Любавины

«Ты сперва найди его, а потом считай достоянием государства», – невесело думал Кузьма.

Первое, о чем позаботился Кузьма, – чтобы от каждого семейства на сходке присутствовали глава семьи и старшие сыновья. Баб на собрание не пускать. Некоторый опыт показал ему, что этот народ по части собственности более стойкий, чем мужики.

Собирались в церкви. Можно было собраться в школе (пол в зале настелен, потолок тоже), но у Кузьмы был свой расчет: в сломанную церковь богомольные бабы не пойдут. Не пойдут также и старики. А они-то как раз и не нужны там.

Долго рассаживались, кто на чем – кто прямо на полу, кто притащил из дома табуретку… Расселись. Помялись-помялись, покряхтели и закурили. Некоторые, правда, держались – то и дело выскакивали курить на улицу и очень мешали. Кузьма счел нужным объяснить:

– Раз церковь без креста, значит, курить можно. Это когда на церкви крест, тогда нельзя.

Большинство согласились с ним.

– Нужен хлеб, товарищи, – начал Кузьма, когда расселись и стало немного потише. – Кто по налогу не вывез – это само собой, надо завтра же вывезти. Но надо еще сверх налога – сколько можем.

– Эхма-а! – громко вздохнул кто-то в задних рядах; все засмеялись.

– А сколько надо-то? – спросил Ефим Любавин.

– Я сказал: по справедливости, кто сколько может. Кто больше собрал – больше, кто меньше – поменьше.

– А сеять-то что будем?!

– Семенной хлеб никто у вас брать не собирается.

– А ежели нету окромя семенного-то?! – спросили звонко.

Кузьма приподнялся, чтобы увидеть, кто спрашивает.

– Давайте так: кто хочет говорить, подымайте руку. Кто сейчас спрашивал?

– Я спрашивал, – поднялся невысокий мужичок в добротном тулупе. – У меня вот нет никакого хлеба, кромя семян. Налог вывез. А какой был лишний, отвез на базар. Осталось маленько, но самим надо кормиться.

Кузьма молчал. Он видел этого мужичка два раза на строительстве школы и один раз пьяным на улице. Был он, видно, не из богачей и говорил, может быть, правду. Как быть в таком случае, Кузьма не знал. То есть он знал, что в таком случае никак не быть. Нет хлеба – его не нарисуешь. Однако для начала сходки такой разговор был крайне нежелателен.

– Садись, – сказал Кузьма. – Мы еще дойдем до этого. Начнем с тех, у кого хлеб есть.

Кто– то, засмотревшись на стенную роспись, негромко спросил соседа:

– Это Микола-угодник, что ли, с бородкой-то? Не пойму никак.

В тишине это услышали и опять засмеялись.

У Кузьмы неприятно засосало под ложечкой: хлеба, кажется, не будет. Уж больно спокойно они себя чувствуют.

– Любавины! – вызвал Кузьма. – Сколько можете?

Никто не поднялся.

– Кто Любавины-то? – спросил Ефим. – Любавиных теперь много.

– Емельян Спиридоныч.

Емельян Спиридоныч поднялся (он сидел в первом ряду), неторопливо разгладил бороду и только после этого сказал:

– По налогу вывезу, а больше – ни зернышка.

– Почему?

– Нету. Мы же разделились. Кондрат ушел – взял, Егорка ушел – тоже взял. Осталось себе, – Емельян Спиридоныч объяснял одному Кузьме – терпеливо, вразумительно.

– Нисколько нету?

– Не.

– А если проверим?

– На здоровье, – Емельян Спиридоныч сел очень довольный.

– Беспалов!

– Я! – бодро ответил Ефим Беспалов, поднимаясь.

– Сколько можешь?

– Самую малость…

– Сколько?

– Куля два.

Опять захихикали. Кузьма до боли стиснул зубы.

– Садись.

– А куда же он у вас подевался-то, хорошие мои? – не выдержал Сергей Федорыч Попов. – Уж шибко вы развеселились сегодня, я погляжу!

– Давай, Федорыч, пособи властям, – съехидничал Ефим Беспалов. – Ты что-то давно не горланил. Прихворнул, я слышал?

– Поискать у них, чего тут лясы точить! – сказал Сергей Федорыч, обращаясь к Кузьме. – Припрятали, это ж понятно. Я первый пойду к Ефиму Беспалову.

– Милости просим! – откликнулся Ефим. – Угощу, чем бог послал.

– Чем ворота закрывают, – негромко подсказал Ефимов свояк.

– Попробуй, – спокойно сказал Сергей Федорыч и сел, не глядя на Беспаловых.

– Я тоже гляжу, что вам сегодня что-то весело! – заговорил Кузьма. – А зря! Зря веселитесь, мужики. Хлеб нужен рабочим. Им сейчас не до смеха, они голодные сидят. Неужели вам не стыдно? Ведь есть у вас хлеб! И предупреждаю: найдем – не жалуйтесь, – он обращался в ту сторону, где сидели Любавины, Беспаловы, Холманские – богачи. – С вами, видно, только так надо разговаривать. Простого русского языка вы не понимаете. Все. Можете расходиться.

Расходились весело, точно на представлении побывали. Шутили… Тут же сговаривались группами человек по пять, соображали насчет самогона – воскресенье было.

Хоть и обозлился Кузьма, но, наблюдая, как расходятся мужики, слушая их разговоры, он понял, что им невыносимо скучно зимой, и ему пришла в голову неожиданная мысль: а что если закатить какую-нибудь постановку, а в постановке той поддеть богачей – про то, как они хлеб зажимают? На постановку охотно пойдут, а тут уж постараться допечь их.

К Кузьме подошли Сергей Федорыч, Федя Байкалов, Пронька Воронцов.

– Надо искать, – сказал Сергей Федорыч. – Так ничего не выйдет.

– Будем искать, – кивнул Кузьма. – Завтра начнем. Найдем, думаете?

– Черт его… – Федя поскреб в затылке. – Под снегом – это нелегко.

– Потом – даже, наверно, не в деревне прятали, – высказал предположение Пронька.

– А где?

– На пашнях.

– Ладно, попробуем, – Кузьма поймал себя на мысли, что даже сейчас думает про постановку. Представил, с каким недоверием, любопытством и интересом будут собираться на эту постановку. Только, конечно, не в церкви надо, а в школе.

Он пошел в сельсовет и долго сочинял докладную в район. Честно описал сходку и высказал соображения насчет дальнейших своих действий. Искать он, конечно, будет, но едва ли найдет. Середняки могут поделиться и поделятся, но это крохи. Весь хлеб – у богачей и зажиточных, а они его надежно припрятали.

Взял бумажку с собой и пошел домой.

И дома, ночью, думал Кузьма о постановке. Надо, конечно, ее сперва написать… А может, готовые есть?

Он вскочил, оделся и среди ночи поперся к Завьялихе (вспомнил, что Галина Петровна книги оставила здесь).

Завьялиха, привычная к поздним посетителям, скоро открыла ему.

– Я книги возьму, бабушка.

– Возьми, милай, возьми… Я одной тут надысь печку растопила, отсырели дровишки, хоть плачь.

– Ладно, хорошо, что одной хоть. Помоги собрать.

– Да ведь не унесешь один-то? Возьми саночки у меня, только завтра привези их, саночки-то, а то я без их как без рук

Кузьма сложил книги в мешок и на санках привез домой.

Почти до света сидел он в горнице на полу, листал книгу за книгой – искал пьесу. Нашел «Ревизора» Гоголя, некоторые коротенькие пьесы Чехова, «Грозу» Островского… Того, что нужно, не было.

«Придется писать самому», – решил Кузьма.

Три дня ходили Кузьма, Федя, Пронька и еще четыре мужика – искали хлеб по дворам. Искали в конюшнях, в сараях, под полами. Простукивали все стенки, тыкали щупами куда попало – хлеба не было. Заглядывали на всякий случай в закрома, но там ровно столько, сколько нужно для посева и для себя – кормиться до нового урожая.

Из районного центра ответили, что пошлют в Баклань двух товарищей на помощь, но товарищей что-то все не было.

Днем Кузьма искал хлеб, а ночами сидел над пьесой. Хотел было попросить пьеску в районе – наверняка там что-нибудь такое было, – но постеснялся: подумают, что он тут вместо хлеба шутовством занимается.

Пьеса подвигалась быстро. Сюжет был таков.

Приходят к махровому богачу несколько деревенских активистов:

– Хлеб есть? Рабочим надо помочь.

– Какой хлеб? Вы что! Сам зубы на полку положил. Семенной доедаю.

Активисты уходят, но не все. Один незаметно прячется за дверью. В это время к богачу приходит другой богач – сосед.

Начинается такой разговор:

– У тебя были? – спрашивает сосед.

– Только что вышли. А у тебя?

– Были.

– Нашли?

– Как же, найдут, черта с два!

Богачи хохочут. Потом садятся за стол и начинают жрать. И ведут разговор в таком духе:

– Пусть там рабочие поголодают. Пусть попрыгают.

– У тебя сколько зарыто?

– Восемь бричек.

– А у меня десять.

– Ты где схоронил?

– На гумне. А ты?

– А я – на пашне, около березки.

Активист, который притаился за дверью, незаметно уходит.

Тут занавесь закрывается. Кто-нибудь выйдет и скажет:

– Пришла ночь!

Опять сидит этот богач и пьет с похмелья рассол.

Приходят активисты:

– Ну как? Подумал?

– А чего мне думать-то?

– Может, вспомнишь, где хлеб?

– Нету у меня, чего вы привязались! Я с сыновьями разделился и весь хлеб роздал по паям.

Тогда один активист, главный, говорит:

– Последний раз спрашиваю!

– Пошел ты!…

Главный активист говорит другому:

– Доставай волшебную книгу.

Один из активистов достает таинственную книгу и начинает с ней разговаривать.

– Вот нам интересно бы знать, – спрашивает он, – где этот паразит спрятал хлеб?

Потом прикладывает книжку к уху, некоторое время слушает и заявляет громко:

– Книга сказала: «Этот паразит спрятал хлеб на гумне».

Богач падает в обморок, а активисты, довольные, уходят к его соседу…

Чем дальше подвигалась пьеса, тем больше нравилась Кузьме. Смущали только два обстоятельства: активист, который подслушивает, и волшебная книга. Хотелось, чтобы как-нибудь иначе находили хлеб. Волшебная же книга – это как-то… тоже не то. Но сколько ни мучился Кузьма, не мог ничего другого придумать. Без подслушивания рассыпался сюжет, а книжка… черт с ней, пусть будет. Видно же, что они ее называют волшебной шутя. Поймут небось.

Один раз к Кузьме в горницу вошел Николай.

– Какую ночь уже не спишь, все пишешь?

– А ты чего бродишь?

– Спина разболелась. Ломит – спасу нет. Табак есть?

Кузьма решил поделиться с Николаем своими планами насчет постановки. Он мужик умный, подскажет чего-нибудь.

Николай внимательно слушал, улыбался, смотрел на Кузьму с уважением.

– Здорово! – сказал он. – Голова у тебя работает.

– Получится, думаешь?

– Хрен ее знает. Придумано ловко. Это надо знаешь с кем поговорить? С Ганей Косых. Он у нас на такие штуки дошлый. Поговори.

– Ладно. Значит, поглянулось тебе?

– Просто здорово!

Кузьма был доволен.

На другой день он вызвал в сельсовет Ганю Косых, Федю Байкалова, Проньку, Сергея Федорыча и рассказал о своем замысле. Прочитал с выражением всю пьесу. Всем понравилась. Только один Федя как-то кисло принял произведение Кузьмы.

– Ты чего, Федор?

– Я изображать никого не буду, – сказал Федя.

– И не надо. Не обязательно всем. Ты так поможешь.

– Так можно, – Федя заулыбался.

Стали распределять роли.

Единодушно решили, что богача должен играть Ганя. Ганя покраснел от удовольствия и скромно сказал:

– Можно.

Второго богача решил попробовать изобразить Сергей Федорыч. Кузьма должен играть самого себя – главного активиста. Пронька будет подслушивать. Надо было еще одного, кто бы разговаривал с книжкой…

– Федор…

– Я изображать никого не буду, – уперся Федя.

Думали– думали и вспомнили -Николай Колокольников.

Тут же сидел Елизар Колокольников и обиженно молчал: его почему-то обошли в этом веселом деле. Он скептически морщился и смотрел в окно. Сергей Федорыч показал Кузьме глазами на грустного Елизара.

– Елизар! – спохватился Кузьма. – А ты будешь еще один активист. Активистов может быть сколько угодно. Мы вон по четверо ходим. Согласен?

– Можно, – сказал Елизар.

Тут же, в сельсовете, начали репетировать.

Дело пошло.

Ганя вмиг преобразился: сделался степенным, самодовольным и важным. Стал вдруг гундосить, как Ефим Беспалов. А когда он сказал: «Что вы! Да какой же у меня хлеб? Не-е…», – все засмеялись. Федя Байкалов просто за живот взялся. Ганя все делал серьезно, и от этого было еще смешнее. Он даже разулся, сидел, развалившись, у стола, чесал пяткой худую ляжку свою, сыто икал и ковырял в зубах пальцем. Это было уморительно. Кузьма тоже хохотал, суетился и помаленьку по примеру Гани входил в роль. Когда надо было, он становился строгим и неподкупным. А когда заговорил о рабочих, их женах и детях, которые голодают, то говорил долго – так, что у самого перехватило горло от жалости и горя.

Ганя не сдавался. Он тоже пошел шпарить не по написанному, а как бог на душу положит: повторял, что у него нет хлеба, вставал на колени и размашисто крестился, клялся такими причудливыми клятвами, что Федя то и дело прыскал в кулак и вытирал слезы на глазах.

Зато, когда дошли до Сергея Федорыча, дело застопорилось. Богач из него был неважный. Вернее – артист. Он, например, никак не мог заставить себя искренне хохотать с Ганей.

– Нет, ребята, не выйдет у меня, – сказал он.

Попробовал богача делать Елизар – вышло, и неплохо.

Засиделись до полуночи. Прошли всю пьесу. Решили, что богач в конце должен умереть от разрыва сердца.

– Будем его хоронить! – воскликнул Ганя. – А?

– Давайте, – согласился Кузьма.

– Я буду гробик строить…

– Гробик я могу строить, – сказал Сергей Федорыч.

Но Ганя тут же сымпровизировал эту сцену, сел, по-татарски скрестив ноги, и, стругая воображаемым фуганком, запел тоненьким голоском, гнусаво:

Гробики сосновые,

Гробики дубо-овые, -

Строим для люде-ей…

Он, наверно, где-то видел такого плотника – уж больно точно, правдиво у него получалось, у дьявола.

Федя вдруг о чем-то задумался. Долго соображал, глядя на Ганю, потом сказал:

– Как же, Ганя?… Ты, выходит, самого себя будешь хоронить? Ты же умираешь!

– Ну и что? – небрежно сказал лицедей Ганя. – Приклею бороду, и никто не узнает, – в Гане проснулся ненасытный творческий голод. Он только начинал расходиться.

Не хотелось уходить из сельсовета, хотелось придумывать новые и новые шутки, хохотать, беситься… У всех было такое хорошее настроение! Люди открыли вдруг источник радости.

Как– то так получилось, что и Федя с головой ушел в работу: он был зритель и как зритель судил, что хорошо, что плохо. Его слушались.

– Нет, – орал Федя, – стой! Пусть Ганька тут кукарекнет! Как тогда, помнишь, Ганька?… Когда тебя хоронить носили.

Хором громко обсуждали, нужно тут Гане кукарекать или нет.

Разошлись поздно ночью. Договорились завтра опять сойтись вечерком и продолжить работу. Постановка обещала быть развеселой и злой.

Но собраться больше не пришлось.

На другой день, рано утром, в Баклань из уезда приехали два товарища (Кузьма видел обоих в городе, но никогда с ними не разговаривал). Оба предъявили Кузьме документы (Елизара опять не было – пьянствовал). И сразу спросили: как с хлебом?

Один был небольшой, толстенький, с круглой, полированной головой, с веселыми глазками на круглом лице, другой тоже невысокий, но, видать, жилистый, с крепким подбородком, чернявый.

Пока Кузьма объяснял создавшееся положение, оба внимательно слушали, кивали головами – как будто соглашались, а когда кончил, они переглянулись между собой, и понял Кузьма: не так все расценили. Уяснили только одно – хлеб есть, и Кузьма, мальчишка, не сумел его взять.

– Искал?

– Искал. Зимой без толку искать.

– Беседовал с людьми? Рассказывал, для чего нужен хлеб?

– Рассказывал.

– Плохо рассказывал, – резко сказал маленький толстенький. – Как же другие хлеб собирают?

– Не знаю. Попробуйте вы.

– Попробуем. Кстати, что нового известно по делу Горячего?

– Ничего не известно. Обещались же приехать.

– Хорош! – не выдержал другой, с крепким подбородком. – Хлеб есть – нельзя собрать, активиста убили – ничего не делается. Ты кто – Советская власть или…

– Он тут первый парень на деревне, – ввернул толстенький и засмеялся. – Председатель пьет с богачами, а секретарь…

– Ты бы полегче, между прочим, – сказал Кузьма.

– Что полегче?! – толстенький сразу посерьезнел. – Что полегче!… Распустил тут!… В общем – так: ехай в уезд, там скажут, что дальше делать.

Этого Кузьма никак не ожидал.

Вышел он из сельсовета растерянный. Пока шел домой, все спорил про себя с этим толстеньким:

«Я же сам говорил – надо провести настоящее следствие. А в уезде тянули кота за хвост. Теперь я же и виноват!…»

Дома попросил у Николая коня, заложил легкую кошевку и поехал в уездный город.

Вернулся Кузьма в Баклань по весне.

Уже отсеялись. Только кое-где еще на пашнях маячили одинокие фигуры крестьян.

Кузьма беспричинно радовался. Спроси его, чему он так уж сильно радуется, он не ответил бы. Радовался просто так – весне, черной, дымящейся паром земле, молодой травке на сухих проталинках, теплому, густому запаху земли…

Каурый иноходец (отныне за ним закрепленный) шел легко, беспрестанно фыркал и просил повод.

«Вот жизнь…», – думал Кузьма, и дальше не хотелось думать. Голова чуточку кружилась, на душе было прозрачно. А один раз вдруг пришла некстати мысль: неужели когда-нибудь случится, что все на земле будет так же – дорога петлять в логах, из-за услонов вставать солнце, орать воронье, облетая острые гривы косогоров, – а его, Кузьмы, не будет на земле?

И не поверилось, что когда-нибудь так может быть. Уж очень хорошо на земле, и щемит душу радость…

Под Бакланью, на краю тайги, Кузьма увидел Егора Любавина.

Егор корчевал пни под пашню на будущий год. Кузьма остановился, некоторое время смотрел на него.

Егор подкапывался под пень, подрубал его крепкие коричневые корни и, захлестнув ременными вожжами, выворачивал пенек парой сильных лошадей. И оттаскивал в тайгу.

Дорога проходила рядом с ним. Кузьма не захотел сворачивать.

Когда он подъехал ближе, Егор посмотрел на дорогу и узнал Кузьму. И отвернулся, продолжая делать свое дело.

Кузьма сбавил шаг лошади.

«Надо же, елки зеленые!… С первым – обязательно с ним». Он не знал, как вести себя. И, как всегда, решился сразу: поравнявшись с Егором, остановил коня, сказал громко:

– Бог помощь, земляк!

Спрыгнул, пошел к Егору.

Егор выпрямился с топором в руках, прищурился…

Долго не отвечал на приветствие. Потом кинул топор в пень, буркнул:

– Спасибо.

Кузьма остановился. Смотрели друг на друга: один – откровенно зло и насмешливо, другой – с видимым желанием как-нибудь замять неловкость. Кузьма полез в карман за кисетом.

«Зачем мне это надо было?», – мучился он.

– Отпахался?

– Отпахался, – Егор тоже полез за кисетом.

Опять замолчали. Тяжелое это было молчание. Пока закуривали – еще туда-сюда: хоть какое-то дело, – но, когда прикурили, опять стало ужасно неловко. Кузьма готов был провалиться сквозь землю. И уйти сразу тоже тяжело: знал Кузьма, какие глаза будут смотреть ему в спину:

– Ну ладно, – сказал он. – Пока,– и хотел уйти.

– Опять к нам? – спросил Егор.

Кузьму этот вопрос удивил:

– А куда же?

– Так у нас же Елизарка теперь секретарит, – Егор улыбнулся.

Кузьма сразу успокоился.

– Ничего, – сплюнул по-мальчишески, через зубы, посмотрел на Егора. – Мне тоже дело найдется.

– Это конечно. Это же не пахать, а готовый искать.

– Надо будет – будем и пахать. Не ваше поганое дело, – Кузьма с виду был спокоен.

– Чего это ты поганиться начал?

– За Яшу Горячего ты все равно ответишь, – продолжал Кузьма. – Я для того и еду сюда.

Егор не изменился в лице, не посмотрел в сторону. Только еще больше прищурился.

– Смелый ты – на теплый назем с кинжалом.

– Хм… – Кузьма не нашелся сразу, что ответить, некоторое время смотрел прямо в глаза Егору. – Не знаю, где ты бываешь смелый, но хвост теперь подожмешь! И братьям передай это, и папаше своему лохматому…

Кузьма подошел к коню, вдел ногу в стремя.

– Все понял?

– Ехай, – негромко сказал Егор.

Кузьма легко кинул тело в седло, тронул каурого. Отъехал немного, оглянулся…

Егор стоял не двигаясь, смотрел ему вслед.

Клавдя одна была дома.

Увидев Кузьму, она как-то странно посмотрела на него и села на кровать.

– Приехал, долгожданный, – голос чужой, злой. Глаза тоже чужие и сердитые.

Кузьма опешил:

– Ты чего?

– Ничего, – Клавдя легла на подушку и заплакала.

Кузьма подошел к ней.

– Ну чего орешь-то? Клавдя?!

– Уехал… пропал… Тут все глаза просмеяли… – сквозь слезы выговаривала Клавдя. – Уехал – так уж совсем бы не приезжал, на кой ты мне черт нужен такой…

Кузьма обозлился, сбросил с себя шинель, фуражку заходил по избе.

– Ты гляди что!… Что же, мне отъехать никуда нельзя?

Ребенок в зыбке проснулся и заплакал. Кузьма подошел к дочери, развернул одеяльце, взял ее на руки.

– Здорово, Машенька ты моя! Чего эт вы в слезы-то ударились? Машенька… Маша, Марусенька… – ребенок не унимался. Клавдя тоже рыдала на подушке. – Да ты-то хоть перестань! – закричал Кузьма на жену. – Что ты, сдурела, на самом деле?!

Клавдя поднялась, взяла ребенка, и он сразу затих.

– Доченька, милая, миленочек ты мой родной… – приговаривала Клавдя, а у самой еще текли слезы.

У Кузьмы от жалости шевельнулось под сердцем. Подошел к жене, неловко обнял ее вместе с дочерью.

– Ну? Вот дуреха-то!… Ну, уехал. На курсах был. Я теперь милиционером здесь на законном основании. Чего же плакать-то? – то ли жалость, то ли жалость и любовь вместе вконец овладели Кузьмой. Он сам готов был заплакать. На какой-то миг он поверил, что осиротил дочь, вернее – представил себе, что было бы, если бы так случилось. Крошечное родное существо, брошенное им на произвол судьбы… Ему стало не по себе. – Милые вы мои…

– Не мог уж два слова домой написать! Уехал – как сгинул… От людей не знаешь куда деваться…

– Ладно, ладно! – Кузьма гладил жену по голове и совсем не думал о ней. Думал о дочери, которая осталась бы без отца. Представил, как бы она плакала. – Ну как вы здесь?

– «Как»?… Ни стыда, ни совести у человека…

– Да хватит, слушай, – обозлился Кузьма. – Ну чего ты взъелась – не остановишься никак! Ну, уехал! И приехал. Собери поесть чего-нибудь.

Кузьма присел на скамейку, закурил.

«Не люблю я ее, вот в чем дело, – неожиданно подумал он. – Не привязанный, а будешь теперь визжать».

– Как новый председатель?

– Откуда я знаю – как?

– Хлеб искал?

– У Беспаловых нашли. У Холманских тоже…

– Много?

– Говорили – нашли, а сколько – не знаю. У тебя один хлеб только на уме! – Клавде не хотелось так просто сдаваться.

Кузьма промолчал на этот ее упрек.

– А где нашли? У Беспаловых-то?

– В простенке между амбаром и конюшней, отец сказывал. Насовсем хоть приехал-то?

– Ну.

Наскоро перекусив, Кузьма засобирался в сельсовет.

– Побудь хоть немного дома-то.

– Побуду еще. Я же приехал.

– Сейчас-то побудь. Ведь от людей стыдно: не успел забежать…

– Я приду скоро! – повысил голос Кузьма.

– Сгорел бы он синим огнем, сельсовет твой проклятый!

Кузьма выскочил из избы.

«Эх, елки зеленые!…», – горько подумал он. Настроение вконец было испорчено.

В сельсовете сидел Елизар Колокольников, раздобревший, улыбчивый. Сидел, развалившись за столом, как хозяин.

Поздоровались.

Кузьма подошел ближе и почувствовал, что от Елизара несет перегаром.

– С приездом! – Елизар широко улыбнулся.

– Ты пьяный, что ли? – спросил Кузьма.

– По какому делу к нам?

– Новый председатель тоже пьет?

Елизар враз посерьезнел.

– Мы на вопросы… разных людей не отвечаем.

– Где председатель? – строго спросил Кузьма.

– Поехал в район, – поспешил с ответом Елизар, но потом вдруг озверел: – Ты не ори на меня! – он стал подниматься. – Ты кто?! Документы! А то я те счас…

Кузьма толкнул его в грудь. Елизар грузно плюхнулся на лавку и навел на Кузьму свирепые мутные глаза.

– Ты что… длинноногий?… Тебя поперли раз – мало? Еще надо?! – Елизар стукнул кулаком по столу. – Сма-ат-ри у меня!

– Сиди.

Елизар не присмирел, как ожидал Кузьма, а снова медленно стал подниматься.

– Сядь!

Елизар, не сводя с него пьяных глаз, зашарил правой рукой по кромке стола, отыскивая скобочку выдвижного ящика.

Кузьма дал ему выдвинуть ящик. И только когда тот начал лапать по ящику, отыскивая что-то среди бумаг, Кузьма, резко перегнувшись через стол, взял из ящика наган и пошел из сельсовета, не оглянувшись на Елизара.

«Ну, дела!… Тьфу, черт!», – Кузьму коробило от неприятных чувств. На душе было погано.

Весь день сегодня какой-то – через пень колоду. То с Егором стычка, то Клавдины слезы при встрече, то этот дурак с наганом… Надо было что-то придумать, куда-то девать себя, унять как-то взлохмаченные чувства. И пришла желанная и властная мысль – Марья. Захотелось увидеть ее, услышать голос… И уж ноги сами собой свернули в переулок и зашагали под горку, к береговой улице, где жил Любавин Егор… И вспомнился опять сам Егор, утренняя встреча с ним.

Кузьма остановился.

«Егор – враг, враг сильный и жестокий». Кузьма ехал в Баклань с неуклонной и ясной целью: уничтожить врага. Марья все усложняла. Он понимал, что, преследуя Егора, будет больно бить Марью. Будет бить Марью, будет тяжело и больно бить себя. Так, очевидно, и произойдет. И тем сильнее захотелось увидеть ее теперь.

…Марья, ничего не понимая, долго смотрела на него.

– Здорово! – повторил Кузьма, невольно улыбаясь.

– Опять с Егором что? – спросила она, так и не поздоровавшись, – перепугалась, увидев Кузьму в милицейской форме.

– Что с Егором? – Кузьму несколько насторожил этот вопрос. – Ничего с твоим Егором не случилось, корчует пни.

– Ну?…

– Что?

– Зачем пришел-то?

– Так. В гости.

– Господи! – Марья села на лавку – Ты сдурел, что ли?

– Почему?

– Он еще спрашивает! А зайдет кто?… Егор приедет?

– Ну и что?

– Нет, Кузьма, уходи, – Марья решительно поднялась. – Уходи, Кузьма.

– Да погоди ты! Что ты, как эта… Что я тебе сделаю-то? Посижу и уйду.

Марья неохотно покорилась. Задернула занавески на окнах и стояла посреди избы, одолеваемая противоречивыми чувствами.

Кузьма снял фуражку, шинель, сел к столу, огляделся.

– Как сын? – привстал, заглянул в зыбку.

– Растет, что ему… Ты где был-то?

– На курсах. Милицейское дело проходил, – Кузьма как будто впервые посмотрел на Марью. Она пополнела за это время. Налилась здоровой, разящей силой. Только глаза все те же – ласковые, умные и добрые.

«Так и будет всю жизнь мучить меня», – подумал он.

В окна било лучами заходящее солнце. Красноватый мягкий сумрак заполнял избу

– Смешной ты, Кузьма. Жену-то видел?

– Видел. А что?

– Тут уж подумали, что совсем уехал.

– Ты тоже так подумала?

– А мне-то чего думать? – Марья зажгла лампу.

– Да, конечно… – голос Кузьмы дрогнул. Подумалось: «А что, если бы она опять пришла за Егора просить? Отпустил или не отпустил бы? – И решил: – Нет, не отпустил бы».

Марья тряхнула головой, запрокинула назад полные, крепкие руки, поправила волосы.

– Ой, Кузьма, Кузьма…

Он встал с лавки, хотел подойти к ней.

– Кузьма! – Марья сделала строгие глаза.

Он сел.

– Ты что? Ты в своем уме? У нас дети у обоих.

– Эх, Маша… что-то не так у меня в жизни, – Кузьма, запустив пятерню в волосы, несколько минут сидел неподвижно, смотрел в пол.

Неподдельная скорбь его тронула Марью, она подошла к нему, положила на плечо руку.

– Чего мучаешься-то?

– Не люблю Клавдю. Что я сделаю?… Разве можно так? Домой идти – хуже смерти. Нельзя так! А дочь люблю до слез. И тебя люблю.

Марья осторожно убрала руку. Кузьма поднял голову – в глазах стояло горе. Марья погладила его по голове.

– Головушка ты моя бедная… Опять мне тебя жалко, Кузьма. Ну как же ты так? Ведь Клавдя-то хорошая вон какая… Ждала тебя…

– Да… Хорошая, конечно. Может, я плохой.

– Зачем же ты женился, раз не по сердцу она тебе?

– Откуда я знал?… У тебя есть выпить?

– Напьешься ведь?

– Нет, выпью немного, – может, лучше станет.

Марья колебалась: и хотелось дать Кузьме выпить, – может, действительно легче ему станет, – и боялась.

– Слабенький ты, Кузьма, опьянеешь… Иди домой.

– Что ты все время меня – слабенький, слабенький!… Какой я слабенький?

Марья негромко засмеялась и полезла под пол.

Кузьма сидел у стола и думал так: заложить бы сейчас коня, взять Марью с сыном, маленькую Машу и уехать куда глаза глядят. «Небось место на земле найдется».

Марья подала ему из подпола четверть с самогоном:

– Подержи-ка.

Он поставил четверть на лавку, помог Марье вылезти.

– Что мы делаем, Кузьма?

– А ничего, – Кузьма полез в угловой шкаф за посудой. – Стаканы где у тебя?