Комиссар Мегрэ - Лунный удар

На стенах, выкрашенных в пастельные тона, по-прежнему висели ритуальные маски. В кафе ничего не изменилось, разве что не было Адели. Он представил себе, как она, в своем неизменном шелковом платье, с серьезным выражением лица сидит за стойкой, погруженная в подсчеты, или, подперев подбородок руками, с безучастным видом глядит в пространство.

— Завтра дело будет слушаться в суде. Понимаешь?

Он придвинул лицо совсем близко к лицу Тимара.

Странная физиономия! Вблизи Буйу совсем не походил на человека-зверя, каким его привыкли себе представлять, и Тимару снова вспомнился патер, у которого вошло в привычку говорить убежденным тоном.

— Все улажено! Адель может не волноваться. Конечно, для этого пришлось соблюсти кучу предосторожностей.

— Где она?

— Повторяю, это мне неизвестно. О тебе не следует даже упоминать на суде. Лучше бы вообще никто не знал, что ты в Либревиле. Тебе еще невдомек? Адель — славная девочка и совсем не заслуживает того, чтобы ей влепили восемь или десять лет каторжных работ.

Тимару казалось, что у него галлюцинация: до него доносились слова, он понимал их смысл, но в то же время ему чудилось, что слова эти образовывают перед ним непроницаемую завесу.

Адель — славная девочка! Вот как они о ней говорят!

И они, черт возьми, конечно, спали с ней! Это все друзья-приятели, одна банда, для которой он стал помехой.

Тоном разгневанного юнца, который и слушать ничего не желает, он повторил:

— Где она?

Буйу, казалось, не знал что делать. Он выпил свой стакан, забыв помешать Тимару наполнить себе еще один.

— Послушай меня! Здесь белые держатся друг за друга. То, что она сделала, она и должна была сделать.

Рассуждать об этом бесполезно. Повторяю тебе, что все уже устроено и тебе остается только ждать и довериться…

— Разве, когда вы были ее любовником…

— Да нет же, молодой человек, ничего подобного не было.

— Вы сами мне говорили…

— Это не одно и то же. Нужно постараться понять, ведь положение очень серьезное. Я говорил, что спал с Аделью. И другие делали то же самое. Все это к делу не относится.

Тимар рассмеялся скрипучим смехом.

— Повторяю, это не имеет к делу никакого отношения. Вот почему я не позволю теперь…

Лицо Тимара внезапно побледнело, кулаки сжались, и Буйу поспешил продолжить:

— В жизни бывает всякое. В ту пору за спиной у Адели стоял Эжен. До тебя еще не дошло? Эжен никогда в таких случаях не ревновал. Он знал, как ему нужно поступать.

Тимар смеялся, но не был уверен, что через минуту не зарыдает от унижения.

— Мы, живущие здесь, и большие господа вроде губернатора и его компании, все мы были с ней близки.

Адель этим показывала расположение к нам, при ее ремесле это было просто необходимо.

Буйу говорил все резче, почти угрожающим тоном:

Я знаю Адель уже десять лет. Что же касается тебя, то, пожалуй, подобное случилось с ней впервые.

Знай я об этом раньше, я сделал бы все возможное, чтобы вам помешать. Так-то!

Он продолжал с большой горячностью:

— Хорошо еще, что Эжен умер как раз в ту ночь, так как — я уверен — все могло бы плохо обернуться. Ты по-прежнему не понимаешь? Нужно поставить точку над «и»? Вот тебе честное слово Буйу: Адель в затруднительном положении. Это чудо, что ей удалось более или менее выпутаться, правда, еще не совсем: дело окончательно решится только завтра. Так вот, повторяю, нас здесь несколько человек, которые не позволят, чтобы…

Он замолк. Может быть, почувствовал, что слишком далеко зашел? А может быть, его испугало лицо Тимара, бледное, с красными лихорадочными пятнами, блестящими глазами и багровыми губами? Длинные тонкие пальцы Тимара дрожали на столе.

— Нет смысла нам ссориться. Адель знает что делает.

Бильярдные шары все еще ударялись друг о друга, а оба игрока неутомимо огибали зеленое поле.

— Так вот! У Адели свой план. Завтра вечером все будет кончено. Она сможет возвратиться с тобой туда.

Что же касается того, права ли она, что покинула Либревиль, это уж ее дело.

— Где она сейчас?

— Где? Понятия не имею. Да и никто здесь не вправе спрашивать об этом. Слышишь? А ты — меньше чем кто-либо другой. Где она? Может быть, с кем-нибудь любезничает, чтобы спасти свою голову.

Буйу внезапно повернулся к бою, неподвижно стоявшему возле стойки:

— Запирай!

— А вы сматывайтесь! — обратился он к игрокам.

Теперь он сам был охвачен гневом. Тимар не знал, что ответить. Ему так хотелось выхватить револьвер, что рука судорожно сжалась. С грохотом закрылись ставни, и послышались удаляющиеся шаги двух последних клиентов.

— Если все это необходимо, чтобы спасти голову, неужели ты станешь вмешиваться…

Его сжатые кулаки готовы были обрушиться на Тимара, а тот, в свою очередь, уже схватился за револьвер.

Но нет! Зверь вдруг обернулся человеком, заговорил приветливо, похлопал молодого человека по плечу.

— Вот что, юноша, не нужно ничего вбивать себе в голову. Сейчас спокойно идите спать, а завтра вечером все будет кончено, и вы сможете отправиться вдвоем туда, к себе, и будете заниматься любовью, сколько душе угодно…

Тимар налил себе последний стакан и выпил. Вид у него был по-прежнему хмурый, беспокойный, но когда Буйу подтолкнул его к двери, он больше не спорил.

— Это женщина, перед которой нужно снимать шляпу, — услышал он за собой голос лесоруба.

Тимар потом не мог вспомнить, ни кто ему сунул в руку подсвечник, ни как он добрался до своей комнаты. Бросившись на кровать в одежде, он сорвал москитную сетку.

Он только хорошо помнил, что плакал, судорожно всхлипывая, и внезапно проснулся, как раз перед тем, как догорела и угасла свеча, и увидел, что сжимает в объятиях подушку, как будто это была Адель.

Глава двенадцатая

Все было сделано наспех, сновали какие-то люди, чувствовалось полное пренебрежение к традициям, и потому Тимар невольно подумал о похоронах Эжена Рено.

В здании суда не было ни лепных украшений, ни тяжелых деревянных панелей, ничего такого, что придавало бы обстановке надлежащую торжественность.

Большая комната с голыми стенами смело могла сойти за факторию. Стены были покрыты известкой, четыре окна выходили на веранду, где теснилось не менее двухсот негров: городские — в одежде, из леса — голые. Одни стояли, другие сидели на земле.

В помещении не было ни стульев, ни скамеек для публики, ни загородки для обвиняемого, ничего, что напоминало бы суд. Места официальных лиц отделяла от толпы веревка, но некоторые белые были допущены на эти огражденные места.

По другую сторону веревки толпились негры, испанцы, португальцы, наконец, несколько французов, которые, как Тимар, только что прибыли в город.

За столом, покрытым зеленым сукном, сидел, должно быть, председатель суда. Были ли находившиеся по обе стороны от него люди заседателями? А может быть, он вершил суд один? Тот, что писал, безусловно, являлся секретарем. Но что здесь делали прокурор и комиссар полиции, которые устроились на соломенных стульях, вытянув ноги? И еще какие-то лица, которых Тимар не знал.

В открытых окнах виднелись неподвижные фигуры негров. Все белые явились в светлых полотняных костюмах, и большинство из них, спасаясь от солнечных лучей, оставалось в шлемах. Они курили и чувствовали себя как дома.

Тимар, затерявшийся среди негров, искал глазами Адель и долго не мог ее найти.

Уснуть ему удалось только под утро. Буйу, безусловно умышленно, не стал его будить, и когда Жозеф открыл глаза, уже было десять. Тимар, даже не побрившись, спустился в нижний этаж, застал в доме только одного боя и сразу же умчался с грязным лицом и в мятом костюме, не выпив кофе. Он стремительно ворвался в толпу черных, в самое пекло суда, но не сразу освоился с обстановкой, не сразу мог увидеть и понять, что здесь происходит.

Белые, все без исключения, изнемогали от жары. В первом ряду перед веревкой полуголый негр, с лицом жителя лесных дебрей, монотонно излагал какую-то жалобу, иногда сопровождая слова робким жестом руки с розовой ладонью, тогда как ноги его находились в позиции «смирно».

Слушал ли его кто-нибудь? Белые болтали между собой. Председатель то и дело поворачивался к окнам и что-то кричал. Тогда негры, сгрудившиеся на веранде, немного отодвигались, чтобы через короткое время снова сжаться в плотную массу.

Тимар не понимал слов туземца, не знал, что это за человек. Но теперь он разглядел поблизости от прокурора черное платье Адель и ее профиль. Она его еще не заметила. Тимар видел, как она делает кому-то знаки.

Негр неумолчно бормотал, жалобно произнося фразу за фразой. На стене висели часы с тусклым циферблатом, какие можно видеть во всех присутственных местах. Стрелки двигались рывками. Бой, пробравшись сквозь толпу к председателю, поставил на стол поднос со стаканами, сифон и бутылку. Мужчины за столом стали пить, по-прежнему не обращая ни малейшего внимания на негра. Адель только что заметила Тимара.

Бледная, затаив дыхание, она издали смотрела на него, а он уставился на нее с нескрываемой злобой.

Тимар до сих пор ничего не ел и не пил. У него кружилась голова, но, чтобы видеть, он вынужден был стоять и даже приподниматься на цыпочки.

— Ладно! — вдруг заявил председатель, посмотрев на часы, которые показывали без четверти одиннадцать. — Тихо!

Негр ничего не понял, но инстинктивно замолчал.

— Переведи нам то, что он рассказал. Это уже относилось к другому негру в белых брюках и черной куртке. На нем был целлулоидный воротничок и очки.

Переводчик обладал глухим голосом, напоминавшим отдаленный гром.

— Он говорит, что никогда не видел Тома, что они даже не из одной деревни и что он никогда не слыхал про такого.

У переводчика ушло три минуты на то, чтобы вытолкнуть из себя эти несколько фраз.

— Громче! — закричал председатель.

— Он говорит, что все началось с коз, которых он потребовал у своего шурина, потому что его жена ушла с человеком из другой деревни. Это была его первая жена, одна из дочерей старосты, и она повсюду рассказывала…

Никто не слушал. У Тимара, как и у других, не хватало мужества следить за путаной нитью рассказа, из которого, сверх того, ускользало каждое второе слово.

Он смотрел на Адель. Его мозг сверлила мысль, где и с кем она провела ночь.

— Ему ни за что не хотелось отдать козу…

Внезапно четыре негра враз затараторили на своем диалекте, обращаясь к говорившему и перебивая друг друга. Голоса у них были пронзительные, и обвиняемый, повязанный тряпкой, служившей ему набедренной повязкой, с испугом поочередно оглядел их.

Все происходящее утрачивало реальность, стоило хоть несколько минут внимательно следить за ним, превращалось в нелепый кошмар, в дикую пародию. На столе с зеленым сукном стояло виски. Белые предлагали друг другу папиросы и говорили о вещах, не имеющих никакого отношения к делу.

Среди них был и Буйу, еще три лесоруба и счетовод.

Они образовали промежуточную группу между официальными лицами и неграми и стояли перед окном у самой веревки. Буйу закричал первым:

— Хватит!

Другие белые поддержали его:

— Хватит!

Председатель позвонил в колокольчик, напоминавший детскую игрушку.

— Нам остается заслушать жену Амами? Где Амами?

Стоявшая у порога негритянка, расталкивая толпу, стала пробираться к веревке. Это была старая женщина с отвислой грудью. На руках и на животе выступала татуировка, а череп был наголо выбрит.

Старуха остановилась там, где ей приказали. Тимар глядел на ее профиль, и вдруг перед ним возник образ той девушки, с которой он развлекался в деревушке на берегу реки. Разве это были не те же черты, не та же линия плеч и бедер? Уж не мать ли она той молодой негритянки?

В таком случае обвиняемый, тот маленький человек, который столько говорил впустую, ее отец?

Тимар стал сравнивать чудесный образ девушки, ее стройную фигуру и округлые линии с тем жалким зрелищем, которое представляла эта пара. Оба были почти нагишом. Кожа старухи имела землистый оттенок.

Супруги держались на некотором расстоянии друг от друга. Тимар уловил взгляд мужа, ответный взгляд жены и понял, что они совсем не соображают, ни где находятся, ни зачем их сюда привели, и особенно не понимают того, за что на них взъелись. Мужчина, курносый, красноглазый, исподлобья бросал вокруг себя безумные взгляды.

Никто не обращал на них внимания. Но в тот же миг Тимар заметил, что его пристально разглядывает Буйу и даже едва уловимо кивает, одновременно выражая как бы просьбу и угрозу: «Спокойно!»

Теперь послышался голос женщины, размеренный, будто все слоги равнозначны. Говоря, она то завязывала, то развязывала набедренную повязку. Для большей уверенности негритянка уставилась в одну точку на стене, рядом с часами, там, где осталось пятно от раздавленной мухи.

Тимар узнал в стоявшем у одного из окон загребного, и тот улыбнулся ему во весь рот. Жара становилась невыносимой. От теснившихся тел белых и негров валил настоящий пар. Острый запах пота смешивался с затхлым запахом трубок и папирос.

Иногда кто-нибудь из присутствующих бесшумно направлялся к выходу, чтобы утолить жажду в отеле и сейчас же вернуться.

Тимар изнемогал от жары, его мучили голод и жажда, но нервы были так напряжены, что он стойко держался на своем месте и без конца ловил взгляд Адели.

А та всячески избегала смотреть в его сторону и слушала незнакомого ему белого, который что-то нашептывал ей на ухо. Она была бледна, с кругами под глазами.

Жозефа душил гнев, и одновременно им овладевала жалость. В нем боролись противоречивые чувства, он неспособен был в них разобраться. Мысль о том, что она, быть может, провела ночь с другим, вызывала в нем желание уничтожить Адель, но тут же ему хотелось, нежно сжав ее в объятиях, плакать над их общей участью.

Он по-прежнему слышал голос негритянки, которую, видимо из лени, не пытались прервать. Он видел ее бритый череп, отвислые груди, тощие ноги и немного вдавленные колени.

Старуха говорила, не переводя дыхания, делая ударения на всех слогах, глотая слюну, раздираемая отчаянным желанием заставить присутствующих ее понять, желанием победить их равнодушие. Она не пользовалась средствами белых, не пыталась растрогать. Голос ее ни на мгновение не повысился. Вместо того чтобы заплакать или упасть в обморок, туземка считала делом чести оставаться твердой.

Взволнованность слышалась только в тембре голоса.

Тимар нервно сжимал кулаки. Ее слова причиняли ему боль, как причиняют боль грустные песни, которые иногда можно услышать у приехавшей из деревни кормилицы. Это было похоже на дурман, на хватающую за душу тоскливую музыку, но у говорившей не дрогнула ни одна черточка на лице, и, глядя на старую негритянку, Тимар все яснее видел ту, другую, юную, повернувшуюся к нему в тот миг, когда пирога отчаливала от берега, и робкое движение ее руки.

Нахлынули другие образы, и Жозеф удивился тому, насколько они были явственны. Двенадцать пар устремленных на него негритянских глаз и ритм гребли, когда весла поднимались и опускались в лад, а похожая на жалобу песня разливалась в душном воздухе. И выражение побитой собаки на лицах этих людей, когда накануне они налетели на плывущее бревно и Тимар на них рассердился.

У него сдавило грудь. Может быть, от голода или жажды? От долгого стояния на носках болели колени.

Вдруг ему пришло в голову закричать в свою очередь:

«Хватит! Пора кончать!»

По случайному совпадению председатель позвонил в свой смешной колокольчик. Женщина, ничего не понимая, повысила голос, чтобы ее было слышно. Туземка не хотела молчать! Переводчик что-то говорил, и она продолжала еще громче, не сопровождая речь ни одним жестом, но голосом, полным отчаяния.

Это походило на Farce Domine[1], которую в дни несчастий исполняют в церкви по три раза, каждый раз изменяя и повышая тон.

Теперь это был уже крик. Старуха перешла на скороговорку. Она хотела высказать все. Все!

— Уведите ее.

Несколько негров, одетых стараниями белых в синие униформы, с фесками на голове и выполнявшие обязанности полицейских, потащили старую женщину сквозь толпу. Понимала ли она толком, зачем ее заставили сюда явиться, а теперь внезапно уволокли обратно? Она не отбивалась, но продолжала говорить.

Тимар неожиданно встретился взглядом с Аделью и увидел в ее глазах настоящую панику. Он не догадывался, что причиной тому его собственное лицо. Страшная усталость. Болезнь, непомерное нервное напряжение, безумная жара — все это отразилось на его изможденном лице, бледном, как у мертвеца. Лихорадочные глаза не в состоянии были на чем-нибудь остановиться и, блуждая, перебегали с негров на белых, от часов к пятну на стене.

Его прошиб холодный пот. Он тяжело дышал, а мысли, как и глаза, блуждая, не могли ни на чем сосредоточиться. Но он сознавал, что ему необходимо, настоятельно необходимо о чем-то подумать, что-то решить.

— Повторите нам вкратце ее слова. Это было великолепное выступление, но.., покороче.

— Она говорит, что все это не правда.

Переводчик чувствовал себя уверенно, он был проникнут чувством собственного достоинства. За окнами послышался ропот, и председатель, потрясая колокольчиком, рявкнул:

— Тихо, не то я велю выставить всех за дверь!

Два других негра подошли к тому месту, где обычно допрашивали свидетелей, и председатель, уже успокоившийся, склонился к ним, облокотясь о стол.

— Ты говоришь по-французски?

— Да, господин.

— Что тебя навело на мысль, что Амами убил Тома?

— Да, господин.

Он произнес: «Да.., гсдин».

Эти двое были свидетелями обвинения. Тимар все понял. Теперь он не только понимал, но факт за фактом восстанавливал все события! Пока он любовался в деревне прекрасной нагой девушкой, Адель побывала в хижине старейшины и предложила ему крупную сумму, если он найдет среди своих людей «виновного» и подсунет ему револьвер, который она принесла с собой.

Это было так просто. Старейшина выбрал человека, на которого имел зуб, негра, женившегося на его дочери и осмелившегося предъявить права на приданое, когда та бросила его. Между ними была еще ссора из-за коз и мотыг. Пять мотыг! Пять кусков железа! Два человека, которым тоже что-то пообещали. Теперь они хотели заработать свои деньги.

— Да, господин.

— Скажи, когда тебе пришла в голову мысль, что Амами убил Тома?

— Да, господин.

— Переводчик, переведите ему вопрос! — закричал доведенный до отчаяния председатель.

Негры стали выкрикивать какие-то бесконечные фразы, и переводчик, по-прежнему невозмутимый, объявил:

— Они говорят, что Амами известен как бандит.

От этого можно было прийти в отчаяние. Амами оставили здесь, а его жену увели. Он тупо смотрел на своих обвинителей, иногда пытался заговорить, но его тут же прерывали. Теперь он уже ничего не понимал.

Почва уходила у него из-под ног.

На самом ли деле была его дочерью девушка, принадлежавшая Тимару? Теперь он краснел, вспоминая, что она была невинна, а он, несмотря на это, овладел ею, овладел яростно, с мелькнувшей мыслью, что мстит всему мрачному, пережитому в Африке.

— Это действительно тот револьвер, который нашли в его хижине?

Председатель показал револьвер. Тимар чувствовал устремленные на него взгляды Адели и еще трех человек: Буйу, кривоглазого лесоруба и толстобрюхого счетовода.

Жозеф не мог видеть своего лица, а потому не понимал, почему, несмотря на торжественность минуты, Буйу настойчиво расталкивал толпу негров, чтобы пробраться к нему.

Он не видел, что даже негры, стоящие с ним рядом, смотрели на него со страхом и удивлением. Из его груди со свистом вырывалось дыхание, как при сильном приступе лихорадки, и он сжимал руки так, что трещали суставы.

— Оба они утверждают, что нашли именно этот револьвер. Все остальные показали то же самое. Ни один белый не заходил в деревню после преступления.

Курносый негр с мольбой смотрел на переводчика.

У него тоже было сходство с дочерью.

Лесоруб и счетовод следили за Буйу, который пробирался сквозь толпу, приближаясь к цели. По другую сторону веревки, там, где сидело начальство, прокурор склонился к Адели, и они тихо разговаривали, поглядывая на Тимара. Вдруг Жозеф почувствовал, что его схватила чья-то рука — рука Буйу. А тем временем громкий голос произнес:

— Внимание!

Внимание к чему? К кому? От этого можно было взбеситься! Напряжение длилось несколько секунд.

Тимар чувствовал себя в положении одинокого полуголого негра, которого судили, не желая даже выслушать.

Тимара тоже загнали. Подослали Буйу, чтобы его обуздать. Железные пальцы лесоруба впились ему в руку.

На него смотрела Адель. Его разглядывал прокурор.

Сам председатель, почувствовав в воздухе угрозу, с беспокойством поднял глаза, но ничего не сказал и только отпил глоток виски.

Может быть, в эту минуту у обвиняемого негра были те же мысли, он переживал тот же ужас? Чувствовал ли он, что все против него и что его скоро сотрут в порошок, как если бы все эти люди, негры и белые, умышленно образовали круг, чтобы удушить его? А он все пытался говорить в этом шуме, говорил сам с собой пронзительным голосом, снова повторял свою историю.

Тогда, предельно напрягая нервы, невзирая на Буйу, ломавшего ему руку, невзирая на взгляд Адели, невзирая на улыбавшегося ему прокурора, Тимар зарычал, буквально зарычал и еще больше приподнялся на носках. По его бескровному лицу струился пот, а горло так сдавило, что мучительно больно было говорить.

— Это не правда! — прохрипел он. — Это не правда! Он не убивал! Это… — И он продолжал, рыдая:

— Это она! Вы же прекрасно знаете!

Страшным усилием Буйу скрутил ему руку и швырнул его под ноги толпы. Тимар потерял сознание.

Глава тринадцатая

Он ухмыльнулся и вполголоса произнес:

— Конечно. Этого не может быть.

Двое пассажиров обернулись, но он оглядел их, не моргнув глазом и только пожав плечами, поскольку это были чиновники. Пароход, только что приняв шлюпки на борт, медленно покидал либревильский рейд. Тимар сидел в баре, на конце палубы первого класса. Вдруг он вскочил. Только сейчас до него дошло, что он в последний раз видит эту желтую линию пляжа, более темную линию леса, красные крыши н веерообразные кроны кокосовых пальм.

Взгляд у него был пристальный, лицо постоянно меняло выражение. Он то и дело строил гримасы, сжимал свои длинные пальцы, говорил вполголоса с самим собой, ни на кого не обращая внимания.

— Значит, меня действительно проводили на вокзал?

Он знал, что говорит глупости, что в Либревиле нет вокзала, что он сам сел в шлюпку, а на берегу никто даже не помахал ему на прощание платком. Но слово «вокзал» в эту минуту было приятно. Оно напоминало отъезд из Франции, вокзал в Ла-Рошели, мать, сестру.

Тимар очень устал. Ему не переставали твердить об этом. А все из-за той потасовки. Никогда раньше он не устраивал скандалов, особенно в общественных местах. Ведь он был воспитанным молодым человеком, а характер его скорее можно было назвать мягким.

Однако, когда Буйу закрутил ему руку, когда он очутился один среди возбужденной толпы, Тимар понял, что здесь его ненавидят, и стал бить куда попало.

Негры и белые смешались в одну кучу. Копошащуюся массу вытолкали на улицу, и там Тимара били ногами в лицо. Шлем исчез. Солнце палило голову. По лицу текла кровь.

Ему приходилось видеть драки, но никогда он не принимал в них участия. Обычно отходил подальше, а теперь оказался в самой гуще. И он обнаружил, что удары причиняют меньше боли, чем это кажется. И не нужно быть особенно храбрым, чтобы давать отпор.

Итак, все были против него. Он наносил удары направо и налево. Дрался до тех пор, пока, неизвестно каким образом, не очутился в сумраке комиссариата полиции.

Тимар различал полосы света и тени, столик, за которым пили виски. Он сидел на стуле, а комиссар стоял напротив и так странно смотрел на него, что Тимар в недоумении невольно провел рукой по лбу и пробормотал:

«Прошу прощения. Я и сам хорошенько не помню, что случилось. Там все на меня обозлились».

И он сделал попытку вежливо улыбнуться. Но комиссар не улыбался и не переставал разглядывать его с холодным любопытством.

«Пить?»

Так он мог обратиться и к негру, и к собаке. Протянув ему стакан с водой, комиссар стал ходить взад и вперед по комнате.

Тимар хотел подняться.

«Сидите!»

«Чего мы ждем?»

Похоже было, что все это происходит во сне.

«Садитесь!»

Люди не дают себе труда отвечать на его вопросы.

В голове Тимара снова зародилась мысль, что против него составлен заговор.

«Войдите, доктор! Как поживаете? Вы знаете, что произошло?»

Комиссар взглядом указал на Тимара. Доктор заговорил вполголоса:

«Что будем делать?»

«Придется его арестовать. После такого скандала…»

«Это вы затеяли скандал?» — обращаясь к Тимару, пробормотал доктор с той же холодностью, что и комиссар.

Он поднял одно веко Тимара, опустил его, не более пяти секунд щупал пульс и оглядел молодого человека с ног до головы.

«Вот так-так! — доктор повернулся к комиссару. — Выйдем на минуту!»

Они пошептались на веранде. Вернувшись в комнату, комиссар почесал лоб и позвал боя:

«Соедини меня по телефону с губернатором!»

Потом, взяв трубку, заговорил:

«Алло. Да, так, как мы думали. Я доставлю его туда, а? Даже если б оказалось не это, ничего другого не остается. Знаете, как настроены лесорубы! Вы там будете?»

«Пойдем!» — взяв шлем, приказал он Тимару.

И Тимар последовал за ним, сам удивляясь своей покорности. Он испытывал полное безразличие ко всему. Никогда еще у него не было такого безволия, такой слабости в руках, ногах, голове. Жозеф вошел за комиссаром во двор больницы, даже не думая о том, зачем его сюда привели. Автомобиль губернатора уже стоял здесь. В очень чистой комнате — намного чище номеров отеля — они застали самого губернатора, который поклонился, когда Тимар протянул ему руку.

«Я не знаю, молодой человек, отдаете ли вы себе отчет в том, что натворили?»

Честно говоря, он одновременно и отдавал и не отдавал себе в этом отчета. Он дрался! Он вспоминал негра и негритянку, которые что-то без конца говорили в раскаленном от зноя зале, и Адель, глядевшую на него издалека с испугом.

«У вас есть деньги?»

«Кажется, есть еще немного в банке».

«В таком случае вот вам мой совет: через два дня здесь будет пароход „Фуко“, возвращающийся во Францию. Уезжайте».

Тимар пытался спорить. Стараясь держаться с достоинством, он заявил:

«Я хотел бы рассказать вам об этой истории с Аделью».

«В другой раз. Сейчас ложитесь спать».

И, оглядев его с одинаковым холодным пренебрежением, комиссар и губернатор удалились. А Тимар уснул.

У него был жар и нестерпимо болела голова.

А теперь он на пароходе. И, собственно говоря, не помнит, как сюда попал.

Два раза к нему заходил комиссар. Тимар спросил, не может ли он повидаться с Аделью».

«Не надо».

«Что она говорит?»

«Ничего не говорит».

«А доктор? Он, кажется, уверяет, что я лишился рассудка?»

Такие разговоры раздражали Тимара. Он прекрасно понимал, что похож на душевнобольного, но сам ощущал себя в твердом уме. Он гримасничал, как сумасшедший, у него были жесты сумасшедшего. Иногда даже в его голове теснили одна другую мысли, непонятные ему самому.

— Этого не может быть.

Нет! Тимар в этом уверен. Доказательством тому его спокойствие. Он без всякой посторонней помощи собрал свои вещи. Даже заметил, что не хватало белых костюмов, и заявил об этом, так как знал, что на борту до Тенерифа все одеваются в белое.

Очутившись на молу один, в обществе носильщиков, в семь утра, он ухмыльнулся, взглянул на красную дорогу, окаймленную кокосовыми пальмами, которые четко выделялись на фоне неба, и воскликнул:

— Этого не может быть!

Но нет! Это было. Очевидно, он все же не в себе.

Тимар понимал свое состояние. Понимал и то, что оно временное. Поэтому и ничего не стыдился.

Он занял свое место в шлюпке и вдруг, обхватив голову руками, прошептал:

— Адель!

Тимар стиснул зубы. Сквозь пальцы, приложенные к глазам, он видел улыбающихся негров. Море было спокойно.

Конец всему! Теперь берега Африки были уже не видны.

К нему подошел бармен:

— Звали?

— Стакан оранжада.

Они обменялись короткими взглядами, и Тимар почувствовал, что бармен тоже принимает его за сумасшедшего. Должно быть, на пароходе все были предупреждены.

— Этого не может быть!

Какой-то поезд.. Что за поезд? Ах да, поезд, уходящий из Ла-Рошели, и сестра машет ему платком…

Тимар сидел в плетеном кресле, полностью уйдя в свои думы. Одеться пришлось в черное. Пропавшую колониальную одежду так и не нашли. В душе ему даже доставляло удовольствие, что он отличается от других пассажиров. На борту было много офицеров, слишком много офицеров.

— Слишком много галунов, — ворчал он.

И слишком много чиновников. И детей, бегающих по палубе.

Что это ему напоминало? Ах да, Адель! Она тоже всегда была в черном. Только у нее не было детей. А негритянка!

Он все прекрасно помнил. Все. Он был хитрее, чем они думали. Они хотели осудить отца молодой негритянки. Тимар спас его, а за это они все вместе принялись его бить.

Да, это был сговор! Все были в сговоре. И губернатор, и прокурор, и лесорубы. Понятно, ведь все они спали с Аделью.

Пассажиры в белых костюмах, чтобы убить время, по десять, по сто раз ходили взад и вперед по палубе.

— Убить! Этого быть не может.

И вдруг Тимар перестал думать. Вернее, мысли перестали так быстро сменяться в его мозгу. Что-то оставалось непонятным. Тимар представил себя в черном костюме, с шлемом на голове: он сидит за столиком пароходного бара. Он возвращается во Францию!

Должно быть, его били по голове. Он мог потерять разум. Его даже считали безумным. Но это ненадолго. Он это чувствовал. Так ясно чувствовал, что даже оттягивал момент полного выздоровления, чтобы пока всерьез ни о чем не думать. Это был ловкий трюк. Иногда он размышлял вслух. Перед его полузакрытыми глазами возникали искаженные, как во сне, образы.