Дневник; 2 апреля - 3 октября 1837 г; Кавказ

      10 июня. 10-е число нам другой раз уже не совсем-то благоприятствует. Я после обеда спал очень дурно, меня во сне все что-то беспокоило. Я скоро проснулся и чувствовал сильное биение сердца, может быть, причиною тому чрезмерные жары, которые с вчерашнего дня начались. Выхожу из палатки и узнаю от Шейблера человека, что князь Долгорукий убит. Я не верил, послал моего человека, но, не дождавшись его прибытия, побежал с Яковлевым в его палатку и вижу бедного князя на постели, покрытого простынею. Слезы невольно у меня навернулись, все, находившиеся здесь, были в каком-то недоумении, печаль написана была на лицах, все посматривали изредка друг на друга, не говоря ни слова, даже никого не приветствовали; слезы облегчали немного их горе: ах! ужасно видеть товарища, который третьего дня был здоров и весел, мертвого, ужасно! Я отдернул слегка простыню, чтоб посмотреть его лицо и рану. Он совсем не переменился, на лице осталась даже прежняя улыбка. Жаль его, очень жаль, он был прекрасный товарищ и умер так молод - ему не больше 20 лет. Но что ж делать, мы все живем под Богом, умирают не старые, а поспелые. Мы не могли найти стола, чтобы положить его, и потому, приказав его обмыть и одеть в мундир, вынесли на кровати в церковь.
      Теперь опишу, каким образом сделан был десант. Десант на берег сделан был на рассвете, в 4 часа утра, в 4-х верстах за Джубою, и оставались там до 10 утра. Черкесские пикеты, заметив еще издали пароход, зажгли по всему берегу маяки (сигналы для сбора), и в четверть часа их было уже в сборе до 600 человек, однако ж они не мешали десанту, но по всей горе в каждой лощине поделали засады, так что стрелки наши, которые пошли занять высоты, должны были из каждой балки выбивать их штыками; 27 раз ходили наши на ура в штыки, на 3-м завале роковая пуля ранила Долгорукого с правой стороны в грудь, в самую верхнюю пуговицу, половина пуговицы с сукном взошли в тело, и князь пал мертвым с обнаженной шашкой в руках. Стрелки заняли все высоты, и наши зажгли сначала одно судно, а потом и другое, но последнее черкесы успели по отступлении утащить в речку и потушить. При отступлении они крепко наседали: они гикали со всех сторон и стреляли в 3-х шагах. Стрелки не смели поднимать голов, одни лишь флотские орудия удерживали немного их запальчивость, артиллерии нашей не было. Потеря была с нашей стороны немаловажная. (...) Многие из рядовых ранены стрелами. (...)
      11 июня. В 8 часов утра, после обедни, хоронили Долгорукого, мы несли его гроб на руках, все прикомандированные гвардейцы здесь были в мундирах, сам генерал Вельяминов, в мундире и ленте, сделал нам честь своим присутствием: он сам вынес с нами гроб из церкви и шел до самого кладбища. Это погребальное шествие было чрезвычайно трогательно: не только мы, но даже и посторонние не могли удержаться от слез. Похоронили его у подошвы горы под деревом, недалеко от морского берега, под пушечным выстрелом из крепости. Он думал приехать сюда на три года и остался навсегда, царствие ему небесное, вечный покой.
      12 июня. Ходил с Ольшевским на фуражировку за Навагинскую гору. (...) Моя рота занимала большой аул, чтобы никто не смел ничего в нем трогать. Я ходил по саклям, и они мне чрезвычайно понравились, особенно княжеская, в которой Люлье{40} жил 5 лет, в ней чрезвычайная чистота. Она состоит из одной комнаты, как и все сакли вообще, чисто вымазанной глиною внутри, без потолка и пола, печи нет, а сделана внутри комнаты к стене между окном и дверьми труба, расширяющаяся книзу и не доходящая до земли на 1 аршин, они под нею разводят огонь и готовят кушанье. Места для постели сделаны немного повыше полу, одна дверь и одно окно, очень низкое, закрывающееся деревянными ставнями. Крыша покрыта соломой, под одной крышей сделана также чистенькая конюшня для лошадей. На дворе сделаны два амбара, в коих мы нашли шелковых червей, и два амбара для хлеба. Сад у этого князя прекрасно обработан, у него есть виноград и многие фруктовые деревья, в том числе множество абрикосовых и персика, которые унизаны фруктами. Это огромный аул, состоящий сакель из 50-ти, где живут его крестьяне. Как обвинять их теперь, что они, привыкши к свободе, не хотят с нами примириться и защищают свои прелестные места?
      13 июня. Сегодня получено известие, что отряд, состоящий под командой корпусного командира барона Розена, сделал десант в Адлер. Потеря состоит в 60 раненых и убитых, в числе коих ранено 5 офицеров и изрублен шашками Бестужев,{41} тело коего переходило несколько раз то к черкесам, то к нашим, и наконец осталось у черкес. Итак, в этом году мы лишились двух славнейших людей: Пушкина и Бестужева.
      14 июня. Сегодня отъезжает в Петербург фельдъегерь, и я написал письмо к Соколовскому{42} и Александрову. (...) С каким удовольствием читал я "Библиотеку для чтения"!{43} Книги здесь так же редки, как хорошенькое, свежее личико в Петербурге.
      15 июня. (...) Сегодня я начал упражняться в немецком языке и перевожу "Praktischer Unterricht in der deutschen Sprache" von Wilhelm Oertel.{44} (...)
      20 июня. (...) Одна сторона крепостного вала уже кончена, земляная работа идет очень скоро, кирпич почти уже весь готов. (...)
      22 июня. Сегодня в 6 часов утра приехал корпусный командир барон Розен и осматривал лагерь и крепость, а в 6 вечера уехал. Ольшевский ходил сегодня на фуражировку в ущелье на правой руке, не доходя Навагинской горы. Пришедши на место, 2 роты Тенгинского 2(-го) батальона заняли позицию на одной горе у балки, черкес было не более 30-ти, но потеря наших была немаловажна. Черкесы действовали молодцами и стреляли почти в упор. Они, видя, что тенгинцы кинулись на них, отрубили руку цирюльнику и утащили у него бритвы и все, что было в сумке, потом, отойдя на ружейный выстрел, делили добычу в виду обеих рот. Впрочем, тенгинцев нельзя винить в этом случае, ибо они занимали весьма дурную позицию. (...)
      24 июня. (...) Сегодня ровно месяц, как мы взяли штурмом Навагинскую гору, я часто любуюсь ею на фуражировках, и мне не верится, что мы ее заняли и выбили черкес: поставьте туда одну роту русских солдат, и она не пустит 5-тысячного отряда,
      25 июня. Сегодня мы были у обедни в полной форме по случаю рождения государя императора. Вельяминов тоже был, по окончании литургии, когда провозглашали государю многия лета, из орудий сделали 101 пушечный выстрел.
      (...)Вечер был теплый, прелестный, луна, выказываясь из-за гор, слабо освещала лагерь. Я пошел прогуляться - более из любопытству, чем для моциону по лагерю и заметил, что все радуются празднику: во многих местах поют песельники и пляшут, местами слышно наяривание на скрипке, солдаты возле палаток играют в разные игры, и те, которые потрезвее, усовещивают ложиться спать, говоря, что завтра рано вставать на работу. Флот тоже не забыл праздника: бриг "Меркурий" был иллюминован плошками и с него пустили несколько ракет. Если в походе мы празднуем рождение государя, что ж делается теперь в Петербурге! Сколько радостных лиц можно было видеть на разводе в Петергофе и сколько людей не спали покойно эту ночь в надежде производства или в надежде прицепить эксельбанты!
      Все наши прикомандированные прошедшего года, кроме раненых и графа Бенкендорфа, получили орден Святой Анны, а раненые и граф Бенкендорф - Святого Владимира.
      26 июня. Ходил с Полтининым на фуражировку версты за две по берегу моря, черкесских выстрелов было не более 5, ибо они едва успели выбраться из аулов. Не более, как за 400 шагов, в виду нашем, они конвоировали своих черкешенок это меня удивляет: они отсюда еще не удалились, знавши, что мы не оставим их в покое. Аул их совсем разобрали для дров, а хлеб покосили для лошадей. Мне жаль было сегодня смотреть, какой овес и просо мы выкосили: сколько трудов стоило им вспахать, посеять и на сколько бы времени достало им хлеба! (...)
      27 июня. Сегодня мне сделали сюрприз: я получил рационы на четыре лошади за два месяца с лишком - 96-40 к., я никак не ожидал получить более, как на три (на одну лошадь - 10-50).
      Я выбрил сегодня голову и ношу ермолку, а парик берегу для казусных случаев. Вельяминов объявил, что 10 июля мы идем в Джубу. Можно ожидать славных дел, ибо это их последний ресурс, это их столица; в Уланы зайдем только для снятия местности на план. Какие предстоят еще трудности! Через сколько горок должны мы перебраться! Но чему быть, того не миновать. (...)
      29 июня. Почти целый день шел дождь, ночью была сильная буря; я несколько раз просыпался и слышал, с каким ужасным шумом волны морские разбивались о берег. К утру ветер немного утих, но море все еще волновалось, и нашлось несколько охотников купаться, из числа коих один армейский улан чуть не заплатил жизнью: волны выкинули его на берег замертво, так что его откачивали на бурке - вот как дорого можно заплатить иногда за удовольствие.
      Велено на ночь удвоить цепь, усилить секреты и чтобы 1-й батальон был всегда в готовности подкрепить караул, ибо лазутчики дали знать, что черкесы в большом сборе и хотят напасть на лагерь, их пикеты не далее от наших, как на 1 1/2 ружейного выстрела.
      30 июня. (...) Как я рад, что достал "Рассказы и повести" Бестужева-Марлинского,{46} которые хотя несколько раз читал, но теперь с удовольствием перечитываю.
      1 июля. Как живо рисуется в моем воображении петергофский праздник! На большой дороге в Стрельне теперь нет проходу, пыль столбом, я обыкновенно на этот день уезжал из лагеря в Стрельну. Петергоф, как магнит, притягивает теперь к себе со всех сторон. Пароход, баркасы, тихвинки и даже для смелых маленькие лодки не имеют недостатка в седоках, извозчикам раздолье, и, верно, вечером в Петербурге не найдешь ни одной кареты. Но и здесь мы тоже прогуливаемся по прелестным горкам, но прелестным для глаз, а не для того, чтобы на них ползать. В 5-м часу утра с Ольшевским мы ходили на фуражировку, не доходя Навагинской горы, налево, лошадей с нами было очень мало, а фуражу пропасть, и потому мы кончили очень скоро. Черкес было человек до 500, они стреляли сегодня в первый раз из пушки (длинная, как на торговых судах), но их 4 выстрела не сделали нам ни малейшего вреда. (...) Счастье наше, что пушка их очень занимала, они возились с нею, как нянька с ребенком, и воображали, верно, что каждый их выстрел положит, верно, человек 20. У них теперь большой сбор (вчера давал знать Ольшевскому лазутчик), к здешним приехали абазехи и сапсуги с Шепса и Афипса{*22}. (...) Вечером шел маленький дождик, если в Петергофе тоже, то иллюминация не очень завидная.
      2 июля. Полтинин ходил сегодня на фуражировку по берегу моря. (...) Они сожгли два баркаса и принесли с собою невод саженей в 50, взятый из аула, который служит доказательством, что здесь много русских, ибо черкесы рыбы не едят. Пришел "Инвалид",{47} и я начитал в нем, что поручик Савоини{48} 28 мая переведен ротмистром в Оренбургский уланский полк.
      3 июля. Сегодня я не пошел на фуражировку со Штейбе, ибо немного побаливает грудь. (...) Какое удовольствие доставляют мне Бестужева повести! "Наезды", "Красное покрывало" и "Страшное гаданье" я сегодня читал и очень жалею, что так скоро кончил. Сегодня я получил от Тимофея Федоровича Мичерлика поливановскую шапку, она лучше моей, за которой я послал в Москву.
      4 июля. Сегодня Вельяминов отправился на пароходе в Адлер, собственно, для того, чтобы осмотреть бухты Уланскую и Джубу. (...)
      6 июля. 4 батальона под командой генерала Штейбе ходили за рубкой леса для крепости в ущелье налево. Рубка сия продолжалась чрезвычайно долго, ибо деревья рубили на высокой горе, откуда падали они в ужаснейший яр, где их обрубливали и вытаскивали, так что около одного дерева возилось до 80 человек; можно представить, как шло это медленно, ибо с 6 утра до 9 пополудни они нарубили всего 20 деревьев. В левой цепи во весь день, а особенно к вечеру, продолжалась перестрелка, и у нас убито и ранено 12 человек: убитых - 3, а раненых - 9, в том числе 1 убит и 2 ранено деревьями - вот как дорого стоили нам эти деревья. Я не был.
      7 июля. Целый почти день провел в крепости, ибо был с рабочими. В крепости теперь ужасная суматоха: со всех сторон таскают в нее кирпич, укладывают кули с мукою, строят казармы и отделывают вал, но, несмотря на множество рабочих, крепость к 11-му числу не может быть кончена, почему и оставляют здесь 4 (-й) батальон Навагинского полка, 9-й Казачий полк и линейный батальон, что составляет 2080 человек с саперами и артиллеристами. (...)
      Сегодня вечером один черкес, преследуемый 4-мя другими, также пешими, переплыл в нашем виду речку, и предался совершенно русским, и просил, чтобы ему дали место в одном из мирных аулов, просил также, чтобы забрать его семейство, которое не может уйти само, ибо черкесы имеют за ним надзор, почему на завтрашний день и назначен для забрания семейства линейный батальон под командой Полтинина.
      8 июля. Зритель, верно, удивился бы, куда и зачем так близко к цепи и даже за цепь бегут со всех сторон офицеры, какое любопытство влечет их. Я сам бежал, как сумасшедший. Линейный батальон возвращался, и мы бежали навстречу, дабы увидеть черкешенок, одним словом, увидеть женщину, это милое создание, которого мы уже более 2-х месяцев не видели. Мы и не обманулись: на телеге везли старика и старуху, отца и мать перебежавшего к нам черкеса, и молодую жену его с ребенком. У ней прелестные глаза, но она не брюнетка - у ней русые волосы, бела и бледна, может быть, от незнания своей будущей участи, но видно также, что она очень изнурена; она очень мила, и ей нельзя дать больше 18 лет. Мы провожали ее до самого штабу, забыв даже, что уже давно 12 часов (час обеденный); муж ее ехал верхом в свите Полтинина, а другие черкесы из нашего отряда джигитовали перед нею и стреляли в бумагу.
      В воскресенье, 11-го числа, мы оставляем Пшаду и идем в Уланы, это почти уже решено, все же ненужные вещи отправляются в Еленчик, а больные и раненые в Керчь и Тамань.
      9 июля. Ужасная суматоха: везде ломают балаганы и строят новые на берегу моря для больных, которых по случаю сильной зыби еще нельзя переправлять. Часть артиллерии везется в Уланы на кораблях. Как приятно купаться в море во время зыби, но только не надо удаляться от берегу, чтобы не унесло в море. Вечера уже несколько дней прелестные: тихие и теплые, дни же чрезвычайно жаркие - каково-то будет нам ползать по горкам.
      Сегодня из 2-й гренадерской роты Навагинского полка, прикрывавшей пасущийся скот, бежало три солдата, они из противуположной горы начали кричать и манить к себе других, но по них пустили гранату, которая лопнула сзади их, и они ушли бегом. Странно, что здесь в военное время не позволено расстреливать беглых, оттого-то так много дезертиров.
      10 июля. Сегодня работа продолжается только до обеда, после обеда дается людям роздых; все палатки уже сняты, и лагерь теперь совершенно военный: местами виднеются палатки, у офицеров поделаны балаганы из кож, войлоков, бурок и рогожек, солдаты поделали себе из шинелей. Впереди лагеря, на кургане, виднеется много черкес, они, верно, удивляются, что у нас сняты палатки и что мы остаемся на месте, завтра, может быть, они постараются с честью проводить столь долго у них гостивших гостей и избавивших их от труда жать хлеб и косить траву.
      11 июля. Воскресение. (...) Выступили в 6 часов утра. До Навагинской горы не было ни одного выстрела, при повороте в ущелье, ведущее в Ауланы, имели перестрелку в боковых цепях и арьергарде. (...)
      12 июля. В 4 часа утра выступили с полковником Бриммером{49} для разработки дороги через гору Суемчеатель{}an>, поросшую густым, толстым лесом; через нее проходит извилистая, узенькая, неровная черкесская дорожка, которую мы и должны были разработать так, чтобы легкие орудия удобно могли пройти и зарядные ящики в три лошади. (...)
      Подавались вперед очень медленно, ибо каждую возвышенность должны были брать штурмом и выбивать черкес из завалов штыками; местность черкесам очень благоприятствовала, но они дрались очень дурно; артиллерия наша почти не могла действовать, кроме обстреливая дорогу, 5 раз или более кидались мы на штыки и выбивали черкес из выгодной для них позиции. Трудно остановить русских солдат: когда они кидаются на штыки, для них нет препон. Множество крови служит верным доказательством, что черкесы имели большую потерю, при занятии одной высоты отбито несколько шашек, шапка вся в крови, пистолет и несколько патронов с порохом и пулями - это видно, что они еще не успели опомниться, как русские были уже на вершине. Здесь черкесы вместо обыкновенного ржу, когда кидались на шашки, кричали: "Ура!" - между ними было много русских беглых. Часу во 2-м пополудни присоединился к нам отряд, и наш батальон послали в подкрепление в левую цепь, где мы и шли до самого ночлега. Итак, можно сказать, что очень счастливо перевалились через гору Суемчеатель - место, столь удобное для черкес; жаль только генерала Штейбе, командовавшего правою цепью: он тяжело ранен в грудь навылет, с левой стороны пониже сердца. Он шел вместе с стрелками, и когда против одного аула начали черкесы стрелять, то он, показав, как стрелкам должно проходить мимо аула, приостановился, дабы показать следующему ротному командиру, как должно ему следовать; тут цепной офицер и ротный командир просили его, чтобы он не стоял на тычке, а чтобы сошел в роту, ибо его могут ранить, а что они сами передадут и исполнят в точности его приказание, то он сказал: "Скажите, пожалуйста, чем жизнь моя лучше вашей?" не прошло 5 минут - и он ранен. (...)
      Сегодня ранен наш барон Штакельберг в арьергарде при отступлении из Суемчеательского лесу; черкесы были очень близко, и когда он, стоя за деревом, заметил одного из них, спрятавшегося за дерево близ арьергардной цепи, то, держа в правой руке чубук, высунул руку, чтобы показать ближайшей паре стрелков дерево, за которым находился черкес, как в то же мгновение трубка его - пополам, и два пальца правой руки были ранены.
      13 июля. Выступили в 6-м часу утра, день был чрезвычайно жаркий, мы шли в колонне (1-й батальон) лишь по назначению, ибо беспрестанно занимали позиции и брали штурмом горы. Шли до самого Аулана по широкому ущелью, черкес было сегодня очень много, но стреляли они слишом далеко, так что пули не долетали до цепи. У них была пушка и 10 фалконетов - все они почти были с левой стороны, и самое большое сборище было на одной горе, весьма для них удобной, через которую левая цепь должна была проходить, и 2-му батальону Навагинского полка должно было взять ее штурмом. Черкесы спустились в аул под горою и засыпали пулями, Загоскин послан был с горным единорожком для обстреливания горы и аула, только что прибыл он на место, один артиллерист убит и два ранены, он остался только с двумя, и сам банил орудие. 52 выстрела выпустил он, и орудие до того раскалилось, что он рисковал, что ему оторвет руки. Тут второй батальон при громком ура кинулся занять гору. (...) Когда заняли гору, то, зашедши в аул, увидели ужасную потерю у черкес (...).
      Море увидели мы, не доходя до оного за 1/2 версты, и я с Шейблером кричал от радости, люди заметно были довольны, что окончили столь трудный переход, я сам чрезвычайно устал и желал очень отдохнуть. Ущелье и самая бухта Уланская гораздо шире Пшадской, народонаселение очень большое, ибо все ущелье, которым мы проходили, и горы засеяны хлебом, но аулов по дороге видно было очень мало, а то в таких местах, что, идя мимо самого аула, не подозреваешь, чтобы там были строения. Природа в Пшаде разнообразнее; здесь нет тенистых деревьев орешника, нет ни таких садов, ни рощ, здесь, большей частью, мелкий лес и кустарники, а держидерева столько, что пробраться трудно. (...)
      14 июля. В 8 часов утра меня насилу добудились, и я отправился с батальоном на аванпост для занятия левой горы от моря. Черкесы сделали по нас несколько выстрелов, но мы заняли гору благополучно, расставили цепь и приказали для стрелков поделать тотчас завалы. Вода в речке Аулан, впадающей под этой горою в море, соленая, и берут воду для питья с другой речки, Тешепс, впадающей в море под противуположной горою. Суда транспортные пришли раньше нас двумя днями, и черкесы стреляли по них из фалконетов.
      Вечер был удивительный, море очень тихо, по пробитии зари я любовался с горы видом лагеря. Если бы был здесь Брюллов,{50} то он, верно бы, не упустил случая срисовать этот вид. Нет, я думаю, лазури, которою бы можно было изобразить цвет здешнего неба, испещренного миллионами звезд. Все ущелье между горами и морем на расстоянии до 2-х верст усеяно разной величины звездочками, прелестными звездочками, которые земля, кажется, похитила с небес; на противуположной горе мелькают тоже несколько звездочек от огней, разведенных на аванпостах, за горою, в ущелье, - огненный столб от аула, зажженного черкесами, левее горы - несколько пылающих копен хлеба, вдали виднеется огонек от черкесского пикета, на расстоянии мили от берега - несколько судов, на которых также мелькают звездочки, - какой же нужно вам иллюминации. (...)
      15 июля. Сменились с аванпостов в 4 часа утра, туман еще покрывал землю, и солнце чуть выказывалось из-за гор, мы переправились через речку в лодке, а люди, совершенно раздевшись, - вброд, держа над головами все платье и ружья. (...)
      17 июля. Черкесы беспрестанно стреляют в тенгинцев, которые занимают противуположную гору, они даже установили противу них орудие и попаливают из-за балки то в них, то в лагерь, но два наши орудия, поставленные по протяжению оной балки, заставили черкес тот же час удалиться с занимаемой ими позиции.
      В 5 часов пополудни Вельяминов осматривал позиции на обеих горах, и с горы, занимаемой тенгинцами, его спускали на руках.
      18 июля. Ходил осматривать лагерь пешком, но не имел духу, чтобы обойти его кругом, ибо он чрезвычайно растянут, а проклятое держидерево не пропускает напрямик. Очистка лесу идет довольно медленно, ибо ужасные кусты держидерева трудно рубить, его сваливают в кучи и каждый вечер жгут, так что если нет ветру, то весь лагерь в дыму.
      19 июля. Наш походный штаб-офицер, князь Шаховской, уехал в Одессу для разных закупок, а на место его назначен граф Толстой. Наш барон Штакельберг и все больные и раненые уехали сегодня в Тамань.
      Сегодня я принужден был встать в 4 часа утра, ибо наряжен был с рабочими для рубки леса; отвёвши рабочих и узнавши их распределение, я возвратился в палатку и снова лег, но сильная ружейная перестрелка и частая пальба из пушек не дали мне уснуть, и я принужден был встать. Пальба эта происходила на фуражировке, на которую отправился полковник Ольшевский с 3 батальонами в 5 часов утра и расположился фуражировать в виду самого лагеря, 1-й батальон Навагинского полка шел в правой цепи. Ольшевский, желая надуть черкес, пошел сначала по ущелью прямо, забирая даже вправо, но потом вдруг велел правой цепи зайти правым плечом вперед и поворотил колонну совсем налево, почему и пришлось 1-му батальону занять гору, по левую сторону ущелья находящуюся. Тут при прохождении 2-й роты мимо аула под горою черкесы начали стрелять из балки. Зазыбин, бывши только один офицер в роте, кинулся с стрелками на ура в штыки, наши с черкесами сошлись не более как на 10 шагов, один лишь каменный бугор разделял их, никакие приказания Ольшевского, чтобы Зазыбин остановился, не помогли: он до того разгорячился, что не помнил себя, он все кричал своим стрелкам: "Вперед!" - и, выбежавши за цепь, положен был на месте: в грудь с левой стороны чуть ниже шеи. Когда четыре стрелка кинулись за его телом, то в ту же минуту все четыре были ранены, и черкесы гикнули, переранили еще многих, взяли тело Зазыбина и сняли с него все догола; в это время подоспела 3-я рота и, кинувшись на ура, отбила тело. (...) Зазыбин - прекрасный молодой человек, его очень жаль, он командовал 2-ю мушкетерскою ротою и третьего только дня получил орден Святого Станислава за прошлогоднюю экспедицию и не успел еще ни разу надеть его. Вот наша жизнь!
      20 июля. В 10 часов утра хоронили Зазыбина, почти все офицеры Навагинского полка провожали его. Вечером я был у именинника Ильи Емельянова.
      Человек в военное время теряет все почти нежные чувства, делается равнодушным ко всему и, видевши на каждом шагу смерть перед глазами, делается равнодушным и к смерти: он спокойно смотрит на убитых, иногда лишь только тяжелораненые возбуждают в нем минутную жалость.
      21 июля. Был с батальоном для прикрытия рабочих. Этакой скуки я еще не видывал: сидеть в густом лесу целый день с 4-х часов утра до 9-ти вечера, где в двух шагах ничего не видно, и от скуки поверять стрелков; книг здесь решительно никаких нельзя достать. К вечеру лесу как не бывало: где едва можно было утром пробраться, теперь лишь стоят кучи хворосту, и мы возвращаемся по открытому месту, и лишь попадающиеся под ноги еще не вырытые пни показывают, что здесь был лес. (...)
      22 июля. Ко всем здешним удовольствиям надобно прибавить еще и то, что скоро придется сидеть нам на пище Святого Антония, ибо ни говядины, ни баранины, ни даже бульону нет ни у одного маркитанта, Солдаты же едят солонину. Теперь, если я напишу к кому-нибудь из моих товарищей в Петербург, что у нас есть нечего, то они, верно, будут смеяться и скажут, что я выдумываю им это для большей важности, ибо стоять на берегу Черного моря, невдалеке от Тамани, где лучший скот в России, и невдалеке от Одессы, где можно все иметь чуть не даром, право, забавно. Сегодня начали уже копать глину для делания кирпича для крепости, (...)
      24 июля. Место для крепости уже обозначено кольями, она будет для 2-х рот, в полтора раза больше пшадской. Тут будет также и батальонный штаб. Земля здесь довольно каменистая, и пропасть пней нужно будет вырывать, зато вал не будет так высок, как в Пшаде, ибо, несмотря уже на гораздо большую отдаленность от гор, она строится на возвышенном месте, командующем окружною местностью.
      25 июля. Сегодня в последний раз я выбрил голову. 4-й батальон Кабардинского полка поставили версты за 1 1/2 вперед от нашего лагеря, дабы черкесы не могли вредить рабочим в крепости. Они поделали кругом завалы, так что составляют особенное укрепление, и ночью лагерь не имеет с ними никакого сообщения, зато людей из этого батальона никуда не берут, они даже не будут ходить на фуражировки. Кирпичу предполагается сделать всего 200 тысяч, лишь для обшивки внутренней стороны вала, а бойницы, как в Пшаде, не будут делать из кирпича, а будут делать вместо оных туры. Наш полк остается, кажется, на своем месте. (...)
      27 июля. Черкесы приезжали для выкупа тела, давали двух лошадей и оружие, но Вельяминов объявил им, что если хотят иметь тело, то чтоб привели 10 быков к вечеру, на что они не согласились и просили, чтобы отдали им тело и что и они будут за это отдавать наши тела, но Вельяминов сказал, что ему мертвых не нужно.
      Приезжавший сегодня уздень для выкупа тела есть главный бунтовщик между шапсугами, он считается между ними самым храбрым и отважным, и точно, судя по нем, и должен быть таковым: 12-ти вершков росту, лицом бел, быстрый взгляд, хорошо одет и отлично вооружен, он показывал патроны, выстреленные по нас.
      Прибывший сегодня из Тамани доктор Земский говорит, что читал, что за Навагинскую гору произведены все ротные командиры в следующие чины, а майор Красник, командир батальона, - в подполковники. Дай Бог, чтоб это была правда!
      28 июля. (...) Сегодня мы были на пище Святого Антония: наш обед и ужин состоял из арбузов, вчера привезенных; маркитантам запрещено было продавать до тех пор, пока будут иметь говядину, и они хотели уехать, сняли палатки и отправили уже вещи на море, следовательно, мы остались бы без ничего, ибо вольным маркитантам продажа была запрещена. К вечеру позволено им снова продавать, с тем, однако ж, чтоб они имели говядину, и они снова разбили палатки.
      Морской штаб-офицер, приехавший из Адлера, рассказал нам новость, что на днях черкесы напали на цепь днем, после обеда, изрубили 54 человека, а 26 пропало без вести (вероятно, взяты живьем), и удалились без всякой потери.
      29 июля. Сегодня был парад по случаю заложения крепости, названной Михайловскою, и привезли приказ от 25 июня, из коего удостоверились, что наши ротные командиры 1-го батальона и батальонный командир произведены в следующие чины за отличие в сражении противу горцев - это за дело, бывшее 24 мая при взятии штурмом Навагинской горы. Мы же ничего не получили, ибо не были помещены в реляции по милости полкового адъютанта. Полтинин перед нами извинялся, и мы после обеда у него пировали, я нарезался, как стелька, и всех решительно ругал, не сердясь, но в шутку, ибо это доставляло мне большое удовольствие.
      30 июля. Сегодня артель наша уменьшилась, и я остался в палатке один, Яшка лее уехал, по предписанию Вельяминова, в Анапу для обучения гарнизонной службе двух батальонов. (...)
      Ночью сегодня был такой сильный ветер, что не давал спать, и я думал, что снесет совсем палатку.
      31 июля. С Полтининым ходили для рубки лесу для крепости 3 батальона, наш батальон был в левой цепи и несколько раз выбивал черкес на ура, которых конных и пеших было против нас до 100 человек. При занятии аула несколько конных черкес были от нас не более как на 1/2 ружейного выстрела, мы бежали за ними и стреляли, но они, нимало не конфузясь, удалялись от нас шагом и меленькою рысью; приостанавливая лошадь в удобных местах, они по нас стреляли. Мы засыпали их пулями, но ни одного не могли ранить, ибо это были панцирники, одеты, как я еще не видел: все почти на серых лошадях, черкески обшиты серебром, опушки шапок белые и молодцы собою, но это, верно, не здешние сапсуги, а, верно, кубанские или абазехи, которые на сражение надевают самое лучшее платье, какое у них есть. Аул в роще, которая назначена была для рубки, заняли мы благополучно, ибо черкесы оставили его, боясь быть отрезанными. Я до того сегодня запыхался и устал, что вряд ли бы был в состоянии бежать еще дальше: видя перед собою неприятеля, позабываешь об усталости. Занявши аул, мы тотчас заняли выгодные для нас позиции, в авангарде пошла сильная перепалка, но пушки заставили черкес на время замолчать. Не прошло часу по занятии позиций, как черкесы, сделав несколько выстрелов с противной стороны, вдруг гикнули (человек 50) на последнюю пару авангардной цепи, изрубив ее, кинулись в интервал, оставленный между авангардною цепью и цепью с левой стороны для пушки, на резерв, и, перерубив шашками несколько человек и видя, что бежит на помощь рота, ушли и спустились в балку; они успели с двух изрубленных снять сапоги и у одного отрезать суму с патронами. Вырубив 29 деревьев, мы отретировались почти без потери, заплатив, однако ж, не слишком-то дешево. (...) Удары шашками чрезвычайно сильные и больше в голову, так что раненные шашками вряд ли останутся живы. (...)