, брат, Иван Степаныч даже знает, - продолжал Рязанов,
      - Он мне на днях еще говорил: "Какая, говорит, штука! Я в "Московских ведомостях" вычитал, на всем свете война. Вот, говорит, Персия, уж на что, кажется, пошлое государство, а даже и там, говорит, бабы взбунтовались" 6.
      Щетинин нехотя улыбнулся и, подумав, сказал:
      - Это значит, по-твоему, что хорошей прислуги незачем и желать. Так, что ли?
      - Отчего же? Желать никому не запрещается. Можешь желать все, что тебе угодно.
      - Но ты находишь, что это желание безрассудно.
      - Нет. Я нахожу только, что оно немножко оригинально. Это все равно, если бы я пожелал, например, чтобы у тебя вдруг вскочил хороший волдырь на лице или чтобы ты схватил хорошую горячку. Согласись, что ведь это было бы очень оригинальное желание? Не правда ли?
      Рязанов поднимал с полу книги и подавал их Марье Николавне.
      Щетинин сидел задом к письменному столу, откинувшись на кресле и заложив руки под затылок; на лице его бродила какая-то неловкая, напряженная улыбка; он молча долго водил глазами по комнате, как бы соображая что-то, наконец кашлянул и заговорил, расставляя слова.
      - Вот ты там все толкуешь - то не так, другое не так...
      - Да, - нагнувшись над книгою, сказал Рязанов.
      - А между тем вот уж скоро месяц, как ты приехал; было ли так хоть один раз, чтобы ты мне подал дельный, практический совет, сказал ли ты мне хоть что-нибудь такое, из чего бы я мог извлечь прямую, действительную пользу? А? Вспомни-ка!
      Рязанов поднял кипу книг и, держа ее в руках, отвечал:
      - Да. Если ты меня приглашал сюда затем, чтобы советоваться со мною о своем хозяйстве, так я тебя поздравляю.
      Сказав это, он передал Марье Николавне последние лежавшие на полу книги и вытер себе платком руки.
      - Ну, разумеется, не за этим, - быстро заговорил Щетинин, - это ты очень хорошо знаешь сам. Нет, я думал, что вообще твои мнения имеют больше... практического основания.
      - И ошибся. Это жаль!
      - Нет, совсем не то. Я давно знаю, что мы с тобой в некоторых вещах не сходимся; но именно на эту разность-то в наших взглядах я и рассчитывал. Я думал, что, высказывая свои убеждения, ты мне уяснишь мои собственные.
      - Мм... - промычал Рязанов.
      - Да, - торопливо перебил его Щетинин. - Давно известна пословица, что du choque des opinions jaillit la verite 7.
      - Как ты сказал?
      - Я говорю: du choque des opinions jaillit la verite.
      - Это не то, что plenus venter non studet libenter 8?
      - Нет, не то.
      - Не то! Ну, так что же дальше-то?
      - Да нет, видишь ли, - не слушая, продолжал Щетинин,  - это ведь само собой как-то делается. Я говорю, ты мне возражаешь: таким образом борются два мнения. Согласись, что только тогда и выходит какой-нибудь толк, когда борются два противоположные начала: свет и тьма, добро и зло, плюс и минус...
      - Дает минус, брат, минус.
      - Да! Ну черт с ним! Впрочем, все равно; дело не в сравнении.
      - Конечно. Хорошие практики всегда бывают плохие теоретики.
      Марья Николавна улыбнулась и села.
      - Да. Так вот я и говорю, - несколько недовольным тоном продолжал Щетинин,  - Нужно только, чтобы спорящие взаимно уважали мнения друг друга.
      - Это зачем же?
      - Как зачем? Если мы не будем уважать мнений один другого, что же это будет?
      - Спор будет.
      - Нет, уж это, по-моему, драка.
      - И по-моему тоже.
      - Стало быть, в этой словесной драке кто кого побьет, тот и прав?
      - Тот и прав. Разумеется. Других споров и не бывает.
      - Нет, брат; я таких споров не одобряю.
      - Ты, стало быть, такие любишь, чтобы оба были правы?
      - Нет. По-моему, если спорить, так спорить так, чтобы не оскорблять противника.
      - Правило похвальное. Это что говорить. Только я все-таки не понимаю, к чему ты вел всю эту канитель.
      - А я хочу сказать, что вообще я замечаю в последнее время какое-то ожесточение во всех, решительно во всех.
      - А прежде не замечал? Так это значит, что ты не только во мне, но и вообще разочаровался в людях. Так?
      - Да нет; видишь ли, человек я мирный, я люблю людей, и не могу я, ну, просто не могу смотреть на них как на врагов, против которых надо ежеминутно принимать предосторожности, ежеминутно ждать подкопов... Не могу я этого. Ну, что ты хочешь, вот - не могу, да и все.
      Говоря это, Щетинин ни на кого не глядел и перочинным ножом скоблил письменный стол.
      - Да; вот, говорят, во дни Соломона 9, - сказал Рязанов,  - жить было хорошо: всякий сидел под кущей своей и под виноградом своим, а царь Соломон сидел на престоле и судил всех сам. Ни споров, ни драк в то время не было.
      - А по правде тебе сказать, ей-богу лучше было, чем теперь, - заметил Щетинин.
      - Кто же виноват, любезный друг, что ты с такими мирными наклонностями и принужден жить в такое военное время? Как же быть теперь? Уж я, право, и не знаю.
      - Я, брат, знаю, как мне быть, - вставая, сказал Щетинин.
      - Ну, а знаешь, так, стало быть, и разговаривать не о чем, - тоже вставая, сказал Рязанов и ушел.
      Щетинин постоял у окна, посвистал, потом спрятал руки в карманы и, поглядывая себе на ноги, медленно пошел к двери.
      - Послушай, - заговорила Марья Николавна.
      - Что тебе?
      Щетинин, не оборачиваясь, остановился в дверях.
      - По-каковски это он тебе сказал тогда?
      - По-латыни.
      - Что же это значит?
      - Так, вздор.
      Щетинин сделал шаг вперед.
      - Нет, не вздор, - вслед ему сказала она.
      Щетинин остановился было на одно мгновение, но в ту же минуту поправился и ровным шагом вышел из комнаты.
      IX
      Наступило самое жаркое время; начался покос, рожь забурела; знойный, удушливый ветер лениво бродил по озерам, чуть-чуть нагибая верхи камышей. А то вдруг закрутит, взовьется кверху черным столбом и пойдет по полям... Небо стояло синё и безоблачно, по ночам грозы бывали.
      В последнее время Щетинин стал работать еще больше прежнего. Он проводил целые дни на хуторе или в лесу; домой возвращался большею частию поздно вечером усталый, измученный, наедался за ужином простокваши и ложился спать. Споры с Рязановым прекратились совершенно. Это случилось вдруг, точно по взаимному соглашению: оба в одно и то же время перестали спорить, и кончено. Разговоры стали сводиться все больше и больше на простую передачу сведений, возражения ограничивались легкими замечаниями, вроде того, что да, разумеется, понятное дело; ну, оно, я тебе скажу, а впрочем... Конечно... и т.д. Случалось иногда, что Щетинин увлекался каким-нибудь рассказом, а Рязанов слушал молча и рассматривал в это время скатерть; а выслушав, все-таки продолжал молчать. Щетинин не выдерживал и говорил:
      - Ты что молчишь? Разве я не знаю, что ты думаешь?..
      - Тем лучше для тебя и тем приятнее для меня, - отвечал Рязанов, и сам начинал рассказывать Марье Николавне о том, например, как они со Щетининым, в бытность свою в университете, учились маршировке.
      - Славное это время было, - говорил Рязанов,  - Кончатся, бывало, лекции, наслушаешься там всякого этого римского права, соберешь тетрадки и в манеж. Главное, близко, вот чем хорошо. Инспектор об одном только и просит, бывало: "Не заваливайтесь, господа, ради бога! Сделайте одолжение, подайтесь грудью вперед!" Ну, и подашься.
      - Особенно хорош, я помню, был, - продолжал Рязанов,  - Троицкий один: семинарист, лет тридцати уж он был, из Оренбурга пешком пришел учиться, занимался историей; уж он теперь профессором. Так вот, бывало, мyка-то; не может налево кругом повернуться, что хотите вот. А росту был громадного, сутуловатый, руки длинные. Инспектор пристает к нему: "Господин Троицкий, стойте прямей! Унтер-офицер, поправь господина Троицкого! Чувствуете ли вы локтем товарища?" - "Чувствую-с, Федор Федорович, батюшка, чувствую-с..." а сам даже зубами заскребет.
      - И вы учились маршировать? - спрашивала Марья Николавна, с особенным любопытством всматриваясь в Рязанова.
      - И я учился, и глаза на-пра-во делал, все как следует. Как же-с.
      - Ну, что это! - с недовольным видом говорила Марья Николавна. - Зачем же вы это делали?
      - А чем же я хуже других?
      Впрочем, Марья Николавна этими рассказами не довольствовалась; она всякий раз, когда оставалась вдвоем с Рязановым, старалась завлечь его в серьезный разговор; кроме того, брала у него книги и прочитывала их одну за другой без остановок. Гуляя по саду, она подходила к его окну и вызывала гулять. Иногда они уходили далеко в поле или бродили по берегу. Она расспрашивала его о том, что делалось прежде, чем делается теперь, и жадно слушала эти рассказы; при этом лицо ее становилось все серьезнее и сосредоточеннее, иногда она даже плакала, но потом быстро утирала слезы и начинала махать себе платком в лицо. Один раз, после такого разговора, она спросила Рязанова:
      - Послушайте, неужели он этого ничего не знает?
      - Как не знать.
      - Так почему же он мне этого никогда не рассказывал?
      - Не знаю.
      - Я ему этого никогда, никогда не прощу, - говорила она, и глаза ее гневно метались кругом.
      Домашнее хозяйство шло своим порядком: она им почти не занималась. Щетинин этих прогулок как будто и не замечал; один раз только он спросил жену:
      - А что же твоя школа?
      - Да я ее отложила до осени, - отвечала Марья Николавна.
      - Теперь лето, кто же будет заниматься? - жарко.
      Щетинин посмотрел ей в глаза, но ничего не сказал и начал петь. Она заговорила о другом.
      - Почему вы перестали спорить с Александр Васильичем? - спросила она Рязанова.
      - Да вы видите, что ему это неприятно.
      - Так что ж такое?
      - Зачем же я буду безо всякой нужды раздражать человека?
      - Да, это правда. Ну, так вы со мной по крайней мере спорьте! Я очень люблю, когда вы спорите.
      Марья Николавна, однако, не могла удержаться и иногда при муже начинала какой-нибудь разговор, имеющий свойство вызывать жаркие прения; Рязанов в подобных случаях обыкновенно прекращал в самом начале зарождавшийся спор каким-нибудь коротким замечанием, против которого возражать было нечего.
      Один раз вечером он сидел в своей комнате и собирался идти гулять; вдруг входит Марья Николавна.
      - Приходите к нам сейчас!
      - Зачем?
      - К нам гости приехали, и одна барыня тут есть. Мне очень хочется, чтобы вы ее видели.
      - К чему же это нужно?
      - Ни к чему не нужно, а так... Ну, я вас прошу.
      Рязанов пожал плечами.
      - Приходите же!
      Марья Николавна подобрала свое платье и побежала в дом.
      Рязанов застал гостей на террасе: Марья Николавна разливала чай; рядом с нею сидела дама лет тридцати пяти, с худощавым лицом и немного прищуренными глазами, которые она старалась сделать проницательными. Тут же немного поодаль стоял знакомый Рязанову посредник, Семен Семеныч, и разговаривал с мужем этой дамы. Марья Николавна улыбнулась и познакомила Рязанова с гостями. Он сел к столу. Приезжая дама прищурилась еще больше, но, встретясь глазами с Рязановым, заморгала и начала чесать себе глаз. Посредник в то же время говорил ее мужу:
      - Что же мне прикажете делать? Их вон нелегкая угораздила, - три года сряду горят. Горят, и кончено. Что с них взять?
      - Да нельзя ли хоть что-нибудь получить? - приставал помещик.
      - Вы в мое положение войдите: мне жену за границу нужно отправлять. Нельзя ли их переселить, что ли?
      - Да вы их сколько раз уж переселяли?
      - Что ж такое? Ну, два раза. Эка важность!
      - Ну, как же вы хотите? Это бесчеловечно. А третий раз переселите, так и вовсе по миру пойдут.
      - Да ведь не то, чтобы в самом деле, а нельзя ли по крайней мере хоть припугнуть их переселением?
      - Идите чай пить, - позвала их Марья Николавна.
      - Нет, вот-с, я вам доложу, Марья Николавна, - говорил посредник, принимая стакан. - Merci, я без сливок. Досталось мне в участке именьице, Отрада село, - знаете? Две тысячи недоимки, третий год не платят. Что хотите вот! Предместник мой, Павел Иваныч, бился, бился, так и бросил: ничего сделать не мог. И роту водили, и драли-то их - ничего. А я в три недели взыскал все до последней копейки и пальцем никого не тронул.
      - Как же это? - спросила Марья Николавна.
      - А очень просто: приехал, созвал,  - деньги! - нету денег, и кончено. Народ - разбойники.
      - Так нету денег? - нету. Хорошо я сейчас, кто первый попался из толпы,  - сюда его! Ты не хочешь платить? - Не хочу. - Взять его! Другого: ты не хочешь платить? - Батюшка, отец родной!
      - Без разговоров! Взять его! Да таким манером отобрал десять человек,  - в анбар, на хлеб и на воду! Время-то, знаете, рабочее, мужику каждый час дорог, - сиди! Старшине сказал: -ты мне отвечаешь за них. Если ты, да у меня, да хоть одну ракалию выпустишь, - всех сыновей твоих в солдаты! Только ты их и видел. Отлично. А сам уехал. Через неделю приезжаю,  - Ну, что, голубчики? Как? - Кормилец, батюшка, помилуй! - Ага! Покаялись? Что-о? - прикажи нас наказать! - Нет, зачем же? Я вас наказывать не буду, а вот ступайте-ка вы теперь же, при мне, на село и просите своих, чтобы они вас выручили! - пустил их - через полчаса семьсот целковых принесли. Прекрасно. Засадить их еще на неделю! Да ведь я вам скажу, до чего-с: как щепки исхудали, глаза впалые. Приезжаю в другой раз - опять та же комедия. В три недели все до последней копейки взыскал.
      Кончив рассказ, посредник хлебнул из стакана и самодовольно посмотрел на всех.
      - Да, - со вздохом сказал помещик. - Вот ведь вы, Семен Семеныч, для других делаете, а для меня не можете. Это нехорошо-с.
      - Да ведь странный же вы человек, позвольте вам сказать, воодушевляясь, заговорил посредник. - Как же вы своих сравниваете? Ваших сколько угодно сажай, - ничего не будет, только с голоду подохнут. Что с них взять? - Ведь они нищие.
      - Нет; это что-с. Это не отговорка. Желания нет у вас. Вот главное-то что.
      - И чудак же вы только, извините меня, - закричал посредник.
      Начался спор и продолжался до тех пор, пока пили чай. Рязанов все время молчал. После чаю пришел батюшка, раскланялся и спросил:
      - А хозяин?
      - На хуторе.
      - По обыкновению.
      Марья Николавна позвала Рязанова в залу и сказала ему:
      - Поговорите, пожалуйста, с этой дамой; мне очень хочется знать, что вы о ней скажете.
      - Да ведь я, право, не умею с дамами разговаривать.
      - Ну, ничего. А как же вы со мной-то разговариваете? Разве я тоже не дама? - смеясь, говорила она. - А знаете, в самом деле, - прибавила Марья Николавна,  - как они мне все стали противны теперь, если бы вы только знали! А делать нечего, надо идти. Пойдемте, - шепнула она ему, выходя на террасу и с улыбкою оборачиваясь назад. Потом она взяла гостью под руку, сошла с нею в сад и позвала Рязанова. Они втроем пошли по аллее. Начинало смеркаться.
      - Вы пишете? - спросила у Рязанова дама.
      - Пишу.
      - Ах, опишите, пожалуйста, здешний уезд!
      - Зачем же это?
      - Здесь такие гадости делаются, вы себе представить не можете; особенно в суде.
      Рязанов молчал.
      - Vous n'avez-pas l'idee, ma chere, ce que c'est 1, - сказала она, обращаясь к Марье Николавне. - Сил никаких нет. Представьте, полгода мужу моему не выдают свидетельства. Пожалуйста, обличите это все, мсьё Рязанов! Я вас прошу.
      - Вот скоро новые суды будут 2, - заметила Марья Николавна.
      - Je vous en felicite 3, - ответила дама. - Нет, уж избавьте! знаем мы эти новые. У нас
      всё так. Тоже всё кричали: ах, посредники, посредники! Ну, вот вам и посредники. На что они годны, je vous demande un peu 4 . Не может недоимки взыскать! Новые суды. Non ma chere, on ne nous y prendra plus 5.
      Они молча прошли еще аллею и повернули к дому.
      - Вот еще там земство какое-то выдумали, - начала было дама. - Правду Катков 6 говорит, que c'est une kyrielle. C'est bien vrai, ma chere 7. Я не знаю, что это такое. Денег ни у кого нет, les chemins sont atroces 8...
      - Не хотите ли отдохнуть? - перебила ее Марья Николавна, входя на лестницу.
      - Нет-с, вот в Пензе случай был тоже, - заговорил батюшка при появлении Рязанова. -Идет по улице духовное лицо-с; а по ту сторону мещанин какой-то пьяный, да вот эдак: "Фю-фю-фю! О-го-го!"- говорит...
      Батюшка встал со стула, подперся в бок рукою и представил мещанина.
      - Нет-с, как вы полагаете? Мещанина-то ведь за эти дела... Тово, сослали. А всего только и слов его было, что огого. Так вот оно что-с, заключил батюшка, насмешливо посматривая на Рязанова.
      - Это что, - сказал посредник.
      - В Саратове со мной случай был. Как я одного молодца оборвал!..
      Рязанов вышел в залу.
      - Послушайте! Нет, уйдите отсюда, пожалуйста! Я их видеть не могу с вами вместе.
      - Да я и так хотел уйти.
      - Мне досадно, гадко. Простите меня, что я позвала вас сюда!
      Рязанов ушел во флигель и лег спать. Часу в двенадцатом пришел туда посредник. Ему приготовили постель в конторе.
      - А я вам хочу маленькое предложение сделать, - сказал он, входя к Рязанову.
      - Какое предложение?
      - Не хотите ли завтра со мной прокатиться по участку? Для вас как для столичного жителя это будет любопытно.
      Рязанов подумал и согласился.
      X
      В четвертом часу утра приказчик разбудил Рязанова и посредника. Вышли на крыльцо: погода хмурая, петухи поют, того и гляди дождь пойдет; у подъезда стоит тарантас. Посредник зевает и охает.
      - И охота вам. Спали бы, - ворчит Иван Степаныч, в одной рубашке выглядывая из окна.
      - Нельзя, батенька, - служба, - отвечает посредник.
      Сели, поехали.
      Народ на селе сбирается в поле; сонные бабы с ведрами, овцы, едкий запах свежего дыма, мужики шапки снимают.
      - Здорово, - невыспавшимся голосом покрикивает им посредник и засыпает.
      Выехали в поле: роса, ветерок подувает, небо с востока покраснело, из побуревших озимых вылетает перепел...
      Овраг, заросший орешником, внизу- мост. Пристяжные, понурив головы, шагом спускаются под гору и дружно подхватывают в гору; вдруг сильный толчок, - посредник всхрапывает, открывает глаза, бессмысленно смотрит по сторонам и опять засыпает.
      Туман поднялся, все чище и чище становится даль, ярче цветa, прозрачнее воздух, и встают кругом одно за другим далекие села, леса и озера... Вдруг засверкала роса, загорелась медная бляха на шлее у коренной, и побежали от лошадей по траве длинные черные тени - солнце взошло...
      Рязанов глядел, все глядел, как лошади бегут, как жаворонки сверху падают в зеленую рожь и опять, точно по ступенькам, поднимаются выше и выше; как стадо пасется по косогору...
      Вон лежит в лощине свинья, а на свинье сидит ворона.
      - Семен Семеныч! А Семен Семеныч!
      - М?
      - Извольте вставать!
      - Мгм.
      - Семен Семеныч!
      - М-м?
      - Приехали.
      - А! Приехали. Где старшина?
      - Я здесь, Семен Семеныч. Пожалуйте, я вас высажу.
      - Самовар есть?
      - Сейчас будет готов.
      - Живо! Ну, как у вас? - спрашивает посредник, входя в волостное правление.
      - Всё слава богу-с, - кланяясь, отвечает старшина.
      Писарь, в нанковом пиджаке 1, сметает рукавом пыль со стола, тоже кланяется и отходит к стенке.
      - Хорошо, - говорит посредник, садится и все еще сонными глазами осматривает стены. Лицо у него измято, вдоль лба красный рубец.
      Старшина стоит, наклонившись немного вперед и заложив руки за спину.
      - Принесите-ка там портфель!
      Старшина с писарем бросаются вон из избы.
      Солнце начинает сильно пригревать, мухи толкутся в окне, на дворе отпрягают лошадей.
      - Вот этот у меня старшина ничего, - говорит посредник Рязанову,  только неопытен еще, расторопности мало.
      - Мм, - отвечает Рязанов.
      Старшина бережно, точно боится расплескать что-нибудь, вносит портфель и, положив его на стол, отходит к сторонке. Писарь на цыпочках крадется к шкафу и вытягивается за спиной старшины.
      - Ну, а недоимка у вас как? - спрашивает посредник, надевая себе на шею цепь.
      - Плохо-с, - со вздохом отвечает старшина.
      - Что ж ты, братец, не понуждаешь?
      - Понуждаем-с, - вполголоса отвечает писарь, бесстрастно глядя на посредника.
      - Мы понуждаем-с, - уныло склоня голову набок, повторяет старшина.
      - Стало быть, плохо понуждаешь, - говорит посредник. - Вон помещик жалуется мне, что вы до сих пор не можете остальных пятисот уплатить с прошлого года, с октября. Ведь это срам!
      Писарь стремительно подходит к столу и, порывшись в бумагах, почтительно указывает мизинцем в книгу, говоря:
      - С пятнадцатого февраля сего года остается четыреста девяносто пять рублей семьдесят две копейки-с.
      - Ну, да, - подтверждает посредник. - Слаб ты, брат; вот что я тебе скажу, - обращается он к старшине.
      Старшина вздыхает.
      - Разве, ты думаешь, мне приятно слушать жалобы на вас?
      Старшина наморщивает брови и старается не глядеть на посредника.
      - Ну, опишут, продадут. Что хорошего? Сам ты посуди!
      - Хорошего мало-с, - рассматривая свои сапоги, отвечает старшина.
      - То-то вот и есть, - наставительно заключает посредник.
      - Сами вы себя не бережете.
      Несколько минут тяжелого молчания.
      - О-охо-хо! - Вздыхает посредник. - Так как же, брат?
      - Чего извольте? - тревожно спрашивает старшина.
      - Насчет самовара-то?
      - Шумит-с.
      Писарь бросается в дверь.
      - Н-да, - в раздумье глядя в потолок, говорит посредник.
      - Все божья воля-с, - со вздохом замечает старшина.
      - Да, брат, вот как продадут, тогда и узнаешь божью волю.
      Слышно, как в сенях писарь раздувает самовар.
      - Дела какие-нибудь есть? - внезапно спрашивает посредник.
      Старшина глядит в дверь на писаря и манит его пальцем.
      - Есть, васкродье, - входя в комнату и обчищаясь, говорит писарь. Жалоба временнообязанной крестьянки Викулиной, сельца Завидовки, на побои, нанесенные ей в пьяном виде крестьянином того же сельца, Федором Игнатьевым.
      - Разобрали?
      - Разобрали-с, - весело отвечает старшина.
      - Как решили?
      - А так решили, что малость попужали обоих-с.
      - То есть как?
      - Да то есть хворостом-с, - уже совершенно смеясь, отвечал старшина.
      - А. Это хорошо. Главное, у меня пьянства этого чтобы не было. Слышишь?
      - Слушаю-с.
      - Еще что?
      - Еще-с... - сделав шаг вперед, доносит писарь. - Еще дело о загнатии двух свиней с поросятами, принадлежащих удельного ведомства крестьянину Петру Герасимову.
      - Кто загнал?
      - Здешний обыватель-с. Да Петр Герасимов жалуется теперь, что так как, говорит, во время загнатия, говорит, мальчишке его нанесены были побои...
      - Ну!
      - Но, а здешний обыватель в показании своем показал, что якобы, то есть, ограничился надранием вихров-с.
      - Да. Ну, так что же теперь?
      - Да они, Семен Семеныч, насчет того, то есть, пуще сумляваются, вмешивается старшина, - что которые, говорит, например, эти самые свиньи теперь загнаты...
      - Да...
      - То есть неправильно-с, - добавляет писарь.
      - Это так точно, - подтверждает старшина. - Почему что как у них это смешательство вышло, ну, и по заметности...
      - Вражда эта у них идет давно-с, - таинственно сообщает писарь. - И, собственно, насчет баб-с.
      - Да что тут! Это прямо надо сказать, такую они промеж себя эту пустоту завели, такую-то пустоту... Ах, никак самовар-от ушел.
      Старшина выбегает в сени и приносит самовар; писарь подает чашки и связку кренделей.
      - Как же решили это дело? - спрашивает посредник.
      - Да никак не решили, - отвечает старшина, выгоняя из чайника мух. Кшу, проклятые! Хотели было они, признаться, до вашей милости доходить...
      - Внушение сделано, чтобы не утруждать по пустякам, - добавляет писарь.
      - Оштрафовать нужно, - решает посредник. - Ты их отштрафуй по рублю серебром в пользу церкви! Слышишь?
      - Это можно-с.
      Посредник заваривает чай; Рязанов читает развешанные по стенам циркуляры и списки должностных лиц.
      - А главное, - продолжает посредник,  - вино. У меня чтобы и духу его не было. Слышишь?
      - Слушаю-с, - неохотно отвечает старшина.
      - От него все и зло, - рассуждает посредник.
      - Это так-с, - утверждает старшина.
      Писарь сдержанно кашляет в горсть.
      - Пьяный человек на все способен. Он и в ухо тебя ударит...
      - Ударит. Это как есть.
      - И подожжет.
      - Подожжет-с. Долго ли ему поджечь.
      - Вон они, пожары-то 2!
      - Да, да. О господи!
      - Народ толкует, поляки жгут...
      - Толкуют, точно. Ах, разбойники!
      - Нет, не они. Где им!
      - Это все от вина.
      - Так, так. Это все от него, от проклятого. А что я вас хочу спросить, Семен Семеныч.
      - Что?
      - Типерь который мы помещику оброк платим...
      - Ну?
      - Народ болтает, колько, говорит, ни плати, все равно это, говорит, что ничего.
      - Да. Пока на выкуп не пойдете, это все не впрок. Век свой будете платить, и все-таки земля помещичья.
      - Вот что! значит, его же царствию не будет конца?
      - Не будет. Что ж делать? Сами вы глупы.
      - Это справедливо, что мы глупы. Дураки! Да еще какие дураки-то!
      - Так-то, ребятушки. Сколько вам раз говорил, - Вздохнув, говорит посредник. - Сливки есть?
      - Есть-с.
      Старшина приносит в деревянной чашке сливки и вытаскивает оттуда мух.
      - О, каторжные! Извольте, Семен Семеныч!
      - Что, и у вас, должно быть, много мух?
      - Такая-то муха - беда, - почтительно улыбаясь, отвечает старшина. - И с чего только это она берется?
      Посредник с Рязановым пьют чай; старшина смотрит в окно; писарь от нечего делать приводит в порядок лежащие на столе бумаги, перья и сургуч.
      Молчание.
      - Ну, а школа как идет? - спрашивает посредник, прихлебывая из стакана.
      - Слава богу-с.
      - Учит батюшка-то?
      - Когда и поучит. Ничего.
      - Много учеников?
      - Довольно-таки.
      - А сколько именно?
      - Да так, надо сказать... - старшина вопросительно смотрит на писаря. С пяток никак есть.
      - Вовсе мало-с, - отвечает писарь.
      - Не так чтобы оченно много-с, - кивая головой, докладывает старшина.
      - Ты за этим наблюдай, - говорит посредник,  - чтобы непременно учились. От этого для вас самих же польза будет.
      - Известно, польза-с. Типерь который мальчик грамоте знает, и сейчас он это может, например, всякую книжку читать и что к чему. Очень прикрасно-с.
      - Да, вот кабы побольше грамотных было, и пьянства бы меньше. Вместо того чтобы в кабак идти, он стал бы книжку читать.
      - Книжку. Сейчас бы книжку читать. Это верно-с.
      - Отчего же это так мало охотников-то учиться?
      - А так, надо полагать, по глупости это больше-с.
      - Что ж, твое дело им внушить, растолковать.
      - Я уж довольно хорошо им внушал и батюшке тоже говорил: Вы, говорю, батюшка, глядите, посредник велел, так чтобы нам с вами в ответе не быть.
      - А он что?
      - Ну, а он: хорошо, говорит, ступай! У меня вон, говорит, сено-то еще не кошoно. Так-то. Опять и мужички вот тоже из того опасаются, что которых грамотных, слышь, всех угнать в кантонисты 3 хотят.
      - Это все вздор. Вы этому не верьте!
      - Слушаю-с.
      - А чтo, бумага, которую я онамедни прислал, - подписали?
      - С-сумляваются-с.
      - Вот я тебе покажу, - сумляваются! Какой же ты старшина после этого? Дня через три я
      назад поеду, так чтобы к тому времени была подписана. Слышишь?
      - Слушаю-с, - нетвердо выговаривает старшина.
      Посредник начинает потеть и вытирает себе лицо платком.
      - А вот я забыл вашей милости доложить - батюшка тут приходил с садовником. У них опять эти пустяки вышли.
      - Какие пустяки?
      - Из телят. Зашли батюшкины телята к садовнику в огород; садовник их загнал, стало быть это, на двор, запер. Батюшка, значит, сейчас приходит; так и так, как ты мог полковницких телят загонять?
      - Каких полковницких телят?
      - Да то есть это батюшкиных-то. Он так считает, что, мол, полковник я.
      - Да.
      - Ну, теперь это теща его выскочила, телят, обнаковенно, угнали...
      - Ну, что же?
      - Кто их разберет? Садовник жалится: он, говорит, у меня на шесть целковых обощии помял, а батюшка теперь за бесчестие с него, то есть, требует пятнадцать, что ли то...
      - Пятнадцать целковых, - подтверждает писарь.
      - За какое же бесчестие?
      - Ну, тещу его, слышь, обидел.
      - Как же он ее обидел?