Песнь Кали

А что, спрашивал я себя, сделал я? Через несколько недель мне исполнится пятьдесят четыре года, а во имя чего я прожил свою жизнь? Написал несколько стихотворений, радовал своих коллег и раздражал некоторых критиков. Я соткал паутину иллюзий, убедив себя в том, что продолжаю традиции нашего великого Тагора. Затем сам запутался в собственной паутине обмана.

К тому времени, когда мы достигли станции Хоура, я уже увидел всю пустоту своей жизни и творчества. Более тридцати лет я жил и работал в нашем возлюбленном городе — сердце и драгоценном камне Бенгалии, — и никогда мои жалкие труды не выражали, более того, даже не содержали намека на сущность этого города. Я пытался определить душу Бенгалии, описывая ее самые поверхностные черты, пришельцев из других краев и ее наименее честное лицо. Как если бы я попытался описать душу красивой и одаренной женщины, перечисляя детали ее одежд, взятых напрокат.

Ганди однажды сказал: «Человек не может жить полноценно, если он не умирал хотя бы раз». Когда я вышел из своего вагона первого класса на станции Хоура, я уже осознал настоятельность этой великой истины. Чтобы жить — в своей душе, в своем искусстве, — я должен избавиться от всего принадлежащего моей старой жизни.

Я отдал оба своих чемодана первому попавшемуся нищему. Мне до сих пор приятно вспоминать его изумленный вид. Не имею ни малейшего представления, что он сделал потом с моими льняными рубашками, парижскими галстуками и множеством взятых мною книг.

По мосту Хоура вошел я в город, зная лишь одно: я умер для своей старой жизни, умер для своего старого дома и прежних привычек и обязательно умер для тех, кого любил. Лишь заново войдя в Калькутту, как около тридцати трех лет назад вошел я в нее исполненным надежд, заикающимся юношей из небольшой деревушки, смогу я увидеть незамутненным взглядом, что мне требуется для моей заключительной работы.

И именно этой работе..., моей первой истинной попытке рассказать историю о городе, питающем нас..., посвятил я жизнь. С того дня много лет назад моя новая жизнь приводила меня в места, о которых я никогда не слышал в моем возлюбленном городе, городе, который я по глупости своей считал очень близко мне знакомым.

Это заставило меня искать путь среди заблудившихся, владеть только тем, от чего отказались неимущие, трудиться с неприкасаемыми, набираться мудрости у дураков из парка Керзон, а добродетели — у проституток с Саддер стрит. И потому мне пришлось признать присутствие тех темных богов, что держали в своих руках это место еще до того, как родились сами боги. Найдя их, я обрел самого себя.

Прошу вас, не пытайтесь встретиться со мной. Вы не найдете меня, если станете искать. Вы не узнаете меня, если найдете.

Друзья мои, поручаю вам выполнить мои инструкции, относящиеся к этой последней работе. Поэма пока не закончена. Предстоит еще большая работа. Но времени становится все меньше. Мне хочется, чтобы уже имеющиеся фрагменты были распространены как можно шире. Реакция критиков не имеет никакого значения. Авансы и авторские права тоже не важны. Это должно быть опубликовано.

Отвечайте по обычным каналам".

* * *

Чаттерджи замолчал и в опустившейся тишине проступило далекое многоголосие улицы. Мистер Гупта кашлянул и задал вопрос об авторских правах в Америке. Я разъяснил, как мог, и условия «Харперс», и гораздо более скромные предложения «Других голосов». Последовала череда реплик и вопросов. Свечи уже почти догорели.

Наконец, Гупта обратился к остальным и скороговоркой произнес что то по бенгальски. И снова я пожалел, что со мной нет Амриты. Но Майкл Леонард Чаттерджи сказал:

— Если бы вы подождали немного в холле, мистер Лузак, совет проголосовал бы по вопросу публикации рукописи М. Даса.

Поднявшись на затекших ногах, я проследовал за слугой со свечой. На площадке имелись стул и круглый столик, на который и поставили ту свечу. По лестничному колодцу поднимался слабый свет от матовых окон, выходивших на площадь Далхаузи, но от этого тусклого света углы лестничной площадки и прилегающие к ней коридоры казались погруженными в еще более густой мрак.

Я просидел около десяти минут и чуть не задремал, но вдруг заметил какое то шевеление в тени. У самого круга света что то крадучись передвигалось. Я поднял свечу и увидел застывшую в неподвижности крысу размером с небольшого терьера. Она остановилась на краю площадки, смачно постукивая хвостом по доскам. От границы между светом и тенью на меня смотрели зловеще мерцающие глазки. Она продвинулась на полшага, и меня окатило ознобом отвращения. Своими повадками это существо больше всего напоминало мне кошку, крадущуюся за добычей. Я приподнялся и схватил хлипкий стул, приготовившись швырнуть его.

Неожиданный громкий звук за спиной заставил меня подскочить на месте. Тень крысы слилась с теменью коридора, и там послышался звук множества когтей, скребущих по дереву. Из черной совещательной залы появились мистер Чаттерджи и мистер Гупта. Огоньки отражались в стеклах очков мистера Чаттерджи. Мистер Гупта шагнул в круг моего дрожащего света. Его напряженная улыбка обнажала длинные, желтые зубы.

— Решение принято, — сказал он. — Рукопись вы получите завтра. О деталях вам сообщат дополнительно.

Глава 5

Нет мира в Калькутте.

Кровь зовет в полночь...

Суканта Бхаттачарджи

Слишком просто. Такая мысль пришла мне в голову, когда меня везли обратно в отель. Я уже представлял себя пытливым журналистом в полупальто — это в такую то жару! — тщательно выискивающим улики, чтобы собрать воедино картину таинственного исчезновения и появления бенгальского поэта призрака. И вот загадка разрешена в первый же день моего пребывания в городе. Завтра в субботу я получу рукопись и смогу улететь домой вместе с Амритой и ребенком. Разве на этом можно сделать какую нибудь статью? Слишком просто.

Организм настойчиво утверждал, что сейчас раннее утро, но наручные часы показывали пять часов пополудни. Из носящих следы времени зданий офисов рядом с отелем выходили служащие, напоминающие белых муравьев, выбирающихся из серых каменных остовов. Целые семейства кипятили воду для чая на разбитых тротуарах, а через спящих детей перешагивали мужчины с кейсами. Человек в лохмотьях присел в сточной канаве помочиться, а другой в это время купался в луже не далее чем в шести футах от него. Я протиснулся через пикет коммунистов и вошел в освежаемое кондиционерами святилище отеля.

В вестибюле меня ожидал Кришна. Администратор наблюдал за ним с таким видом, будто Кришна был известным террористом. Неудивительно. Вид у него был еще более дикий, чем раньше. Его черные волосы торчали как наэлектризованные восклицательные знаки, а глаза, напоминающие жабьи, округлились и побелели под темными бровями еще больше, чем обычно. Завидя меня, он широко ухмыльнулся и пошел мне навстречу с протянутой рукой. Я пожал ее, прежде чем до меня дошло, что этим сердечным приветствием Кришна продемонстрировал администратору правомочность своего присутствия.

— А, мистер Лузак! Очень приятно снова вас увидеть! Я пришел, чтобы помочь вам в поисках поэта, М. Даса.

Он продолжал трясти мою руку. На нем была та же засаленная рубашка, что и накануне ночью, и несло от него резким одеколоном и потным телом. Я же ощущал, что у меня пот начинает подсыхать, по мере того, как от мощного кондиционирования у меня проступала гусиная кожа.

— Благодарю вас, мистер Кришна, но в этом нет необходимости. — Я отнял свою руку. — Я уже обо всем договорился. Завтра я закончу здесь все свои дела.

Кришна застыл как вкопанный. Улыбка на его лице угасла, а брови еще ближе сошлись над крупным кривым носом.

— Ага, понимаю. Вы побывали в Союзе писателей. Верно?

— Да.

— Да да, конечно. Они, вероятно, поведали вам очень убедительную историю о нашем прославленном М. Дасе. Вас удовлетворила эта история, мистер Лузак?

Последнюю фразу Кришна произнес почти шепотом, а вид у него при этом был настолько заговорщицки, что администратор в другом конце вестибюля нахмурился. Одному Богу известно, что он подумал насчет высказанного мне предложения.

Я колебался. Я не знал, какое отношение имеет ко всему этому Кришна, и мне не хотелось тратить время на выяснения. В душе я обложил Эйба Бронштейна последними словами за то, что он сунулся в мои приготовления и невольно свел меня с этим слизняком. В то же время я остро осознавал, что меня ждут Амрита и Виктория, и ощущал раздражение из за того, что дело приняло столь неожиданный оборот.

Кришна, расценивший мои колебания как неуверенность, подался вперед и схватился за мое предплечье.

— У меня есть один человек, с которым вы должны встретиться, мистер Лузак. Один человек, который расскажет вам правду про М. Даса.

— Что вы подразумеваете под правдой? Кто этот человек?

— Я предпочел бы не говорить, — прошептал Кришна. Ладони у него были влажными. В его глазах проступали тоненькие желтые прожилки. — Вы поймете, когда услышите его рассказ.

— Когда? — отрывисто спросил я. Лишь чувство незавершенности, которое я ощутил в машине, удержало меня от того, чтобы послать Кришну ко всем чертям.

— Немедленно! — ответил Кришна с торжествующей ухмылкой. — Мы можем встретиться с ним сейчас же!

— Невозможно. — Я резко вырвал руку. — Я поднимаюсь наверх. Приму душ. Я обещал жене, что мы поужинаем вместе.

— Да да. — Кришна кивнул и втянул воздух через нижние зубы. — Конечно. Тогда я договорюсь на девять тридцать. Это вас устроит?

Я колебался.

— Ваш друг хочет получить плату за информацию?

— О, нет нет! — Кришна поднял ладони. — Он себе такого не позволит. Лишь с большим трудом мне удалось убедить его с кем то поговорить об этом.

— В девять тридцать? — переспросил я. Мысль о том, что придется выходить в Калькутту вечером, вызывала у меня легкую тошноту.

— Да. Кафе закрывается в одиннадцать. Мы встретимся с ним там.

Кафе. В этом слове было нечто безобидно знакомое. Если бы здесь присутствовала какая нибудь изюминка, которой я смог бы сдобрить статью...

— Хорошо, — сказал я.

— Я буду ждать вас здесь, мистер Лузак.

* * *

Женщина, державшая моего ребенка, не была Амритой. Я застыл, вцепившись в дверную ручку. Так бы я и стоял или даже вышел бы в замешательстве обратно в коридор, не появись в этот момент из ванной Амрита.

— Ой, Бобби, это Камахья Бхарати. Камахья, это мой муж, Роберт Лузак.

— Очень приятно познакомиться с вами, мистер Лузак.

Ее голос звучал дуновением ветерка по весеннему цвету.

— Рад познакомиться с вами, мисс..., э э э... Бхарати.

Я тупо заморгал и посмотрел на Амриту. Я всегда считал, что Амрита с ее бесхитростными глазами и простыми чертами лица, близка к истинной красоте, но рядом с этой юной женщиной я видел лишь признаки надвигающегося среднего возраста на теле Амриты, намечающийся двойной подбородок и шишечку у нее на переносице. Остаточное изображение молодой женщины запечатлелось на сетчатке моих глаз, как оптическое эхо электрической лампочки.

Ее черные как смоль волосы опускались до плеч. Лицо ее имело форму вытянутого овала с совершенными чертами, среди которых выделялись нежные, слегка подрагивающие губы, созданные, казалось, для смеха и высших проявлений чувственности. Глаза у нее были потрясающие — невероятно большие, подчеркнутые тенями и тяжелыми ресницами, с такими черными, проникающими зрачками, что взгляд ее пронзал подобно темным звездам. Было в этих глазах что то неуловимо восточное, причем в то же время в них отражалось присущее Западу, почти подсознательное ощущение внутренней борьбы бесплотного и земного.

Камахья Бхарати была молода — не больше двадцати пяти, — и шелковое сари на ней было таким легким, что казалось, будто оно парит в дюйме над ее телом, поддерживаемое неким неуловимым импульсом женственности, исходившим от нее подобно благоухающему ветерку.

.Слово «сладострастие» у меня всегда отождествлялось с рубенсовской весомостью, — массой соблазнительной плоти, но почти видимое под движущимися слоями шелка тонкое тело этой женщины окатило меня такой волной сладострастия, что во рту пересохло, а из головы вылетели все мысли.

— Камахья — племянница М. Даса, Бобби. Она пришла узнать насчет твоей статьи, и мы проговорили с ней целый час.

— Что?

Я посмотрел на Амриту, а затем снова перевел взгляд на девушку. Больше я не нашел, что сказать.

— Да, мистер Лузак. До меня дошли слухи, что мой дядя общался с некоторыми из своих старых коллег. Мне захотелось узнать, не видели ли вы моего дядю..., все ли с ним в порядке...

Глаза ее опустились, а голос затих.

Я присел на край кресла.

— Нет, — сказал я, — то есть я его не видел, но с ним все в порядке. Мне бы тоже этого хотелось. Повидать его. Я собираюсь написать статью...

— Да. — Камахья Бхарати улыбнулась и вернула Викторию на середину кровати, где лежали ее одеяло и медвежонок Винни Пух. Изящные коричневые пальцы провели по щечке ребенка ласковым жестом. — Больше не стану вас беспокоить. Я только хотела узнать о здоровье дяди.

— Конечно! — сказал я. — Очень хорошо. Думаю, что нам стоит с вами поговорить, мисс Бхарати. Я хочу сказать, если бы вы хорошо знали вашего дядю..., это помогло бы мне в работе над статьей. Если бы вы задержались на несколько минут...

— Я должна идти. Отец ожидает меня увидеть, когда вернется домой.

Улыбнувшись, она обратилась к Амрите:

— Возможно, мы сможем поговорить, когда встретимся завтра, как условились.

— Чудесно! — ответила Амрита. После Лондона я впервые увидел ее в таком расслабленном состоянии. Она повернулась ко мне:

— Камахья знает хорошего торговца сари неподалеку отсюда, возле кинотеатра «Элита». Мне очень хотелось бы купить немного ткани, пока мы здесь. Так и сделаем, если завтра я тебе не нужна, Бобби.

— М м м, трудно сказать, — ответил я. — Ладно, планируй сама. Я еще не знаю, на сколько мне завтра назначат встречу.

— Тогда я позвоню вам утром, — пообещала девушка. Она улыбнулась Амрите, и я почувствовал укол ревности из за того, что эта милость дарована не мне. Она встала и подала Амрите руку, одновременно поправив сари грациозным движением, столь характерным для индийских женщин.

— Прекрасно, — сказала Амрита.

Камахья Бхарати слегка поклонилась мне и направилась к двери. Я тоже кивнул ей, а потом она вышла. В воздухе остался легкий, дразнящий аромат.

— Боже милостивый, — произнес я.

— Расслабься, Роберт, — сказала Амрита. В ее безупречном британском произношении угадывались веселые нотки. — Ей всего двадцать два года, но она уже одиннадцать лет помолвлена. В октябре она выходит замуж.

— Ужасная потеря, — сказал я, упав на кровать рядом с ребенком.

Виктория повернула ко мне голову и замахала ручонками, готовая начать игру. Я подбросил ее вверх. Она издавала довольные звуки и болтала ножками.

— Она действительно племянница Даса?

— Она помогала ему с рукописями. Точила карандаши, ходила для него в библиотеку. Так она говорит, по крайней мере.

— Да? Ей было, должно быть, лет десять. Виктория взвизгнула, когда я качнул ее, перевернул и качнул в обратную сторону.

— Ей было тринадцать, когда он исчез. У ее отца, очевидно, случилась размолвка с Дасом незадолго до смерти их отца.

— Их отца? А разве у Даса...

— Да. В любом случае его имя много лет не упоминалось в этой семье. У меня создалось впечатление, что она слишком застенчива, чтобы связаться с Чаттерджи или Союзом писателей.

— Но на нас она вышла.

— Это другое, — сказала Амрита. — Мы иностранцы. Мы не в счет. Мы все таки будем ужинать?

Я опустил Викторию к себе на живот. Личико у нее раскраснелось от удовольствия, а теперь он решала, плакать или не плакать. Упершись коленками в мой живот, она начала елозить у меня на груди. Толстенькая ручонка мертвой хваткой вцепилась в воротник моей рубашки.

— Где поедим? — спросил я. Я рассказал Амрите о назначенной на девять тридцать встрече с Таинственным Незнакомцем Кришны. — Сейчас уже поздновато выходить в город. Закажем в номер или спустимся в «Комнату Принца»? Я слышал, там выступает Фатима — экзотическая танцовщица.

— Виктория наверняка будет шуметь, — сказала Амрита. — Но мне кажется, что Фатиму она предпочтет ужину в номере?

— Верно, — сказал я.

— Я буду готова через минуту.

* * *

Экзотическая танцовщица Фатима оказалась полноватой индианкой средних лет, танец которой не боясь скандала вполне могли смотреть бойскауты из Младшей эксетерской дружины. Тем не менее толпа состояла из тучных парочек, преимущественно мужских, среднего возраста и должным образом возбужденных ее выступлением. На Викторию же танец впечатления не произвел. Она расплакалась, и нам троим пришлось ретироваться посреди второго сеанса вращений Фатимы.

Вместо того чтобы вернуться в номер, мы с Амритой прошлись по неосвещенному дворику отеля. Почти весь вечер шел дождь, но сейчас мы уже могли разглядеть несколько звезд в просветах между зеленовато желтыми облаками. Большинство выходящих во двор окон было задернуто тяжелыми шторами, и виднелось лишь несколько тонких полосок света. Мы по очереди несли хныкающую Викторию, пока всхлипы не стали реже, а потом и вовсе прекратились. Остановившись у бассейна, мы присели на низенькую скамеечку рядом с темным кафе. Отсветы от подводных прожекторов плясали по густой листве и опущенным бамбуковым шторам. Я заметил темное пятно на воде в мелкой части бассейна и обнаружил, что это утонувшая крыса.

— Виктория уснула, — сказала Амрита.

Бросив взгляд, я увидел сжатые кулачки и закрытые глаза ребенка. Такой умиротворенный вид обычно бывает у детей, уснувших после надрывного плача.

Вытянув ноги, я откинул голову назад. Только сейчас я осознал, как устал, возможно, еще не отойдя от перелета. Я выпрямился и посмотрел на Амриту. Она легонько покачивала ребенка, а у нее самой взгляд стал отсутствующим и задумчивым, как это часто бывало, когда она работала над какой нибудь сложной математической проблемой.

— Ну, каковы ощущения? — поинтересовался я. Амрита перевела на меня взгляд и заморгала.

— Что, Бобби?

— В Индию. Каково возвращаться?

Она потрепала хохолок на головке у Виктории и передала ее мне. Я пристроил ребенка на сгибе локтя и стал смотреть, как Амрита подходит к краю бассейна и разглаживает свою светло коричневую юбку. Свет от бассейна освещал снизу ее острые скулы. Моя жена красавица, подумал я уже, наверное, в тысячный раз после нашей свадьбы.

— Это немного напоминает deja vu, — ответила она очень тихо. — Нет, не совсем верное выражение. Скорее, это напоминает повторение уже не раз виденного сна. Жара, шум, язык, запах — все знакомое и чужое одновременно.

— Извини, если расстроил. Амрита покачала головой.

— Нет, Бобби, это меня не расстраивает. Это пугает меня, но не расстраивает. Я нахожу это очень соблазнительным.

— Соблазнительным? — Я уставился на нее. — Что же, скажи ради Бога, мы увидели здесь такого соблазнительного?

Не в привычке Амриты было бездумно бросаться словами. Она часто выражала свои мысли гораздо точнее, чем я.

Она улыбнулась.

— Ты хочешь сказать, не считая ламахьи Бхарати?

Она сбросила босоножку и побултыхала ногой в воде. Я не мог разглядеть дохлую крысу в другом конце бассейна.

— Серьезно, Бобби, все это кажется мне каким то странным образом соблазнительным. Как если бы все эти годы я использовала лишь часть своего рассудка, а теперь другая моя часть приходит в движение.

— Тебе хотелось бы остаться здесь подольше? — спросил я. — Я имею в виду, когда все дела будут закончены. Я смешался.

— Нет, — сказала Амрита, и ее голос не оставлял сомнений в окончательности ответа. — Я покачал головой.

— Извини, что оставил тебя одну после обеда и согласился на эту встречу вечером. Думаю, что мы не правильно сделали, приехав сюда втроем. Я недооценил, насколько трудно тебе будет с Викторией.

Откуда то сверху послышалась серия резких приказаний на языке, напоминавшем арабский, после чего последовал поток носового бенгальского. Хлопнула дверь.

Амрита снова подошла ко мне и села рядом. Она взяла Викторию и положила ее к себе на колени.

— Ничего, Бобби, — сказала она. — Я знала, как все это будет. Подозревала, что скорее всего не понадоблюсь тебе в качестве переводчика, пока ты не получишь рукопись.

— Извини, — повторил я.

Амрита снова посмотрела на бассейн.

— Когда мне было семь лет, — сказала она, — летом, накануне переезда в Лондон, я видела призрак.

Я посмотрел на нее. Большего удивления или недоверия я не испытал бы, если бы Амрита сообщила мне, что влюбилась в немолодого посыльного и собирается от меня уходить. Амрита была — по крайней мере до настоящего момента — наиболее рациональным человеком из всех, кого я знал. Ее интерес к сверхъестественному и вера в потустороннее до сих пор никак не проявлялись. Мне никогда не удавалось заинтересовать ее даже дрянными романами Стивена Кинга, которые я каждое лето таскал с собой на пляж.

— Призрак? — только и смог выговорить я наконец.

— Мы ехали поездом из дома в Нью Дели к нашему дяде в Бомбей, — заговорила она. — Ежегодная поездка с сестрами и матерью в Бомбей в июле всегда была волнующей. Но в том году заболела моя сестра Сантха. Мы сошли с поезда к западу от Бхопала и два дня прожили в железнодорожной гостинице, пока местный врач лечил ее.

— С ней ничего не случилось? — спросил я.

— Нет, у нее была всего лишь корь, — ответила Амрита. — Но я оставалась единственной, кто еще не болел корью, поэтому я спала не в номере, а на маленьком балкончике, выходившем на лес. Прейти на балкон можно было только через ту комнату, где спали мои сестры и мать. Сезон дождей в то лето еще не наступил, и было очень жарко.

— И ты увидела призрак? Амрита слегка улыбнулась.

— Я проснулась среди ночи от звука плача. Сначала я решила, что плачет мать или сестра, но потом увидела пожилую женщину в сари, которая сидела на краю моей кровати и всхлипывала. Помню, страха я не ощутила, лишь удивление из за того, что моя мать позволила этой женщине пройти через комнату и устроиться на балконе рядом со мной.

Ее плач был очень тихим, но почему то очень пугающим. Я протянула руку, чтобы утешить ее, но не успела я прикоснуться к ней, как она перестала плакать и посмотрела на меня. Я обнаружила, что она, оказывается, не такая уж и старая, просто ее состарило какое то ужасное горе.

— А что потом? — не выдержал я. — Откуда ты узнала, что это призрак? Она растаяла, ушла по воздуху, превратилась в кучу грязи и тряпья или что?

Амрита покачала головой.

— Луна на несколько секунд скрылась за облаками, а когда снова стало светло, этой женщины уже не было. Я закричала, и когда мать и сестры вышли на балкон, они заверили меня, что никто не проходил через комнату.

— Гм, — пробормотал я. — Звучит не слишком убедительно. Тебе было семь лет и ты, наверное, спала. А даже если и не спала, то откуда ты знаешь, что это не была какая нибудь горничная, взобравшаяся по пожарной лестнице, или еще кто нибудь в этом роде?

Амрита взяла Викторию на руки.

— Согласна, что это не самая страшная история про призраков. Но она напугала меня на многие годы. Видишь ли, прямо перед тем, как луна скрылась, я посмотрела прямо в лицо этой женщине и очень хорошо знала, кто она такая.

Амрита похлопала девочку по спинке и посмотрела на меня.

— Это была я.

— Ты?

— Тогда я и решила, что хочу жить в стране, где я не увижу призраков.

— Неприятно тебе об этом говорить, маленькая, — сказал я, — но Великобритания и Новая Англия по привидениям занимают не последнее место.

— Возможно, — сказала Амрита и поднялась, крепко держа Викторию. — Но я их не вижу.

* * *

В девять тридцать я сидел в вестибюле, мучаясь все нарастающей головной болью из за жары и усталости, испытывая тошноту из за чрезмерного количества выпитого за ужином плохого вина и перебирая разнообразные отговорки для Кришны, когда тот появится. К девяти пятидесяти я решил сказать ему, что заболела Амрита или ребенок. В десять я понял, что мне уже ничего не надо ему говорить, и поднялся, чтобы пойти наверх, но тут внезапно появился он, расстроенный и возбужденный. Глаза у него покраснели и опухли, будто он плакал. Он подошел и пожал мне руку с таким мрачным видом, словно вестибюль был траурным залом, я потерял ближайшего родственника.

— Что случилось? — спросил я.

— Очень, очень прискорбно, — сказал он. Его высокий голос пресекся. — Очень страшная новость.

— Что то с вашим другом? — спросил я, ощутив облегчение при неожиданной мысли о том, что его таинственный информатор сломал ногу, попал под троллейбус или лежит с инфарктом.

— Нет нет. Вы, должно быть, уже знаете. Мистер Набоков скончался. Великая трагедия.

— Кто? — Из за его акцента мне послышалось очередное дребезжащее бенгальское имя.

— Набоков! Набоков! Владимир Набоков! «Бледный огонь». «Ада». Величайший стилист среди прозаиков, пишущих на вашем родном языке. Огромная потеря для всех нас. Всех деятелей литературы.

— О, — только и промычал я.

Я так и не раскачался прочитать «Лолиту». А когда я вспомнил, что решил не идти с Кришной, мы уже оказались на улице, во влажной темноте, и он вел меня к коляске, в которой на красном сиденье подремывал тощий, иссохший рикша. При мысли о том, что меня потащит по грязным улицам это человекообразное чучело, внутри меня все запротестовало.

— Давайте возьмем такси, — сказал я.

— Нет нет. Это ждет нас. Поездка короткая. Наш друг ждет.

Сиденье отсырело от вечернего дождя, но неудобным его нельзя было назвать. Человечек соскочил с коляски, шлепнув босыми ногами, ухватился за оглобли сноровисто подпрыгнул в воздух и опустился, держа руки прямо, со знанием дела уравновесив нашу тяжесть.

У коляски не было габаритных огней, за исключением керосинового фонаря, висевшего на железном крюке. Не слишком успокаивало меня и то, что машины, которые, сигналя, объезжали нас, тоже ехали без габаритов. Трамваи еще ходили, и в нездоровой, желтой пелене освещения салонов виднелись потные лица, теснившиеся за окнами, забранными проволочной сеткой. Несмотря на поздний час, весь общественный транспорт был заполнен: автобусы кренились под тяжестью висевших на зарешеченных окнах и наружных поручнях людей, а из черных вагонов проезжавших поездов торчали бесчисленные головы и туловища.

Улицы почти не освещались, но переулки и мелькающие дворы фосфоресцировали тем бледным, гнилостным светом, который я заметил еще из самолета. Темнота не приносила никакого облегчения от жары. Если сейчас не было даже еще жарче, чем днем. Тяжелые тучи виднелись прямо над нависшими зданиями, и казалось, будто их сырая масса отражает уличное тепло прямо на нас.

Мне снова становилось тревожно. Даже теперь мне было трудно объяснить природу этого напряжения. Оно почти не имело отношения к ощущению физической опасности, хотя я чувствовал себя нелепым образом беззащитным, когда наша повозка дребезжала по незакрепленным камням мостовой, кучам мусора и трамвайным рельсам. Я вспомнил, что у меня в бумажнике еще оставались дорожные чеки долларов на двести. Но не это было истинной причиной моей нервозности, желчью подступавшей к горлу.

Было нечто в самой калькуттской ночи, что напрямую воздействовало на самые темные закоулки моего рассудка. Короткие приступы почти детского страха когтями цеплялись в мое сознание, но тут же подавлялись рассудком взрослого человека. Ночные звуки сами по себе не несли никакой угрозы — отдаленные крики, шипящее царапанье, случайные обрывки приглушенных разговоров, когда мы проезжали мимо закутанных фигур, — но все эти звуки оказывали то же переворачивающее потроха, невольно привлекающее внимание воздействие, что и звук чьего то дыхания рядом с твоей постелью ночью.

— Каликсетра, — произнес Кришна.

Голос его прозвучал тихо, почти неслышно за тяжелым дыханием рикши и шлепаньем его босых подошв по мостовой.

— Простите?

— Каликсетра. Это означает «место Кали». Вы, конечно, знали, что именно отсюда пошло имя нашего города?

— Э э э, нет. То есть, может быть, и знал. Должно быть, забыл.

Кришна повернулся ко мне. В темноте я не мог достаточно хорошо разглядеть его лицо, но ощущал тяжесть его взгляда.

— Вы должны это знать, — ровно сказал он. — Каликсетра стала деревней Каликата. Каликата была местом великого Калигхат, самого священного из храмов Кали. Он до сих пор стоит. Меньше чем в двух милях от вашего отеля. Вы наверняка должны это знать.

— Гм, — произнес я.

Из за угла на скорости выскочил трамвай. Наш рикша внезапно резко свернул с рельсов, чудом избежав столкновения с вагоном. По широкой пустынной улице вслед нам понеслись сердитые крики.

— Кали была богиней, если не ошибаюсь? — сказал я. — Одной из супруг Шивы?

Несмотря на весь мой интерес к Тагору, прошло немало лет с тех пор, как я читал что нибудь из Вед.

Кришна издал невероятный звук. Поначалу я решил, что был взрыв насмешливого хохота, но потом повернулся посмотреть. Зажав одну ноздрю пальцем, он громко сморкался в левую руку.

— Да да, — подтвердил он. — Кали — священная сакти Шивы.

Он изучил содержимое ладони, почти удовлетворенно кивнул и потряс пальцами за боковиной повозки.

— Вы, конечно, представляете себе ее внешность? — спросил он.

От одного из темных, полуразвалившихся домов, мимо которых мы проезжали, донеслись вопли нескольких ссорившихся женщин.

— Ее внешность? Кажется, нет. Она..., статуи..., у них по четыре руки, верно?