ПОЛИТИЧЕСКИЕ ДЕЯТЕЛИ РОССИИ (1850-ых—1920-ых гг.)

      Луначарский обещал сделать все, что в его силах, чтобы удовлетворить его просьбу. Но на следующий день Короленко получил от Луначарского записку, что смертный приговор уже приведен в исполнение «еще до моего приезда». Через несколько дней Луначарский и Короленко снова встретились, и они условились, что Короленко изложит свои взгляды о революции и политике советской власти в ряде писем к нему, которые Луначарский обещал напечатать в «Известиях» со своим ответом на них.

      «В письмах к Луначарскому, — пишет Миронов, — Владимир Галактионович Короленко высказался с присущей ему прямотой и откровенностью. Ленин оказался прав. Писем Короленко к Луначарскому Миронов не приводит, но он многозначительно замечает, что «он, Короленко, не верил ни в утопию прошлого, ни в утопию будущего».
      На этом Миронов, собственно говоря, мог бы закончить и поставить точку. Писать явную ложь, что Короленко к концу жизни примирился с коммунистической диктатурой, Миронов не мог, поэтому он или скорее всего редакторы его книги придумали следующий трюк.
      В конце книги сказано, что ученый К. Тимирязев, бывший товарищ Короленко в старые студенческие годы, благословлял коммунистов, преклонялся перед Лениным и «восхищался его гениальным разрешением мировых вопросов в теории и в деле». И за всем этим следует: «Короленко был убежден, что Тимирязев был человек глубоко честный и искренний».

      А между тем в своих Письмах к Луначарскому, написанных им в 1920-ом году, за год до своей смерти и напечатанных в 1922-ом году в парижском журнале «Современные записки» Короленко писал:

      «Европейские пролетарии за вами не пошли. Они думают, что капитализм даже в Европе не завершил своего дела и что его работа еще может быть полезной для будущего… Такие вещи, как свобода мысли, собраний, слова и печати для европейских пролетариев не простые «буржуазные предрассудки», а необходимые орудия, которые человечество добыло путем долгой и не бесплодной борьбы и прогресса. Только вы, никогда не знавшие вполне этих свобод и не научившиеся пользоваться ими совместно с народом, объявляете их «буржуазным предрассудком», лишь тормозящим дело справедливости.
      Это огромная ошибка, еще и еще раз напоминающая славянофильский миф о нашем «народе-богоносце» и еще более — нашу национальную сказку об Иванушке, который без науки все науки превзошел и которому все удастся без труда, по щучьему велению».

      Далее Короленко говорит о свободе и социализме:

      «Социальная справедливость дело очень важное и вы справедливо указываете, что без нее нет и полной свободы. Но и без свободы невозможно достигнуть справедливости»…

      «Что представляет собой ваш фантастический коммунизм? Известно, что еще в прошлом столетии являлись попытки перевести коммунистическую мечту в действительность. Вы знаете, чем они кончились. Роберт Оуэн, фурьеристы, сен-симонисты, кабетисты — таков длинный ряд коммунистических опытов в Европе и в Америке. Все они кончились печальной неудачей… И все эти благородные мечтатели кончили сознанием, что человечество должно переродиться прежде чем уничтожить собственность и переходить к коммунальным формам жизни (если вообще коммуна осуществима).
      Социалист-историк Ренар говорит, что Кабе и коммунисты его пошиба прибегали к слишком упрощенному решению вопроса. «Среди предметов, окружающих нас, — писал он, — есть такие, которые могут и должны остаться в индивидуальном владении, и другие, которые должны перейти в коллективную собственность». Вообще процесс этого распределения, за который вы взялись с таким легким сердцем, представляет собой процесс долгой и трудной подготовки объективных и субъективных условий, для которого необходимо все напряжение общей самодеятельности, и главное, свободы.Только такая самодеятельность, только свобода всяких опытовмогут указать, что выдержит критику практической жизни и что обречено на гибель».

      «…Вы допускаете, вероятно, что я… люблю наш народ: допустите и то, что я доказал это всей моей приходящей к концу жизнью… Но я люблю его не слепо, как среду, удобную для тех или других экспериментов, а таким, каков он есть в действительности… По натуре, по природным задаткам наш народ не уступает лучшим народам мира и это заставляет любить его. Но он далеко отстал в нравственной культуре. Вы говорите о коммунизме. Не говоря о том, что коммунизм есть еще нечто неоформленное и неопределенное, вы до сих пор не выяснили, что вы под ним разумеете. Для социального переворота в этом направлении нужны другие нравы…».

      «Души должны переродиться, а для этого нужно, чтобы сначала переродились учреждения, а это в свою очередь требует свободы мысли и начинания для творчества новых форм жизни. Силой задержать самодеятельность в обществе и в народе — это преступление, которое совершало наше старое павшее правительство. Но есть и другое, пожалуй, не меньшее зло — это силой навязывать новые формы жизни, которых народ еще не осознал, и с которыми не мог еще ознакомиться на творческом опыте. И вы в нем виноваты. Инстинкт вы заменили приказом и ждете, что по вашему приказу изменится природа человека. За это посягательство на свободу самоопределения народа вас ждет расплата».

      Уже 5-го декабря 1917 года, то есть через месяц после захвата власти большевиками, Короленко писал в петроградской газете «Дело Народа», обращаясь к большевистским лидерам:

      «Вы торжествуете победу, но эта победа гибельная для победившей с вами части народа, гибельная, быть может, и для всего русского народа в целом. У Якубовича-Мельшина, искреннего революционера и пламенного поэта каторги, есть два стиха, которые должны звучать набатным предостережением всякому торжествующему насилию. Из глубины своего каземата он говорил самодержавию: «Да, вы нас подавили, заковали, заперли в тюрьмы, но физическаяпобеда — не всегда окончательная победа…»
      Порой не тот, кто повержен в прах, побежден.
      Не тот, кто разит — победитель!
      Теперь это приходится повторять и по вашему адресу. Вы задавили на время свободу; но вы непобедили ее. Это не победа, пока мысль народа, его литература, все против вас. Ваше торжество зловеще и страшно… Власть, основанная на ложной идее, обречена на гибель от собственного произвола».

      А через три года, 9 июня 1920 года Короленко в письме к своему приятелю в Петрограде, писателю Сергею Протопопову, писал:

      «Для меня большой вопрос — есть ли коммунизм та форма, через которую должно пройти человечество.
      Форм осуществления социальной справедливости много и еще нигде ни разу (за исключением разве религиозных общин и то не надолго) мы не видели удачной коммуны. Социалист историк Ренар говорит, что… коммунисты… уделяли слишком много места власти и единству. Государство-община, о которой они мечтали, напоминает пансион, где молодым людям обеспечивают здоровую умеренную пищу, приучают их работать, есть, вставать по звонку…
      Однообразие этой суровой дисциплины порождает скуку и отвращение. Этот монастырский интернат слишком тесен, чтобы человечество могло в нем двигаться, не разбив его. Я думаю то же».

      Короленко дальше продолжал:

      «Вообще форма будущего общества еще не готова, и она будет результатом долгой органической работы и свободной человеческой борьбы, причем, разные формы будут рождаться, бороться за существование, исчезать, заменяясь новыми, и так далее. И только в результате такой свободнойборьбы человечество будет менять формы своей жизни. Что значит: нужно переродиться?
      Нужно не переродиться, а постоянно перерождаться,так как процесс этого перерождения бесконечен, по крайней мере так же, как и сама жизнь».

      В заключение Короленко писал:
 

       «Социальный переворот может быть результатом только всестороннего и органического назревания новых специальных учреждений и свободного, не бюрократического творчества».

 
      Так писал Владимир Короленко в 20-м году в письме к литератору Протопопову, и письмо это было напечатано в 20-м номере петроградского исторического журнала «Былое» за 1922 год. В том же 1920 году Короленко в одном из писем к Луначарскому писал:

      «Вы, большевики, ввели свой коммунизм в казарму…По обыкновению, недолго раздумывая, вы нарушили неприкосновенность и свободу частной жизни… Вы являете первый опыт введения социализма посредством подавления свободы. Что из этого может выйти?… Не желал бы быть пророком, но сердце у меня сжимается предчувствием, что мы только у порога таких бедствий, перед которыми померкнет то, что мы до сих пор пережили».

      Слова Короленко, как мы теперь знаем, оказались пророческими: с тех пор Россия под властью диктатуры пережила два страшных голода, от которых умерли миллионы людей, и вторую мировую войну, в результате которой погибли новые десятки миллионов людей.
      В другом письме к Луначарскому Короленко тогда же писал:

      «Каквы узнаете и как вы выражаете волю пролетариата? Свободной печати у нас нет, свободы голосования также. Свободная печать, по вашему, только буржуазный предрассудок. Между тем, отсутствие свободной печати делает вас глухими и слепыми на явления жизни;
      В ваших официозах господствует внутреннее благополучие… Вы заботитесь только о фальсификации мнения пролетариата… Чуть где-нибудь начинает проявляться самостоятельная мысль среди рабочих, не вполне согласная с направлением вашей политики, коммунисты сейчас принимают меры…».

      Письмо это к Луначарскому Короленко закончил словами:

      «Творчество новых форм требует свободы мысли и начинания… Правительства погибают от лжи…
      Время вернуться к правде! Народ, с радостью просыпающегося сознания, пойдет по пути возвращения к свободе».

      Так Короленко писал за год до своей смерти в своих письмах к Луначарскому, которые в 1922 году были напечатаны в парижском журнале «Современные Записки»и потом изданы отдельной книжкой в Париже.
      За полгода до своей смерти, в конце июля 1921года,Короленко в письме к С. Д. Протопопову писал:

      «Порой свожу итоги, оглядываюсь назад. Пересматриваю старые записные книжки и нахожу в них много «фрагментов», задуманных когда-то работ… Вижу, что мог бы сделать много больше, если бы не разбрасывался между чистой беллетристикой, публицистикой и практическими предприятиями, вроде возвратанского дела или помощи голодающим.
      «Но ничуть об этом не жалею. Во-первых иначе не мог. Какое– нибудь дело Бейлиса совершенно выбивало меня из колеи. Да и нужно было, чтобы литература в наше время не оставалась безучастной к жизни. Вообще я не раскаиваюсь ни в чем, как это теперь встречаешь среди многих людей нашего возраста: дескать, стремились к одному, а что вышло? Стремились к тому, к чему нельзя было не стремиться при наших условиях.
      А вышло то, к чему привел «исторический ход вещей». И, может быть, без наших «стремлений» было бы много хуже».

      Короленко умер в Полтаве 25-го декабря 1921 года.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Максим Горький и коммунистическая диктатура

      Максим Горький был большим писателем и замечательным человеком. Он до сих пор является одним из самых популярных писателей в Советском Союзе. Тираж книг Горького, выпущенных за годы советской власти, составляет больше 90 миллионов экземпляров. Они издавались 2377 раз на семидесяти шести языках, согласно отчету «Литературной газеты» от 20 марта 1958 г. Его пьесы до сих пор ставят в советских театрах. Его произведения продолжают переиздавать также и за границей.

 
      К 90-летнему юбилею со дня рождения Горького«Литературная газета» писал:

      «Горький неутомимо отстаивал принципы боевой, высоко-идейной партийной литературы со всей страстью и убежденностью художника, связавшего свою судьбу с коммунистической партией, поставившего свой огромный талант на службу советскому народу, советскому государству».

      Что Горький неутомимо отстаивал принципы высоко-идейной литературы — несомненный факт. Но также несомненно, что Горький был ярым противником всякой партийности в художественной литературе и диктатуры партийных чиновников над литературой. Еще в своем раннем творчестве Горький выразил в художественной форме ту мечту о раскрепощении человека, ту волю к борьбе за права свободной личности, которая вдохновляла все русское освободительное движение. 30-го марта 1901 года в газете «Нижегородский Листок» Горький писал:

      «Много ли среди вас настоящих людей? Может быть, человек 5 на 1000 найдется таких, которые страстно верят, что человек есть творец и владыка жизни, а право его свободно думать, говорить — святое право. Может быть, 5 из 1000 способны бороться за это право и без страха погибнуть в борьбе за него. Большинство же из вас рабы жизни или наглые хозяева ее — и вы, и вы, — кроткие мещане, временно заменяющие настоящих людей».
Статья эта перепечатана в книге «Горький. Материалы и исследования», том III, изд. Академии Наук СССР (стр. 250).

      Так писал Горький в 1901г., так он думал и на склоне дней, как мы увидим.
      Вот что рассказывает в своих воспоминаниях о Горьком известная русская общественная деятельница и публицистка Екатерина Дмитриевна Кускова. (Воспоминания ее были напечатаны в нью-йоркском русском трехмесячнике «Новый журнал».) Кускова познакомилась с Горьким в 1893-ем году, когда он был еще не Максимом Горьким, а Алексеем Пешковым. Оба они жили тогда в Нижнем Новгороде, где находилось много политических ссыльных, видных общественных деятелей и писателей. Многие, и в том числе Кускова, жили в общежитиях. В Нижнем тогда часто устраивались нелегальные собрания революционеров. Об этих собраниях Кускова пишет:

      «Недалеко от знаменитого по красоте нижегородского «вала» и при впадении Оки в Волгу, где чудесно пели соловьи, столь чудесно происходили по ночам наши «дискуссионные собрания». Однажды ко мне подошел высокий человек, с такой милой застенчивой улыбкой и, не представляясь, сказал:
      — Пожалуйста, я слышал, у вас собрания… Можно мне прийти?…
      — Простите, кто вы такой?
      — Не всё ли равно? Ну, я Пешков. Что из этого?
      — Конечно, ничего. Но хорошо всё-таки, что вы себя назвали: я уже о вас много слышала».

      В воспоминаниях о молодом Горьком Кускова дальше пишет:

      «С тех пор Горький стал часто бывать на наших собраниях, а потом часто и много бывал у меня. Однажды он сказал мне:
      — Ну, и скучища же, доложу вам, у вас на собраниях… «Пролетариат», «крестьянство»… А человек где? Человека у вас нет… Кто кого перещеголяет. Да бросьте вы Маркса сосать! Слушайте соловьев, больше душе говорит…
      Часто говорил потом: «Я ненавижу политику, я люблю быт, жизнь». Но сам он вечно пребывал в этом политическом окружении и в значительной мере брал из него свои сюжеты… Потом пришла слава огромная, международная. Сам он жил и в надполье и в подполье. В надполье сплачивал прогрессивных писателей, доставал деньги на такие предприятия, как сборники «Знание», участвовал в общественном движении всё в том же своем звании «Буревестника», «гордого сокола», ненавидящего ужей. В подполье — помогал нелегальной литературе — значительно. Тогда же он сблизился с Лениным, потом он то расходился с Лениным, то опять сходился. К Октябрьскому перевороту отнесся крайне отрицательно».

      Так писала о Горьком хорошо его знавшая Е. Д. Кускова.
      Став писателем, Максим Горький примкнул к революционерам. Непосредственно революционной работы, правда, он не вел, и его участие в этой работе выражалось прежде всего в организации денежной помощи.
      Сам Горький в Открытом письме сотрудникам «Правды» и «Северной коммуны» 2-го мая 18-го года, в своей газете «Новая жизнь» писал:

      «К сведению вашему скажу, что за время с 1901-го по 17-ый год через мои руки прошли сотни тысяч рублей на дело Российской социал-демократической партии. Из них мой личный взнос исчисляется десятками тысяч рублей, а всё остальное черпалось из карманов «буржуазии». «Искра» издавалась на деньги Саввы Морозова, который, конечно, не в долг давал, а жертвовал. Я мог бы назвать добрый десяток почтенных людей — «буржуев», которые материально помогали росту социал-демократической партии. Это прекрасно знает Ленин и другие старые работники партии».

      В 1904-м году, после раскола РСДРП, Горький примкнул к большевикам и оказывал денежную помощь их нелегальным газетам «Вперед» и «Пролетарий». В октябре 1905-го года Горький основал в Петербурге большую ежедневную социал-демократическую газету большевистского направления, под названием «Новая жизнь»; Ленин, после своего приезда из Женевы в Петербург, стал ее главным редактором. Тогда же, в редакции «Новой жизни», Горький лично познакомился с Лениным.
      В 1906-ом году Горький, по поручению лидеров большевистской фракции, ездил в Соединенные Штаты, чтобы ознакомить американскую общественность с положением в России, а заодно и чтобы собрать там средства для РСДРП.
      В 1907-ом году Горький присутствовал, в качестве почетного гостя, на Лондонском съезде Российской Социал-демократической Рабочей партии. Там он был на стороне Ленина.
      Все это, однако, не означало, что Горький не сохранял своего, независимого мнения по многим вопросам. Например, много лет спустя Горький рассказывал известному социал-демократу Николаю Валентинову-Вольскому (см. на нашей стр. – ldn-knigi), как Ленин пришел к нему в Лондоне в отель и, после рукопожатия и нескольких приветственных слов, быстро подошел к кровати и начал молча шарить руками под одеялом и под подушкой. Горький говорил:

      «Я стоял чурбаном, абсолютно не понимая, что он делает и для чего это делает Ленин. В моей голове даже пронеслась дикая мысль: не с ума ли он сошел? Слава Аллаху, мое смущение и недоумение быстро окончились потому, что Ленин, подойдя ко мне, объяснил: в Лондоне климат сырой и нужно тщательно следить, чтобы постельное белье не было бы влажным. Это очень вредно и опасно для людей, как я, с больными легкими. А мне, де, нужно особенно беречься, потому что я только что написал роман «Мать», вещь будто полезную для русского рабочего и призывающую его на борьбу с самодержавием. За такой комплимент я, конечно, поблагодарил Ленина, только сознаюсь, несколько досадно стало. Хорош или худ этот роман, не мне судить. Но сводить мою работу к чему-то вроде большевистской прокламации на штурм самодержавия, как это сделал Ленин, все-таки не годится. Я ведь пытался в моей вещи подойти к несколько большим, очень большимпроблемам».

      В 1908-ом году Горький порвал с Лениным и стал членом большевистской антиленинской группы «Вперед», во главе которой стояли Григорий Алексинский, бывший лидер большевиков во второй Государственной Думе, Александр Александрович Богданов, известный экономист и философ, Анатолий Луначарский и другие. Горький тогда жил в Италии. Потом Горький помирился с Лениным и иногда писал в легальных большевистских изданиях.
      В 1912 году Горький сотрудничал в либеральном журнале «Вестник Европы», и в письме к его литературному редактору Н. Д. Овсянико-Куликовскому характеризовал журнал, как

      «старейший, наиболее глубоко понимающий значение культуры, наименее партийный»
(M. Горький «Материалы и исследования», том III, Москва. 1941, стр. 143.)

       В другом письме об известной книге Овсянико-Куликовского «История русской интеллигенции», он писал:

      «С большим волнением прочитал вашу «Историю интеллигенции» и теперь рекомендую эту книгу разным начинающим писателям».

      В письмах к начинающим писателям 1912-13 г.г. Горький неоднократно отмечал в числе лучших книг — книгу Овсянико-Куликовского (Там же. Стр. 145.).
      Когда вспыхнула Февральская революция, Горькому было 49 лет. Теоретически он оставался революционным социал-демократом до самого октябрьского переворота. Его газета «Новая Жизнь» часто брала под свою защиту Ленина. Но Горький до последней минуты не верил, что большевики готовят вооруженное восстание против Временного Правительства с тем, чтобы самим захватить власть и учредить диктатуру своей партии.
      И после октябрьского переворота никто так не бичевал большевиков, в частности — Ленина, как Горький. 7 ноября (20-го) 1917 г. он писал в своей газете «Новая Жизнь»:

      «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия. Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся якобы по пути к «социальной революции» — на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции. Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт, стремится довести революционное настроение пролетариата до последней крайности и посмотреть, что из этого выйдет? Рабочие не должны позволять авантюристам и безумцам взваливать на голову пролетариата позорные, бессмысленные и кровавые преступления, за которые расплачиваться будет не Ленин, а сам же пролетариат».

      10-го (23-го) декабря того же года Горький писал:

      «Народные комиссары относятся к России, как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой ученые бактериологи прививают тиф для того, чтобы лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная, полуголодная лошадь может издохнуть. Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции».

      В той же статье Горький писал о Ленине:

      «Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы; 25 лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной соц.-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс. Ленин «вождь» и — русский барин, не чуждый некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие сословия, а потому он считает себя вправе проделать с русским народом жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу. Измученный и разоренный войною народ уже заплатил за этот опыт тысячами жизней и принужден будет заплатить десятками тысяч, что надолго обезглавит его».

      Далее Горький писал:

      «В современных условиях русской жизни нет места для социальной революции, ибо нельзя же, по щучьему веленью, сделать социалистами 85 процентов крестьянского населения страны, среди которого несколько десятков миллионов — инородцев-кочевников. От этого безумнейшего опыта прежде всего пострадает рабочий класс… Мне безразлично, как меня назовут за это мнение о «правительстве» экспериментаторов и фантазеров, но судьбы рабочего класса и России — не безразличны для меня. И пока я могу, я буду твердить русскому пролетарию:
      Тебя ведут на гибель, тобою пользуются как материалом для бесчеловечного опыта, в глазах твоих вождей ты все еще не человек!»

      9-го (22-го) января 1918 года в день похорон в Петрограде погибших от расстрела большевиками участников демонстрации в защиту Учредительного Собрания, Горький писал в «Новой Жизни»:

      «Лучшие русские люди почти сто лет жили идеей Учредительного Собрания, — политического органа, который дал бы всей демократии русской возможность свободно выразить свою волю. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, в ссылке и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян. На жертвенник этой священной идеи пролиты реки крови — и вот «народные комиссары» приказали расстрелять демократию, которая манифестировала в честь этой идеи. Напомню, что многие из «народных комиссаров» сами же, на протяжении всей политической деятельности своей, внушали рабочим массам необходимость борьбы за созыв Учредительного Собрания. «Правда» лжет, когда пишет, что манифестация 5-го января была сорганизована буржуями, банкирами и т. д. и что к Таврическому дворцу шли именно «буржуи», «калединцы». «Правда» лжет, — она прекрасно знает, что «буржуям» нечему радоваться по поводу открытия Учредительного Собрания, им нечего делать в среде 246 социалистов одной партии и 140 — большевиков. «Правда» знает, что в манифестации принимали участие рабочие Обуховского, Патронного и других заводов, что под красными знаменами Российской С.-Д. Рабочей партии к Таврическому дворцу шли рабочие Василеостровского, Выборгского и других районов. Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала «Правда», она не скроет этого позорного факта».

      Пока выходила его газета «Новая Жизнь», Горький не переставал бичевать коммунистическую власть. Потом большевики закрыли газету. Горький помирился лично с Лениным, но пессимизм его рос: «Пролетариат не готов к роли, которую навязала ему история», — говорил он в 1919 г. E Д. Кусковой, а писателю Б. К. Зайцеву он однажды сказал:

      «Дело, знаете ли, простое. Коммунистов горсточка. А крестьян миллионы… миллионы!.. Все предрешено. Это непременно так будет. В мире не жить. Кого больше, те и вырежут. Предрешено. Коммунистов вырежут».

      Позже, под влиянием, главным образом, вестей о белом движении, Горький решил сотрудничать с советской властью и воздействовать на нее.

      «Довольно отсиживаться, — говорил он тогда своим друзьям. — Социалистическая демократия должна войти в ряды большевиков и незаметно их окружить. Надо постараться на них влиять, иначе они непоправимых глупостей наделают. Они уже сейчас черт знает, что творят».

      Так, по словам Т. И. Манухиной, жены доктора И. И. Манухина, которые тогда были в большой дружбе с Горьким, у Горького возник план «окружения большевиков».

      «В реальности, — пишет Т. И. Манухина, — это означало посадить на плечи советской власти социалистическую интеллигенцию всех толков и этим спасти страну от гибели, а революцию от контрреволюции»
(См. статью Г. Таманина (Т. И. Манухиной) о Горьком в парижских «Русских записках», ноябрь 1938 г.).

      Свою деятельность Горький начал ролью заступника за гонимую «буржуазию», ходатая в стане большевиков. Он поднимает на ноги Смольный, настаивает, стыдит кого нужно. Если что не помогало, он ездил в Москву к Ленину. Не щадя слабого здоровья, ездил зимой в неотопленных вагонах, простуживался и болел. Когда начался массовый террор, — рассказывает Манухина, — Горький был возмущен до глубины души. Он мужественно заступался не только за либералов и демократов, но и за великих князей и кое-кого из них он спас от расстрела ( См. об этом воспоминания вел. кн. Гавриила Константиновича «В мраморном дворце», изд. имении Чехова, Нью-Йорк., ldn-knigi ).
      Великие князья Павел Александрович, Георгий Михайлович и Николай Михайлович были спешно расстреляны петроградской ЧеКа, осведомленной из Москвы, что Горький уговорил Ленина их освободить.

      «Я примчался на вокзал с бумагой, подписанной Лениным, — рассказывал Горький тогда Манухиным. — Очень торопился, чтобы попасть на петербургский вечерний поезд. Случайно на платформе мне попалась в руки вечерняя газета. Я развернул ее… Расстрел Романовых!.. Я обомлел. Вскочил в вагон. Дальше ничего не помню. Очнулся глубокой ночью в Клину, один в пустом вагоне на запасном пути».

      По приезде домой Горький слег и не скоро оправился от нервного потрясения.
      «Поначалу, — пишет Манухина, — Горький большевикам безусловно предан не был. Он спорил, многими декретами возмущался, террор ненавидел, за потерпевших заступался. Но потом начал путаться в противоречиях. В 1920-1921 годах его уже окружают писатели, художники, командиры, советские сановники. Он появляется в театрах, окруженный новыми людьми». Он создает в Петрограде «Дом ученых». Он задает тон петроградской общественности. Ему отпущены советским правительством большие суммы на его культурно-просветительные планы. Он принялся издавать в образцовых переводах произведения больших иностранных писателей.

      «Новая жизнь, кипучая, полная преобразований, грандиозных целей, фактических возможностей была именно той жизнью, о которой он грезил и которую своей магически-революционной поэзией заклинал, — пишет Манухина. — Стоило Горькому «присягнуть» Кремлю, и перед ним открывалась беспредельность. Самые заветные желания его могли осуществляться, как в волшебном сновидении… Облагодетельствовать миллионы темного русского народа! Приобщить их к просвещению, к материальной культуре. Воспитать новое гражданское социалистическое сознание! Поднять своих младших братьев! Этот просветительный педагогический пафос был ему свойствен и всегда одушевлял его общественную деятельность. Соблазн — пренебречь нравственной оценкой власти и воспользоваться ее силой был для Горького велик… К чему привело намерение Горького окружить большевиков? Ни к чему: окруженным оказался он сам».