Операция прикрытия

"…Осенью 1929 года Блюмкин связывается с политическим центром троцкистской оппозиции и отдает себя в полное распоряжение троцкистского подполья, получив от Л.Д. Троцкого и Л. Сосновского директиву не выявлять своей политической позиции и использовать свое положение сотрудника ОГПУ в интересах контрреволюционной троцкистской организации. Блюмкин берет на себя роль предателя, информируя политический центр контрреволюционной организации о работе ОГПУ.

Весной с.г. Блюмкин, будучи за границей, вступил в личную связь с Л.Д. Троцким, высланным из пределов СССР за антисоветскую деятельность и призывы к гражданской войне. Блюмкин отдал себя и своего ближайшего помощника в полное распоряжение Л.Д. Троцкого, обсуждая с последним план установления нелегальной связи с подпольной организацией на территории СССР, планы организации экспроприации, и передал Л.Д. Троцкому сведения, носящие безусловный характер государственной тайны.

Возвращаясь в СССР, Блюмкин принял конспиративные поручения от Л.Д. Троцкого и вступил в нелегальную связь с остатками контрреволюционного подполья в Москве, пытаясь выполнить взятые им на себя за рубежом обязательства.

Опасаясь ареста, Блюмкин пытался скрыться из Москвы, был задержан на вокзале.

Объединенное государственное политическое управление, стоящее на аванпостах пролетарской-диктатуры, никогда еще не имело в рядах стальной чекистской когорты такого неслыханно предательства и измены, тем более подлой, что она носит повторный характер.

Боевой орган пролетарской диктатуры не допустит в своей среде изменников и предателей, подрывающих дело защиты пролетарской революции, ОГПУ с корнем будет вырывать всех те лиц, которые в деле борьбы с контрреволюцией проявит колебания в сторону и в интересах врагов пролетарской диктатуры.

По постановлению коллегии ОГПУ от 3 Ноября 1929 года Я.Г; Блюмкин за повторную измену Советской власти и пролетарской революции приговорен к высшей мере социальной защиты —расстрелу.

Приговор приведен в исполнение.

Приказ прочесть во всех органах ОГПУ.

Зам. Председателя ОГПУ Г. Ягода

* * *

«…Теза и антитеза. Мне зачитали постановление коллегии ОГПУ, но страха не было. Слишком долго я жил в ожидании смерти. Обидно было, что меня считали предателем. Росчерком пера меня уравняли с Азефом и Малиновским, но между нами была разница. Они предавали, я предательства не совершал. В случае с Мирбахом я выполнял решения эсеровского ЦК, как член партии я не мог не выполнить решения — вот это уже было бы предательством. Что же касается Троцкого… Я работал с ним, я видел его вблизи, и Лев Давидович был для меня живым Богом. Я искренне полагал, что его разногласия с партией большевиков временны, что недоразумения рассеются, заблуждения обеих сторон, доходящие до непримиримости, разъяснятся. Невозможно было представить Троцкого вне революционного процесса. Вот почему, узнав, что Троцкого выслали из страны, я ощутил растерянность и пустоту. Желание уберечь Л.Д. Троцкого от несомненно грозящих ему опасностей было чисто инстинктивным, размышлять я начал уже в Москве, когда привез оппозиции его послание. Но можно ли сказать, что я был связан с оппозицией и можно ли считать серьезной оппозицией балагура Радека и выпивоху Рыкова? Скорее я привез от Троцкого письмо его единомышленникам. И после этого испытал неловкость, понимая, что, будучи членом такой серьезной организации, как ОГПУ, я ни в коем разе не должен поступать таким образом.

Но личность Троцкого слишком много значила для меня, я любил его как вождя, как человека, очень много сделавшего для Революции, и теперь мне предстояло умереть за это.

Несколько дней я сидел в камере и писал воспоминания, на которые истребовал время. Не могу сказать, что эти дни отсрочки укрепляли мой дух, напротив, они действовали на меня разлагающе. Помимо воли меня терзали надежды, они особенно усилились, когда в камеру пришел Трилиссер и стал расспрашивать меня, можно ли использовать в качестве агентурного связника Маяковского, и вообще попросил меня охарактеризовать творческую богему в плане его возможного оперативного использония ОГПУ. Я отвечал Трилиссеру твердо, что Маяковский слишком импульсивен для того, чтобы быть агентом. Психика его слишком нежна, как у всякого поэта, но использовать его можно в темную, отправляя в загранкомандировки вместе с ним кого-нибудь из смешного любовного треугольника, в котором поэту аккомпанировали сразу два секретных сотрудника ОГПУ. В этом я видел смысл и пользу для революционного дела. Трилиссер слушал меня, делал замечания, потом принес загодя приготовленную бутылку вина, и мы выпили. Трилиссер одобрительно сказал, что я хорошо держусь, еще он заметил, что лично он, Трилиссер, и начальник ОГПУ Менжинский были против расстрела, но на расстреле настояли в ЦК ВКП{6), а коли так, то ничего уже невозможно переиграть. На прощание он пожелал мне стойкости.

Я понял, что за мной придут именно этой ночью, и стал собираться с духом, чтобы достойно встретить свой конец. Около десяти дверь в камеру распахнулась, и на пороге показались конвоиры. Я знал, куда они меня поведут, сам не раз присутствовав на этой тягостной процедуре. Кровь, пролитая мною, взывала мщению, и поэтому я был спокоен, старался быть спокойным, пока случайно не увидел свои руки — они дрожали.

— К стене, — сказал начальник конвоя.

Я смотрел на них, пытаясь определить по глазам, кто будет стрелять. Но глаза их были пусты и равнодушны, слишком долго они ходили в исполнителях, чтобы сейчас показывать волнение. Медленно я пошел к стене и на ходу запел «Интернационал», хорошо понимая, что в этом не слишком оригинален.

Обернувшись, я не увидел исполнителей. Вместо них при слабом освещении я увидел Трилиссера с маузером в руке. Мелькнула мысль, что он не сам, не сам, его заставили измараться в смертном прахе, напомнив, что даже заместитель начальника ОГПУ не вправе выступать против решений Центрального Комитета партии.

Раздался выстрел.

Я испытал изумление, когда Трилиссер спрятал маузер, подошел ко мне и, вздернув в усмешке щепотку усиков, негромко сказал:

— Теперь ты мертв, Яков Григорьевич. Ты даже не представляешь, насколько ты мертв!

Приблизив лицо, он все с той же циничной усмешкой продолжил:

— А ты думал, партия и в самом деле тебя расстреляет, не выжав максимум, что ты можешь дать пролетарской революции?»

Я.Г. Блюмкин «Жизнь и смерти контрреволюционного революционера». Рукопись, архив ЦГАЛИ.

Глава девятая

Полковник Хваталин службу знал и понимал, поэтому уже к середине января вся техника химического подразделения была в образцовом порядке, хоть на парад выводи. Времена были такие, война еще не забылась, поэтому офицеры своими обязанностями не манкировали, да и на спорт-городок выбегали в первых рядах. Был такой случай: приехал в часть командующий округом, ну и решил посмотреть, как у офицеров с физической подготовкой. Начальник артвооружения майор Чмых разбежался и оседлал коня, пузо ему не позволило преодолеть препятствие. Две последующие попытки оказались столь же неудачными. Командующий Чмыха на общем построении поставил около трибуны и долго показывал на нем, каким не должен быть советский офицер. А потом майора Чмыха комиссовали, как и двух политработников, которые не уложились в армейские нормативы по физической подготовке.

— Нам не нужны наблюдатели, — сказал командующий. — нам нужны образцы подражания для рядовых бойцов.

Стоило ли удивляться, когда заведовавший продовольственным складом необъятный старшина Греков преодолел полосу препятствий за рекордный для части срок, учебную гранату метнул на совсем уже фантастическое расстояние, а на турнике закрутил такое солнышко, что у всех голова закружилась. Очень не хотелось сверхсрочнику быть от запасов своих навсегда оторванным, и это еще раз подтверждало нехитрую армейскую поговорку: «Не можешь — научим, не хочешь — заставим!»

Конечно, возможно, что демобилизация майора Чмыха имела совсем иные корни. Не зря же сразу после его ухода на складе артвооружения начались какие-то секретные работы, сварка сверкала вовсю, металл листовой завозили, а потом пошли такие тяжелые контейнеры, что солдатики диву давались — два солдата и лопата, вопреки известной армейской поговорке, никак не могли заменить технику, которой эти контейнеры разгружались на территории склада артвооружения. Но ведь не было там никаких особенных снарядов, ничего похожего на артвооружение в контейнерах не было, а были в них длинные и похожие на доски свинцовые пластины, которыми обкладывалась часть склада.

В часть привезли большой деревянный ящик, похожий на снарядный, а в нем находилась свинцовая полусфера, в которую натыканы были, словно ежовые иглы, небольшие цилиндрики, которые оказались источниками радиоактивного излучения. Источники эти прятались на местности, а затем подчиненные полковника Хваталина тренировались в их поиске, используя для этого полученные переносные дозиметры. Тренировал незнакомый полковнику Хваталину бородач, который ни выправкой, ни говором никак не походил на военного человека.

Не нравилось происходящее полковнику Хваталину, очень не нравилось. Свое неприятие происходящего Андрей Антонович высказал подполковнику Генатуллину. Выпито в этот вечер было немало, быть может, именно поэтому Саввочка Генатуллин был настроен несколько игриво:

— Успокойся, Андрюша. Какая радиация? Ну, пугают народ. Ученые на полигонах по нескольку лет сидят, а жены в это время рожают нормальных здоровых детей А это же учения. Ты вот волнуешься, нервничаешь, а зря. Просто наши решили большие учения провести, проверить, как будут выполняться боевые задачи в условиях ядерного нападения противника. Было уже такое год назад, рванули бомбу, а потом солдат через эпицентр на грузовиках прогнали. Никто же не умер? Пугают нашего брата, а я где-то читал, что эта самая радиация даже полезная, от нее деревья лучше растут, микробов она убивает.

Посидел немного, плеснул себе еще водки и задумчиво сказал:

— Давай, брат, за то, чтоб хрен стоял и деньги были! Ученые еще столько разного навыдумывают, что если обо всем голову ломать, то запросто свихнуться можно. Кителек мой, я вижу, тебе так и не пригодился?

А через неделю после этого содержательного разговора в расположение гарнизона начали прибывать «ЗиСы» с коробчатыми, наглухо закрытыми кузовами. Разгружали их исключительно гражданские люди, которых в обычное время в расположение части никто и пустить бы не посмел. А теперь они свободно ходили по расположению, даже казарму одну специально для них отвели, потеснив военнослужащих. И это тоже доказывало, что близится что-то особенное, раньше никогда не происходившее. Определенные догадки можно было строить, но выбор вариантов был не слишком велик. Война пока отпадала, судя по газетам, все в мире не выходило за рамки обычного скубежа — заокеанские недруги лили грязь на вождя и его соратников, советские газеты вскрывали грязные махинации заокеанских капиталистов, мечтающих о мировом господстве. Оставался один-единственный вариант — шла подготовка к учениям. Причем к учениям в условиях, приближенных к боевым. А это значило, что где-то неподалеку рванут атомную бомбу, а потом внимательно станут изучать, могут ли советские солдаты и офицеры эффективно действовать в районе совершенных ею разрушений.

Но это было, что называется, неизбежное зло. Ничего тут нельзя поделать — служба. Хуже было иное, запретили без разрешения командования покидать территорию части, а это значило, что зимняя охота накрылась. А Хваталин поохотиться любил. Глухарей, рябчиков да куропаток в близлежащей тайге было немерено, да и зайца можно было подстрелить, сохатого завалить, чтобы потом несколько недель в мясе не нуждаться. А Хваталин поесть любил, и не просто поесть, а вкусно поесть: рябчик в домашней сметане — это, знаете ли, произведение искусства, не уступающее по своему значению картинам, скажем, Крамского или Маковского. Запреты, наложенные командованием, ничего, кроме уныния, не вызывали. Но все-таки ходили среди офицерского состава слухи, с чем это было связано. Слухи эти были насквозь фантастическими, и верилось в них с трудом. Особенно не верилось в то, что неизвестным летательным аппаратом были уничтожены самолеты расположенного неподалеку авиационного полка. Не могло такого случиться, не война же! Да и кто бы дал неизвестному самолету безнаказанно летать в самом центре Советского Союза, где сходились на одной параллели Европа и Азия? Но, подумав немного, вполне можно было предположить, что истина в этих слухах все-таки была, и все приготовления, которые полковник Хваталин уже начал ощущать на собственной шкуре, были связаны именно с этим.

Косвенно это подтверждалось еще и тем, что зимние отпуска личному составу были отменены. Получалось так, что все они были на территории части словно в тюрьме — туда не ходи, сюда не моги, в отпуск не смей… Слава Богу, хоть письма еще писать разрешали! И то ведь Андрей Антонович чувствовал, что все писать в этих письмах тоже нельзя. От родственников письма приходили еженедельно, но предательски смазанные почтовые штемпели на конвертах и не стыкующиеся края уголков, по которым конверты заклеивались, свидетельствовали о том, что цензура не дремлет. Поэтому некоторые тайны письмам доверять не следовало, особый отдел всегда мог появиться неожиданно и спросить — зачем и почему, не забыл ли, дорогой товарищ, что однажды присягу принимал?

Полковник Хваталин маялся с безделья. Секретный фильм, которым он располагал для демонстрации ужасов атомного оружия, был известен уже каждому, сведения о разрушениях и воздействии ядерного и химического оружия на организм законспектированы всеми, а учебно-боевые задачи с личным составом решал неизвестный бородач. Что еще оставалось делать полковнику, если техника уже была приведена в порядок, сопутствующие задачи в принципе решены, а свободного времени оставался воз и маленькая тележка? Жены дома не было, она уже отправилась к родителям Хваталина обживать новое место и готовить уютное семейное гнездышко, если только терпения хватит дождаться демобилизации мужа. Некуда ему было время девать. И что обидно — даже скоротать его на охоте было невозможно.

Правда, кормить стали отменно. В офицерской столовой наблюдалось прямо коммунистическое изобилие, а в буфет завезли столько шоколадок «Красный Октябрь», что буфетчица украсила ими витрины, выложив красивые горки, высвечивающие серебристой фольгой. Еще там вполне свободно продавался армянский коньяк, который по слухам пил сам Черчилль, а закусить его можно было бутербродом с красной икрой, которая по офицерскому жалованью стоила прямо копейки, особенно если учитывать прошлогоднее снижение цен.

* * *

Для служебного пользования

ВЫПИСКА ИЗ ИНСТРУКЦИИ

О временных правилах гигиены для лиц, оказавшихся в зоне радиоактивного заражения

Боец оказавшийся в ходе боевых действий в зоне радиоактивного заражения, вызванного подрывом ядерного боеприпаса или распыления радиоактивных веществ над местностью, немедленно по выходе из зоны радиоактивного заражения и прохождения дозиметрического контроля должен:

1. Сменить обмундирование и сдать его для дезактивации в службу ПОХР.

2. Искупаться в чистой воде (принять душ, осуществить иной помыв тела), при этом стараться обильно использовать мылящие средства, которые способствуют удалению радиоактивных отложений с тела.

3. Немедленно подстричь ногти на руках и ногах, так как радиоактивные отложения могут сохраниться именно там.

4. Дезактивировать личное оружие средствами индивидуального дезактивационного пакета.

Начхим Уральского военного округа

Подпись.

Глава десятая

Аресты, как правило, проводились в вечернее и ночное время. И дело было совсем не в запугивании и давлении на психику подозреваемого. Напугать можно и в камере, да и допрос в кабинете МГБ тоже спокойствия человеку не прибавляет, а при иных обстоятельствах основательно портит нервы подозреваемых.

Дело было совсем в ином. Во-первых, к ночи все люди собираются дома, а дом для ареста наиболее привлекателен с оперативной точки зрения. Аресту всегда сопутствует обыск, а обыск, в свою очередь, лучше всего начинать именно с домашнего адреса. Рабочее место можно обыскать и позже. А задержание подозреваемого в вечернее время гарантирует, что он никого не успеет предупредить и возможные вещественные доказательства, которые могут храниться на работе, на даче или у знакомых, никуда в этом случае не денутся. Да и ближайшие родственники задержанного в вечернее время всегда будут под рукой. Во-вторых, арест в вечернее или ночное время позволяет «выдернуть» человека незаметно для окружающих, что немаловажно, и открывает порой необходимый простор для оперативных комбинаций, которую гэбисты называют игрой.

Был и еще один немаловажный фактор — сотрудники государственной безопасности подстраивались ко времени, которым жили вожди в Кремле и на местах. А те жили исключительно ночной жизнью, сплошные «совы» среди них были, а склонные к раннему подъему «жаворонки» на ответработе долго не выдерживали. Прокурора на работе легче было найти вечером, партийное руководство тоже не спешило с работы уйти, все жили по режиму, который без каких-либо приказов и требований установил вождь, и потому считалось, что именно так живет вся страна.

Бабуш не понял, чего начальство так засуетилось. Все шло нормально, схема связей уже не помещалась на ватманском листе, который Александр Николаевич по старой памяти взял в конструкторском бюро «Уралмаша». Особых причин для суеты не было, даже напротив — некоторые ниточки уже потянулись в столицу, и это было естественным: где же еще шпионской головке обитать, как не в столице? Поэтому Бабуш сильно удивился, в спешке можно легко оборвать столичные связи Фоглера и Волоса, но спорить было глупо, раз начальство решило, значит, не раз уже было отмерено, самое время резать.

Васену брали расчетливо —.в пригородном поезде.

Самое поганое место в Свердловске — это железнодорожный вокзал. Вытянутый вдоль площади, он стал пристанищем многочисленных бездомных, инвалидов, накрашенных болтливых шмар и сексуально озабоченных граждан. Здесь постоянно крутятся разные жулики, бегут по своим неотложным делам огольцы, которыми заправляют морщинистые дяди с пустыми равнодушными глазами, здесь покупают и продают, курят наркотики, пьют дешевые гадкие портвейны и еще вино, которое называют гармыдром или тошниловкой и которое представляет собой перебродивший яблочный или ягодный сок. Происходящее не вызывает ни у кого особенного интереса, люди заняты своими заботами, и им нет дела до других, а милиция вечернее время не особо стремится показываться на холодных скользких перронах, важно прогуливаясь в теплых прокуренных залах и время от времени вытягивая в тесную дежурку кого-нибудь из постоянных обитателей вокзала

Это только в книгах шпионов укладывают на пол хитрыми приемами джиу-джитсу, а они нещадно палят из вороненых «вальтеров», которые выхватывают с отменной ловкостью. В отношении Васены все было продумано заранее Поднявшись в тамбур, Васена подозрительно посмотрел на двух огольцов в смятых под гармошку прохарях, кепах-малокопеечках и при шерстяных шарфах, закутывающих горло. Оба были к тому же в военных галифе и в щегольски коротких овчинных полушубках. Дурак сообразит, кто в вагоне прокатиться решил! Один из урок сверкнул фиксой и весело спросил, отвлекая внимание Васены на себя;

— Чего уставился, дядя? Знакомых увидел?

И в это время ничем не приметный мужичок, куривший у входа самокрутку, коротко и расчетливо удар Васену по крутому стриженому затылку рукоятью нагана. Васена захрипел и осел на пол, но упасть не успел — блатные огольцы подхватили его под руки и неторопливо довели в кусты, где стояла машина. Даже если и увидел кто из посторонних, сразу же сообразил — грабеж или разборки воровские, на задержание это никак не походило.

Группа наружного наблюдения сигналов тревоги перед началом операции не подала — отъезд Васены из города никто не контролировал, и не было причин опасаться что его сообщникам станет известно об аресте. Впрочем, даже это знание им бы ничем не помогло — в мастерской Фрамусова шел обыск, сам Фрамусов — бледный от напряжения и волнения — в наручниках стоял у стены, а его рабочих уже увезли в управление для допросов.

— Сами тайники покажете, Виктор Гаврилович, или нам их искать? — поинтересовался Коротков из-за стола,

— Это какая-то ошибка, — облизывая губы, сказал задержанный. — Я не бандит какой-нибудь, откуда тайникам взяться? Вы ошиблись, товарищи. Моя фамилия Фрамусов. Виктор Гаврилович Фрамусов. Заведую мастерской. Какие тайники? Что нам в них прятать?

— Не знаю, — честно сказал Коротков, просматривая лежащие на столе бумаги. — Откуда мне знать, что вы можете прятать от нескромных глаз, Виктор Гаврилович? Кстати, вас не коробит, что я к вам так обращаюсь?

— А почему меня это должно коробить? — удивился Фрамусов.

— Ну, все-таки большую часть жизни вас звали совсем иначе. — Коротков встал и кивнул следователю, который тут же занял место за столом и принялся рыться в большом черном портфеле в поисках бланка протокола осмотра места происшествия.

— Понятых бы надо, — негромко сказал он Короткову.

— Александр Николаевич, — сказал Коротков, не отрывая внимательного взгляда от Фрамусова. — Слышал следователя? Действуй.

Понятые ждали в машине. Были они из числа доверенных лиц МГБ, проверенных в деле не один раз, и Бабуш считал это правильным — глупо ведь привлекать к секретным делам посторонних лиц, этак от секретности останутся одни воспоминания, постороннему трудно удержаться от того, чтобы не поделиться своими знаниями с окружающими. Поплывут по городу сплетни, дойдут до тех, кому о случившемся знать не надо, вот и окажутся все приготовления напрасными, а секретность — мнимой.

Одному из понятых было около тридцати, второму было далеко за сорок, но серой стертостью чёрт и безликостью они походили на родных братьев. Тот, что был постарше, рассказывал, как в выходные он ловил рыбу на Патрышихе.

— Щука берет, — восторженно восклицал он. — Веришь, за полчаса четырех вытянул, и каждая — килограмма на три, не меньше. Жадно берет, на блесну отзывается. Но лучше все-таки на малька, живность она веселее хватает. А сосед лунки долбить замучился, а все одно — ни одной поклевки.

— Согрешил небось, — сказал молодой. — Вот и не было везения. Вот у меня был случай, за час два тайменя вытащил, а потом заводь нашел, там линек, какой линек, Паша, тащишь его из воды, а бока у него золотисто-розовые, плавники красные растопырит…

— Делу — время, а потехе — час, мужики, — сказал Бабуш, и понятые, забыв свои рыбацкие рассказы, полезли из салона машины на мороз.

В мастерскую они вошли без особой робости, не впервой им было в обысках участвовать. Вошли, встали у входа, с любопытством всматриваясь в бледное лицо Фрамусова,

— Приступим, — сказал следователь, пробно чиркая пером ручки в уголке протокола. — Гражданин Фрамусов, предлагаю вам добровольно выдать предметы, которые имеют безусловное отношение к вашей преступной деятельности.

Фрамусов, конечно, уже понял все, но то, что его еще ни разу не назвали подлинной фамилией, внушало ему некоторые напрасные надежды, которым предстояло развеяться в самое ближайшее время. Все возможные ситуации заранее прокачали в кабинете начальника управления, каждый пункт операции был разработан в деталях и продуман до конца, поэтому Коротков не торопился, хладнокровно отдавал пока инициативу следователю.

— Нет у меня никаких таких предметов, — сказал Фрамусов. — И преступной деятельностью я, гражданин следователь, не занимаюсь.

— Но Кодекс-то читали, — поднял следователь небольшую книжку. — И внимательно читали, как я посмотрю.

— Это исключительно для себя. — Фрамусов прижал руки к груди и всем своим видом излучал угодливость. — Смотрел, как бы законы какие не нарушить по незнанию. Время-то какое? Сам ничего не нарушишь — работнички нерадивые подведут.

Коротков не сомневался, что обыск в мастерской ничего не даст. Дурак будет хранить что-то тайное и опасное там, где работает несколько непричастных к разведработе людей. А Фрамусов дураком не был, опыт у штурмбаннфюрера был такой, что находящийся в подчинении Короткова оперуполномоченный Бабуш рядом со штурмбаннфюрером казался необученным щенком. Тем не менее он продолжал подыгрывать следователю, неторопливо начав осматривать кабинет Фрамусова от двери и по часовой стрелке, как предписывали соответствующие наставления и инструкции. Фрамусов с любопытством наблюдал за его действиями. Несомненно, он сразу угадал в Короткове старшего, и сейчас изощренный в интригах и иной интеллектуальной игре ум немца лихорадочно просчитывал варианты, заставляющие Короткова скрывать истинное положение дел. Ничего, придет время — поймет. Больше всего Короткова беспокоило, как обстоят дела в Верхнем Тагиле, куда руководить операцией уехал Николай Николаевич. Конечно, хотелось бы там иметь человека, знакомого с местными условиями, так ведь и с начальством не поспоришь. Успокаивало то, что с Николаем Николаевичем уехали два областника, да и начальник милиции, который получил указание содействовать МГБ во всех вопросах, если верить Бабушу, был человеком решительным и цепким.

Бабуш методично осматривал колченогий обшарпанный стол начальника мастерской, вынимая из ящиков все имеющиеся там бумаги и складывая их на углу стола для последующего внимательного изучения. Вид у него был сосредоточенный, любой бы сразу угадал в оперуполномоченном новичка, впервые участвующего в обыске.

Следователь внимательно наблюдал за задержанным, чтобы по признакам неожиданного волнения постараться определить местонахождение компрометирующих его документов или предметов. Фрамусов это понимал, но сразу видно было, что он ничего не боится — тонкие бледные губы то и дело раздвигались в еле заметной язвительной улыбке.

Понятые тоже с огромным любопытством наблюдали за Фрамусовым. Они не знали, что сделал этот человек, почему его арестовали сотрудники госбезопасности, но все равно в их глазах Фрамусов был врагом, поэтому во взглядах понятых было торжество и презрение. Торжествовали они, потому что враг был задержан с их посильной помощью, но задержанный, а потому не представляющий опасности враг не мог у них вызывать иного чувства, нежели презрение.

Мастерская была полна самых разнообразных бытовых приборов, запчастей к ним, сломанных и уже не подлежащих ремонту вещей, в которых можно было копаться сутками и ничего не найти.

— Что вы хотите найти? — неожиданно поинтересовался Фрамусов. — Скажите, может, я чем-нибудь смогу помочь вам.

— Вам это уже объяснял следователь, — скучно сказал Коротков. — Документы, записи и иные вещи, которые свидетельствуют о вашей преступной деятельности.

— Для этого я должен знать, — забросил удочку Фрамусов, — за что именно меня арестовали?

— За шпионаж, родной, за шпионаж. — Коротков присел на корточки, выгребая техническую литературу с нижней полки этажерки.

— Вот тут я вам ничем помочь не могу. — Фрамусову хмыльнулся. — Если бы вы меня арестовывали, скажем,з а антисоветскую пропаганду, я бы это понял. Анекдоты там, про начальство нелестно высказался. Но шпионаж! Я же не совсем сошел с ума, чтобы идти под расстрельную статью! Как честный советский гражданин…

Нет, русским он владел отменно, надо полагать, не хуже, чем родным языком.

Коротков вполоборота глянул на него.

— А вот в этом я очень сильно сомневаюсь, — признался он.

— В чем? — Фрамусов продолжал улыбаться. — В том, что я не сошел с ума? Или в том, что шпионаж у нас карается высшей мерой социальной защиты?

— В том, что вы находитесь в здравом уме и твердой памяти, — Коротков встал и с книгами в руках шагнул к столу, — лично я нисколько не сомневаюсь. И как наше родное государство наказывает за шпионаж, я тоже знаю не из книжек. Сомнительно мне совсем другое — гражданин-то вы, конечно, гражданин, только вот какой страны?

Удар достиг цели. Фрамусов побледнел.

— Пустое дело, — сказал Коротков, с досадой откладывая оформленные на ремонт бытовой техники заказы, неподщитые накладные и прочую бумажную мутотень, которая неизбежно накапливается в результате деятельности любой конторы. — Только время теряем. Дмитрий Павлович, ознакомьте товарища Фрамусова с протоколом задержания.

Некоторое время он с любопытством наблюдал, как бывший заведующий мастерской знакомится с протоколом задержания. А там было черным по белому указано, что задерживается не какой-то пренебрегший законами советский гражданин, а нацистский военный преступник штурм-баннфюрер Пауль Фоглер, нелегально проживающий на территории СССР по документам Виктора Гавриловича Фрамусова, 1908 года рождения, и при этом активно занимающийся разведывательно-шпионской деятельностью в пользу так называемого агентства Гелена и ряда западных держав. Державы эти в постановлении не персонифицировались, в этом пока не было особой нужды.

Дочитав документ, Фрамусов поднял глаза на контрразведчиков. Лицо его осунулось, исчез даже намек на язвительную улыбку. И его можно было понять: простой разведчик, попавшись в лапы контрразведывательной службы, еще может надеяться на некоторую снисходительность неизбежного суда. Все-таки принадлежность к славному представителю ордена рыцарей плаща и кинжала еще мало о чем говорит, вполне возможен был обмен, да и в случае осуждения можно было надеяться на пусть даже долгосрочное, но заключение. Объявление же военным преступником подобные возможности отметало напрочь, в этом убеждали послевоенные судебные процессы над немецкими высшими офицерами, особенно если принадлежали они к СС или гестапо. Коротков мог дать гарантию, что называющий себя Фрамусовым немец уже почувствовал удушливость удавки, охватившей его шею. Но это было только на пользу делу — легче было с бывшим штурмбаннфюрером общий язык найти.

Именно это обстоятельство Коротков и не замедлил подчеркнуть.

— Вот так, штурмбаннфюрер, — сказал он, подмигивая Фоглеру. — Есть о чем подумать, верно? Умные да разговорчивые — не чета фанатичным дуракам, у них всегда остается надежда на благоприятный исход. А жизнь фанатиков, история это только подтверждает, она всегда заканчивается стенкой.