Любавины

А дружка моего… – Родионов помолчал, достал из пачки папироску, но прикуривать не стал. – Дружка моего, Сергея Малышева, самого забрали. Как я узнал потом, на другой же день после моего отъезда. И расстреляли. И вот с тех пор – двадцать уж лет! – как вспомню Сергея, так сердце скулить начинает: мог ведь он перед смертью подумать, что это я донес на него. Рассказал он мне по дружбе кое-что, никто больше не слышал, только, значит, я и донес.

– Ну, зачем так-то уж…

– Подумал, наверно, что я тем самым решил шкуру свою спасти…

– Не мог он так подумать.

– А кто его знает. Всякое думается, когда ждешь себе… Может, с тем и погиб человек. Вот что горько так горько! Надо хуже – не придумаешь.

Ивлева не тронул рассказ Родионова.

«Отец мой на курортах не отсиживался», – подумал он.

«К чему рассказал? – мучился в это время Родионов. – Ни к селу, ни к городу. Все равно им сейчас не понять ничего… Только уважать перестанут, и все».

Он встал.

– До свидания.

– Спокойной ночи.

Родионов вышел из комнаты и тотчас вернулся.

– А здоровье-то как?… Тебе же лежать надо.

– Ничего.

– Смотри, легче не станет утром – не выходи. Лучше отложим бюро на пару дней.

– Ладно… утром видно будет.

Родионов ушел.

Ивлев, не зажигая огня, снял сапоги, китель… Лег на кровать в галифе, укрылся тулупом. Знобило.

На другой день, часа в три, он выехал в край.

…Молодые Любавины яростно принялись за дом. Через полторы недели сруб был готов. Иван работал с плотниками (отпросился на неделю у Родионова), ворочал бревна, накатывал ряды, тесал, пилил… Настолько ушел в дело, что забыл все на свете, даже Марию.

К дню, когда надо было плотить, Пашка привез Гриньку. Рано утром.

Гринька походил вокруг дома, постучал обушком по бревнам, сказал:

– Ничего, ребятишки, на наш век хватит. Давайте плотить.

Раскатали сруб, выволокли бревна на берег и к вечеру сплотили плот.

– Завтра с утречка тронемся. А сейчас спать, – распорядился Гринька. – Пить с плотниками не вздумайте. Дома выпьем.

– Тогда я пойду на плот спать, а то они меня соблазнят, гады, – сказал Пашка. – Я слабый на это дело.

Утром, чуть свет, поднялись. Выгреблись, благословясь, на середину реки и поплыли.

– Три места будет гиблых, – рассказывал Гринька, лежа на спине. – Первое – у Ярков, другое – где Иша втекает, третье – около нас там… Как только Бакланский порог проплывем, так, считай, мы дома. Эх, хорошо проплыть!… Люблю.

Иван – посильнее – стоял на носовом весле, Пашка на кормовом. Плыть было легко. Слегка только подправляли плот, чтобы его не разворачивало, дело даже приятное. Вокруг буйствовала природа. Берег в первобытных зарослях; чуть не в воду свисают кусты ежевики, смородины, калины. Заманчиво пламенеет в кустах малина. На полянах, на солнечных местах, растопырив колючие ветки, бережет свои редкие, никому не нужные ягоды боярка. Торчмя торчат рясные початки – желтые и красные – облепихи. И все это перезрело, осыпается. Человек здесь бывает раз в год по обещанию.

«Ну и места! – с восхищением думал Иван. – Носил же меня где-то черт полжизни».

– Ярковские камушки я хорошо знаю, – вспоминал Гринька. – Когда-то разбой там держал.

– Один? – поинтересовался Пашка.

– Один. Я почти всегда был один. Значит, так орудовал: брал цепь хорошую, присобачивал ее одним концом к камням, а к другому концу «кошку» приделывал, какой ведра из колодцев достают. И сидел ждал. А место там не широкое, вода к одному берегу бьет. Плывет плот, как вот мы теперь, плавят шерсть, кожтовары в тюках, мед, меха разные – от алтайцев… Подплывают к моему камешку, а я сверху кричу: «Поберегись, ребятушки!» – и «кошку»-то на плот к ним кидаю. Она глядишь, и подцепит тюк с мехами… Прибыльное дело.

– А если б выскочили?

– Выскочи, у меня два ружья с собой да припасов – на три дня отстреливаться. Во-вторых, там не выскочишь: камень-то стеной к воде опускается. Выскочить только ниже можно, но… тогда ищи меня: кругом, вишь, что делается.

– Стреляли в тебя?

– Стреляли. Там не попасть сроду. Поплывем – увидишь.

– Хорошо устроился, – с завистью сказал Пашка. – Но уж материли они тебя, наверно, не приведи бог.

– Ага, лаялись. А я только хохотал над ними. Их несет, они ничего сделать не могут, а я у них на глазах тюк кверху подымаю. Потом стали по берегу милиционеров вперед высылать.

– Пожил ты все-таки, дядя Гриня! – сказал Пашка.

Гринька задумался.

– Не то чтоб пожил, а помаялся вволю. Такая житуха, она только с виду привольной кажется, а как на своей шкуре вынесешь все, так не пожелаешь лихому татарину.

В одном месте, на повороте, плот понесло прямо на крутой каменистый берег. Иван начал было отчаянно работать веслом, но Гринька успокоил:

– Не трусь, пронесет.

Плот разогнало на камень, он почти коснулся его, но затем плавно отвалил и поплыл дальше.

– Здесь все в штаны кладут, – пояснил Гринька.

Иван действительно перетрусил.

День проплыли благополучно. Ярковские камни проскочили. На ночь причалили плот к острову, развели костер и легли спать.

– Слышь, Иван, – толкнул Пашка брата в бок, когда Гринька уже храпел. – Спишь?

– Нет.

– А люблю ведь я ее, паразитку. Весь день про нее думал.

– Майю, что ли?

– Ну…

Иван ничего больше не сказал. Пашка подождал и добавил:

– Приплывем, надо что-то придумывать. А то высохнуть можно.

– Спи, – посоветовал Иван. – Или думай про луну вон… Там, говорят, холодище!…

– На луне?

– Ага.

– Я ему одно, он – другое. На кой она мне, луна, сдалась? Тут на земле никак не устроишься…

– Тогда спи.

– Легче всего сказать – спи. Не спится.

– Считай.

– Пробовал. До ста досчитал.

– А теперь наоборот считай: сто, девяносто девять, девяносто восемь… вот так.

– Эх, – вздохнул Пашка. И замолчал.

Приплыли в Баклань на другой день, к вечеру. На берегу их уже ждал Ефим с мужиками и пять подвод – спаренные передки от бричек.

– Вы идите отдыхайте, а мы его сейчас выдерем, – сказал Ефим. – Давайте, мужики!

Иван попросил Николая Попова (он тоже был на берегу) показать место, какое Пашка облюбовал для дома.

– Сейчас… помогу вот мужичкам… – сказал тот.

Иван тоже решил остаться помочь.

Пашка и Гринька ушли в деревню – торопились, чтобы успеть в магазин.

Скоро выкатили все бревна на берег; тогда только Николай пошел с Иваном смотреть место.

– Место хорошее, – похвалил Николай. – Жить да радоваться. Что же ко мне никогда не зайдешь?

– Да все как-то…

– Пошли сейчас? Посмотрим и пойдем. Не сильно устал?

– Можно.

– Вот и хорошо.

Посмотрели место (Ивану очень понравилось), пошли к Николаю.

– Ну, а как сердечные делишки? – спросил Николай весело. – Двигаются?

– Стоят. Махнул я на это дело рукой, – слукавил Иван.

– Как же так?

– Да куда уж мне… Раз ей Ивлев нехорош, то уж мне…

– Зря, – с сожалением сказал Николай. Он, видно, горячо и всерьез принимал эту любовь. – Ивлев Ивлевым, а ты сам по себе. Что же рукой-то махать! Это, брат, легче всего.

– Они жили с ним здесь-то? – поинтересовался Иван.

– Нет, не вышло у них здесь. А жил он с ней давно и мало, после него она еще раз замужем была…

Иван качнул головой, Николай заметил:

– А ты на это не обращай внимания, я тебе серьезно говорю. Она замечательная женщина. Ей только помочь надо…

– Да в чем помочь-то?

– А черт ее знает. Можете детей ей надо… Черт ее знает.

– А Ивлев, значит, отвальную получил?

– Получил, да. Приехал, думал жить с ней, а она не захотела.

– Он давно приехал?

– С год, наверно. Работал сперва начальником милиции у нас, а потом его секретарем выбрали – тут Родионов постарался.

– Так и не захотела жить?

– Так и не захотела.

– Непонятная баба!

– Да ну!… Непонятная. Все они непонятные – до поры до времени.

Ивлев вернулся из края через неделю. С ним вместе приехал представитель крайкома партии – толстый, добродушный на вид мужчина лет сорока пяти, Лукин Семен Спиридонович.

Лукин вошел в кабинет Родионова, как в родную хату.

– Здорово, старина! Что же это ты?… А?…

– Здорово, Семен Спиридонович.

Лукин весь светился приветливой улыбкой.

– Что же это у тебя?…

– Что? – Родионов тоже улыбнулся.

Ивлев, неузнаваемо похудевший за эту неделю, стоял в дверях кабинета и мрачно смотрел в затылок крайкомовцу.

– Говорят, зашиваешься?

– Кто говорит?

– Протоколы. Ха-ха-ха… Садись. Помощник силен у тебя!… – Лукин обернулся к Ивлеву; тот по-прежнему смотрел мрачно. – О!… Ну хватит, молодой человек, хватит. Мир.

– Вы в курсе дела? – спросил Родионов серьезно.

– В курсе, в курсе. О делах пока не будем. Я бы, например, помылся где-нибудь… А? К тебе, что ли, пойдем, Родионов?

– Можно.

– Баньку бы сейчас, если можно. А?

– Можно, конечно.

– Це дило! Пойдемте попаримся, молодой человек. Весь крайком на ноги поднял твой второй секретарь. Как вихрь налетел, как ураган! Ха-ха-ха-ха…

– Мне, между прочим, не смешно, – сказал Ивлев.

– А мне смешно. Пойдемте в баню! Давай докладывай о поездке и… жду вас, – Лукин подхватил чемоданчик и вышел из кабинета.

– Ну? – спросил Родионов.

Ивлев сел на диван.

– Нас объявили консерваторами. Этот шкаф приехал наводить порядки.

– У первого был?

– Он в Москве.

– Так… – Родионов зябко поежился. – Это хуже. Он хочет провести собрание в Верх-Катунске, насколько я понимаю?

– Да.

– Пусть проводит. Не кручинься.

– Я его ненавижу, – признался Ивлев, глядя на первого секретаря с некоторой тревогой.

– Телеграмму почему не дал?

– Ждал первого, оттягивал, сколько мог, отъезд…

– Решение бюро пока подождем посылать. Посмотрим… Еще неизвестно, кому будет весело. Не вешай голову.

…Собрание в Верх-Катунском колхозе длилось часов пять. Иван успел выспаться в машине, почитал книжку, опять задремал… Проснулся от звука приближающихся шагов. Уже было темно.

Первым к машине подошел Лукин, рванул переднюю дверцу, рухнул на сиденье. Родионов и Ивлев уселись сзади.

– Домой? – спросил Иван.

– Домой, – сказал Родионов.

– Вы заранее настроили колхозников, – деловым тоном, как вывод, заключил Лукин. – Сыграли на слабых струнах людей… Я тебя не понимаю, Родионов: то, что простительно твоему второму секретарю…

– У меня есть фамилия, – резко сказал Ивлев. – И я не второй секретарь Родионова, а секретарь райкома партии.

– То, что простительно второму секретарю, то непростительно тебе.

– Я прощения ни у кого не прошу, – спокойно сказал Родионов. – И второе: не советую так легко швыряться словами насчет того, что мы заранее настраивали колхозников. Это надо доказать.

– Не будем здесь разводить дискуссию. Поговорим в другом месте.

– Поговорим, – согласился Родионов.

Замолчали.

В Баклани, возле райкома партии, Лукин тронул Ивана за рукав.

– Станови.

– Куда? – спросил Родионов.

– Я ночую в райкоме. С дежурным. До свидания.

– До свидания.

– До свидания.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Родионов, когда Лукин вылез и машина поехала дальше. – На тебе лица нет.

– Неважно. Сейчас лягу, отдохну.

– Может, врача вызвать?

– Зачем? Сейчас лягу, отдохну… Устал очень.

Около своего дома Родионов вылез, хлопнул дверцей.

– До свидания.

– До свидания.

– Спокойной ночи.

Оставшись один на сиденье, Ивлев прилег было, но тут же сел, коротко сквозь зубы простонал:

– Давай быстрей.

Иван подвез его к самым воротам дома. Ивлев кивнул на прощание, вылез… Подошел к пряслу, навалился на него грудью. Его вырвало. Иван подошел к нему.

– Что, плохо?

– Мм… На… тьфу!… Упаду, кажется. На… открой дом, – подал Ивану ключ.

Иван отомкнул замок на двери, помог Ивлеву взойти на высокое крыльцо, вошел с ним в квартиру, включил свет… И тут только увидел, как перевернуло Ивлева. Провалившиеся глаза его горели нездоровым блеском, на скулах выцвел пятнами желтый румянец, руки тряслись.

– Захворал?

– А? Да… – Ивлев прилег на кровать. – Захворал.

– Я сейчас за врачом съезжу.

– Не надо. Пройдет. Побудь со мной, если не торопишься.

– Ладно. Мотор только заглушу пойду… – Иван вышел на улицу, заглушил мотор. А когда вернулся в квартиру, Ивлев без кителя, в одной нижней рубахе стоял на коленях перед тазом – его опять рвало. Причем рвать уже нечем было, и все равно выворачивало всего.

– Схожу за врачом?

Ивлев замотал головой.

– Чаю согрей… И затопи камелек.

Иван затопил камелек, поставил на плиту чайник с водой… Присел к столу. Ивлев лежал на кровати, вытянув руки вдоль тела, шевелил пальцами.

– Лучше становится, – сказал он.

– Ты сними сапоги-то и ложись как следует.

Ивлев сел, склонился к сапогам. У него, наверно, закружилась голова. Он схватился за спинку кровати.

– Эхх… Помоги, Иван.

Иван стащил с него сапоги. Ивлев лег, показал глазами на тулуп. Иван накрыл его тулупом.

Потом пили чай с медом. Ивлев сидел на кровати, глотал кипяток, обжигался, крутил головой и смешно морщился.

– Ничего, ничего, – говорил Иван. – Пусть продерет. Зато легче станет.

– Уже легче… чую. Вон, видишь? – Ивлев шаркнул ладонью по лицу, показал ладонь – на лице выступил пот, но очень слабо.

– Пей, пей.

– Хоть жилым духом запахло в комнате… Верно?

– Да… уже прохладно становится. Зима скоро.

– Зима, да. Черт с ней.

Говорилось легко, но говорить было не о чем, да и особой нужды в этом не испытывали оба. В комнате действительно стало тепло и уютно. Гудело в камельке, пощелкивало… Чуть припахивало дымком.

– Дом строишь? – спросил Ивлев.

– Ага.

– Зачем?

– Охота пожить по-человечески.

– Это надо… Я тоже, наверно, когда-нибудь себе дом выстрою.

– Тебе-то зачем? Тебе дадут.

– Нет, сам, в том-то и дело. По-моему, каждый человек должен построить хотя бы один дом на земле.

– Хм…

– Ты стихи любишь?

– Нет.

– Зря. Я б тебе прочитал…

– Прочитай.

Ивлев отставил пустой стакан, лег, натянул на грудь тулуп.

– Еще налить?

– Нет, все. Легче стало… Такое состояние сейчас, как будто водки стакан выпил.

– Читай стихи.

Электрическая лампочка трижды мигнула.

– Лампешка есть?

– Не надо. В камелек вот подкинь.

Иван подкинул в камелек. Свет погас. Только на полу и на потолке играли красноватые мягкие блики. У Ивана сделалось отчего-то очень хорошо на душе.

– Читай.

– Значит, так…

Тары– бары-растабары…

Чары– чары -

очи – ночь.

Кто не весел,

Кто в печали, -

Уходи с дороги прочь.

Во лугах,

под кровом ночи,

Радость даром раздают.

Очи– очи…

Сердце хочет…

Поманите -

я пойду.

Тары– бары-растабары…

Всхлип гармони.

Тихий бред.

Разбазарил…

Тары– бары…

Чары были,

Счастья нет.

– Ничего, – одобрил Иван.

– Да?

– А еще знаешь?

– Знаю.

И разыгрались же кони в поле,

Поископытили всю зарю.

Что они делают!

Чью они долю

Мыкают по полю?

Уж не мою ль?…

Тихо в поле. Устали кони.

Тихо в поле -

зови, не зови.

В сонном озере,

как в иконе, -

Красный оклад зари.

– Это мне больше поглянулось.

– Правильно. Ты спать хочешь?

– Нет.

– Тогда полежим просто так. Устал маленько. Ложись на диван вон.

Иван прилег на диван и стал смотреть, как на потолке играют призрачные пятна света. Стихи разбудили какое-то затаенное чувство безболезненной грусти…

Утром Родионов вызвал врача к Ивлеву.

Молодой розовощекий врач деловито осмотрел Ивлева, обстукал, обслушал… Посмотрел значительно на Родионова. Тот вышел на улицу. За ним вышел врач.

– Ну?

– Воспаление легких. В самой такой… свирепой форме. Или в больницу надо, или здесь, но обязательно с врачом…

Родионов вернулся в комнату.

– В больницу ляжешь?

Ивлев хмуро смотрел на первого секретаря.

– Что у меня?

– Воспаление легких.

– Здесь можно лежать?

– Лучше в больницу…

– Я не могу в больнице. Мне там хуже будет.

– Давай здесь. Как же ты достукался до этого? В Барнауле-то можно было сходить… Нет, надо какой-то дурацкий героизм проявить.

Ивлев молчал. Смотрел на ковер, который висел над кроватью: Красная Шапочка и Серый Волк на поляне. А вдали, между деревьев, виднеется избушка с красной крышей, а в углу, справа, струится синий ручеек. А на полянке солнечно и много цветов. И волк на редкость нестрашный.

Иван был тут же. Смотрел на Ивлева и думал о Марии:

«Дура ты, дура… От такого мужика отбрыкиваешься».

А вечером к Ивлеву пришла Мария. Он лежал один (старушка-сиделка пошла домой взять вязанье). Коротко скыргнула сеничная дверь… Незнакомые шаги по сеням. Легкий стук в дверную скобу.

Ивлев промолчал – лень было говорить «да!». Нужно было говорить громко, а он громко не мог. Дверь открылась… Вошла Мария.

– Здравствуй.

Ивлев приподнялся на локтях, некоторое время оставался в таком положении – трясся, потом опустился в изнеможении.

– Здравствуй. Садись.

Мария присела к нему на кровать.

– Как дела?

Ивлев усмехнулся, глотнул пересохшим горлом.

– Как сажа бела.

– Ничего, поправишься, – Мария положила ладонь на горячий лоб его… Сухие воспаленные глаза Ивлева зияли из подсиненных кругов глазниц напряженным, до жути серьезным блеском. Мария прикрыла их ладонью, склонилась и начала исступленно целовать Ивлева в губы. Шептала: – Милый ты мой, хороший… Стерженек ты мой железненький… Устал? Занемог…

Ивлев чувствовал, как на лицо ему падают теплые тяжелые капли. Одна капля сползла к губам, он ощутил вкус ее – солоновато-горький.

– Зачем ты плачешь?

– Я тоже устала… Я пришла к тебе совсем.

Ивлев обнял ее, прижал к груди слабыми руками.

– Ну, вот…

– Я тебя выхожу. Мы с тобой будем хорошо-хорошо жить.

К горлу Ивлева подкатил твердый комок.

– Конечно.

– Дураки мы, чего мы мучаемся?… Можно так хорошо жить.

– Конечно.

Пришла старушка-сиделка и ушла.

– Вот и хорошо, – сказала она на прощанье. – Так-то оно лучше.

После старушки пришел Иван с одеялом и книжкой. И тоже ушел. Этот на прощание спросил только:

– Ничего не надо сделать?

– Ничего, – ответила Мария. – Спасибо.

«Вот и все, – думал Иван, шагая от Ивлева домой. – Так всегда и бывает. Мне, что ли, жену свою попробовать вызвать сюда? Не поедет, ведьма…».

И дом расхотелось строить, и о будущем своем расхотелось думать… Захотелось напиться.

С Майей у Пашки так ничего и не вышло. Он не на шутку закручинился. Не радовал новый дом, не веселили мелкие любовные похождения. Опять пришла как будто настоящая большая любовь, и опять ее увели.

Жили они с Иваном пока в одной половине дома. Вечерами, если не ходили в кино или на танцы, сидели дома. Иван читал книги, Пашка крутил патефон. Один раз Иван пожаловался:

– Слушай, я уже озверел от этого «паренька кудрявого». Отдохни ты маленько.

Пашка остановил патефон, долго смотрел в черное окно, думал о чем-то – все о том же, наверно.

– Ваня, – заговорил он грустно, – у меня в кабине под сиденьем лежит «злодейка с наклейкой». Принести?

Иван отложил книжку.

– Неси. Закусить есть чем?

– Посмотри в сенях… Нюрка приносила что-то давеча.

…Выпили бутылку, закусили.

– Ваня, – опять начал Пашка грустно, – у меня в кабине под сиденьем лежит еще одна такая же сволочь. Принести?

– Неси.

Пашка ушел за «сволочью», а Иван задумался. У него на душе было не веселее. Радость, которую принес собственный дом, оказалась недолговечной, прошла. С любовью тоже не вышло. Стала одолевать тоска.

Пришел Пашка, поставил на стол вторую бутылку. Молча выпили ее.

– Ваня, – в третий раз заговорил Пашка, – у меня в кабине под сиденьем лежит хороший провод. Давай удавимся?

– Что же это такое получается, Павел? Ерунда какая-то. Почему мы так живем?

– Ерунда, – согласился Пашка. – Давай в самодеятельность запишемся?

– Пошел ты к черту, я серьезно с тобой… Почему мы так дохло живем?

– Пойдем к Майе? А?

– Зачем?

– А так просто. В гости. Пойдем?

– Пошли. Не выгонит она нас?

– За что? Мы же культурно… Помнишь, я ей проиграл бутылку коньяку?

– Ну.

– Пойдем отдавать. Я уж недели две как купил его, а отнести… все времени нету.

– Хм… Пошли.

Майя жила у стариков Сибирцевых, занимала горницу.

В тот вечер, когда к ней пришли Пашка и Иван, там засиделся парень-учитель. Учителя звали Юрий Александрович.

Юрий Александрович ходил по комнате и очень убедительно доказывал Майе, что дважды два – четыре.

– Пойми: если ты пойдешь работать в редакцию, ты должна проститься с профессией педагога. Навсегда.

– Почему?

– Потому!… Ты что, всю жизнь здесь собираешься оставаться?

– Нет.

– Так в чем же дело?

– Поработаю в редакции, и все. Это интересно, – Майя сидела с ногами на кровати. Была она в простеньком ситцевом халатике… Волосы слегка растрепаны; шпильки лежали на этажерке с книгами, которая стояла у изголовья кровати. Юрий Александрович – без пиджака, галстук – на спинке кровати.

– Ты упустишь время, и тот опыт, который здесь все-таки можно получить, работая в школе, ты не получишь. Тебе трудно будет начинать в городе. Ты приобретешь никому не нужный опыт литсотрудника районной газетки – для чего?

– Это интересно, – капризно повторила Майя.

– Это неинтересно! Это значит – тратить попусту время! – Юрий Александрович заметно нервничал. – Скажите, пожалуйста, ее убедили!

– Меня никто не убеждал!

– Тебя убедили.

– Юрка, ты иногда становишься невыносимым. Меня никто не убеждал. Мне сказали: «У нас очень трудное положение в редакции – нет толкового литсотрудника». И все. Спросили: «Вы не хотели бы пойти поработать туда?». Я сказала: «Можно».

– Тем хуже! У них трудное положение! А у тебя…

Тут вошли Пашка и Иван.

– Здравствуйте! – громко сказал Пашка.

Майя и Юрий Александрович слегка растерялись. Майя опустила с кровати ноги, нащупывала туфли, смотрела на нежданных гостей.

– Здравствуйте. Проходите. Садитесь.

Пашка прошел к столу, достал из кармана коньяк.

– Долг принесли. Должны были Майе Семеновне, – особо пояснил он Юрию Александровичу.

Иван стоял у двери, жалел, что согласился идти с Пашкой.

«Какого черта приперлись. Помешали, кажется».

Юрий Александрович взял коньяк, посмотрел этикетку… Качнул головой, тонко улыбнулся, подал бутылку Пашке.

– Возьмите. Выпейте где-нибудь в другом месте.

Пашка взял бутылку, снова поставил ее на стол. Терпеливо объяснил учителю:

– Мы же не к тебе пришли, верно?

Майе было очень неловко. А Иван – наоборот – успокоился. Тоже прошел к столу, сел, посмотрел на учителя.

– А давайте выпьем, правда! – громко сказала Майя. Сказала – как головой в речку; покраснела, глянула на Юрия Александровича, тряхнула головой: – А что?

Учитель опять тонко улыбнулся, чуть заметно пожал плечами.

– Я не буду, например.

– А мы без тебя, – грубовато сказал Пашка. – Давай, Семеновна! Неси стаканы.

Майя, на ходу оправляя волосы, ушла в прихожую комнату. Учитель прошелся по комнате…

– Все-таки, ребятки, вваливаться поздно вечером к девушке… да в таком состоянии… это, знаете, не очень вежливо.

– А ты сидишь тут – это вежливо? – спросил негромко Пашка.

– Во-первых, не «тыкайте» мне! Во-вторых, я повторяю, что вваливаться ночью к девушке – это невежливо, некультурно. Ясно?

– А ты сидишь тут – это культурно?

– Мы коллеги с ней!

– А мы с ней друзья.

– Так не компрометируйте друзей! Она девушка, я еще раз повторяю, во-вторых, она учительница. А здесь деревня-матушка…

Вошла Майя. Сразу поняла, что без нее тут крупно поговорили. Расставила стаканы… Засмеялась неестественно.

– Ну, что вы? Давайте пить?

Пашка взял бутылку, откупорил, стал разливать коньяк по стаканам.

– А о вас я лучше думал, между прочим, – сказал вдруг учитель, глядя на Ивана. – Жаль, ошибся.

Иван понимающе кивнул головой, сказал серьезно:

– А ты не думай никогда хорошо про людей – ошибаться не будешь.

– Ты будешь пить с ними? – резко спросил учитель Майю.

– Да, – она посмотрела на него. – Буду.

Учитель подошел к стулу, на котором сидел Пашка, взялся за пиджак… Пашка прижал пиджак спиной.

– Не дури… Выпей с нами.

– Разрешите!

– Не обижайся… Просто нам тоскливо сделалось, мы и пришли к вам. Что тут обидного?

Учитель сел к столу, закурил.

– Не в такое время и не в таком виде надо приходить, – буркнул он.

– Давайте! – сказала Майя. – Тебе налить, Юра?

– Налей.

Иван внимательно смотрел на учителя, изучал. Тонкое бледное лицо, красивые волнистые волосы, большие темные глаза – красив, нежно красив. Глаза умные.

«Что он так рассвирепел на нас?»

Майя выпила первой… Поперхнулась, долго кашляла и стонала. Учитель смотрел на нее недовольно и грустно.

«Нет, Пашке с таким тягаться трудно», – думал Иван.

Учитель выпил с усилием, но не кашлял, не морщился… Отщипнул длинными белыми пальцами кусочек хлеба, заел.

Пашка сосредоточенно смотрел на стакан, не пил.

– А ты что, Павел? – спросила Майя.

– Я-то? – Пашка очнулся от своих невеселых дум. – Выпью… За твое счастье.

– Спасибо.

– И за твое, – Пашка кивнул учителю. – За ваше.

– Спасибо.

– Давай, Ваня.

Иван взял свой стакан, выпил.

– А вы за кого выпили? – спросила его Майя весело.

– Сам за себя.

– Это эгоизм.

– Ну и что? – просто спросил Иван. – За вас?… А что за вас пить? Вы и без того счастливые, наверно, – он говорил искренно. Он завидовал учителю. – Вообще это глупость – пить за чье-то счастье. Да и не пьет никто за чужое счастье. В душе всегда пьют за свое.

Замолчали. Пашка опять задумался.

– Да… – сказал он. – Ну, что ж?… Пошли, Иван?

– Пойдем, – Иван поднялся. Ему действительно хотелось уйти – тяжело было сидеть рядом с учителем, неловко.

Их никто не удерживал.

– До свидания. Извините нас.

– Ничего. До свидания.

– До свидания.

Ночь была морозная, лунная. Снег звенел под ногами.

– Фу-у, – вздохнул Пашка. – До чего же трудно с этими интеллигентами.

– Она живет, что ли, с ним?

– Что ты, не видишь? Живет, конечно. Знаешь что?… Пойдем в одно место! Я не могу домой идти – зареву.

– Пойдем.

Одно место – это крайняя изба в Баклани. Рядом, через дорогу, лес. Ни ворот, ни плетней вокруг избушки… Торчит, как скворешня.

Пашка стукнул в окно.

В избушке вспыхнул слабый огонек.

Долго никто не выходил. Потом избяная дверь с треском отодралась, заспанный женский голос спросил недовольно:

– Кто это?

– Я, – ответил Пашка.

– Павел?…

Женщина медлила.

– Ты к свету еще не мог явиться?

– Спорить будем, да?

Громко звякнул железный засов… Дверь приоткрылась, Пашка сунулся было в сени, но его тотчас крепко толканули оттуда.

– Пьяный?… Иди к черту! – засов коротко громыхнул. – Я тебе говорила, чтоб ты пьяный сюда не являлся. Говорила? Говорила.

– Нинка!

Избяная дверь захлопнулась. Свет в избе погас.

– Поджечь их, что ли? – подумал вслух Пашка.

– Докатились Любавины, – остервенело сказал Иван.

Пашка изо всей силы пнул в дверь.

Тотчас в сени из избы вышли, и уже другой женский голос – постарше – сердито предупредил:

– Пашка, если ты будешь фулиганить тут!…

– Открой, Муся.

– Зачем напился?

– Не откроешь?

– Нет. Не надо было пить.

Иван пошел от крыльца.

Пашка еще что-то говорил с Мусей, а Иван шел по улице и зло думал: «Докатились… Какие-то… и те гонят».

Пашка догнал его.

– Пойдем еще в одно место…

– Ну их к черту! Пойдем к Ивлеву?

– К Ивлеву?

– Ага. Он хворает – попроведаем.

– Нет, к Ивлеву ты один иди. А я пойду еще в одно место.

– Счастливо.

Разошлись в разные стороны.

«Что– то не так… не то, -думал Иван. – Надо как-то менять житуху».

Навстречу ему, из центра, стали попадаться люди. И чем дальше он шел, тем больше было людей. Шли группами, громко разговаривали о совхозных делах. Иван понял – с собрания идут. Остановился, подслушал разговор двух парней. Те спорили.