Хроники Маджипура (№7) - Король снов

Келтрин понятия не имела, было это правдой или легендой, однако слухи казались правдоподобными. Из того, что Динитак говорил ей и многим другим обитателям Замка, она знала, что он очень строго и нелицеприятно относится к малейшим проявлениям непорядочности любого сорта, все равно, были то простые лень и распущенность или же настоящие преступления. Казалось, что он руководствовался непререкаемым моральным императивом; это было, как кто-то сказал, реакцией на беззакония его отца. Он был идеалистом, а честность его порой доходила до жестокости. Он всегда, не задумываясь, был готов обличить недостойное поведение кого угодно и, к его чести, так же сурово относился к своим собственным грехам и промахам.

Келтрин прекрасно понимала, что такой человек легко мог показаться моралистом и ханжой, безмерно убежденным в своей правоте. Однако Динитак, как ни странно, таким вовсе не был. Он был хорош в компании: живой, интересный, с изящными манерами, обладавший своеобразным язвительным остроумием. Неудивительно, что лорд Деккерет так любил его. Что же касается однозначного деления на добро и зло, то нельзя было не признать, что Динитак и свою собственную жизнь строил в строгом соответствии с этим делением; он относился к себе столь же сурово, как и к другим, и не просил за это никаких похвал. Он казался естественно честным и неподкупным. Такова была его суть. И его следовало принимать именно таким.

Но не был ли этот человек, спрашивала она себя, слишком благородным для того, чтобы позволять себе тешиться телесными радостями? Так как сама она наконец решила, что пришло время ей познакомиться с этими радостями, и наконец-то нашла того мужчину, с которым ей хотелось бы им предаться, а он, казалось, совершенно не понимал, что она думала на этот счет.

Келтрин уже совсем готова была впасть в отчаяние, когда ей пришло в голову, что в собственной семье она имеет большого специалиста по подобным делам. И она решила посоветоваться со своей сестрой Фулкари.

— Ты могла бы попробовать поставить его перед ситуацией, в которой у него окажется очень мало возможностей для выбора, и посмотреть, как он себя поведет, — предложила Фулкари.

Естественно, Фулкари знала, как организовать такую ситуацию! И поэтому Келтрин в один прекрасный день пригласила Динитака поплавать вместе с нею в бассейне аркад Сетифона В те дни бассейном мало кто пользовался, и никто — Келтрин старательно выяснила это — не собирался туда в тот вечер. Чтобы полностью исключить всякую случайность, как только они с Динитаком вошли, она заперла дверь зала, в котором находился бассейн.

Естественно, он принес с собой купальные принадлежности.

Теперь или никогда, подумала Келтрин. И, когда Динитак направился в комнату для переодевания, она остановила его.

— Вообще-то, нам вовсе не обязательно надевать купальные костюмы. Я никогда его не надеваю. У меня его даже нет с собой. — Келтрин молниеносно выскользнула из легкого платья и, как она надеялась, совершенно непринужденно пробежала мимо него — сердце у нее при этом колотилось так, что она боялась, как бы оно не разорвало ей грудь, — и в великолепном стиле нырнула с бортика в водоем, отделанный розовым порфиром. Динитак колебался лишь мгновение. Затем он почти так же быстро скинул одежду — Келтрин с изумлением и чем-то похожим на благоговение перед красотой стройного юношеского тела смотрела на него из бассейна — и прыгнул вслед за нею.

Некоторое время они плескались в теплой воде с легким ароматом корицы. Келтрин предложила ему проплыть наперегонки, и они пронеслись бок о бок с одного конца бассейна до другого и коснулись бортика почти одновременно. Затем она легко выбралась из бассейна там, где на теплом полу из полированного порфира лежало несколько мохнатых полотенец, и позвала Динитака к себе.

— А если кто-нибудь придет? — спросил он.

Она даже не пыталась скрыть своей озорной радости.

— Никто не придет. Я заперла дверь.

Она никоим образом не смогла бы с большей определенностью показать ему, что привела его сюда для того, чтобы отдаться ему, чем улегшись обнаженной на груде мягких полотенец в этой теплой, влажной комнате, где не было никого, кроме них двоих. Если бы он не сделал того, чего она от него ждала, это совершенно ясно говорило бы о том, что он нисколько не хочет стать ее любовником: или находит ее непривлекательной, или является одним из тех мужчин, которые не испытывают влечения к женщинам, или его собственная чрезмерная моральная чувствительность не позволяет ему так вот просто наслаждаться телесными удовольствиями.

Впрочем, все ее опасения оказались необоснованными. Динитак опустился на полотенца рядом с нею, легко и умело прижался губами к ее рту, а одна из его рук — Келтрин не могла понять которая — отправилась в путешествие по внезапно отвердевшим грудям, по животу и замерла на лобке Девушка теперь точно знала, что с ней это вот-вот случится, что она сейчас пересечет ту великую границу, которая разделяет девушек и женщин, что Динитак этим вечером откроет ей тайны, в которые она никогда прежде не смела углубляться.

И в то же время она спрашивала себя: будет ли это больно? И еще: сможет ли она вести себя правильно?

Но вскоре выяснилось, что ей совершенно не нужно думать о том, что правильно и что неправильно. Динитак, похоже, хорошо знал, что нужно делать, и она лишь бездумно подчинялась ему, а спустя некоторое, как ей показалось, очень непродолжительное время заговорили и ее собственные инстинкты. Что же касается боли, то она почувствовалась лишь на неуловимо короткое мгновение — ничего подобного тому, чего Келтрин боялась, — хотя все равно, была потрясена этим неожиданным ощущением и позволила негромкому вскрику сорваться с губ. А после этого никаких трудностей не было вовсе.

Да, случившееся показалось ей странным. Но необыкновенно прекрасным. Фантастическим. Незабываемым. Ей казалось, что она сейчас прошла через дверь, ведущую в новый, совершенно незнакомый мир, где все было окутано ярко сияющей аурой изумительности.

Хотя, впрочем, ее единственный короткий вскрик позднее все-таки привел к немалым затруднениям. Когда все закончилось, Келтрин вытянулась на спине и погрузилась в туманную негу удовольствия и удивления и далеко не сразу поняла, что Динитак смотрел на нее с ошеломленным, едва ли не перепуганным выражением на лице.

— Что-то не так? — прошептала она, чувствуя, что готова удариться в слезы. — Я тебе не понравилась?

— О, нет, нет, нет! Ты замечательная! — горячо возразил он. — Больше чем замечательная Но почему ты не сказала мне, что это у тебя первый раз? — Его лоб прорезали морщины, словно он испытывал острую боль.

Так вот в чем дело! Снова его проклятые моральные принципы!

— Мне это и в голову не могло прийти. А если тебя это так интересовало, мог бы и сам спросить.

— Никто не спрашивает о таких вещах, — серьезно возразил он. Такое впечатление, подумала Келтрин, что она совершила что-то несусветное. Каким образом это могло оказаться ее ошибкой? — В любом случае, — продолжал он, — я никак не мог заподозрить этого. Ни по тому, как ты заманивала меня в этот бассейн, ни по тому, как ты с таким бесстыдством сбросила одежду… и.. — он, похоже, мучительно подыскивал слова, никак не мог выбрать нужных и в конце концов пробормотал упавшим голосом: — Ты должна была хоть что-нибудь сказать, Келтрин! Ты должна была предупредить меня!

Это уже не лезло ни в какие рамки. Келтрин почувствовала, что в ней начал закипать гнев.

— Зачем? Что могло бы измениться, знай ты об этом?

— Я чувствую себя настолько виноватым в том, что сейчас случилось… Сознательно или нет, но я сделал такую вещь, которую никогда не смогу себе простить. Лишить молодую женщину девственности.. Келтрин, это все равно что украсть, это..

Его куда-то несло, и чем дальше, тем меньше смысла имели для нее его слова.

— Ты ничего не крал. Это я дала.

— И все равно… Мужчина не должен делать таких вещей.

— Мужчина не должен! Ты хочешь сказать, что ты не должен? Динитак, ты рассуждаешь как пещерный человек. Или ты считаешь, что Замок это какая-то святыня священной святости? — от злости она начала заговариваться. — Я провела несколько месяцев среди глупых мальчишек, каждый из которых только и думал о том, чтобы сделать со мной то самое, что мы с тобой сделали только что, но я сказала им всем нет, а когда я в первый раз решила сказать да, ты обвиняешь меня в том, что я не предупредила тебя заранее, что я… что…

К ее горлу вновь подкатили слезы, но на сей раз это были слезы гнева, а не страха. Идиот! Как смел он чувствовать себя виноватым в такой замечательный момент? Какое право он имел ожидать, что она выложит ему все подробности своего прошлого полового опыта?

Но она знала, что должна усмирить свой гнев и сделать что-нибудь такое, что поставило бы все на свои места, причем немедленно, иначе их дружба не выдержит испытания тем, что только что случилось.

— Динитак, я не хочу, чтобы ты думал, будто сделал что-то нехорошее, — самым нежным тоном, на который была способна, произнесла Келтрин. — Что касается меня, то я точно знаю, что ты поступил правильно, на сто процентов правильно. Да, я была девственницей, и не могу даже передать, насколько я устала быть ею, и думаю, что просто сошла бы с ума, если бы осталась девственницей еще на какой-нибудь час.

Но после этих ее слов все стало только хуже. Теперь уже и он рассердился.

— Ага, понимаю! Ты хотела избавиться от такой утомительной штуки, как невинность, и поэтому нашла удобное орудие для того, чтобы с нею покончить. Ну что ж, я рад, что смог оказаться полезным.

— Орудие? Нет! Нет! Какие ужасные вещи ты говоришь. Неужели ты совсем ничего не понимаешь?!

— Я не понимаю?

— Ну, пожалуйста. Ты все портишь. Это твое праведное возмущение. Это яростное справедливое негодование. Я знаю, что ты ничего не можешь с этим поделать, что ты очень серьезно относишься ко всему, что связано с моралью. Но, посмотри, мы же сейчас поссоримся из-за твоих слов! Это все настолько ужасно глупо и не нужно.

Он начал было отвечать, но она закрыла ему рот ладонью.

— Динитак, разве ты не понимаешь, что я люблю тебя? Что именно поэтому здесь и сейчас со мной ты, а не Поллиекс, или Тораман Канна, или какой-нибудь еще мальчишка из фехтовального класса Септаха Мелайна? Все эти недели мы были вместе, а ты так и не сделал первого шага, а я отчаянно молилась, чтобы ты его сделал, но ты или слишком застенчивый, или слишком чистый, или не знаю, какой еще, и никак не решался на это, так что, наконец — наконец! — сегодня вечером мы вдвоем оказались в плавательном бассейне… Я думала: я поставлю его в такое положение, что он не сможет устоять передо мной… и смотри, что получается…

Наконец-то он понял.

— Я люблю тебя, Келтрин. Это единственная причина, по которой я выжидал. Я думал, что время для этого еще не наступило. Я не хотел испортить нашу дружбу, поступая как все те, другие. И мне очень, очень жаль, что я так неверно все истолковал, что так ужасно…

Келтрин усмехнулась.

— Не надо жалеть. Все это прошло и забыто. А теперь…

— Теперь?..

Он потянулся к ней. Но Келтрин уклонилась от его объятия, перекатилась к краю бассейна и с громким всплеском свалилась в воду. Динитак вскочил и, подняв фонтан брызг, нырнул следом.

Она плыла посреди бассейна со всей скоростью, на которую была способна, за нею в розовой воде тянулась постепенно бледневшая розовая полоса, а Динитак догонял ее, мощными гребками рассекая воду. Достигнув противоположного края бассейна, она вновь выскочила наверх и, смеясь, протянула к нему руки.

Так началась их любовь. А потом все у них пошло совершенно гладко. Келтрин вскоре стала понимать, что в необычном аскетизме Динитака существовали определенные, им самим установленные ограничения, а жесткий кодекс ценностей, которыми он руководствовался, все же не мог быть ограничен только черным и белым цветами. На самом деле Динитак вовсе не был аскетом; страсть и вожделение были вовсе не чужды его натуре. Но он считал, что жизнь должна идти в соответствии с его уникальным разграничением на должное и не должное, и Келтрин понимала, что не всегда будет способна предугадать, что есть что.

Несколько следующих недель они проводили все ночи в объятиях друг друга, и в конце концов стало казаться, что им следует сделать небольшую передышку, чтобы как следует выспаться. Поездка Динитака в Малдемар как раз давала такую возможность. Давала слишком щедро — стала думать Келтрин на второй день его отсутствия. Она отнюдь не устала от него, как, впрочем, и он от нее.

Два раза в неделю она занималась фехтованием с Аудхари Стойензарским. После отъезда Септаха Мелайна в Лабиринт фехтовальный класс распался, но они с Аудхари, несмотря на это, продолжали встречаться. Фулкари некоторое время была убеждена, что там завязывается роман, но в этом случае Фулкари ошибалась. Келтрин всегда расценивала большого добродушного Аудхари как друга, и только друга.

Он давно начал догадываться, что в ее жизни что-то изменилось. Возможно, ее выдали темные полукружия под глазами или же некоторая замедленность ее реакции, связанная с постоянным недосыпанием. Или же, думала Келтрин, может быть, девушек, начавших половую жизнь, окружает какая-то аура, видимый ореол, связанный с утратой невинности, который без труда может разглядеть каждый мужчина.

И в конце концов Аудхари упомянул об этом.

— С тобой последние дни что-то не так, — заметил он после одной из схваток на рапирах. Они давно уже перешли на ты, как это было принято у молодежи всех сословий.

— Неужели? И что бы это могло быть?

Он рассмеялся.

— Я не могу точно сказать.

Они не стали тогда развивать эту тему. Аудхари, казалось, сожалел о том, что вообще затронул ее, а Келтрин, естественно, не стремилась прояснять все до конца.

Тем не менее она снова и снова возвращалась к двусмысленным словам Аудхари. Почему он не мог сказать? Потому ли, что на самом деле не знал, что же в ней изменилось? Или же считал, что говорить с нею о таких вещах неловко? Хотя он больше не возвращался к этому разговору, Келтрин казалось тем не менее, что самый тон его обращения к ней стал иным, возможно, более игривым. Он между прочим сказал ей, что она, судя по всему, недосыпает. Заметил, что в ее походке появилась новая притягательная сексуальность. А ведь раньше он никогда не говорил ей ничего подобного.

Она спросила об этом Фулкари, а сестра ответила ей, что мужчины часто меняют стиль разговора с женщиной, как только им начинает казаться, что та стала более доступной, чем была прежде.

— Но я не стала доступной! — возмутилась Келтрин. — И уж во всяком случае, не для него.

— Даже в этом случае. Все твои манеры заметно изменились. И он мог принять это за обнадеживающий признак.

Келтрин не очень-то понравилось предположение о том, что все мужчины Замка способны сразу определить, что она с кем-то спит. Она была все еще слишком плохо знакома с миром взрослых, чтобы чувствовать себя в нем как дома; ей хотелось держать свои отношения с Динитаком втайне от всех, не сообщая о своем переходе в разряд взрослых никому, кроме, возможно, сестры. Мысль о том, что Аудхари или кто-то еще мог, взглянув на нее, сразу понять, что она делала это с кем-то, и потому решить, что она, может быть, захочет сделать это еще и с ним, была тревожной и даже оскорбительной.

Возможно, думала Келтрин, она неправильно понимает происходящее. Она надеялась, что так оно и было. Ей меньше всего на свете хотелось, чтобы ее добрый искренний друг Аудхари начал делать ей нескромные предложения.

Тем не менее она, по совету своей горничной, как-то в Звездный день спустилась на один из нижних уровней Замка, в его торговую часть, и купила у торговца волшебными товарами изящно сплетенный из проволоки крошечный амулет — он именовался фокало, — предназначенный для избавления от нежелательного внимания мужчин. И в первый же раз, отправляясь на занятия фехтованием с Аудхари, прицепила его к воротнику своей фехтовальной куртки.

Аудхари заметил амулет с первого же взгляда.

— Для чего ты это нацепила, Келтрин? — рассмеялся он.

— Просто нацепила, и все, — резко отозвалась она, почувствовав, что щеки у нее вспыхнули ярким огнем.

— Тебе кто-то досаждает? Ведь девушки именно поэтому носят фокало. Чтобы дать понять, отстань от меня.

— Ну…

— Постой, постой… Келтрин, это не меня ли ты опасаешься?

— Честно говоря, — начала она, чувствуя себя невыразимо взволнованной, но понимая, что у нее нет никакого выхода, кроме как высказаться до конца, — последнее время мне стало казаться, что отношения между нами стали какими-то не такими. Или, возможно, мне это просто кажется. Твои слова о том, что моя походка стала сексуальной, и еще много подобных вещей. Может быть, я во всем не права, но… о, Аудхари, я сама не знаю, что хочу сказать…

Он был, похоже, больше удивлен, чем рассержен.

— Вообще-то я и не думал, что ты можешь таким вот образом истолковать мои слова. Но могу твердо сказать тебе одну вещь: когда ты рядом со мной, фокало тебе не нужен. Я с первого нашего знакомства твердо знал, что совершенно не привлекаю тебя.

— Как друг очень привлекаешь. И как партнер по фехтованию.

— Да. Но только так, и никак иначе. Это было очень легко угадать. Ну, а сейчас у тебя появился любовник, правда? Так зачем же тебе связываться со мною?

— Ты и об этом знаешь?

— Келтрин, это же крупными буквами написано на твоем лице. Даже десятилетний мальчишка и то понял бы. Ну и слава Божеству — вот и все, что я могу сказать! Кто бы он ни был, этому парню по-настоящему повезло. — Аудхари сдвинул защитную маску на лицо. — А нам теперь, думаю, пора приниматься за дело. Защищайся, Келтрин! Раз! Два! Три!

— Я не собираюсь вторгаться в твою личную жизнь, Динитак, — сказал Деккерет, — но Фулкари рассказала мне, что ты в последние недели много общался с ее сестрой.

— Это так. Мы с Келтрин в последнее время проводили вместе много времени. Очень много.

— Она милая девочка, эта Келтрин.

— Да. Да. Признаюсь, что нахожу ее совершенно очаровательной.

По приглашению Деккерета они обедали вместе — только вдвоем — в личных покоях короналя. Лакей Деккерета подал им великолепную еду: рыбу в пряном маринаде, разноцветные сладкие грибы из Каджит-Кабулона, целиком зажаренную с ягодами токки ляжку билантуна — и то и другое доставили с другого континента, из Нарабаля, притаившегося в самой удаленной части Зимроэля, — и прекрасное, отличающееся подчеркнуто терпким вкусом красное вино из Сандарейны. Деккерет ел спокойно и с аппетитом; Динитак, сегодня особенно непоседливый и нервный, казалось, вовсе не испытывал голода. Он отщипнул по кусочку от каждого из блюд, а к вину не притронулся вообще.

Деккерет внимательно разглядывал друга. Он знал, что за долгие годы их знакомства у Динитака происходили иногда случайные и непродолжительные романы то с одной, то с другой женщиной, но ни один из них не имел серьезных последствий. У него сложилось впечатление, что Динитак сам не хотел развития своих романов, что он не испытывал особой потребности в постоянном женском обществе. Но из рассказа Фулкари он сделал вывод, что сейчас происходило нечто совсем иное.

— Честно говоря, — продолжал Динитак, — я рассчитываю увидеться с нею сегодня вечером, сразу же после того, как расстанусь с вами. Так что, Деккерет, если вы хотите обсудить со мной какое-то дело…

— Хочу. Но обещаю не задерживать тебя здесь слишком долго. Я вовсе не желаю, чтобы деловые вопросы становились преградой на пути истинной любви.

— Такой сарказм недостоин вас, мой лорд.

— А разве я изъясняюсь саркастически? Я-то считал, что сказал чистую правду. Но давай перейдем к делу. Которое непосредственно касается Келтрин.

— Келтрин? — переспросил Динитак, сразу нахмурившись. — Каким же образом? И с какой стати?

— Насколько я понимаю, — сказал Деккерет, — наш план начинается с того, что в следующий Третий день мы отправляемся на запад. Так как мы будем отсутствовать в течение нескольких месяцев или даже больше, возможно, намного больше, то я пригласил тебя сегодня для того, чтобы обсудить, хочешь ли ты пригласить Келтрин сопровождать нас в этой поездке.

На лице Динитака появилось выражение крайнего изумления. Он привстал с кресла; на его лице вспыхнул румянец, хорошо заметный даже под темным сувраэльским загаром.

— Я не могу сделать этого, Деккерет!

— Что-то я не понимаю тебя. Что значит «не могу»?

— Я хочу сказать, что об этом не может быть и речи. Просто возмутительная идея!

— Возмутительная? — повторил Деккерет, в комическом испуге сощурив глаза. Хотя их дружба длилась более двадцати лет, он все еще не был способен предвидеть, когда ему грозит опасность так или иначе задеть щепетильность Динитака. — Почему же? Что я сказал дурного? По словам Фулкари, ты и Келтрин совершенно без ума друг от друга. Но когда я предлагаю избежать долгого и несомненно болезненного расставания с нею, ты взрываешься, как будто я сказал какую-то жуткую непристойность.

Динитак, похоже, начал успокаиваться, но все равно казался потрясенным.

— Подумайте сами, Деккерет. Как я могу взять Келтрин с собой в эту поездку? Да ведь все на свете сочтут, что я просто-напросто таскаю ее с собой как наложницу.

Деккерет никогда не замечал за другом такой тупости. Ему хотелось перегнуться через стол и как следует потрясти Динитака за плечи.

— Как спутницу, Динитак, а не как наложницу. Ты же знаешь, что я собираюсь взять с собой Фулкари. Неужели это значит, что я тоже отношусь к ней, как к наложнице?

— Всем известно, что вы с Фулкари собираетесь пожениться после того, как закончится траур по Теотасу. Так что во всеобщем мнении она уже ваша супруга. Но Келтрин и я… Нас не связывают никакие однозначные обязательства. Я вдвое старше, чем она, Деккерет. Я даже не уверен, что наши с ней нынешние отношения можно считать допустимыми. Я ни в коем случае не могу согласиться отправиться в длительную поездку по всему континенту в обществе молодой одинокой девушки.

Деккерет помотал головой.

— Ты изумляешь меня, Динитак.

— Изумляю? Ну что ж, пусть будет так Она не может ехать с нами. Я не допущу этого.

Деккерет никак не ожидал подобного исхода беседы. На самом деле он рассчитывал, что Динитак каким-то окольным путем — в чем тот был очень слаб — постарается сам навести разговор на то, чтобы корональ разрешил Келтрин присоединиться к ним в этом путешествии. Ее присутствие было бы оправдано во всех отношениях. Да, девушка была очень молода, но разумна не по годам. Кроме того, они с Фулкари были не только сестрами, но и ближайшими подругами, так что Келтрин могла бы составлять компанию Фулкари, в то время как он и Динитак занимались бы своими делами. Можно было с полным основанием предположить, что Динитак с восторгом ухватится за возможность иметь Келтрин рядом с собой во время путешествия. Но оказалось, что Деккерет заблуждался во всех своих ожиданиях.

Не могло быть сомнения, что Динитак совершенно серьезно говорил всю эту чушь насчет наложницы, как бы глупо она ни звучала. Деккерет знал, что спорить с ним по поводу различных тонкостей морали совершенно бессмысленно. Это был особый мир идей, который Динитак заполнял только по своему произволу.

Деккерет вздохнул.

— Ну, как хочешь, — сказал он. — Значит, малышка останется дома.

Задача сообщить Келтрин эту новость была возложена на Фулкари. И она, и Деккерет согласились, что если за это дело возьмется сам Динитак, то он своей неуклюжестью доведет Келтрин до ярости и таким образом разрушит их отношения до основания.

Но, несмотря на то что сестра постаралась сообщить ей все это в высшей степени дипломатично и тонко, Келтрин все равно пришла в бешенство.

— Дурак! — кричала она. — Безмозглый ханжа! Он такой святой, что я не могу путешествовать рядом с ним — это он хотел сказать? Ладно, ладно! Я избавлю его от такого позора. Я больше не хочу его видеть! Никогда!

— Захочешь, — мягко возразила Фулкари.

4

Престимион уже в пятый раз посещал Остров Сна. Такое количество визитов было необычно само по себе; к тому же теперь он стал понтифексом. Но Престимион с самых первых дней своего царствования был необычным монархом.

Корональ мог посетить Остров один или два раза за время правления — как правило, во время великого паломничества: в конце концов, пост Хозяйки Острова обычно занимала мать короналя, и никого не удивляло, что тот время от времени навещает ее.

Но для него поездка на Остров сразу же после того, как он стал понтифексом, была совсем иным делом.

У понтифекса, как правило, не могло возникнуть никакой официальной причины для визита к Хозяйке. Понтифексы вообще путешествовали довольно мало, и их поездки, в подавляющем большинстве, ограничивались пределами Алханроэля.

Если пребывание человека на младшем троне затягивалось, то его мать вполне могла не дожить до превращения короналя в понтифекса. Так случилось с матерью лорда Конфалюма: во вторую половину его царствования как короналя служение Хозяйки Острова исполняла его старшая сестра Кунигарда. Хозяйка, доживавшая до восхождения сына на старший трон, как правило, оставалась на Острове даже после того, как передавала свои обязанности матери нового короналя. Ушедшие на покой Хозяйки Острова поселялись в просторном поместье, которое было выстроено специально для них на террасе Теней на Третьем утесе Острова.

Возможно, сын любой из Хозяек Острова, став понтифексом, мог искренне желать почтить свою мать визитом после того, как полностью войдет в курс своих новых обязанностей. И все же чаще бывало, что эта поездка откладывалась слишком долго: мать понтифекса либо отходила к Источнику Всего Сущего прежде, чем сыну удавалось выкроить немного времени, или же он сам становился слишком стар для того, чтобы отправляться в столь дальний и утомительный путь. Во всяком случае, ни один понтифекс не посещал Остров на протяжении уже нескольких столетий.

Престимион, всегда находившийся в очень близких и теплых отношениях со своей матерью леди Териссой, впервые приехал на Остров Сна чуть ли не в первый год своего правления, чтобы представить матери свою невесту Вараиль, а также заручиться ее помощью в борьбе против непокорного Дантирии Самбайла. Вторично он побывал там на пятом году правления, когда совершал первое великое паломничество, главной целью которого было восстановление порядка в мире после хаоса, вызванного двумя восстаниями прокуратора Дантирии Самбайла. В тот раз он, как и сейчас, проехал Алханроэль по суше, в Алаизоре сел на судно, которое доставило его на Остров, а оттуда отправился на Зимроэль, где посетил Пилиплок на восточном побережье и Ни-мойю в глубине континента.

На одиннадцатый год правления Престимион решил совершить второе паломничество, однако на этот раз на Зимроэле он начал его с Ни-мойи и побывал в хрустальном городе Дюлорне, а затем в отдаленных западных городах Пидруиде, Нарабале и Тил-омоне, крайне редко видевших в своих пределах короналей. В ходе той поездки Престимион также нашел возможность еще раз навестить мать. На шестнадцатом году своего пребывания в Замке он предпринял третье, и последнее, паломничество, оказавшееся совершенно экстраординарным: он проехал по Алханроэлю на юг, в Стойен, оттуда опять-таки на Остров, а далее, к удивлению всего мира, направился на юг, на суровый пустынный континент Сувраэль, не видевший лика короналя более трех сотен лет.

И вот сейчас он снова подплывал к Острову. Перед ним воздвигалась из моря знакомая гигантская пирамида, сверкающий белый меловой утес феноменально правильной формы, поднимающий высоко над водой три уступа; а на самом верху этой пирамиды располагалась святыня святынь, Внутренний храм, где обитала Хозяйка с миллионами своих помощников. Солнце в это время дня стояло почти в зените, и гладкая стена Острова в его могучем свете сияла почти невыносимым отраженным блеском.

Несмотря на величину Острова — на любой планете, кроме Маджипура, он считался бы полноправным континентом, — на нем имелось всего лишь две гавани, в которых можно было высадиться с судов: Талеис на западной стороне, обращенной к Зимроэлю, и Нуминор на северо-восточной стороне, глядевший на Алханроэль. Престимион всегда прибывал на Остров через порт Нуминора. Талеиса же он никогда не видел. И сейчас, стоя на палубе быстрого судна, которое в пятый раз принесло его сюда, и глядя на сияющий в свете солнца белый мол, окружавший нуминорскую гавань, понял, что, по всей вероятности, так никогда там и не побывает.

Престимион был уверен, что это будет его последнее посещение Острова Сна. И ему не нужно было ехать на Зимроэль по окончании своих дел здесь, чтобы тем оправдать краткую остановку в Талеисе, так что удовлетворить свое любопытство он уже не сможет никогда. Мир теперь принадлежал Деккерету. Понтифексы не устраивают великих паломничеств, и ему, когда он будет стареть, предстоит все тише и незаметнее пребывать в Лабиринте.

Судно неторопливо скользило по почти неподвижной воде к Нуминору. Пассажиров обдувал теплый приятный ветерок. Эти широты были царством вечного лета. Остров всегда стоял в цвету; Престимиону казалось, что он даже с такого расстояния мог рассмотреть яркие пятна элдироновых и танигаловых рощ и усыпанных лиловыми цветами кустов суалей, которые в изобилии росли на множестве меловых террас острова.

Рядом с Престимионом стояла Вараиль, а чуть поодаль — Септах Мелайн и Гиялорис, сопровождавшие понтифекса в поездке. Принцы Тарадат, Акбалик и Симбилон тоже находились на палубе. Маленькая леди Туанелис, которой океанское путешествие нисколько не нравилось, оставалась в каюте, где провела большую часть поездки.

Капитан судна, крупный скандар, покрытый серовато-лиловой шерстью, приказал отдать якорь.

— А почему мы встаем на якорь так далеко? — поинтересовался принц Симбилон.

Престимион собрался было объяснить, но Тарадат, который во время последнего паломничества Престимиона уже побывал здесь вместе с отцом, ответил раньше.

— Любое судно, которое может проплыть от Алаизора сюда за более-менее приличное время, будет слишком большим для того, чтобы поместиться в гавани, — сказал он чересчур покровительственным, по мнению Престимиона, тоном. — Нуминорский порт совсем маленький, и им придется прислать за нами катер. Вот увидишь.