Комиссар Мегрэ - Лунный удар

Тимар в подобных случаях занимал неизменную позицию. Изобразив снисходительную, ироническую улыбку, он вставал и брался за шлем.

— Не оставить ли нам эту тему?

Он уходил с большим достоинством и, пока был в поле зрения собеседника, следил за своей походкой, стараясь придать себе вид человека, который знает что делает.

После того как он поставил себя по другую сторону баррикады, наиболее логичным для него было бы больше не посещать трех лиц, представлявших вражеский стан: губернатора, комиссара полиции и прокурора. Все же он решил обойти их всех, гонимый смутным инстинктом, стремлением порисоваться или надеждой.

У прокурора все было довольно просто. Гостю подали одну за другой три стопки виски, и хозяин прочитал ему резкую проповедь.

— Вы, милый мой, легко можете пойти ко дну. Меня это не касается. Но попытайтесь же вовремя остановиться! Адель — красотка. В постели ничего лучшего не надо. А вообще — грош ей цена. Понятно?

И Тимар при всей своей самоуверенности поспешил уйти.

А у губернатора его ждал грубый удар. Когда он сидел в приемной, в кабинет вошел бой, которого он хорошо знал, и Тимар услыхал, как губернатор, не понижая голоса, произнес:

— Скажите этому господину, что я очень занят и не знаю, когда смогу его принять.

Тимар сохранил невозмутимый вид, только уши у него покраснели. Он привык — даже тогда, когда за ним никто не следил, — натягивать на лицо равнодушную улыбку.

Пройдя по набережной в обратном направлении, он возвратился в окутанный полумраком отель. Адель за кассой, столующиеся. Он продолжал вести себя как обыкновенный жилец, ел вместе с другими, и между ним и хозяйкой нельзя было заметить ни малейшей близости.

Он кричал, как Буйу или Косоглазый:

— Адель! Рюмку перно!

Его научили пить перно. Он усвоил себе и другие привычки, которые приобрели священность обрядов.

Например, в полдень, прежде чем сесть за стол, он играл партию в кости и угощал партнеров рюмкой перно. Вечером, сразу же после обеда, отводили два столика для игры в белот, и Тимар просиживал здесь до самого конца. Время от времени он или кто-нибудь другой кричал:

— Адель! Всем того же самого.

И так вплоть до условного языка, который ему пришлось изучить. Иной раз завсегдатаи обменивались взглядом, означавшим: «Он делает успехи!»

Случалось, Тимар испытывал к себе отвращение за то, что сидит час за часом с картами в руках, отяжелевший от алкоголя, в притупляющей жаре зала.

В такие минуты он становился обидчив, делал из мухи слона.

В общем, он больше не принадлежал к стану официальных лиц, не желал встречаться с представителями власти и серьезными людьми. С другой стороны, проживи он так хоть двадцать лет, он не стал бы похож ни на лесорубов, ни на толстобрюхого счетовода, которые за картами пользовались целым словарем выражений, неизвестных Тимару. После того как закрывали ставни и запирали двери, Адель первая со свечой в руке поднималась по лестнице: движок к тому времени прекращал подачу электричества. На площадке, как обычно, Тимар в нерешительности останавливался. Адель оборачивалась и смотрела на него. Иногда он говорил:

«Спокойной ночи!» Она отвечала ему теми же словами, протягивала свечу и уходила к себе, не поцеловав и даже не пожав руки. Иногда он почти беззвучно шептал:

«Заходи!» Она догадывалась по едва заметному движению губ, непринужденно входила к нему, ставила свечу на туалет, откидывала москитную сетку, стелила постель и ложилась, терпеливо ожидая его.

— Ты устал?

— Нет.

Он не хотел поддаваться усталости. На самом деле он едва держался на ногах, хотя не работал и ни к чему не прилагал особых усилий. Должно быть, усталость вызывало пониженное давление, оно же приводило к ощущению пустоты в голове и смутной тревоги, от которой он начинал дрожать, словно над ним нависла какая-то угроза.

Часто, сжимая Адель в объятиях, он задавал себе вопросы, остававшиеся без ответа. Любит ли она его?

Какую любовь эта женщина может питать к нему? Обманывает ли она его? Обманет ли в будущем? Из-за чего она убила Тома? Из-за чего…

Но Жозеф ни о чем не спрашивал: не хватало смелости. Он боялся ответов, потому что дорожил ею. Когда в одиночестве он бродил по набережной, стоило ему вспомнить о ее голом под платьем теле, как он начинал смотреть на всех мужчин с ненавистью.

Больше всего его тревожил ее взгляд. С некоторого времени Адель подолгу глядела на него. Даже в темноте, обнимая ее, он чувствовал этот взгляд. Со своего места за стойкой она разглядывала его во время еды. Разглядывала и за игрой в белот или занзи. И этот взгляд судил, быть может, снисходительно, но судил!

Что она думает о нем? Да, это ему очень хотелось знать.

— Не следует пить перно. Оно тебе вредно.

Но он все равно пил. Именно потому, что был не прав, а она — права.

Чтобы покончить с формальностями, нужно было дождаться документов из Парижа. Они прибыли пароходом уже пять дней назад. Тимар не пожелал выйти на мол. Из своей комнаты он видел на рейде французский пароход и следил взором за его катером, направившимся к берегу.

— Раз отель продан, ничто не мешает нам отправиться хоть завтра, — сказала ему Адель. — До концессии на лодке всего день пути.

Но они не уехали ни в этот день, ни на следующий.

Тимар собирался в путь неохотно, выискивал предлоги для отсрочек, затягивал приготовления.

Теперь Жозеф злился, ощущая на себе взгляд Адели и отлично зная, что она думает. Она думает, что он трусит, что перед самым отъездом из Либревиля он во власти бессмысленной паники и цепляется за мелкие привычки, ставшие его жизнью.

Это была правда. На всю обстановку отеля, сперва ему враждебную и ненавистную, он стал смотреть другими глазами. Он узнал ее во всех деталях. Пустые мелочи казались ему волнующими, как, например, та сделанная неграми бледная маска, что висела на середине серой стены. Маска была тускло-белая, стена выкрашена жемчужной темперой, и они на редкость тонко гармонировали между собой.

Покрытая лаком стойка сама по себе могла создать иллюзию безопасности: она ничем не отличалась от стойки любого провинциального кафе во Франции, с такими же бутылками, такими же марками аперитивов и ликеров.

И так вплоть до утренней прогулки, пути через рынок, остановки напротив рыбаков, вытаскивающих на песок пироги.

В кафе вокруг их столика разговоры сливались в однообразный гул. Иногда Адель, не меняя позы, отвечала на обращенную к ней фразу. Но она все время, положив локти на стол и подперев руками подбородок, не переставала рассматривать Тимара, который курил сигареты и со злостью клубами выбрасывал дым.

— Будет у вас что-нибудь для немецкого парохода, он через месяц придет для погрузки? — спросил кто-то.

— Возможно, — ответила Адель и рукой разогнала дым, застилавший лицо Тимара.

Буйу шутил, подчеркивая забавность своего белого колпака, высотой в сорок сантиметров, украшенного трехцветной кокардой.

— Разрешите, дорогой друг, налить вам бокал амброзии? Кстати, почем обошлась мне эта амброзия? Клиентом я платил за нее по восьмидесяти франков за бутылку. А теперь?

Люди смеялись. Буйу входил во вкус своей роли, отпускал непристойные шутки.

— Мадам сегодня ночует здесь? С этим молодым человеком? Бой, вы отведете принца и принцессу в зеркальную комнату.

Тимар единственный не смеялся. И все же его дурное самочувствие было скорее физического, чем морального свойства, как если б его заставили дышать ядовитым воздухом. Он уже заметил, что потеет больше других, и стыдился этого, словно порока. В постели Адель часто наклонялась над ним, чтобы провести полотенцем по его груди.

— Как ты разгорячен!

Ей тоже было жарко, но это не проявлялось с такой силой, и кожа у нее оставалась теплой и нежной.

— Вот увидишь, ты привыкнешь к здешним условиям. Когда мы будем там.

«Там» означало в глубине леса, но он боялся не леса.

С тех пор как он пожил в Либревиле, он знал, что хищники не нападают на человека, особенно белого, что змеи убивают меньше людей, чем молния, и что те негры в джунглях, у которых особенно свирепый вид, наиболее миролюбивы.

В лесах водились леопарды, слоны, гориллы, газели и крокодилы. Почти каждый день охотники приносили звериные шкуры. Даже насекомые, мухи цеце, которых он видел в городе, не слишком пугали его — он лишь инстинктивно вздрагивал.

Нет, он не трусил. Однако приходилось покинуть Либревиль, отель, комнату с полосами света и тени, набережную с красной землей и море, окаймленное кокосовыми пальмами, — все, что он так ненавидел, включая занзи за рюмкой перно и белот за рюмкой кальвадоса. Все эти вещи в конце концов создали вокруг него привычную среду, и он двигался в ней без усилий, полагаясь на свое чутье.

Всем этим он дорожил, потому что был во власти непреодолимой лени. Он брился не чаще двух раз в неделю, иной раз часами сидел в одной и той же позе, глядя перед собой и ни о чем не думая.

С Ла-Рошелью, которую Тимар любил, он расстался в бодром состоянии духа. И только когда поезд тронулся и родственники замахали платками, у него защемило сердце. А теперь он не мог оторваться от Либревиля:

Тимар прилип к нему. И даже когда увидел на рейде пароход, у него не возникло желания уехать, что, однако, не помешало ему хандрить целых два дня.

Все было противно, и прежде всего он сам, но это отвращение и эта пресыщенность тоже стали потребностью. Вот почему его злило, когда на нем слишком долго останавливался взгляд Адели. Она понимала! А то, чего не понимала, угадывала!

Но тогда почему она его любила или притворялась, что любит?

— Я пойду лягу, — сказала Адель, вставая.

Он оглядел завсегдатаев — все были пьяны. Сегодня Адели не было надобности ждать, пока кафе закроют.

Она больше не хозяйка. Теперь Буйу остановит движок, закроет двери и ставни, поднимется последним со свечой.

— Доброй ночи, господа!

Адель поднялась одновременно с Тимаром, и он впервые за вечер испытал удовольствие, так как она сделала это как нечто совершенно естественное.

— Доброй ночи, друзья!

— Право, ты могла бы нас обнять! Завтра утром вы уедете, и мы вас уже не увидим.

Адель обошла собравшихся, подставила каждому щеку. Косоглазый, более хмельной, чем другие, обнимая, провел рукой по ее груди, но она сделала вид, будто не заметила этого.

— Ты идешь? — спросила она, подходя к Тимару.

Они стали подниматься по лестнице. Снизу, из главного помещения кафе, к ним доносились говор и отельные возгласы.

— Ты весь вечер неважно выглядел. Нездоровится?

— Нет. Я чувствую себя очень хорошо.

Обряды каждого дня. Сначала она отодвигала москитную сетку, потом откидывала одеяло, возилась с подушками, встряхивая их, чтобы убедиться, нет ли скорпионов или маленьких змеек. А затем каждый раз одним и тем же движением сбрасывала платье.

— Чтобы к ночи добраться до места, придется встать в пять часов.

Развязывая галстук, Тимар оглядел себя в зеркале.

Зеркало было плохое, свеча светила тускло, и лицо казалось мрачным, особенно из-за опухших век.

Он вспомнил Эжена, который был вдвое сильнее его.

Вспомнил, как тот спустился по лестнице и, покрывая шум празднества, сиплым голосом объявил, что погибает от гематурии. Обернувшись, Тимар увидел обнаженную Адель. Присев на край кровати, она снимала туфли.

— Ты еще не ложишься?

И как раз в этот миг он подумал: «Эжен умер, а вот она живет!»

Он не делал выводов. Предпочитал оставаться в неизвестности. Ему было страшно. Суеверный страх. Он и она поедут туда. Он умрет, как Эжен. А она с другим, может быть, в этой самой комнате… Тимар скинул одежду и пошел к постели.

— А свеча?

Он вернулся и задул ее.

— Ты сказала, в котором часу?.. — спросил он, укладываясь на поскрипывающем матраце.

— В пять.

— Будильник завела?

Он повернулся к ней спиной, ища в подушке знакомую ямку и ощущая прижатое к нему горячее тело Адели. Она ничего не сказала. Он — тоже. Чтобы не заговорить первым, притворился, будто спит, но глаза его были открыты и все чувства обострены. Он знал, что она тоже не спит и, лежа на спине, разглядывает сероватое светлое пятно на потолке.

Это тянулось долго, так долго, что он стал засыпать и находился уже в полусне, когда услыхал:

— Спокойной ночи, Жо!

Он вздрогнул, но не шелохнулся. Ему показалось, что это не голос Адели: он как-то изменился. Прошло, может быть, минуты три, и ему показалось, что кровать чуть-чуть вздрагивает. Он разом повернулся и сел, вглядываясь в темноту.

— Ты плачешь?

Его слова прервало рыдание, как если бы Тимар наконец разрешил женщине излить свои чувства.

— Ложись! — приглушенным голосом взмолилась она. — Ну же!

Адель заставила его лечь. Она обхватила рукой его грудь и с нежностью пробормотала сквозь слезы:

— Злой! Почему ты такой злой?

Глава седьмая

Когда забрезжил день, лодка отвалила от мола.

Грузовичок Буйу привез Адель, Тимара и багаж.

Маленькая машина стояла на набережной в бледных лучах рассвета. Буйу помахал рукой, провожая взглядом лодку, которая окунулась в первую волну, выпрямилась и исчезла снова.

Кругом море. Чтобы войти в устье реки, надо идти наперерез волне. Негр в стареньком шлеме стоял за рулем. На нем была суконная куртка поверх черного купального костюма, и тем не менее он почему-то не казался смешным. С непроницаемым лицом он смотрел перед собой, а его руки, более светлые, чем остальное тело, лежали на штурвале.

Пока еще виднелись Буйу и его машина, Адель оставалась на ногах, потом села на корме. Она была одета как всегда, только ноги — в мягких сапогах для защиты от москитов.

Это был самый тяжелый час.

Они не разговаривали, не смотрели друг на друга.

Они были как чужие, несмотря на ночную сцену, может быть, как раз из-за этой сцены, оставившей у Тимара мучительное воспоминание. Жозеф не мог бы его описать, так как потерял всякое хладнокровие, всякое представление о действительности и реальных вещах.

«Почему ты плачешь? Скажи мне, почему ты плачешь?»

Он продолжал расспрашивать, но ничего не мог понять из ее слов. Тимар сердился, говорил с оттенком угрозы, так как был сонный и предвидел длинные объяснения.

«Спи! Все прошло!»

Рассерженный, он зажег свечу и стал упрекать Адель в том, что она ничего не понимает. Это у него, а не у нее была причина хандрить. В конце концов у него разыгрался настоящий припадок, и Адели пришлось успокаивать его. И все это в жаркой постели, мокрой от слез и испарины. Самым смешным был финал: Тимар просил прощения!

«Оставь, Жо! Спи! Ты не выспишься».

Он уснул разбитый, положив ей голову на плечо. И вот утром опять все забыто. Между ними не было никаких излияний, скорее холодок.

Они шли открытым морем, в полумиле от линии кокосовых пальм. Миновав Либревиль, лодка переменила курс и вошла в реку, а одновременно — в полосу солнечного света.

Это был конец ночи и всего, что она принесла нелепого и тягостного. Тимар повернулся к Адели. Глаза его улыбались.

— Неплохой вид, — заметил он.

— Дальше будет еще красивее.

Он закурил сигарету, и в эту минуту все его существо было проникнуто оптимизмом. Адель тоже улыбалась. Она поднялась и подошла к нему, чтобы вместе любоваться местностью, а негр не отрывал глаз от горизонта и равнодушно покручивал штурвал.

Несколько пирог неподвижно стояли среди потока.

Проходя мимо, можно было разглядеть негров, таких же неподвижных, занятых рыбной ловлей. Призрачная, волнующая тишина. Хотелось петь что-либо медлительное и могучее, как религиозный гимн, который господствовал бы над шумом лесопильни и поскрипыванием лодки.

Они продвигались вперед — нетороплив, оставляя за собой на воде длинный след. Проехали мимо одинокого дерева, потом — другого.

После первого поворота не было больше ни лесопилен по левой руке, ни океана позади. Не было ничего, кроме крутых берегов и леса, мимо которого шли иногда на расстоянии всего одного метра. Он состоял из живописных деревьев: мангров, чьи корни выходили из земли на высоту человеческого роста, бледных сырных деревьев с треугольным стволом и листьями только на самой верхушке. Повсюду лианы, тростники, а главное — та же тишина, которую, как плугом, взрезало равномерное жужжание двигателя.

— Здесь глубоко? — спросил Тимар с простодушием парижанина, гуляющего в воскресный день за городом вдоль Марны.

Негр не отнес этого вопроса к себе. Ответила Адель:

— Здесь, пожалуй, будет метров тридцать. Но в других местах, случается, лодка царапает дно.

— А крокодилы есть?

— Встречаются.

Одним словом можно было отразить его душевное состояние — каникулы. Тимар чувствовал себя на каникулах! Даже солнце казалось ему более веселым, чем обычно.

Вот и первое негритянское селение: несколько хижин под деревьями у самой воды и пять-шесть пирог на берегу. Голые дети смотрели на проплывающую лодку.

Купальщица-негритянка погрузилась по шею и вскрикнула.

— Ты не проголодался, Жо? — спросила Адель.

— Нет еще.

У него была душа туриста. Он добросовестно всматривался в пейзаж, ничего не упуская из виду.

— Покажи мне окуме.

Она поискала взглядом и затем указала на одно из деревьев.

— Вот это? И оно такое дорогое?

— Это единственное здешнее дерево, годное для изготовления фанеры. Его обрабатывают особыми машинами. Вся работа механизирована.

— А красное дерево?

— Тут его нет. Мы увидим его выше, через час или два.

— А эбеновое?

— Тоже скоро. В низовье драгоценные породы давно вырублены.

— Но у нас еще есть эбеновое дерево?

В первый раз он сказал «у нас».

— Есть и эбеновое и красное. Да! Кроме того, старик Трюффо подсказал мне, кажется, неплохую мысль. На концессии тьма орхидей. У него есть книга, где говорится об этих цветах. Некоторые орхидеи продаются в Европе по цене до пятидесяти тысяч франков за растение. Так вот, он нашел цветы, напоминающие описанные в книжке.

Почему сегодня все было так прекрасно? Все устраивалось само собой. Вид местности как-то подбадривал.

Неужели было так же жарко, как в другие дни? Тимар этого не замечал.

Они плыли уже два часа. Лодка вдруг пошла вкось, приблизилась к берегу и выбросилась на песок. Негр, по-прежнему невозмутимый, остановил двигатель и кинул швартов оказавшейся на берегу женщине. На ней вместо одежды был служивший передником пучок сухой травы.

— Что мы тут будем делать? — спросил Жозеф.

Негр обернулся к нему:

— Остудим двигатель.

У берега стояло несколько пирог. Подальше виднелась деревушка примерно из пятнадцати хижин. Тимар и Адель выпрыгнули на берег, негр-рулевой и негритянка болтали и хохотали.

Посреди просеки тянулся рынок. Пять женщин — из них четверо очень старых — сидели на корточках перед циновками, служившими выставкой товаров.

У подножия деревьев, высотой пятьдесят метров, в этом лесу, границ которого никто не знал, на циновках лежало всего лишь несколько пригоршней маниока, кучка бананов, пять-шесть копченых рыбешек. Старухи были голые. Две из них курили трубки. Молодая женщина кормила грудью двухлетнего мальчонку. Он то и дело с любопытством поглядывал на белых.

Между белыми и туземцами — никакого контакта.

Ни слова приветствия. Адель шла впереди, окидывая взором жалкий товар и нагибаясь, чтобы заглянуть внутрь хижин. Потом она наклонилась и взяла один банан, не заплатив.

Это не вызвало никакой враждебности: просто пришли белые. Они делали что хотели, на то они и белые!

— Подожди меня минутку, — вдруг сказала Адель.

Она решительно направилась к хижине, несколько большей, чем другие, и стоявшей немного в стороне.

Тимар остался обозревать рынок.

Знала Адель здесь кого-нибудь? Какая фантазия взбрела ей в голову?

Тимару надоело рассматривать старух с их убогими припасами, и он повернулся к лодке. Рулевой вышел на берег. Тимар видел его против света в сиянии солнечных лучей, струящихся сквозь листву. Он стоял перед голой молодой негритянкой почти вплотную к ней, но они касались друг друга лишь кончиками пальцев.

И оба хохотали: издавали глухие и медлительные сочетания звуков, не выражавшие ничего, кроме удовольствия.

Не желая им мешать, Тимар пошел обратно. Адель еще не показывалась. Надо бы ему тоже пойти в хижину, но Жозеф не решался. От нечего делать он вынул из кармана пачку сигарет. Голый мальчуган с умоляющим видом протянул руку. В двух шагах протянулась рука старухи, и, когда Тимар бросил ей сигарету, начался натиск. Все негритянки деревни вдруг оказались рядом. Они тянули к нему руки, задевали его телами, оспаривали одна у другой табак. Они кричали, смеялись, толкались, падали на колени, чтобы разыскать в пыли упавшую сигарету. Возвратившаяся Адель улыбнулась, увидев Тимара в схватке с ними.

— Едем!

Проходя через рынок, она взяла еще один банан.

Когда они сели в лодку и двигатель заработал, Тимар настороженно спросил:

— Куда ты ходила?

— Не волнуйся.

— Ты знаешь кого-нибудь здесь?

— Нет, успокойся.

Лодка плыла теперь в более жаркой, более тяжкой атмосфере, и Тимар вдруг ощутил неприятное стеснение в груди.

— Ты не хочешь сказать мне правду?

Адель улыбнулась кротко и нежно.

— Клянусь тебе, что это пустяк.

Почему он стал ворошить в памяти старую историю, которую считал забытой? Одно из его первых приключений с женщинами. Ему было семнадцать лет. Он провел три дня в Париже и в один из вечеров дал какой-то женщине увлечь себя в гостиницу на улице Лепик. Когда они вновь выходили и были в коридоре, женщина сказала, совсем как Адель: «Подожди меня минутку».

Она исчезла в конторе гостиницы. Жозеф слышал, как она с кем-то шепталась, потом вышла к нему с веселым видом.

«Не тревожься. Женские дела». Лишь три года спустя он понял, что она получала в конторе свой процент со стоимости номера.

Почему здесь, на реке, он сопоставлял эти два случая? Он сам не мог бы этого сказать.

Глядя на Адель, более оживленную, чем обычно, он видел перед собой другую, ту, чьего имени даже не знал.

— В этой хижине живут негры?

— Конечно! Здесь нет белых.

Видя, как он нахохлился, она добавила:

— Не делай такое мрачное лицо, Жо! Клянусь тебе, дело этого не стоит.

Негр в дырявом и засаленном шлеме равнодушно смотрел перед собой и чуть поворачивал руль.

Был ли случай в хижине единственной причиной?

Усталость, жара, как видно, тоже портили настроение.

Солнце стояло прямо над головой, и лодка шла не настолько быстро, чтобы создавать подобие прохлады.

Угнетало и бесконечное однообразие пейзажа.

Тимар съел банку тепловатого паштета и черствый хлебец. До этого он уже выпил две рюмки спиртного.

Наступил его час. К полудню у него уже сосало под ложечкой, и он мог подбодриться, лишь проглотив немного алкоголя.

Адель по-прежнему была оживлена. Но она слишком это подчеркивала, и потому Тимар не находил ее оживление естественным. Обычно она так не старалась во что бы то ни стало развлечь его. Прежде была сдержаннее, спокойнее.

Что ей понадобилось в негритянской хижине? И зачем эти улыбки и кокетливые ужимки?

В конце концов Тимар примостился на дне, и его взгляд по мере движения лодки скользил по неровным вершинам деревьев. Жозеф Тимар снова начал терзаться сомнениями.

— Передай мне бутылку.

— Жо!

— Еще что! Я не могу хотеть пить?

— Адель покорно протянула фляжку с виски.

— Будь осторожен, — прошептала она так тихо, что он едва расслышал.

— С кем? С негритянками, которых могу посетить в их хижинах.

Тимар знал, что несправедлив. С некоторого времени это часто случалось, но он ничего не мог с собой поделать.

В такие минуты он был убежден, что глубоко несчастлив, что именно он — жертва и поэтому имеет право срывать злобу на окружающих.

— Ты бы хоть помалкивала! Ведь сама разбогатела, спаивая людей.

На дне лодки лежало ружье на случай, если встретится какая-нибудь дичь, но, за исключением мелких птиц, ничего не попадалось. Зато мух было множество, и приходилось все время махать рукой, отгоняя их от лица. Тимар, зная, что район реки заражен мухой цеце, вздрагивал каждый раз, когда какое-либо насекомое касалось его кожи.

Вдруг он решительно поднялся и снял куртку, под которой оказалась только рубашка с короткими рукавами.

— Зря ты это делаешь, Жо! Заболеешь.

— Ну и что?

Без куртки ему не стало прохладнее, пожалуй, даже более жарко. Но липкий пот теперь не скоплялся под мышками и на груди, и Тимар испытывал чуть ли не наслаждение от сильного жжения кожи.

— Дай мне бутылку!

— Ты уже много пил.

— Еще раз повторяю: дай бутылку!

Он упорствовал, хотя знал, что негр, несмотря на внешнее безразличие, прислушивался, осуждая обоих: и его, и се. Из духа противоречия Тимар пил много и жадно. Потом улегся на скамью, положив под голову свернутую в комок куртку.

— Послушай, Жо, солнце печет и…

Он не ответил. Его клонило ко сну. Он был разбит, готов околеть здесь, если это неизбежно, но неспособен ни на малейшее усилие, даже чтобы оставаться в сидячем положении.

На один, два или три часа Тимар погрузился в странную дремоту. Он спал с открытым ртом и подсознательно чувствовал, что тело его стало обособленным мирком, в котором совершались таинственные изменения.

Может быть, он превратился в дерево или в гору.

Два или три раза Тимар открывал глаза и видел Адель, пытавшуюся заслонить его от солнца.

Вдруг ощущение надвигающейся опасности, грохот, как при крушении, сбросили его со скамьи. Тимар поднялся растерянный, с блуждающим взглядом и сжатыми кулаками.

— Что еще от меня надо?

Лодка резко накренилась, мимо нее с бешеной скоростью неслась вода. Словно в бреду Тимар увидел, как негр вылезал за борт. Тимар подумал, что его преследуют, заманили в ловушку. Бросившись на чернокожего, он нанес ему сильный удар в лицо и столкнул в воду.

— Вот тебе, получай! Мы еще посмотрим, кто кого!

Глубина здесь была не более полуметра. Лодка налетела на речной порог. Негр с трудом поднимался из воды, а Тимар искал ружье, которое заметил еще утром.

— Какая подлость! Ну, мы еще посмотрим.

Но в этот миг, споткнувшись, может быть о скамью, а может, о ружье, которое искал, Тимар пошатнулся.

Падая, в какое-то краткое мгновение успел увидеть Адель. В ее глазах были страх и отчаяние. Голова Тимара ударилась о что-то твердое.

— Подлость! — еще раз повторил он.

Затем все завертелось, задвигалось, окружающие предметы взлетели к небу, а с высоты опустилась тьма.

К Тимару иногда возвращались проблески сознания.

Один раз, открыв глаза, он увидел, что сидит на дне лодки, поддерживаемый негром, в то время как Адель с трудом натягивает на него полотняную куртку.

В другой раз он узнал склонившееся над ним лицо Адели. Он ощущал прохладную влагу на висках и острое жжение в руках, затылке и груди.

Потом его понесли, и не два человека, а возможно — десять, если не сто. Множество негров, чьи ноги мелькали на уровне его головы.

Они говорили на языке, которого Тимар не знал.

Но Адель изъяснялась на нем легко.

Меж ногами негров виднелись деревья, много деревьев, а за ними мрак, насыщенный испарениями перегноя.

Глава восьмая

Когда Тимар сел на кровати, то увидел прежде всего не Адель, помогавшую ему приподняться, а окружавшие его стены. Они были бледно-зеленого цвета. Значит, ему не померещилось: если одна подробность верна, верно и все остальное.

Тимар нахмурился. Взгляд исподлобья, кривая усмешка, голос судьи:

— Сколько дней я здесь?

Он пристально смотрел на Адель, словно хотел захватить ее врасплох.

— Четыре дня. Почему ты так на меня смотришь?

Она еще подтрунивает над ним, смеется нервным, деланным смехом!

— Дай мне зеркало.

Пока она искала зеркало, Тимар провел рукой по небритым щекам. Он похудел. И стоило ему сделать несколько движений, как он почувствовал себя совсем обессиленным.

— А где Буйу?

Тимар сознавал, что ведет себя безобразно, и это доставляло ему удовольствие. Он угадывал, что его неподвижный, лихорадочный взор внушает страх.

— Где Буйу?

У него были еще и другие вопросы. Вопросы? Скорее обвинительная речь. Лежа с температурой в сорок один градус, он тем не менее многое видел, многое слышал.

А поскольку комната оказалась зеленой…

Это случилось, очевидно, на второй день его болезни, когда Адель, наведя порядок в комнате, недовольно посмотрела на стены. Тимар слышал, как она ходила внизу, отдавала распоряжения, а позднее выкрасила здесь перегородки зеленоватой краской.

Адель не должна знать, что он все слышит. Потолок красил какой-то мужчина.

Кто?.. Буйу?

С этим вопросом сейчас следует покончить. Ведь в запасе еще другой.

— Буйу не приезжал сюда, Жо! Клянусь тебе.

Скверное дело. Но насчет Буйу он разберется позже, хотя почти уверен, что слышал именно его голос и даже слова: «Моя бедняжка Адель!»

Разве не приоткрыла она вечером дверь, чтобы бывший лесоруб мог посмотреть на него, Тимара.

А грек?

Тут она не может солгать. Тут уж он не сомневался, что ясно видел того, и не один, а четыре-пять раз.

Высокий малый, с жирными волосами, худым, обветренным лицом и нервным тиком: он поминутно закрывал правый глаз.

Константинеско.

Да! Когда стены были выкрашены, Адель позвала его, чтобы держать лестницу, пока она мажет потолок.

— Что он здесь делает?

— Константинеско — мастер. Он и раньше работал на концессии, поэтому я его наняла. Тебе надо бы отдохнуть, Жо! Ты весь в поту.

Тимар испытывал потребность говорить, расспрашивать, злиться. Он с ужасом вспоминал некоторые свои ощущения последних дней. Например, его так знобило, как никогда в жизни, и в то же время он покрывался потом с головы до пят, лязгая зубами и крича: