Ватага 'Семь ветров'

      - Ода компоту! Конкурс на лучший тост со стаканом компота! - объявила Маша.
      Роман Багаев поднялся первым:
      - Что такое компот с исторической точки зрения? Это символ братства засушенных продуктов, трогательное единение урюка с изюмом!
      Но англичанка Евгения Григорьевна прервала его, потому что открыла: получилось так, что за стол сели компаниями, сложившимися на заводе во время шамони.
      Как там соревновались - так и здесь сели, и Евгения Григорьевна, услышав про единение урюка с изюмом, закричала:
      - Ура! Мы будем "изюмы"! Наша компания - "изюмы"!
      И все новоявленные "изюмы" поддержали Евгению Григорьевну: Паша и Саша Медведевы, Галя Полетаева, Лариса Аракелова, Игорь Сапрыкин, Аня Пугачева, Сева и Боша.
      Неизвестно откуда - еще по сути ничего не произошло, - но появилось уще ощущение новой жизни, и потому все хотелось переименовать, всему дать новое название. Не работа, а шамонь, потому что это была не обычная работа, а именно такая, какую можно было назвать этим словом, и впоследствии ребята всегда отличали обычный субботник от радостной шамони; и не просто компания, а "изюмы ", и тут же появились на свет "урюки" во главе с Еленой Васильевной и в следующем составе: Костя Костромин, Маша Иванова, Сережа Лазарев, Роман Багаев, тихая Проша, любознательная Гоша, а также Вика Якубова и Юра Попов, о которых пока ничего не говорилось, потому что о них совершенно нечего сказать: они полностью сосредоточены друг на дружке и всегда ходят держась за руки, отчего их прозвали "супругами".
      А третья компания, в которой были Каштанов, Миша Логинов, Наташа Лаптева, технари Лапшин, Щеглов и Зверев, Володя Фокин, Володя Козликов и Валечка Бурлакова, - эта компания, поспорив, объявила себя "курагой".
      - Итак, я осушаю бокал за единение урюков, засушенных уроками, изумленных изюмов и обескураженной кураги! - Роман залпом выпил свой компот, достойно закончив тост.
      После обеда перебрались в школу, в стеклянный ее спортивный зал, устроились на матах и низеньких скамеечках, на "коне" и на "козле".
      Для разминки и отдыха сначала устроили "кольцо посен" - решили петь по куплету из любой песни на букву "к".
      - Красные маки, капли солнца по весне, - спела "курага".
      - Красный командир на гражданской войне, красный командир на горячем коне! - спели "изюмы".
      - Куда бежишь, тропинка милая? - вспомнили "урюки".
      - Когда я уходил в поход, в далекие края... - подхватила "курага", начав второе кольцо.
      - Калинка, калинка, калинка моя! - не сдавались "изюмы".
      - Когда внезапно возникает еще неясный голос труб... - вспомнил кто-то из "урюков".
      - Крутится, вертится шар голубой! - спела "курага".
      И опять очередь изюмов, опомниться не успели. Паша Медведев кричал на своих: "Ну, быстрее, ну!" - и тогда Игорь отчаянно ударил по струнам:
      - Выходи-ила на берег Катюша!
      - Катюша! На "к"! - кричали "изюмы", но их признали выбывшими.
      Никто и не заметил, что они были как маленькие, играли в игру для третьеклассников, - что ж такого? Когда люди становятся как маленькие, значит, им хорошо. И так редко выпадает нам хоть на полчаса вернуться в детское состояние!
      Зато потом им пришлось поработать головой, как большим. В плане значилось: "Ленинская страничка". Придумали сделать так: выбрать одну страничку из сочинений Ленина, прочитать ее по компаниям, продумать вопросы, а потом уж разбирать в общем кругу.
      - Главное, - говорил Каштанов, - чтобы не было докладов, докладчиков и слушателей. Пусть хоть слово каждый скажет в своей компании, а все же скажет.
      - А интересно ли будет ребятам? - сомневалась Елена Васильевна.
      - Интересно, если мы будем думать вместе с ними. Не экзаменовать их, не спрашивать, не наводить на вопросы, а думать и говорить на равных.
      - Тогда мы их забьем, - сказала Евгения Григорьевна.
      - Во-первых, это еще неизвестно, а во-вторых, не надо устраивать эту игру в самодеятельность: "Активнее, детишки, активнее". Будем работать на равных, и мы выиграем, а не проиграем! Ну, пошли. - И Каштанов направился в свою компанию.
      Сначала в зале было тихо: в трех углах читали речь Ленина на I Всероссийском съезде коммунистов-учащихся в 1919 году, всего одну страничку.
      - "Не знаю, сколько здесь представлено губерний и откуда вы приехали, читал Миша. - Важно то, что молодежь, коммунистическая молодежь организовывается... собирается, чтобы учиться строить новую школу. Теперь перед вами новая школа. Старой, нелюбимой, казенной, ненавистной и не связанной с вами школы нет уж..."
      В другой группе читали:
      - "Работа нами рассчитана на очень долгое время. Будущее общество, к которому мы стремимся, общество, в котором должны быть только работники, общество, в котором не должно быть никаких различий, - это общество придется долго строить..."
      - "Сейчас мы закладываем только камни будущего общества, - читала Маша Иванова, - а строить придется вам, когда вы станете взрослыми. Теперь же работайте по мере своих сил, не берясь за непосильную работу, работайте под руководством старших. Еще раз приветствую съезд и желаю вам всяческих успехов в вашем деле".
      В каждой группе страницу эту захотели прочитать второй и третий раз, пока она не стала звучать как короткое стихотворение в прозе. Она волновала теперь самим звучанием слов, таких простых, словно только что сказанных, и вместе с тем необычных. Волновала интонацией уставшего, но бодрого человека, дерзостью мысли и спокойствием чувства. Страничка воспринималась как предсказание, старое предсказание, которое и сбылось и по-прежнему осталось предсказанием, не потеряло силу, как не теряет силу стихотворение, написанное по конкретному плану, но прочитанное через много лет, когда повод уже забыт. При втором и третьем чтении каждое слово приобретало новую окраску, взвешивалось, проверялось и трогало своей правдой - не той будничной правдой, когда хочется воскликнуть: "Ах, это про меня", а какой-то высшей правдой, которая нечасто касается нашего слуха. Если добавить, что впервые в жизни эти ребята читали такие серьезные строки не для урока, а как бы для себя, в дружеской компании, то можно будет представить себе то движение, которое вызвала страничка в душах. В эти минуты всем казалось, что они и всегда будут разговаривать между собой так значительно и серьезно.
      Когда собрались вместе, в один круг, то спор разгорелся относительно слова "работать". "Теперь же работайте по мере своих сил..." - говорил Ленин. Что это значит для школьников, для молодого человека - работать? Здесь это слово не в значении "учиться, работать над книгой"
      И не в значении "работать на заводе", а в каком-то другом. В каком?
      К счастью, среди них был лорд-толкователь.
      - Работать, - сказал Миша Логинов, - это значит что-то создавать. Создавать то, чего не было до работы.
      - А вот я полы подметаю - я работаю? Работаю.
      А что я создаю?
      - Ты создаешь чистоту, - не задумываясь ответил Миша Ане Пугачевой.
      Каштанов сразу подхватил Мишину мысль:
      - Конечно, ребята! Работать - это почти всегда означает создавать чистоту, это значит создавать лучшую, чистую жизнь вокруг себя, создавать новые отношения. Каждым словом своим или поступком мы или создаем что-то хорошее или разрушаем его... Посмотрите, ребята: за этим словом "работать" кроется великая идея. Жизнь - как ежечасное строительство новой жизни вокруг себя... Великая идея!
      Каштанов и сам только что понял эту действительно великую идею, и даже те, кто не вникал в спор, замерли:
      рождение мысли всегда находит отклик в душе, всегда изумляет, как всякое рождение и возникновение, за которым удалось проследить.
      Елена Васильевна, предоставив мужу вести разговор, почти не вслушивалась в него. Она смотрела на ребят, широко открыв глаза, как девочка, и старалась понять, что происходит сейчас с ее учениками. Равнодушно слушает Керунда, и полупрезрительная улыбка не сходит с ее лица; едва скрывает свою досаду Володя Фокин, всем своим видом показывая: "Что делать! Придется и это вытерпеть!"; загорелся Леня Лапшин, клеймит Каштанова: "Ну, собрались, ну, весело, ну, пошамонили, так нет оказывается, это мы ра-бо-та-ем!"; бесстрастно и спокойно смотрит на всех Лариса Аракелова, старается и в неудобном положении, на низкой скамейке, сидеть прямо, держать лопатки; вздыхает от нетерпения Сергей Лазарев, хмурится, как всегда; и терпеливо ждет, когда все это кончится, Игорь Сапрыкин... А все-таки то один, то другой вскинет голову, вставит слово, и все-таки это не урок и не собрание и не похоже на урок или собрание. Идет какое-то новое действие, в котором - Елена Васильевна чувствовала это, как никогда, объединяются ребята. Тут дал;е г.- слова сами по себе важны, тут что-то за словами стоит...
      Каштанова не могла знать, о чем думает каждый из ребят, она не умела читать мысли даже на близком расстоянии, но она не ошибалась в своем чувстве.
      Для Клавы Киреевой, например, разговор доносился общим неясным гулом, а думала она об одном парне, который предложил ей ходить с ним, а она отказала ему, а он сказал, что убьет ее, на что она ему ответила: "А еще что ты сделаешь?" - и тогда он затрясся от злости. И вдруг, неизвестно от чего - не от гула ли серьезных и трудных слез, доносившегося до Керунды издалека? - почувствовала она, что вся эта ее жизнь с клубом, танцами, приставай-?;- ми парней может кончиться и смениться на какую-то другую жизнь. Первый раз эта мысль пришла к ней, когда он-i писала сочинение о маме, второй - когда они с мамой, OJ нявшись, сидели на тахте, и вот опять. Как будто она раздваивается, как будто она всем своим внутренним ми?о'т вошла в другого человека, как в комнату, в которой она никогда не была. Клава вздрогнула, собрала волосы и пропустила их через пальцы и, слегка испугавшись этого pa'iдвоения, вернулась в свой обычный мир, наградив M:!?
      Каштановых прощальной полупрезрительной улыбке:!.
      И сейчас же ей стало стыдно за это бегство, она опять едлз заметно тряхнула головой и стала вслушиваться в разговор.
      Ей даже захотелось ответить этой мышке Лаптевой Наталье, но Клава только пошевелила губами, будто отвечала, а говорить ничего не стала.
      И Володя Козликов слушал, не очень понимая, о чем спор идет, но он н не собирался вникать в него, потому что наслаждался чувством безопасности. Чуть ли не впервые за девять лет он знал, что его не вызовут, что никто над ним сегодня не будет смеяться, что он может говорите без опасения вызвать иронические улыбки. Он даже выступал, когда шло обсуждение в их группе, у "кураги", говорил: как же так - нет ненавистной школы? А вот он школу ненавидит! И ему серьезно отвечали. Он и сейчас, в общем кругу, сказал бы что-нибудь умное, но пока не мог решиться.
      Технарь Гена Щеглов, слушая и не слушая разговор, ни с того ни с сего, но совершенно определенно решил, что он завтра же пойдет и запишется на курсы цветников - мастеров по ремонту цветных телевизоров; он давно думал об этом, колебался, стоит ли идти в цветники, но сейчас решился.
      Леня же Лапшин, несмотря на то что он несколько раз выступал и клеймил всех за пристрастие к выспренным словам, за болтовню и пустые разговоры, Леня успел подумать, что не такое уж у них и дурачье в классе, есть ребята ничего, хоть и не разбираются они в технике. Если быть честным, то таких ребят, как Кострома или Логинов, еще и поискать надо.
      * * *
      А с днем, обычным днем жизни, происходило что-то странное. Время словно кувыркалось, словно двигалось в двух направлениях, вперед и назад. Казалось, что день летит, как час или минута, - и казалось, что он бесконечен, этот день.
      После спора о серьезном стали петь вместе. Третий раз за день пели вот так, в кругу, и с каждым разом это нравилось все больше и больше. Выяснилось, что они никогда не пели вместе и не знали, что Таня Пронина хорошо поет и помнит много песен. Да и где им было петь? Не на переменках же! И не на вечерах - на вечера приходят танцевать. К тому же они ненавидели уроки пения, от этих уроков даже мысль о том, что можно петь хором по своей воле, казалась им глупой. Но оказалось, что им теперь хочется петь без конца, а если не петь, то просто слушать гитары Сережи Лазарева и Игоря Сапрыкина.
      Но наступил час поэзии. Его готовила Елена Васильевна. Стихов наизусть никто в классе не знал, поэтому она принесла стопку поэтических сборников по своему выбору и раздала их по компаниям. Полчаса на подготовку! Листали книги лихорадочно, быстро договорились, и некогда было отказываться, неуместным казалось говорить: "Ой, я не умею" - время! И надо не ударить лицом в грязь перед "урюками" или "изюмами"...
      За стеклянной стеной спортивного зала было уже темно, однако света зажигать не стали. Поставили посреди зала большую, белую, самую дешевую и самую практичную свечу и уселись вокруг нее на матах - уселись, разлеглись, обнялись. Едва слышно потрескивал маленький огонек, но от него нельзя было отвести взгляда. Читали без определенного порядка, не устанавливая, кто за кем, не объявляя авторов и не спрашивая, кто автор, и даже без заглавий - ни одного лишнего слова, только стихи. Они рождались из тишины и в тишину уходили. Тютчев, Блок, Пастернак, Кедрин, Светлов, Лорка - "Начинается плач гитары..."
      Сюрпризом для Елены Васильевны оказалось, что Володя Фокин хорошо знает Есенина, - он читал трижды. Тихие, прерывистые голоса звучали со всех сторон, спереди, слева, справа, сзади; стараясь никому не мешать, подползали к свече, чтобы читать по книжке. Они были плохие чтецы и читали запинаясь, так, словно никого в зале не было, для себя, - но они оказались хорошими, терпеливыми слушателями. Напряжение в зале все росло, тишина в паузах становилась все пронзительнее - не то чтобы не переговаривались, не перешептывались, а почти и не дышали, подчиняясь не дисциплине, не строгому взгляду учителя, а поэзии.
      Но вот кончился небольшой запас приготовленных стихов, и наступила абсолютная тишина: никто не брал на себя ответственности нарушить ее. Такая была тишина, что и думать ни о чем было невозможно, оставалось только одно - раствориться в ней. Это было как очищение, и, когда Костя первый тронул струны гитары и все вздохнули с облегчением, они почувствовали, что вышли из испытания тишиной преображенными.
      "Конечно, - думала Елена Васильевна, поднимаясь, - если рассказать об этом действе вокруг свечи кому-нибудь из подруг, то, пожалуй, осмеют, скажут: "Я предпочитаю читать стихи в одиночку", "Я не принимаю коллективных чтений" - или еще что-нибудь в этом роде скажут. Да ведь пустые разговоры, пустые! Ты попробуй, доведи Игоря Сапрыкина или Клаву Керунду до такого состояния, чтобы они час, не дыша, стихи слушали. Попробуй! А если с ними вот так не возиться, то и проживут всю жизнь без стихов и без музыки, а те, кто любит читать стихи в одиночку, будут корить их и презирать за отсталость..."
      Но дальше, дальше катился необыкновенный день-коммуна! С воем сирены ворвался в зал Сережа Лазарев: марсианская команда "Цветущий урюк"! Матч века: Марсиане - Земляне! Не успели ребята опомниться, как началась грандиозная игра-потасовка, лишь очень отдаленно напоминавшая баскетбол. Игорь верхом на Сергее закладывал мячи в корзину, кто-то рвался повалить их, девочки их защищали, Роман во все горло выкрикивал фантастический счет. Никто не стеснялся, никому не стыдно было явиться перед другими размалеванным, в шутейном "марсианскэм"
      костюме. Как будто отлетела от ребят всякая стеснительность и отброшены были все заботы. Никто не боялся быть смешным - нет, наоборот, старались быть посмешнее, не щадя себя. Они вдруг все стали клоунами, но разве в каждом из нас нет ничего от клоунского? Должно же когданибудь оно проявиться, найти выход!
      Каштанов боялся, что после такого "баскетбола" ребят не уймешь. Но чуть ли не по первому знаку Кости игра утихла, все быстро привели себя в порядок и опять уселись в общий круг - попеть и приготовиться к прощальному разговору.
      Да, они прощались! Было такое чувство, что они расстаются - расстаются те новые люди, которые откуда-то появились сегодня - не из "шамони" ли? Завтра будет все как обычно и они станут обычными, а сейчас еще сидел:!
      и пели в кругу эти, нынешние, ребята. Они смотрели друг на друга и не узнавали себя. Откуда столько хороших людей набрали? Каждому казалось, что он-то остался прежним, но все вокруг переменились.
      - Ну как твои "урюки"? - шепотом спросил Алексей Алексеевич жену.
      - А как твоя "курага"?
      - Устал. Давно так вертеться не приходилось. Это труднее, чем сто уроков дать! Я даже охрип, по-моему, - сказал Каштанов, никогда в жизни не кричавший на уроках. Но сегодня он весь день говорил возбужденно-громко.
      Куда девался тот спокойный и уверенный человек, всегда невозмутимый, перешедший в новую школу с тем непременным условием, что он не будет заниматься мелкими вопросами воспитания? Теперь его каждая мелочь интересует, он, казалось, был сразу во всех углах большого зала.
      А сам Каштанов следил за Костей Костроминьш и не мог налюбоваться им как он мгновенно улавливает перемену настроения, как он взглядом, кивком, легким движением руки умеет утихомирить Козликова, как постоянно держит в поле зрения Фокина и Романа Багаева.
      И вроде бы уступает им во всем, не спорит, не раздражается, но не дает им и шагу в сторону сделать. Раньше Каштанову казалось, что от Кости исходит какая-то магическая сила: улыбнется ясно и весело - и все за ним идут.
      Теперь Алексей Алексеевич увидел, что сила-то силой, да еще и работает парень! Все время бодрствует, начеку, в каждую минуту чувствуется, что у него есть цель и на эту минуту, и на этот час, и навсегда.
      Они обсуждали, как прошел день, перебирали работу за работой, от шамони начиная, смеялись, поддевали друг друга, отчаянно хвастались и выставляли отметки за день.
      Оценили его на четыре с плюсом, на четыре и на четыре с минусом, чему Каштанов очень радовался. Кто хозяин - тот, кто работает? Нет, хозяин тот, кто оценивает и принимает работу.
      - А в общем сделали день, ребятишки? - спросил Костя. - Сделали?
      - "Урюк", "изюм" и "курага" любого победят врага! - прокричала хором ватага "Семь ветров".
      Миша Логинов сказал Каштанову, продолжая их разговор :
      - А что, Алексей Алексеевич, совпадает. Честное слово, совпадает,
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      СЧАСТЛИВЕЦ
      ТОЛЬКО ТЕПЕРЬ ДО КОНЦА поняла Елена Васильевна, отчего она в свое время так страстно и многим рискуя убеждала мужа перейти на работу воспитателя. Дело не в том, что он изменился, стал подвижнее, энергичнее, стал ходить по школе - и не только по школе! - хозяином ; и не в том дело, что ему приходилось теперь постоянно ломать голову, изобретать, придумывать и взгляд его стал яснее и пронзительнее. Другое, другое поняла Елена Васильевна теперь. Она поняла, что только с этим переходом Алексея на новую работу существование их семьи, семьи Каштановых, приобрело смысл. Сама того не ожидая, она создала семью. Тогда, через год после того, как она, не задумываясь, прыгнула к Алеше на колени, рискуя свалиться в море, она просто вышла замуж. А семью она создала только теперь, уговорив мужа решиться на трудный шаг.
      Отчего все романы кончаются женитьбой, замужеством, счастливой свадьбой, и если вторгается писатель в семейную жизнь, то лишь для того, чтобы показать ее противоречия и конфликты? Это стойкая традиция, и, значит, закономерная. Действие романа продолжается, пока герои его что-то создают: семью. Но вот она создана, семья...
      Что же она теперь создает, в свою очередь?
      А жить не создавая невозможно. Любовь в семейной жизни убивает не семейная жизнь, как думают многие, не однообразие ее. Любовь двоих убивает отсутствие третьего - общего дела, общей цели, общего строительства. Елена Васильевна не знала, это ли имел в виду Алексей Алексеевич, когда говорил ребятам о жизни как о постоянном строительстве новой жизни, но она поняла его так. Двое занимаются воспитанием детей - вместе! - или двое вместе следуют общеи идее, или двое развивают собственные личности, помогая один другому. Но непременно третье! Невозможно выжить, занимаясь лишь друг дружкой; семейную трудную жизнь выдерживают лишь те, кто находит в себе силы для строительства чего-то третьего.
      Прежде Каштанов и Каштанова ходили в одну школу, как на одно место службы. Он учил истории, она-литературе; у них были, естественно, общие интересы (что обычно считается ус.човием семейного счастья). Ноне было у них общего дела! Они были два солиста, живущие вместе; они радовались успехам одного и другой, - но это была радость именно за мужа или за жену, а не за его или ее дело. Теперь они дополняли друг друга, как два музыкальных инструмента, и не могли бы друг без друга управиться со своими делами. Теперь они были не только супруги, но и соратники, сотрудники, союзники. Коммунарский день, или шамонь, как говорили ребята, распространив это вновь изобретенное и, на вкус Каштановой, неблагозучное словечко на весь необычный день, - вызвал у Каштановой радость не за Каштанова, как было бы раньше, а за ребят: она впервые увидела их такими добрыми, веселыми, старательными и умными.
      И это они сделали вдвоем, помогая друг другу и понимая друг друга с полуслова. В этой перемене, происшедшей в ребятах, и был смысл существования семьи Каштановых.
      Никогда прежде не была так счастлива Каштанова в своей семейной жизни. До сих пор такую общую радость доставлял им только Андрейка, особенно его рождение. И Каштанова, которая и свою собственную жизнь рассматривала как источник полезного опыта для учеников, подумала, что надо будет при случае рассказать ребятам о ее открытиио том, что строить семейную жизнь, не создавая вдвоем нечто третье, невозможно. "Дети! - скажет она им. Женитесь с умом! И замуж выходите тоже с умом..."
      * * *
      И много еще непредвиденных последствий вызвало пребывание на острове, созданном Каштановыми сначала в воображении, а потом и реально, - на Острове Добра. Жизнь класса шла, если так можно сказать, в два потока. Один поток - общий: тот дух объединения, которым Каштановы старались управлять как могли. И второй поток - почти неуправляемый - поток разнородных влечений, симпатий, отталкивании, увлечений, забот и тревог, до которых гфоде бы никакого дела нет педагогам. "Все, что мы можем, говорил Каштанов жене, - это понимать, что другая жизнь есть у ребят, что не целиком они на виду даже в нашей стеклянной школе... Понимать! Помнить! И обращаться с ними как с людьми, у которых есть эта другая жизнь, жизнь вне двоек, троек, четверок и пятерок, жизнь вне опозданий, вечеров самодеятельности и дежурств".
      Но он недооценивал своей работы, Каштанов. Он не знал, что с некоторых пор его и Елены Васильевны усилия стали сильно влиять и на другую, не общую жизнь ребят.
      В прощальном кругу коммунарского дня, когда надо было расходиться, а расходиться не хотелось никому. Каштанов сказал:
      - Каждый человек имеет право на сказку, ребята.
      В детстве сказку слушают, в юности - создают, в зрелости - сохраняют, в старости - помнят... Будем создавать сказку! Из собственной жизни сказку. Это долг юности перед зрелостью.
      Он и не знал, что в тот самый миг, когда он говорил о сказке, по крайней мере один из слушателей принял его слова буквально и почувствовал, что сказка его жизни родилась.
      Это был Паша Медведев, "морячок", никогда не бывший на море.
      Как раз в ту минуту, когда Каштанов говорил, Паша оглянулся, чтобы по лицам сверить свои чувства с чувствами других, и увидел рядом с собой, совсем близко, как Лариса Аракелова подняла длинные тонкие руки и ладошками слегка поправила волосы. Она несколько запрокинулась назад в этом движении, и Паша был поражен ее прямотой и вознесенностью - вся вверх! Как тонкая мачта далекого корабля в далеком море! И это светлое сияние в глазах...
      Паша почувствовал, что с ним произошло то самое, о чем он по слухам знал про девушек, подобных Ларисе:
      взглянешь на нее лишний раз, и ты обязан любить ее до гроба. Только не знал Паша раньше, что груз обязанности любить до гроба он готов нести с величайшим счастьем.
      В этом состояло открытие Паши Медведева, когда Лариса Аракелова подняла к голове руки и потрогала ладошками сияющие волосы, устраняя ей одной известную неисправность в прическе.
      Девочки, если вы хотите, чтобы вас полюбил прекрасный юноша вроде Паши Медведева, не тратьте времени, обучаясь строить глазки. Научитесь вот так же, ни на кого не глядя, поднимать руки и поправлять волосы, - а сияние волос и сияние глаз возникнет само собой, не беспокойтесь насчет сияния. Только надо твердо знать, что, когда ты поднимаешь руки, поправляешь волосы и устремляешься вверх, кто-то видит тебя и чьи-то глаза слепит это сияние.
      Тогда надо повернуться, посмотреть с интересом - с кем же это произошло? И улыбнуться участливо, как это сделала Лариса Аракелова, окончательно и навсегда закрепив свою мгновенную победу.
      Но уж будьте добры, девочки, и отвечать за свои столь легкомысленные поступки!
      Впрочем, Паша Медведев никакого ответа не ждал. Он не отрываясь смотрел, как Лариса прошла по залу, прямо и гордо, словно она понимала, что она сама себе опора и основа и ни в ком не нуждается. Паша почувствовал, что ему очень важно, чтобы она всегда ходила так прямо, вскинув голову и ни на кого не глядя. Он понимал в этом толк!
      Он и сам уже несколько лет заставлял себя ходить особой походкой, крепко ставить ноги на землю - от этого человек распрямляется. Но Лариса, увидел он теперь, была мастером прямохождения, она была как произведение искусства, которое надо охранять и которому необходимо поклоняться хотя бы из чувства справедливости.
      При этом, конечно, возникает вопрос: а где же был Паша раньше? Ведь он учился с Ларисой с первого класса, видел ее постоянно.
      Да мало ли каких еще девчонок он видел!
      Тут произошло одно важнейшее совпадение, без которого не бывает любви. Когда Паша, переполненный событиями того необыкновенного дня, взволнованный донельзя, оглянулся в поисках сочувствия, он любил весь мир. Ему казалось, что он хозяин мира и может принести его в дар тому, кто этого заслуживает. И была величайшая, сказочная, именно сказочная удача у Паши Медведева, что он сразу увидел, кому он этот мир подарит.
      В ту минуту - к сожалению, только в ту - Лариса поняла его улыбку, потому что они и все улыбались друг другу нежно, встречаясь взглядами, она улыбнулась Паше так, как ни за что на свете не улыбнулась бы ему в классе. Лариса Аракелова очень хорошо знала высокую цену своей улыбки.
      Уже на следующий день после того, как произошло это событие в жизни Паши, он обнаружил, что Лариса его вообще не замечает. Могла поздороваться с ним, могла не поздороваться. И хоть бы посмотрела, как тогда, или просто кивнула, как принято между людьми! Словно он чурбан, словно его и нет. Но как же его нет, когда он есть?
      Паше это было непонятно. Ведь все очень просто, это и первоклашке можно объяснить: я тебя люблю! Значит, и ты меня тоже люби.
      Паша послал Ларисе записку - не ответила.
      Послал вторую - снова не ответила, хотя на этот раз Паша сообщил свой домашний адрес и ждал ответа по почте. Ему очень нравилась идея получить от Ларисы письмо в конверте с маркой и штемпелем - совсем не то, что легкомысленная записочка на уроке.
      Тогда Паша обзавелся общей тетрадью и стал писать письма впрок.
      "Ларисочка моя, хорошенькая, - писал он, - ты никогда не получишь эти письма, не прочитаешь эту тетрадку, и все-таки я не могу не писать. Меня сильно потрясло, что ты не ответила мне. Теперь я точно знаю, что ты меня не любишь. Но в это мне не верится, вернее, я не хочу верить этому. Ведь я тебя люблю..."
      Естественно, что и на эти письма Лариса не отвечала.
      У Ларисы Аракеловой было очень много родных и двоюродных дедушек и бабушек, человек десять, и так получилось, что на всех про всех одна внучка - Лариса. У кого не было детей, у кого дети на войне погибли, у кого умерли преждевременно. Лариса одна несла на себе нелегкий груз любви такого большого числа людей. С самых первых лет каждое слово Ларисы вызывало бурю умиления, передавалось по десяти телефонам, повторялось, навсегда запоминалось. Ни одной минуты в жизни не была она одна: все готовы были посидеть с внучкой.
      В таких трудных обстоятельствах Лариса непременно должна была бы вырасти капризной и жеманной, но этого не случилось. Лариса с детства ни на кого не обращала внимания. Бранить ее никогда, ни разу в жизни не бранили, а похвал и лести она как бы и не слышала, настолько она к ним привыкла. Она жила в полудреьге, которую могли бы рассеять только сильные желания, но желаний у Ларисы никогда не было, даже самых обыкновенных. Ей никогда не хотелось новой кофточки, или хороших джинсов, или туфель кофты, джинсы и туфли появлялись у нее прежде, чем она успевала помечтать о них. Ей не хотелось конфеты или яблочка - сладостей и фруктов было вдоволь.
      Ей не хотелось никогда есть - она всегда, с самого рождения была сыта и не понимала: отчего ее одноклассники толпятся на большой перемене в школьной столовой, как там можно есть? И зачем вообще люди едят? Она немножко училась музыке, немножко занималась фигурным катанием на коньках, немножко делала уроки - способности у нее были неплохие, а за отметки никто ее не ругал: чуть больше троек в четверти или чуть меньше, какая разница?
      Главное, чтобы девочка не уставала, не переутомлялась.
      Чего ей все-таки хотелось, так это чистоты: Лариса была брезглива до крайности. Однажды, после пятого класса, ее послали в пионерский лагерь на семейном совете решено было, что девочке надо хоть месяц провести в детском коллективе. Ей понравилось в детском коллективе, и она легко сошлась с ребятами, потому что была не жадной, не нудной, не сплетницей. Но в лагере не было большого теплого полотенца после ванны и самой ванны не было - как там жить? В следующий раз Лариса в лагерь ехать отказалась, причем ей не пришлось спорить или добиваться своего:
      она просто сказала "не хочется" - и этого было достаточно. Не удивительно, что Лариса никогда не капризничала, не злилась, не сердилась и, уж конечно, никому не завидовала. Не знала она ни гнева, ни тоски, ни ревности: ее все любили, и она всех любила ровно - всех, кого замечала...