Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I

Шоферы грузовиков (особая офирская нация со своим бонтоном – при малейшей аварии бросают грузовик и в скорби уходят в пустыню к верблюдам) разнесли известие о прибытии Гамилькара с невестой по селениям вдоль шоссейных дорог, а сигнальные барабаны сообщили его по офирским деревням быстрее, чем это сделали бы гонцы или газеты. Через пару дней нельзя было сыскать деревню, где никто не слышал про красивую и «дюже» толстую графиню Узейро.

Графиня начала познавать логонский экзотический быт. Например: Гамилькар, как и всякий уважающий себя офирянин, презирал американские презервативы. Да и какой резиновый или каучуковый презерватив подошел бы ему? Разве что пожарный брандспойт. И все же предохранительные средства у логопов существовали. Об офирских презервативах, этом предмете быта и национальной смекалки, следует сказать следующее: офирские презервативы изготавливаются – не то слово, – офирские презервативы культивируются, выводятся, селекционируются из гремучих и других змей – их, кстати, впервые описал для европейцев в «Африканских дневниках» русский врач и путешественник Игорь Федоров, искавший Эдем и попавший в Офир еще в середине прошлого века; но ему никто не поверил. Маленьким змейкам офирские аптекари удаляют ядовитые зубы. Когда змееныши подрастают, начинается дрессировка: им регулярно дают пробовать мужскую сперму, потом потихоньку натягивают па мужской фаллос, который они сосут, и тем самым приучают к мужской сперме, как к лакомству. Выведенную змеюку затем используют в качестве презерватива: гремучая змея не кусается, но от удовольствия крутит хвостом с погремушкой, женщины получают неслыханное наслаждение, а мужской оргазм доходит до рыка царя зверей. Стоимость такого живого презерватива достигает тысячи долларов, в зависимости от величины и вида змеи и толщины американского кошелька. Но бедняки пользуются простыми ужами; гремучие змеи очень уж дорогие, для местной знати и на тайный экспорт (контрабанду). Если кто скажет, что гремучие змеи в Африке не водятся, будет не прав – в Офире водятся; а женский обряд инициации производится именно гремучими змеями. Продолжая этнографическое отступление, нужно отметить, что у логонских женщин в древнейшем обычае было ходить с бананом – или даже с апельсином – внутри. Тщательно выбирается недозревший кривой твердокожий с пупырышками банан; мандрагоровый банан, особая порода бананов, похожих на мужской фаллос. 1). Вместо тампакса. 2). Для удовольствия. 3). И главное: для постоянного поддержания большого размера влагалища. В Офире женщины с небольшим влагалищем не в моде, как и мужчины с небольшим вставлялищем. Над ними посмеиваются, их престиж и социальное положение в офирском обществе находятся на низком уровне и т. д. Чтобы поступить в военное училище и дослужиться до «шака» (полковника) мужчина должен предъявить строгой придирчивой медкомиссии свое солидное достоинство. Офирское общество стихийно делится на длинно– и короткофаллых, вроде свифтовских партий остроконечников и тупокопечпиков. Отсюда и психическая болезнь лиульты Люси, у которой по офирским меркам норка была слишком мелкая и узенькая, но достаточно просторная для фрейдовского психоанализа.

Графиня Узейро полюбила офирскую флору и фауну как родную. Здесь зимовали все знакомые ей российские аисты и журавли. Все здесь напоминало Россию, недаром Россия, сколько себя помнила, стремилась к теплым морям и проливам, но вышла к холодному Берингову. «Що маемо – тэ маемо» [56], – говорил Сашко. В древности слоны переселились из России в Офир. Однажды к хижине новобрачных подошел старый африканский слон, еще помнивший, наверно, своих русских предков, понюхал и шумно посопел хоботом, поклонился и похлопал ушами. Графиня Узейро никогда не видела живых слонов, но это животное показалось ей каким-то родным, добрым знакомым. Графиня сорвала цветок под ногой у слона. Слон понятливо попятился, покивал головой, признал ее за свою – хоть и не слониха, но тоже большая и белая. То же происходило и с носорогами. Носороги любили графиню, а львы даже стеснялись рыкнуть при пей. Графиня и купидоны – особая статья. Со всеми она дружила, не понимали ее только ослы. С верблюдами графиня Узейро не поддерживала отношений, верблюдов в Офир не пускали. Однажды Узейро хотела сесть на носорога, но носорог страшно испугался и сделал ноги. Злые зебры здесь путались с лошадьми и давали потомство полосатых мулов – мулы под графиню садились. Графиня Узейро боялась только мух цеце, но в Офире мухи цеце не водились, разве что изредка залетали в период дождей и кусали исключительно заблудившихся итальянцев.

Вскоре прежней графини Л. К. уже не существовало. Узейро Кустодиева облезла, сменила кожу, почернела, похудела, сиськи налились новым соком, как у девочки, бутоны набухли, ягодицы переживали вторую молодость. Такую графиню теперь мог бы полюбить сам Дмитрий Иванович Менделеев, который, как уже говорилось, преподавал ей в Смольном институте органическую химию. Гамилькар ходил в шортах, графиня Узейро прикрывалась набедренной повязкой.

Сашко был предоставлен самому себе, по Гамилькар в перерывах «между» задумчиво поглядывал на него. Вид обнаженного женского тела еще не успел Сашку надоесть, а может быть, женщины в Офире были красивее и стройнее тех, которых он раньше встречал в России и позже в Африке; и он смотрел на них во все глаза. Еще Сашко беспрерывно жрал и однажды обожрался бананами так, что свалился в желтую лихорадку. Температура была сорок внутри и снаружи.

– Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит, тот и съест, – произносил он в тяжелом бреду.

Его спасли, положив в постель юную офирянку; она взяла всю болезнь в себя, и Сашко выздоровел.

Сексуальность африканской природы разжигала графиню. В России природа красиво тиха, скромна и подчиняется человеку. Иногда российская природа взбрыкивает наводнением, извержением или засухой, по это не более чем «взбрыкивание», это забастовка разгоряченного коня, бодливой коровы, одуревшего пса на цепи. Она, российская природа, знает свое, отведенное человеком, место. В Офире наоборот – природа отвела человеку свое место. Нельзя было бы желать более необычного медового месяца. Листья диких банановых пальм пошли на строительство хижины. Собирали утреннюю росу раскинутыми на траве простынями, выжимали влагу в сосуды. Гигантские трехметровые цветы лобелии, словно огромные свечи в подсвечниках, торчали среди трав. Вокруг лобелий порхали колибри-нектарницы, они высасывали нектар из многочисленных маленьких цветочков, покрывающих поверхность этих пустотелых колонн, и своим ярким оперением напоминали драгоценные камни. Вся природа в Офире стояла, находилось в эрективном состоянии. Солнце весь день стояло в зените, а когда опускалось на отдых, то эректировала Луна и стояла турецким рогом. Стояла жара. И не падала. Все, все здесь напоминало графине мужское орудие производства. Ей довелось быть участницей фаллического ритуала; технология приведения в боевую готовность шкиперской гаубицы состояла в следующем: через сорок дней после свадьбы пришли живописные логонские женщины помочь и поддержать мужскую способность. Сняли с Гамилькара набедренную повязку, закопали его в мокрый песок, оставив торчащими нос для дыхания и эбонитовый член для противостояния. Плоский нос был не виден, Гамилькар сопел в две дырки, а в это время его [57] украшали цветами, гирляндами, золотыми кольцами, потом водили вокруг пего хороводы. On dit qtt'il a ete tres beau [58]. Так начался праздник дефлорации, посвящения девушек в женщин. Приводили молоденьких девушек и потихоньку сажали па торчащий вороненый ствол с пульсирующей гидравликой. Происходила отдача от каждого выстрела, девушки млели и отлетали уже женщинами. Вороненый ствол на глазах превращался в раскаленно-красный. К такому обычаю графиня Узейро не ревновала своего князя, к тому же это было любимое народное развлечение, а также неплохой способ охоты па крокодилов: любопытные крокодилы, особенно крокодилицы, вылезали взглянуть па этот земснаряд, на это чудо природы. Грелись рядом. Одна крокодилица даже почесалась, как корова о березку. Тут ей и конец пришел.

Из наблюдений изумленных путешественников:

«У мужчин болты по колено. Огромный потенциал! У женщин омуты глубоки. Женщины умеют накручиваться па болты, как гайки. Каждому болту своя гайка. Из гривуазных подробностей: „гризетка“, по-офирски, – та, которая грызет.

«Те, у кого поменьше, надевали шарикоподшипники разного размера, шарикоподшипники были в Офире в большой цене».

Но вот прошел намазанный медом месяц, и прискакал на тачанке, запряженной зебрами, пропыленный гонец с факелом в левой руке и с папирусным свитком в правой от регента Фитаурари. Нгусе-негус прощал Гамилькару все грехи и приглашал к себе во дворец с призывом поработать на благо родины:

«Дошло до нас, что ты, наконец, женился и стал настоящим мужчиной, – писал нгусе-негус. – Одобряю, но хватит бабиться. Мне нужны люди, люди мне нужны. Полный Офир людей, но людей не хватает. Приходи ко мне с женой, не бойся. Лучше быть укушенным родственником, чем обласканным чужим».

– Je vous avoue que toutes ces fetes et tous ces feux d'artifice commencent a devenir insipides [59], – сказал Гамилькар жене.

Ему уже поднадоели народные песни с плясками и музыка Би-Би-Си над холмами. Следовало появиться пред очи негуса, но брать во дворец графиню Узейро было безумием, потому что в древний офирский ритуал входил обычай jus prima noctis [60], разрешавший всем мужчинам, приглашенным па свадьбу – и пожелавшим того, – в натуре поиметь невесту; неприглашенные же считали себя оскорбленными, и дружба с ними могла восстановиться только лишь при выполнении этого условия. Конечно, этот патриархальный обряд скрупулезно не выполнялся, – даже почти не выполнялся, – даже совсем не выполнялся, – но и не был отменен до сих пор. Нгусе-негус мог если и не предъявить права, то – ухмыльнуться, подмигнуть, намекнуть, напомнить. Гамилькар погрузил в тачанку медный самовар – а медь в Офире была дороже золота, – аккордеон и Бахчисарайский фонтан, бережно устроил на корме вместо пулемета березовое полено и прошлогоднюю новогоднюю елку, оставил графиню на хозяйстве, подсадил Сашка, и они, распевая частушки, отправились в Ambre-Эдем в гости к негусу:

С бодуна встаю в Абиссинии,

эфиопы вокруг черно-синие!

С дрыстуна бегу я в уборную,

эфиопы вокруг сине-черные! [61]

А хороший писатель и человек Грем Грин, присутствовавший на этой офирской свадьбе, записал: «В глубине Африки белые сбавляют спесь и остерегаются обзывать негров „черномазыми“; чиновникам строго приказано „Ne tutoyer!“ [62]; тут приходится иметь дело с настоящими африканцами, – чем дальше от Берега, тем ближе Офир, тем больше к ним уважения. Нелепо смотреть на аборигена сверху вниз: пусть о каких-то вещах вы знаете больше, но то, что знает он, намного важнее здесь. Вы не умеете заклинать молнию и вызывать добрых духов, крокодила на берегу принимаете за бревно, ваше ружье в джунглях бьет не дальше и не точнее, чем его духовая трубка, и он куда скорее вашего вылечит змеиный укус».

Свiт ловив мене, але не пi ймав.

Г. Сковорода

Но к делу.

Ванька Трясогуз не соврал: в тесном прокуренном кабинетике с низким, скособоченным в сторону окна потолком – натуральный перестроенный чердак – за письменным столом, заваленным книгами, папками и бумагами, сидел спиной к окну совсем не реббе Пинский, а ослепительно белый, будто накрахмаленный, как чепчик у винарщицы Надьки, человек монголоидного типа с плоским скуластым, узкоглазым лицом цвета слоновой кости, в белой соединенно-штатовской майке с красной рекламой «Marlboro» на груди, в белых брюках с белым ремнем, в белых носках и в белых кроссовках с красной лейбой «Adidas». Трусы из-под брюк не выглядывали, но никаких сомнений не оставалось – трусы, понятно, тоже были белые. Судя по моложавости и степени облысения, этот монголоид пребывал в звании никак не ниже – но и не выше – майора КГБ, хотя одет был как-то легкомысленно для сотрудника такой серьезной конторы. Он обдувался хлопотливым вентилятором-подхалимом, курил опять же «Marlboro» – мало сказать «курил»: одна сигарета дымилась в пепельнице, вторая во рту, а третью он выдергивал из пачки левой рукой – и что-то писал роскошной китайской авторучкой с золотым пером и с золотым двуглавым драконом с недостающей третьей головой на черном лаке – третья драконья голова располагалась на свинченном колпачке.

Пересчитав драконьи головы и Майоровы сигареты, Гайдамака опять икнул.

– Что, жарко, товарищ Сковорода? – спросил татаро-монгол, не переставая писать и щуриться от дыма, хотя куда уж щуриться с таким узкоглазием.

Гайдамака немедленно икнул в ответ и с чувством глубокого удовлетворения отметил про себя, что обращение «товарищ» по социальной иерархии выше, лучше, намного лучше, чем «гражданин», но вслух недовольно заметил, что «да», жарко, – жара, ее мать, с утра, и, что «нет», он не товарищ Сковорода, а совсем другой товарищ, и что его вечно путают с бродячим философом Сковородой, потому что фамилия его покойной матушки тоже Сковорода. А сам он товарищ Гайдамака.

И опять икнул.

– С Григорием Саввичем путают? Из Киево-Могилянской академии? – совсем не удивился татаро-монгол. Он устало потянулся, большим пальцем задавил дымящийся окурок в железной пепельнице-ежике, затянулся второй сигаретой, положил ее в пепельницу, третью прикурил от дорогой газовой зажигалки и стал вскрывать новую пачку «Marlboro», – Тот, который велел написать на своем надгробии: «Свiт ловив мене, але не пiймав.»? Знаем, а как же! Знаменитый по тому времени был диссидент.

– Не точно, – сказал Гайдамака.

– Что, простите, не точно?

– Не точно цитируете. Надо так: «Мир ловил меня, по не поймал», – уточнил Гайдамака. – Григорий Саввич эту фразу по-русски сказал.

– Ну, это одно и то же, – уклонился майор от филологического спора на тему, на каком языке писал Григорий Сковорода. – Дай Бог каждому из нас такую фразу после себя оставить. Что, икотка напала? Вот стакан, выпейте водички, командир. Стакан чистый, вода кипяченая.

«Он сказал; командир, – отметил Гайдамака и с опаской выпил теплой водички. – Номер с фамилией не прошел, в Конторе знают, кого вызывать и как называть. Все знают».

– Курите.

Нуразбеков применил к нему сигаретное угощение. Это плохо, оценил Гайдамака.

– Не курю.

– Задали вы нам работку, командир. Целый месяц мы Кочергу искали, потом Сковороду, а вы, оказывается, Гайдамака.

– Кочерга – это моя бабушка. Ик-к.

– И бабушку вашу знаем.

После теплой водички лучше не стало, стало хуже – водичка размешала в животе гыдку конину с сиропом и шоколадными конфетами и возобновила отрыжку:

– Ик-к.

– Знатные у вас в роду фамилии. Командирские. Сковорода, Кочерга, Гайдамака. Шевчеиков не было? А насчет того, что паспорт у вас не проверили, – не беспокойтесь, Вова вас в лицо знает…

– Ик-к.

– Стукнуть вас по спине? – сочувственно предложил татаро-монгол, потирая и почесывая ладони.

– Нет, спасибо… ик-к.

Татаро– монгол заглянул в повестку, навернул на авторучку колпачок с третьей недостающей драконьей головой и спросил совсем уже шутливо:

– А вы, значит, тоже философ? Нет?… Ну и слава Богу! Уже легче, что не философ. А то здесь у нас все такие вумные, аж пр-ротивно. Закрывайте дверь, тащите стул, садитесь поближе.

Гайдамаке очень поправилось, что этот ослепительно белый монголоид говорит по-русски без малейшего акцепта – более того, скорее по-одесски, чем по-русски, – и запросто знает имя-отчество странствующего украинского философа, будто в его сейфе хранится личное дело на самого Григория Саввича Сковороду. А что?… В Конторе все может быть.

Гайдамака опять запил икоту теплой водой из казенного граненого графина и хотел было уже возразить, что все как раз обстоит наоборот, что кругом как раз не вумные, а сплошные дураки; и уточнить, что в шутке майора есть доля правды, – что Григория Саввича Сковороду лишило кафедры и выперло за диссидентство из Киево-Могилянской академии тогдашнее малороссийское КГБ, чтобы впоследствии было удобней привлекать философа за тунеядство и бродяжничество, – вполне современный способ; хотел напомнить своему визави, что много курить вредно – тем более, эти суррогатные кишиневские «Marlboro», – мол, посмотри на себя: полные мешки денег иод узкими глазами, и вид такой уставший, будто хозяин мешков всю ночь напролет курил, пьянствовал, играл в карты и толкал девочек, – хотел все это честно выложить, но опять икнул и вовремя вспомнил, ГДЕ находится, – здесь ему не гуляйградский райисполком, – и решил не лезть на арапа, а смирно сидеть на стуле, утираться носовым платком, икать и отвечать только на поставленные вопросы. Видать, в самом деле, вумный шайтан. Одно лишь это «Нрзб» чего стоит. Дураков в КГБ тоже не любят и не держат, даже азиатских чурок.

– А может, стукнуть все же? – опять предложил татаро-монгол. – Говорят, помогает от икотки.

– Не надо стучать… ик-к…

– Ну, хорошо, не буду. Моя фамилия Нуразбеков, майор КГБ, следователь по особо важным делам, – официально представился татаро-монгол, заботливо направил на Гайдамаку прохладный вентиляторный ветерок, расчистил жизненное пространство письменного стола от книг и бумаг – впрочем, один исписанный листок оставил перед собой – и сразу взял быка (скорее, козла) за рога:

– Давайте без философий и предисловий: вы Николая Гумилева знаете?

Да, – ответил Гайдамака.

Если хочешь быть слоном, то и кучи ты должен делать слоновьи.

Т. Хейердал

В Амбре– Эдеме Гамилькар с Сашком поселились неподалеку от дворца негуса все в том же шикарном «Hotel d'Ambre-Edem», где когда-то офиряне ограбили послов царя Соломона и чуть было не обчистили Николая Гумилева. За Бахчисарайский фонтан Гамилькар не боялся -слишком тяжел, а вот новогоднюю елку засунул глубоко под кровать, закрыл все окна от налета диких купидонов, зевнул и сказал:

– Спать. Завтра пойдем к нгусе-негусу.

Утром Гамилькар почистил зубы мелом, поднял сонного Сашка за шкирку, опять взвалил на плечи Бахчисарайский фонтан с березовым поленом, елку с аккордеоном отдал Сашку, и они отправились к негусу Фитаурари. Амбре-Эдем был нетипичной африканской столицей, кладом для археолога, – город неплохо сохранился с допотопных времен, сапог захватчика не оставил здесь следа. Еще крепкие пирамидальные здания времен ранних фараонов, площадь в центре с очередным, огороженным толстыми цепями, гранитным фаллосом, но поменьше, чем па озере Тана; па окраинах разноцветные лоскуты крыш домов и домиков в буйной зелени. Они подошли к массивному кубическому зданию в три высоких этажа, украшенному лепниной легендарных птиц и зверей – торчала даже украинская птица Рух.

«В таком доме должен жить сам Pohouyam», – простодушно решил Сашко, вспоминая гуляйградский вокзал с раскрашенными оленями, и ошибся: здесь в одной половине здания размещался гарем нгусе-негуса, а в другой жил всего лишь губернатор Амба-Эдема. Дворец же негуса разочаровал Гайдамаку: он располагался за губернаторским домом, на задворках, в скромном двухэтажном здании с верандой по всей длине второго этажа, а за дворцом возвышалась аккуратная, по громадная поленница дров этажа в четыре – она напоминала чуть ли не культовое сооружение, – кому понадобилось столько дров в жаркой Африке, Гайдамака не мог понять, – возможно, это был стратегический запас топлива?

Давно стоял вопрос о строительстве нового дворца или о переносе резиденции в Дом с Химерами, а этот дворец отдать под гарем или под совет министров, но ни один нгусе-негус на это не решился – во-первых, по легенде, в этом святом месте располагался холостяцкий шалаш Адама, во-вторых, маскировка резиденции негуса соблюдалась, и с воздуха летчику или потустороннему террористу трудно было отличить дворец от простого жилья, но, самое главное, всем офирским Pohouyam 'ам все было до фени уже на русский манер – хоть дворец, хоть сарай, – и так сойдет. Впрочем, нгусе-негус Фитаурари еще не носил титул Pohouyam'a, он числился всего лишь регентом, опекуном лиульты Люси, по власть, как падшая женщина, уже лежала у него под ногами, оставалось лишь нагнуться и совершить акт, по регент не спешил (в Офире считается сверхпеприличием нагибаться за властью, ее должны поднести, а ты должен отказываться, это целый ритуал). В общем, Гамилькар хорошо понимал, к кому он идет.

Нгусе– негус принял Гамилькара во дворце, уже без стеснения восседая на электрумном троне, застеленном потертой львиной шкурой. Негус имел право сидеть на троне Pohouyam'a -мог бы из приличия и не сидеть, – по ладно, можно и посидеть, каждый офирянин, войдя во дворец, мог посидеть на троне. Внутри дворца было зябко, сыро, противно, продолжался сезон дождей. Стены дворца были обиты дорогой черненой, но уже облупленной крокодильей кожей. Дворец давно, нуждался в ремонте. В прошлом веке Дэвид Ливингстон, путая высшие звания, титулы и должности, так описывал быт современного ему офирского Pohouyam'a Селассие XXII:

«Их Величество нгусе-негус Pohouyam, увенчанные золотой короной с бриллиантами с двойным убором из перьев купидона, восседали на высоком троне из чистого электрума, укутавшись в львиную шкуру. Они то и дело открывали серебряную табакерку (серебро в Офире дороже золота) и нюхали какой-то белый порошок, похоже, кокаин; и запивали каждую щепотку глотком белесой жидкости. За их спиной в тематическом беспорядке громоздились па подвесных полках книги Вольтера, Байрона, Дюма, Платона, Вальтера Скотта и, конечно, арапа Пушкина. Библии я не увидел – наверно, Их Величество хранили ее под подушкой».

Трон был тот же. Шкура – та же. Корону Pohouyam'a нгусе-негус еще публично не надевал, по втайне уже примерил – она оказалась ему мала, башка у Фитаурари была сократовского размера, и он втихаря отдал корону дворцовому слесарю, чтобы тот отжал обруч и подогнал под размер регентской головы. Библиотека была та же, но прибавились книги Диккенса, Юма, Льва Толстого, Шопенгауэра, а из новых – хемингуэевское «Прощай, оружие» и «Три товарища» Марии Ремарка. Библии опять не было видно. Ливингстон ошибся еще в одном: конечно же, Pohouyam нюхал никакой не кокаин, а офирскую eboun-траву – стертые в порошок иглы купидонов – и запивал офирским национальным напитком – коньяком с кокосовым молоком.

Сейчас во дворце горели всего три газовые лампы – внутренняя проводка то и дело перегорала, пе хватало лампочек Эдисона, к тому же запил дворцовый электрик, к тому же экономили электричество, потому что небольшая гидроэлектростанция на Голубом Ниле стала на ремонт и модифицировалась. Лампы освещали лица свиты и челяди ярким белым волшебным светом от напыленного на стекло электрума. Это был обычный трудовой день нгусе-негуса – только что он принял тайного итальянского посланника из соседней Эфиопии и подписал несколько указов о предоставлении политического убежища – гражданства Офир не предоставлял, потому что по статусу Офир был временным местопребыванием перед переселением в Эдем. Офирская знать чинно расселась справа и слева от Фитаурари, лицом к наложницам нгусе-негуса в ярких пестрых одеждах. Женщины оживленно двигались, переговаривались, создавая веселый калейдоскоп звуков и красок. Гамилькар стоял в дверях с бахчисарайской колонкой на горбу и ожидал, когда на него обратят внимание. Его видели, но не замечали. Сашко стоял с новогодней елкой. В дальнем углу зала стоял длинный стол, уставленный бутылками с изысканными винами, беспошлинно доставленными из Франции, и шотландским виски разнообразных марок. Такой же стол был накрыт на передней веранде – к нему могли подходить все, кто хотел напиться. Вино никто не пил (кроме женщин). Перед каждым из старейшин и вождей стоял тонкий стакан с крепким напитком, тыквенные чаши с хумусом[63], курятиной, бараниной, жареными купидонами и овощами. Под столы были задвинуты оцинкованные ведра для костей. На отдельном столике, рядом с троном, стояли бутылка армянского коньяка, бутылка с холодной минеральной водой и три большие банки с молоком. Фитаурари держал стакан с жидкостью молочного цвета – это была смесь коньяка с кокосовым молоком, непривычных такая смесь сразу валила с ног. В центре зала танцевала какая-то из жен негуса. Руки ее по-змеипому извивались, сверкая золотыми браслетами и гипнотизируя зрителей, бедра и живот в разных плоскостях двигались в такт музыке, ноги и барабанная дробь составляли такое же целое, как пальцы барабанщика и кожа барабана.

Наконец Гамилькару надоело ждать, он вошел в зал и с грохотом сбросил с плеч на рассохшийся паркет бахчисарайскую колонку. Паркетины брызнули во все стороны. Нгусе-негус сделал знак, и танцовщица убежала с ковра, освобождая место для Гамилькара. Старейшины потягивали коньяк, нюхали eboun-траву и, казалось, не обращали ни на что внимания. Негус большими глотками осушил стакан коньяка с молоком и вытер губы тыльной стороной ладони. Гамилькар нагнулся, положил на паркет березовое полено и подмигнул Сашку; тот положил на паркет новогоднюю елку. К ним подошел какой-то страшный полуголый негр в переднике, похожий на людоеда, с ожерельем бараньих рогов на шее. Сашко испугался, подумал, что его сейчас убьют, разделают и съедят. Негр-людоед поднял березовое полено, повертел, кивнул и засунул его в карман передника, потом поднял елку, с интересом осмотрел, понюхал, постучал елкой по паркету: «Тук-тук», больно, но благосклонно постучал согнутым пальцем Сашку по голове и сказал:

– Тук-тук. Хороший мальчик!

«Это хорошо, – подумал Сашко. – Тук-тук, все ясно. Племя Ням-ням. Болезнь бери-бери. Имя Кай-Кай. Блюдо кускус. Муха цеце. Все понятно. Здесь можно жить».

Сашко Гайдамака

ВЕЧЕРНЕЕ ВАУЧЕРНОЕ

Я-то думал, что честно

поделим Россию на части:

хочешь – сам пропивай,

хочешь – внукам оставь на пропой.

Накололи, заразы!

Опять я поверил начальству.

И опять пролетел,

как шрапнель над абхазской тропой.

В сберегательном банке,

куда собрались бедолаги

за своим за родимым,

Расеюшки кровным куском,

мне в стеклянном окошке

вручили кусочек бумаги

и сказали, что эта бумага -

моя целиком.

Я хожу до сих пор

со сведенными тупо бровями.

Пропивал и считал:

как припомню – стыдом опалит!

Всю страну отхватили

с морями ее и краями

и за все уплатили

неполных двенадцать поллитр!

Отдаю обстановку за так

спекулянтам-уродам,

и останутся скоро в дому

простыня да кровать.

Ты прости мне, Россия,

что я тебя дешево продал!

Мог продать подороже.

А мог бы и не продавать.

Принцип Паули, что отдельная личность может вмещать лишь одну индивидуальность, мы оставили далеко позади.

Ст. Лем. Сумма технологий

В декабре девятьсот четвертого года купчиха Кустодиева, уже укушенная купидоном, подает южно-российскому генерал-губернатору Воронцову (тому самому, жена которого подарила Пушкину свой сувенир) совершенно оригинальный проект образцово-показательного увеселительного заведения нового типа. Дивный проект. У губернатора очки лезут на лоб. Купчиха получает аудиенцию и аудиняется с высоким царским сановником для беседы, которая длится восемь часов без перерыва во внутренних апартаментах графского дворца. Неизвестно, о чем они говорят, однако купчиха уходит от графа поздним вечером, окрыленная, но слегка помятая и обалдевшая, а в Санкт-Петербург к государю-императору отправляется ее проект, сопровождаемый вооруженным фельдъегерем, и так же быстро возвращается с Высочайшей резолюцией, но почему-то в ленинском стиле: «Да, нам нужны, до зарезу нужны увеселительные заведения нового типа, дабы отвлечь народ от пьянства в грязных бардаках и притонах, а более того от грядущих революционных перемен. Прожект госпожи Кустодиевой как нельзя кстати, он отвечает самым жгучим вопросам современности». (Напомним, что дело происходит накануне первой русской революции. Еще напомним, что через 80 лет в совсем иной реальности некий Горбачев начал перестройку именно с борьбы с пьянством и с закрытия грязных бадэг и винарок.) «Что делать с этими бардаками и притонами? – спрашивает император. – Закрывать? Запрещать? Не метод. Госпожа Кустодиева права: противопоставлять – вот как! Что делать с подступающей со всех сторон революцией? А вот что: открывать в российских городах новые увеселительные заведения по плану госпожи Кустодиевой. Кстати, кто она такая? Вдова купца 1-й гильдии? Похвально. Представительна, богобоязненна? К тому же симпатична и кровь с молоком? Прекрасно! Р-РАЗРЕШИТЬ! Пусть южнороссийские грузчики, подпольщики и студенты ходят в „Амурские волны“ к госпоже Кустодиевой под звуки духового оркестра, а не на баррикады под свист нуль. Купчиха Кустодиева – наш человек, а то все какие-то розылюксембурги, верыфигнеры и софьиперовские. Противопоставлять!»

Разумеется, всех этих размышлений в царской резолюции не было (они подразумевались), а было единственное слово: «Р-РАЗРЕШИТЬ!» (На первом «Р» красный карандаш сломался, дописывалось синим: «РАЗРЕШИТЬ!») Конспективно продолжим расшифровку этой краткой резолюции, тем более что проект госпожи Кустодиевой находится в «Деле».