Трудное время

      - Вот ты поговори еще!
      - Право слово, переломаю.
      - Ладно, брат. Толковать с ним. Очень нужно. Экой народишко подлый! То есть, я вам скажу, тут какую нужно дубину!..
      - Неужели?
      - Ей-богу. Помилуйте! Что это такое? Так набалованы! Так... Землю даром отдали. Э! Да что уж тут... Вот она, рыга-то.
      - Где рыга?
      - А вон, желтая, видите?
      - что же там?
      - Мaшины. Земледельческие орудия... Даром деньги... Нет, одна ничего. Это штука любопытная, - грабли. Сейчас везет, везет, - раз! А, чтоб те! Англичане деньги берут. Нет, они хитрые, анафемы, шут их возьми. Да. Молотилка такая есть, чудесная. Семьсот целковых... Все равно вот, - пушка. Захотел, куда хочешь. Вот шельмы-то! занимательная штука. Ну, только тяжела, никуда не годится. Эй, Трофим, поди сюда! Это что у тебя в руке?
      - Гвоздь.
      - Ну, ступай!
      Идут дальше. Солнце начинает припекать. Селo. Старухи в синих платках сидят с детьми на завалинах; больной теленок лежит середь улицы, греется; нищий крадется сторонкой, и дребезжит его старческий голос:
      - Родителев поминаючи, Христа ра-ади!
      Письмоводитель ежеминутно останавливается, разговаривает с собаками, землю ковыряет палкой, ругается, а сам нет-нет и прихватит себя за мушку.
      Идут селом прохожие, с лаптями и косами на плечах, идут молча, руками машут.
      - Куда вы? - спрашивает их письмоводитель.
      - На Дон, в казаки, - отвечает один прохожий.
      - Сено косить, кормилец, сено, - проходя мимо, добавляет другой.
      - Или у вас своего нету?
      - У нас его отродясь не было, - на ходу отвечает третий.
      - Ну, с богом, - говорит письмоводитель.
      - Спасибо, родимый.
      Базарная площадь. В конце виден кабак, навесы для торговли, лавочка и дума 1. Куры копаются середь площади, тишина, слышно, как свинья чешется об угол думы и вполголоса отрывисто похрюкивает.
      Письмоводитель с гостем вошли в лавочку.
      - Денис Иванычу, - говорит письмоводитель.
      - Иван Степанычу, - не глядя, отвечает лавочник.
      Он сидит на прилавке, в рубашке, в жилете и играет в карты с волостным писарем. Писарь в военном пальто и в резинковых калошах на босу ногу.
      - Писчей бумаги! - спрашивает Рязанов.
      - Есть. Пожалуйте! Алексей, покажи бумагу! Ходите, я вздавал. Вы зачем, Иван Степаныч?
      - Бросьте вы карты-то! Что в самом деле!
      - Погодите! Игра тут у нас идет. Третий день хороводимся. Да чего вам требуется? Черви.
      - Нашатырь есть у вас?
      - Вам на что? Вали! Вали!
      - Для экономии.
      - Это моя восьмерка. Что ты врешь? Для экономии?
      - Да. Ну что же, есть, что ли?
      - Это нашатырь-то?
      - Да.
      Лавочник пристально смотрит себе в карты и говорит:
      - Нда. Вот что! Для и-кано-омии. Так, так. Самая подлецкая игра. Без двух. А нашатырю, похоже так, что нету. Ну, вздавай! Еще чего-с?
      - Да будет вам играть!
      - Ну!
      - Сургуча две палочки.
      - Есть. Алексей, подай сургуча две палки конторского. Иван Степаныч, садитесь с нами играть!
      - Ну вас!
      - Что ж такое? Мы на орехи.
      - И на орехи не стану.
      - Экие скупые! А у вас непременно деньги есть. Мое почтение! - говорит лавочник кучеру.
      Кучер молча подходит к прилавку и глядит на полки с товарами.
      - Вам что? - спрашивает лавочник.
      - Идей-то у вас тут была, я гляжу, зеркила такая, круглая?
      - А вон она.
      Кучер берет зеркало и глядится в него. Письмоводитель роется в ящике с пряниками.
      - Хороши, уж хороши! И глядеться нечего, - дружески говорит кучеру лавочник.
      - Нельзя, - отвечает кучер. - Влюбиться хочу.
      - Не говорите! Уж мы сейчас видим, который человек в веселом духе. Это горничная-то? Хм. Девочка ничего.
      - Девка убедительная. Одно слово, чего извольте.
      - Так, так.
      - Беспременно надо влюбиться. Типерь, главная вещь, как-никак расстараться песенник достать.
      Входит мужик.
      - Денис Иваныч!
      - Что ты?
      - Отпустите!
      - Дугу оставь!
      - Как же я без дуги поеду? - Помилуйте!
      - А мне что? Вас, чертей, жалеть нечего. Ну да ладно: бери дугу, скидавай зипун!
      Мужик молчит, и все молчат, смотрят на него.
      - М... Вот что, - про себя говорит мужик.
      Молчание. Письмоводитель на прилавке раскалывает гирею орех.
      - Так-то, - произносит мужик и чешет в затылке. Одно плечо у него начинает понемногу опускаться, зипун сползает с плеча...
      Остановка.
      - Скидавай! Скидавай! Нечего. Нынче, брат, не зима, не озябнешь.
      Мужик вздыхает и шевелит губами, потом молча, потихоньку стаскивает зипун, бережно кладет его на прилавок и молча, в одной рубахе уходит.
      - Ну, вздавай, - говорит писарю лавочник. - Нет, я говорю, - подбирая карты, говорит лавочник.
      - Да.
      - Я говорю, эти мужичонки подлыи... Типериче, как вы полагаете, сколько у меня за ними денег пропадает? Сейчас провалиться. Пас. Я за него подушные 2 заплатил.
      - Дела, - с орехом во рту, произносит письмоводитель.
      - Вот по этой причине они мне все и подвержены. Ходи!
      - Ну вас совсем! Прощайте! - говорит письмоводитель.
      - До приятного свидания.
      Вернувшись с базара, гость и письмоводитель расстались. Письмоводитель пошел в контору, а гость отправился в дом. Проходя по двору, он увидел у крыльца несколько баб и мужиков. В дверях стояла молодая женщина в утреннем капоте и внимательно осматривала у одного мужика палец.
      - Кто это? - спросил гость у лакея.
      - Барыня.
      - Гм.
      Гость подошел к крыльцу. Женщина, стоявшая в дверях, несколько растерялась, но сейчас же переломила себя и еще внимательнее припала к мужичьему пальцу.
      - Погоди, вот я тебе спуску дам, - сказала она и вдруг вскинула глазами на гостя: он стоял прямо против нее и пристально смотрел ей в лицо. Он поклонился, она тихо сказала: "Здравствуйте" и уже совершенно твердо продолжала говорить с мужиком:
      - Да нет ли у тебя занозы?
      - Кто ее знает. Нет, мотри, вряд.
      - Так ты приложи вот это на тряпочку, а дня через два опять приходи сюда!
      - Сюда опять притить - понаведаться?
      - Да, да, сюда опять приди!
      - Ладно, приду.
      - А у тебя что?
      На пороге стоял мужик на вид толстый, но бледный, и тяжело дышал.
      - Чем ты нездоров?
      - Я, матушка, всем нездоров, хвораю давно.
      - Что же ты чувствуешь? Знобит, что ли, тебя?
      - Нету; знобу такова нету; ну и поту настоящего в себе не вижу.
      - А ешь хорошо?
      - Какo хорошо! В неделю вот эдакой чашечки кашицы известь не могу. Брюхо-то у меня - ишь ты! - опухло. Хошь вшей на нем бить, так в ту же пору.
      Гость взглянул на хозяйку: на лице у ней чуть-чуть передернуло один мускул, и опять все стало покойно, только она сейчас же торопливо спросила:
      - Простудился ты, должно быть?
      - Не знаю, родима, простудился ли, нет ли. Нет, так, должно, эта хворь пристала, с ветру. Утром встал, оглядел в себе ноги: настоящие колоды, опухли. И зачало меня дуть, зачало дуть, пуще да пуще...
      - Оглядел в себе ноги... - вполголоса повторил гость. - До этих пор он не знал, что у него ноги есть.
      Хозяйка взглянула на гостя, сначала серьезно, потом как-то нерешительно улыбнулась и опять сделала серьезное лицо.
      Гость постоял еще немного и пошел в дом. Он застал Щетинина в кабинете с газетою у окна.
      - Я к тебе заходил, - сказал Щетинин,  - Да мне сказали, что ты ушел куда-то.
      - Да, я гулять ходил, - сказал гость, садясь на диван. - Ты рано встаешь?
      - Часов в пять сегодня встал, проехался по хозяйству.
      - Так ты не на шутку хозяйничаешь?
      - Какие тут шутки! Нельзя, брат, нельзя.
      - Да, - как будто размышляя, сказал Рязанов и потом прибавил: - Зверь такой есть - бобр, зверь речной, обстоятельный зверь; ходит не спеша, все как будто о чем-то думает; шуба на нем дорогая, бобровая и лицо точно у подрядчика. Так вот у этого зверя страсть какая? - Все строить. Поэтому он так и называется, бобр-строитель, castor fiber. И теперь куда хочешь ты его посади, хоть на колокольню, дай ему хворостку, он сейчас начнет плотину строить. Вот он может о себе сказать, что ему без этого уж никак нельзя.
      - Ну, да. Да что с тобой говорить: у тебя все смех. Пойдем-ка, брат, лучше чай пить. Вон и хозяйка пришла.
      В столовой зашуршало женское платье и загремели чашки. Гость и хозяин вошли в столовую.
      - Вот, рекомендую тебе, - сказал Щетинин жене,  - друг и гонитель мой Яков Васильич Рязанов. Позвольте вас познакомить.
      Хозяйка остановилась на минуту с чайником в одной руке и протянула гостю другую.
      - Да уж мы виделись, - сказала она мужу.
      - Когда?
      - Я сейчас застал Марью Николавну, - сказал гость,  - там на крыльце недугующих исцеляла.
      Марья Николавна слегка улыбнулась, но вслед за этим наморщила брови и сейчас же привела лицо свое в порядок.
      - А вам это смешно? - спросила она, наливая чай, и понемногу начала краснеть.
      - Нет, не смешно.
      - Скажи пожалуйста, - спросил Щетинин, положив руки на стол.
      - Что это у вас в Петербурге все так, что вы не можете ни о чем серьезно говорить?
      - Нет, не все, - совершенно серьезно сказал Рязанов и стал размешивать чай.
      Помолчав немного, он как будто про себя повторил:
      - Не все, - и, рассматривая что-то в стакане, продолжал: - Нет, есть и такие, которые обо
      всем серьезно говорят. И даже таких гораздо больше. Я как-то одного встретил на улице, - я в баню шел, - "пора, говорит, нам серьезно приняться за дело". Я говорю: "Да, говорю, пора, действительно, говорю, пора. До свиданья". - "Куда же вы?" - говорит. "А в баню, говорю, омыться". - "Да, говорит, у вас все шутки. Я серьезно..." Ну, что же делать? - Вдруг спросил Рязанов, поднимая голову. - Ведь я тоже серьезно ему отвечал, а он говорит: шутки.
      - Что ты рассказываешь... - начал было Щетинин, но Рязанов продолжал:
      - Нет, ведь это глядя по человеку. Один и серьезно говорит, а все кажется, что он это так, шутит; а вон Суворов пел петухом, однако все понимали, что он в это время какую-нибудь серьезную каверзу подстроивает.
      Марья Николавна пристально смотрела на гостя из-за самовара.
      - Нет, в самом деле, - заговорил Щетинин,  - я замечал, что Петербург как-то совсем отучает смотреть на вещи прямо, в вас совершенно исчезает чувство действительности; вы ее как будто не замечаете, она для вас не существует.
      - Да ты это насчет выкупных операций 3, что ли? - спросил Рязанов.
      - Нет, брат, я о другом говорю. Я говорю о той грубой действительности, которая нас окружает и дает себя чувствовать на каждом шагу.
      - Ну, еще это бог знает, - ответил Рязанов,  - Кто ее лучше чувствует. Всякому кажется, что он лучше.
      - Поживи-ка, брат, здесь да погляди на нас, чернорабочих, как мы тут с сырым материалом управляемся; может, взгляд-то у тебя и изменится. Так-то, друг, - прибавил Щетинин, хлопнув гостя по коленке.
      - Может быть, - улыбаясь, отвечал Рязанов.
      - Что ты смеешься? Ты погляди, вот я тебе покажу, что это за люди, с которыми нам приходится иметь дело.
      - Да.
      - Вот ты тогда и увидишь, что мы должны мало того, что помогать им, но еще убеждать и упрашивать, чтобы они нам позволили им же быть полезными.
      - Да. Как это Гамлет говорит? - "Нынче добродетель должна униженно молить порок, чтоб он позволил ей..." 4
      - Да, брат, униженно молить порок... Я серьезно говорю. Если взялся за дело, так уж не до иронии.
      - Какая тут ирония? Это уж филантропия, а не ирония.
      - Ну, я не знаю, как это называется, а что вот меньший брат ко мне идет, это я знаю, - говорил Щетинин, глядя в окно.
      - И еще знаю, что сейчас он будет просить, чтобы я ему телушку его отдал, а я не отдам.
      - Почему же? - спросила Марья Николавна.
      - А потому, что так нужно.
      Щетинин наскоро допил стакан и вышел в переднюю. Дверь из столовой осталась незатворенною.
      - Здравствуй! Что тебе нужно? - спросил он у мужика, вошедшего в то же время из сеней.
      Мужик поклонился.
      - К вашей милости...
      - Зачем?
      - Да все насчет того дела. Батюшка, Ликсан Василич!
      Мужик стал на колени.
      - Это ты все о телушке пристаешь? Встань, братец, встань! Как тебе не стыдно? Сколько раз я вам говорил, что это скверно. Я с тобой и говорить не буду, пока ты не встанешь.
      Мужик встал.
      - Ну, слушай! Пойми, что мне твоих денег не нужно, я от этого не разбогатею. Я беру с тебя штраф для твоей же пользы; для того, чтобы ты был вперед осмотрительнее, зря не распускал бы скотины. Сами же вы благодарить будете, что вас уму-разуму учат.
      - И так много довольны, батюшка, Ликсан Василич. Благодарим покорно!
      - Ну, вот видишь! Понимаешь теперь, что это для твоей же пользы?
      - Понимаем-с.
      - Ну, а коли понимаешь, стало быть и толковать нечего. Я тебе покажу, что лишнего ни одной копейки с тебя не требуют. Вот расписание, видишь? Печатное расписание от министра, сколько следует брать за потраву. Вот за корову, с первого июня по первое июля - рубль пятьдесят копеек...
      - Тэк-с.
      - Да за прокорм за трои суток по двадцати копеек, - шестьдесят копеек; всего: два рубли десять копеек. Так ведь?
      - Это так точно.
      - Пожалуй, на счетах прикинуть можно.
      - Нет, что уж прикидывать.
      - Ну, так чего же ты еще от меня хочешь?
      - Мы ничаво... А как теперь насчет того, тыись, пуще сумляваемся, что быдто не по-суседски...
      - Не по-суседски! Да ведь я тебе говорил.
      - Это так-с.
      - Закон. Понимаешь? - Закон.
      - Слушаю-с.
      - Так что ж я могу сделать? Ну?
      Мужик молчал. Из столовой Рязанов, положив бороду на спинку стула, смотрел на эту сцену; Марья Николавна задумчиво катала из хлеба шарики.
      - Прикажите за себя вечно бога молить, - вдруг сказал мужик и опять упал на колени.
      Щетинин плюнул и ушел. Мужик еще несколько минут постоял на коленях, поглядел, поглядел, вздохнул и пошел по двору шаг за шагом, держа шапку в обеих руках.
      - Ну что? Как меньший брат? - спросил Рязанов.
      Марья Николавна заперла сахарницу и вышла в другую комнату. Щетинин походил из угла в угол, отворил окно.
      - Черт знает, духота!.. Свинья - меньший брат, вот что я тебе скажу.
      - Нет, я вижу, ты еще не умеешь молить порок, чтобы он тебе позволил... Оштрафовать себя, - сказал Рязанов, сидя за столом.
      - Такая дрянь мужичонка! - продолжал между тем Щетинин.
      - Когда ему что-нибудь нужно от меня, - ходит, клянчит, ноги целует, а случись так, что мне понадобится купить у него десяток яиц, так он готов рубашку снять.
      - Это основательно. Ну, а другие-то как? - Хорошие?
      - Если правду сказать, так и другие тоже со всячинкой; да не в этом дело. Мы сами виноваты. Нужно внушить им больше доверия; нужно, чтобы мы сами к себе были построже, тогда и они будут...
      - Дешевле брать за яйца. Вероятно.
      - Нет, будут строже к себе.
      - Да будут ли?
      - Конечно, будут.
      - С какой стати?
      - А с такой стати, что сами увидят.
      - Что?
      - Да что так лучше.
      - А сам-то ты веришь, что так лучше будет?
      - Еще бы! Что ты на меня смотришь? Какой же бы я был работник, если бы не верил в успех того дела, для которого работаю?
      - То есть это - уверенность в невидимом, как бы в видимом 5, и в желаемом и ожидаемом, как бы в настоящем. Да, это приятно.
      Щетинин, ничего не отвечая, стоял у окна и задумчиво смотрел на двор, потом, опомнившись, сказал:
      - Да! Там постройка, - нужно съездить. Маша!
      Марья Николавна вошла в столовую. Рязанов отправился на балкон.
      - Я еду теперь, - говорил Щетинин жене,  - тут придет ко мне баба, так ты... Поговори с ней!
      - О чем же поговорить?
      - Да она там тебе все это скажет сама. Ну, увидишь.
      - Хорошо.
      - Ты с ней хорошенько поговори. Знаешь, как ты хорошо-то говоришь.
      Марья Николавна улыбнулась.
      - А разве я когда не хорошо говорю?
      - Нет; всегда, всегда. Умный ты мой! Ну, целуй меня!
      К крыльцу подали беговые дрожки.
      Рязанов стоял на балконе и смотрел в сад.
      Прямо против него сквозь зеленую чащу акаций виднелась старая с провалившеюся крышей беседка, вся заросшая репейником и крапивою; дальше яблони цвели. За садом белела колокольня, а потом всё луга, воды, сверкающие на солнце, зеленые холмы и опять луга. В саду становилось жарко; только из кустов время от времени налетали тихие струи пахучей прохлады, вместе с торопливым щебетаньем притаившейся под кустом малиновки. Рязанов постоял на балконе и пошел бродить по саду. В одной аллее попался ему старик садовник, в белой рубашке, с белою бородою и с пучком салата под мышкою. Садовник снял картуз и низко поклонился. В кустах мелькнуло загорелое детское лицо со стручком во рту, но исчезло сейчас же, как только Рязанов взглянул на него; вслед за этим раздался по саду писк - и пятеро ребятишек кинулись со всех ног в малинник. Позади всех бежала отставшая от прочих маленькая девочка, плача и крича во все горло: - Ма-а-а. На пруду дворовая женщина полоскала белье. Заметив Рязанова, она подоткнула себе подол и, не оборачиваясь, поклонилась ему задом. Притаившиеся под берегом утки шумно бросились в воду...
      Рязанов пошел было к себе во флигель, но в то время, как он проходил мимо дома, ему вдруг послышалось, что в сенях кто-то плачет. Он вошел на крыльцо. в сенях стояла Марья Николавна и разговаривала с крестьянскою бабою. Баба плакала, да и Марья Николавна имела расстроенный вид, но, желая скрыть свое смущение, она сказала Рязанову:
      - Вот послушайте-ка, что она рассказывает.
      Рязанов остался, но баба, не обращая на него никакого внимания, продолжала всхлипывать, говоря:
      - Я ему баила: ты хушь бы людей-то постыдилси...
      - Ну, а он-то что же? - спросила Марья Николавна.
      - А он бат: чаво, бат, мне их стыдиться? Я, бат, перва у те косу всю вытаскаю, посля и зачну стыдиться.
      - Мгм, - сделал Рязанов.
      - Да уж что, сударыня, - продолжала баба, сморкаясь в рукав,
      - Что уж говорить! Наше дело, известно, круг робятенок убиваисси, а им что? Озорство только у него на уме одно, мудрить над нашей сестрой. Ишь они мудрецы какие!
      - За что ж он тебя бьет, я все-таки не понимаю, - сказала Марья Николавна.
      - За что? - перепросила баба.
      - Захотели вы, сударыня, у мужика понятия. Нешто он скажет, за что. Яму баба все одно вот - тьфу. Под руку подвернулась - хлоп. Уйди, говорит, ты от меня, постылая!..
      Баба нагнулась и концом фартука утерла слезы.
      - На кой, говорит, ты мне ляд таперя? Не видал нешто я дохлых-то. Только, говорит, ты на то и годисси - ворон пужать.
      - Он тебя не любит, - тихо заметила Марья Николавна.
      - Как не любить! Чаво ж яму еще? Я, чай, яму не чужая. Любить! Известно, где яму меня любить. Вон у меня грудь заложило, ни поднять, ни что. Что ж, нешто я этому рада, что я чижолая.
      - Да-а! Вот оно что, - сказал Рязанов и пошел во флигель.
      К обеду вернулся Щетинин с хутора, весь в пыли, усталый; снял галстух, выпил рюмку водки и молча сел за стол.
      - Ну, что постройка - идет? - спросила его Марья Николавна.
      - Идет, - нехотя ответил Щетинин. - Измучился я, как собака, - немного помолчав, сказал он и положил ложку на стол. - Такие скоты эти плотники! То сделали, что теперь нужно опять нижние венцы подымать. Они, знаешь, их не переметили как следует и перепутали; ну, и вышла такая гадость, что смотреть скверно: одно бревно так, другое эдак. Самый лучший лес у меня тут был наготовлен, они его весь испакостили. Теперь понимаешь, какая работа опять сызнова перекладывать весь сруб! Черт их возьми! Уж я их ругал, ругал... Мошенники!.. Ах, я и забыл, что ты здесь сидишь.
      - Ничего, не стесняйся, - ответил Рязанов, продолжая есть.
      - Нет, в самом деле, изо всякого терпения выводят.
      - Ну, конечно, - заметил Рязанов.
      - Посуди ты сам, - продолжал Щетинин,  - Я им плачу почти вдвое, нежели сколько бы они получили у другого; потом, кроме того, мои харчи, и притом жалованье плачу помесячно.
      - Да.
      - Пришли ко мне оборванные, в ногах валяются: отец родной, есть нечего, дай работы! Ну, сжалился, взял их, одел, обул, за двоих подушное внес, вперед дал по целковому...
      - И такая неблагодарность!..
      - Нет, ведь что же? Стараешься, в самом деле. Уж, кажется, я ли для них не старался; а они вон какую штуку со мной сыграли. Они ведь этого и знать не хотят, что я по их милости убытку пятьдесят целковых понес. Далеко, видишь ли ты, бревна лежат, так им лень таскать. А? Как это тебе нравится?
      - Нехорошо. Это с их стороны неблагородно, - сказал Рязанов, утирая салфеткою рот.
      - Нет, серьезно?
      - Чего ж тут. Понятное дело, что такого поступка одобрить нельзя.
      - Ну, вот видишь. Так теперь ты скажи, имел ли я право назвать их мошенниками?
      - Нет; мошенниками называть их ты права не имел.
      - Почему?
      - А потому, что этого тебе законом не предоставлено. Мало бы ты чего захотел. Этого нельзя. Ведь они уж вышли из крепостной зависимости?
      - Вышли.
      - Ну, так как же? Нельзя. Личное оскорбление. А вот к становому 6 - это другое дело.
      - Я этого вовсе не желаю.
      - А не желаешь, тогда лучше всего прямо войти с жалобою к посреднику, дабы повелено было на основании и так далее. Вот это уж всего вернее и... Приличнее, чем ругаться-то.
      - Ах, да нет. Ты это...
      - Ты думаешь, не взыщут? Нет, брат, теперь уж не те порядки пошли. Всё до последней копейки взыщут.
      - Что ты говоришь!..
      - Не отвертятся, не беспокойся.
      Марья Николавна все время с напряжением следила за разговором и беспокойно взглядывала то на Рязанова, то на мужа; наконец, она не выдержала и, краснея, спросила взволнованным голосом:
      - Да разве это хорошо - жаловаться в суд?
      - А вы находите, что нехорошо? Почему же-с? - добродушно спросил Рязанов.
      - А потому что... Их там наказывать будут... Я не знаю...
      - Ну, так что же-с?
      - Как - ну, так что же? Их посадят в тюрьму... Вообще это...
      - Может быть, и посадят. Если увещания не подействуют и мерами кротости нельзя будет их склонить...
      - Но ведь они бедные. Вы забываете... Откуда же они возьмут пятьдесят рублей?
      - Ежели наличных денег не имеют, то, может быть, окажется движимость, скот.
      - Ну, и...
      - Продадут-с. Что ж им в зубы-то смотреть.
      - Да ведь это я не знаю, что такое... Это варварство!..
      - Очень может быть-с.
      - Так как же вы предлагаете такие средства?
      - Я никаких средств не предлагаю, я только напоминаю.
      - Что же вы напоминаете?
      - Я ему напоминаю его обязанности. Всякое право налагает на человека известные обязанности. Пользуешься правом, - исполняй и обязанности.
      - Какие обязанности? Вы ему напоминаете, что он может, если захочет, злоупотреблять своим правом.
      - Нисколько-с. Напротив; я ему напоминаю только о том, как следует благоприобретать, а злоупотребляет уж это он сам.
      - Разве это злоупотребление, если он прощает этих плотников?
      - А вы как же думали? Конечно, злоупотребление. Если бы он один только пользовался правом карать и миловать, тогда бог с ним, пусть бы его делал, что хотел. Если ему бог дал такую добрую душу, так что ж тут разговаривать. Хочешь идти по миру, ну и ступай. Но вы не забывайте, что нас много, что он, оставляя безнаказанными этих плотников, поощряет их на новые мошенничества и подает гибельный пример. А от этого мы все страдаем: он портит у нас рабочие руки.
      Щетинин задумчиво смотрел в тарелку и водил по ней вилкою.
      - Ну, хорошо еще, - продолжал Рязанов,  - что я вот могу жить так, ничего не делая; но если бы я был рабочая рука, да я бы... Я бы непременно испортился. Я бы сказал: а! Так вот что! Стало быть, можно делать все, что хочешь. Пошел бы в кабак - эй, братцы, рабочие руки, пойдемте наниматься в работу! Сейчас пошли бы мы, нанялись к кому-нибудь сад сажать, набрали бы денег вперед, потом взяли бы насажали деревья корнями вверх, а дорожки все изрыли бы и ушли. Ищи нас! Что ж, разве это хорошо?
      - Бог тебя знает, - наконец сказал Щетинин,  - для чего ты все это говоришь.
      - А для того и говорю, что не хочу тебя лишить дружеских советов. Вижу я, что друг мой колеблется, что ему угрожает опасность, что он может сделаться жертвою собственной слабости, да и нам всем напакостит; ну, вот я и не могу удержаться, чтобы не напомнить ему; я говорю: друг, остерегись, не поддавайся искушению, не поблажай беззаконию, ибо оно наглым образом посягает на нашу собственность. Священное право поругано, отечество в опасности... Друг, мужайся, говорю я, и спеши препроводить обманувшие тебя рабочие руки в руки правосудия...
      Щетинин засмеялся, Марья Николавна нерешительно улыбалась, а лакей, стоя поодаль с чистою тарелкою в руке и насупившись, исподлобья посматривал то на того, то на другого и, по-видимому, ничего не мог понять.
      - Вот ты говоришь, препроводить, - начал Щетинин,  - Ну, хорошо; а что бы ты сказал, если бы я в самом деле так поступил?
      - Чтo бы я сказал? Я сказал бы: вот примерный хозяин! И гордился бы твоею дружбою. И еще бы сказал: это человек последовательный; а лучшей кто бы мог хвалы тебе сказать?
      - Так-то оно так, - со вздохом сказал Щетинин,  - Да... Да нет, брат, я нахожу, что в некоторых случаях надо поступать непоследовательно. Маша, налей-ка мне квасу!
      - Да. Ну, это как ты хочешь. Разумеется. Я тебя принуждать не буду; только уж...
      - Да нет, видишь ли, - перебил его Щетинин,  - штука-то в том, что в практическом деле такая строгая последовательность невозможна. Этого нельзя и требовать.
      - Ну, да. С нас нельзя требовать, а с плотников можно. Это так.
      - Нет, неправда. Этого и сравнивать нельзя.
      - Почему же?
      - А потому, что прежде всего у них нет никакой определенной цели, к которой бы они стремились.
      - Вот что! Из чего же ты это заключил, любопытно знать?
      - А из того, что я вижу всякий день.
      - Например?
      - Они только о том и стараются, чтобы как можно меньше работать и в то же время как можно больше получать.
      - Мм. Что ж, это, по-моему, цель довольно определенная. Какой же тебе еще? Ты ведь, кажется, говорил, что у них нет никакой?
      - Да разве это цель?
      - Что же это такое?
      - Это так, черт знает что, какое-то бессознательное стремление.
      - Стремление! Стремление обыкновенно предполагает и цель. Ну, да хорошо, положим, стремление, и притом бессознательное. К чему же они стремятся? К тому вот, как ты говоришь, чтобы как можно меньше работать и как можно больше получать. Ты находишь, что это стремление нехорошее. Ну, а теперь позволь тебя спросить, ты сам-то к чему же стремишься? К тому, чтобы как можно больше работать и как можно меньше получать? Так, что ли?
      - Н-не...
      - Ну, так что ж тут разговаривать еще! Стало быть, стремления-то у нас с ними одни и те же; разница только в том, что мы сознательно желали бы их приспособить к нашему хозяйству, они же, как все глупорожденные, бессознательно упираются и всячески стараются схитрить. Ну, а на этот случай у нас средства такие имеются для понуждения их, средства, к народным обычаям приноровленные. Вот в древние века нравы были грубые, - тогда и орудия, которыми понуждались глупорожденные к труду, тоже были неусовершенствованные, как то: исправники, становые и проч., теперь же, когда нравы значительно смягчены и сельские жители вполне сознали пользу просвещения, и понудительные меры употребляются более деликатные, духовные, так сказать, а именно: увещания, штрафы, уединенные амбары и так далее. Вот и хороводимся мы таким манером и долго еще будем хороводиться, доколе мера беззаконий наших не исполнится. Только зачем же тут церемониться-то уж очень, нюню-то разводить зачем, я не понимаю. Штука эта самая простая, и весь вопрос в том, кто кого; стало быть, главная вещь не конфузься...
      - Убирай, - Вставая из-за стола, сказал Щетинин лакею.
      III
      Вечером, часу в осьмом, дня через два по приезде, шел Рязанов берегом реки. Песчаная дорога, по которой он шел, извивалась между кустами и вела на мельницу. По ту сторону круто поднимался каменистый обрыв, поросший красноватым орешником, вперемежку с мелким курчавым дубом. С отлогого берега видна была серая, изрытая дорога, смело вьющаяся в гору, зеленая крыша водяной мельницы и барская усадьба, до половины сидящая в зелени. Солнца уже не было, только крутой берег реки весь был залит красноватым светом. В кустах сильно пахло сыростью и камышом. Рязанов шел потихоньку, глубоко погружая ноги в похолодевший песок. Позади его зашуршали колеса, он оглянулся: в кустах двигалась лошадиная морда с дугой, дальше показался мальчик в большом картузе и наконец батюшка в зеленой рясе и в шляпе с широкими полями. Батюшка ехал в полевых дрогах и, поравнявшись с Рязановым, спросил:
      - Никак опять за рыбой ходил? Ах, извините! ошибся. Представилось мне, что это конторщик, - говорил батюшка, снимая шляпу.
      - Мое почтение, - сказал Рязанов.
      - Добрый вечер. Да вы не к господину ли Щетинину? Так прошу покорно садиться. А я, признаться, тоже было хотел его повидать.
      Рязанов сел. Поехали.
      - Вы, верно, приезжие? Ну, так. А я гляжу, гляжу, что такое? - ошибся. Ха, ха, ха! Вот прекрасно! Из Саратова?
      - Нет, из Питера.
      - А. Столичные жители. Погостить вздумали в наши места?
      - Погостить.
      - Мгм. Прекрасное дело. Имя ваше?
      - Иаков.
      - Да, да. Иаков, брат господень. По отчеству?
      - Васильич.
      - Яков Васильич. Да. Ну, так как же, Яков Васильич, в Питере-то дом свой имеете?
      - Нет, не имею.
      - Мгм. Квартирку нанимаете?