Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I

– Allez voir ce qu'ils font [42], – испуганно говорил какой-то матрос..

– Je vous aime! [43]

– Encore un petit effort [44], – просил шкипер.

– Non, laissez-moi [45].

– Dites: peut-etre [46], – умолял шкипер.

– Козел!

…воспринимают впечатления задним числом. Они опаздывают с решением и много думают: думать никогда не поздно. Робкие при других, они становятся смельчаками наедине с собой.

Они плохие ораторы, по часто замечательные писатели.

Л. Шестов «Апофеоз беспочвенности»

Прошло полгода, а полгода в стоячем болоте времени – один миг. Гайдамака ушел в очередной профсоюзный отпуск, никуда не поехал, чтобы опять не запить, купил новый диван, из дому не выходил, с дивана не сползал – ночами читал и перечитывал «Архипелаг ГУЛАГ», а днем на том же диване занимался производственной гимнастикой с уходившей по такому случаю с работы Элкой, в промежутках спал. Здоровье крепко пошло на поправку, что радовало. Иногда с опаской подходил к окну взглянуть на Мадрид, по Мадрида не было видно. Негров тоже. И слава Богу! Хорошо отдохнул, не пил, вернулся из отпуска (слез с дивана), выглянул в окно – ничего не изменилось: дороги все так же разбиты грязью, дураками и случайными танками, а новую подъездную дорогу вчистую стерли с лица Земли. Да еще какой-то умницa не поленился спереть с перекрестка реголитно-бетонную тумбу с железными золотыми лучами и старославянской надписью – сгодится для дачи или па кладбище. Все, как всегда: август, жара, страда, битва за урожай с дураками, а тут вдруг асфальт завезли в счет последнего квартала минувшего года. Все кипит, и все сырое. Гайдамака вставал с петухами, возвращался домой с Луной. Однажды в среду вернулся весь взмыленный с работы и обнаружил в почтовом ящике газету «Правда», журнал «За рулем» и серенькую повестку следующего содержания:

… Сковороде…

Кому… Александру… Александровичу.

ПОВЕСТКА

Вы вызываетесь для собеседования к следователю КГБ

УССР по г. Одессе и Одесской области т…Нрзб…

телефон №…на…10.00…час. «…»…г.

по адресу: Одесса, ул. Августа Бебеля, 3.

За получением пропуска обратитесь в бюро пропусков. При себе необходимо иметь паспорт или иной документ, удостоверяющий личность.

Старший следователь…Нрзб…

«…»…г.

Гербовая печать

Последствия неявки. При неявке без уважительной причины лицо на основании ст. 7 УАК УССР может быть подвергнуто приводу. За злостное уклонение от явки лица привлекаются к уголовной ответственности по ст. 179 УК УССР.

Интересно стало жить на этом свете Сашку Гайдамаке, стало о чем подумать. Странно – в Конторе фамилию перепутали, прислали ему повестку на девичью фамилию матери. Квартира на Сковороду записана, не на Гайдамаку, – до сих пор не удосужился переоформить. Что бы это значило? В Контору не каждый день вызывают – интересно, о чем там собрался собеседовать со Сковородой этот старший следователь Нрзб? «Важняк», наверно. Впрочем, в КГБ все «важняки», там все дела «особо важные».

Не заметил, как пошел в магазин, купил бутылку и выпил сто граммов. Наверно, возникла в связи с ним, Сашком Сковородой-Гайдамакой, какая-то государственная небезопасность, а какая – нрзб. Чем он, этот Сковорода, может быть опасен для своего государства?… Разве что «Таинственным островом» под подушкой. Может быть, Пинский с Родригесом уже арестованы и заложили его? А может быть, его в гуляйградском автобусе с Солженицыным выследили, когда он сдирал с «Архипелага ГУЛАГА» почтовую бандероль?…

Что есть – то есть. Что да – то да, за Солженицына очень даже могут и посадить. Хотя вряд ли посадят, ограничатся на первый раз устным предупреждением. Или письменным. Там тоже не дураки сидят – заслуженных мастеров спорта за ни за что сажать!

Что еще?

Выпил еще. Может быть, он, Сашко Гайдамака, ненароком государственные устои локтем толкнул? Или задел кого-нибудь длинным своим языком? Очень даже может быть, по опять же – на фиг Конторе понадобилось его кухонно-доморощенное диссидентство? Вообще-то, можно прикинуться шлангом и не явиться по вызову, раз фамилию перепутали, – не мне, мол, Гайдамаке, повестка, а великому украинскому философу-диссиденту Григорию Сковороде, а Сашко Гайдамака же улетел в Нижневартовск на трудовую вахту. Но это уже дурацкие шутки – явиться в Контору надо, тем более в пятницу – у него билет на матч сезона «Черноморец» (Одесca) – «Динамо» (Киев): утречком в Дом с Химерами, где расположилась Контора, а вечером на футбол – удобно.

Гайдамака разогрел позавчерашний гороховый суп с салом, открыл пошире окно, чтобы Луна заглядывала, поставил тарелку на «Правду», прислонил повестку к «Архипелагу ГУЛАГУ», выпил еще сто грамм, стал супчик хлебать и вспоминать о своих пятнах в прошлом и родственниках за границей.

Ну, задавил в велогонке папу римского. Бывает. Ну, случились из-за этого международные осложнения. Но это же не в счет, сам же едва выжил, и к нему лично никто претензий не предъявил. Шел в пелетоне, рванул в отрыв, священник в белом, небо в колесах и асфальт в глазах.

Ну, было, было на нем одно несмываемое пятно – с сорок первого по сорок четвертый пребывал пацаном па временно оккупированной врагом территории и никакого подтвержденного документами посильного сопротивления фашистам не оказывал, за что потом в велосипедную сборную страны не принимали, – а то, что Гайдамака однажды своим длинным языком немецкого фельдфебеля nahouy послал, а тот в ответ носком сапога ему в zhop'y заехал, да так, что и через сорок лет копчик болит, – это ли не посильное сопротивление врагу? – этого никто не учитывал. Но приняли же?… Но оправдался же?… Родственников же – нэма. Ни за границей, нигде. А жена Люська ушла к другому за Полярный круг, когда Гайдамака спивался по-черному. Надоела Люське такая жизнь. Надела французские трусы, забрала диван и очистила помещение. А теперь Гайдамака спит иногда с соседкой Элкой.

Что еще?… Выпил еще. А то, что оп в сорок четвертом партизанствовал (бандерствовал) в прикарпатских лесах – «Нас лишилось двое / Разом з тобою, / У цiлiм лiсi, / Радicть моя! / Гори Карпати, / Два автомати, / Два автомати, / Радicть моя!» – об этом никто не знает и никогда не узнает.

Думал, думал, больше ничего не придумал. Вообще-то, гуляйградские дороги, за которые Гайдамака несет служебную ответственность, представляют для нашего социалистического государства определенную опасность – на них сам черт ногу сломит. Но такова уж природа нашего развитого социализма: щебенки у него нет, грейдера нет, подъемного крана нет, рабсилы нет, того-этого нет. Ну, положим, шабашников можно найти, по зарплаты для них опять-таки нет.

Короче, никакой вины и ничего такого за собой не чувствовал. Кроме «Архипелага ГУЛАГА». Но это ж такое дело – враги подсунули. Подсунули, значит, враги командиру «Таинственный остров» Жюль Верна, приехал командир домой, открыл, смотрит – «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына! Хотел спросить: «Что за гадость вы мне подсунули?!» – а враги уже разбежались.

Кто не читал Корнейчука,

Тех вызывали в ВЧК.

и крепко уснул,

по пришел капитан и заорал:

«Что ты тут разоспался, сучий потрох!

Смотри, какая буря!

Вставай, зови своего еврейского Бога,

вдруг он выручит нас и не даст утонуть!»

Книга Иова 1. Вольный перевод Б. Штерна

Все матросы «Лиульты» были суеверными средиземноморцами с перемешанными генами без определенных национальных признаков: алжирцы, сирийцы, ливийцы, марокканцы, сицилийцы, греки, турки, эфиопы, евреи, армяне – все, кто выжил после такой войны. Национальный вопрос не стоял. Не стояло. Не стояло у них с национальным вопросом. Все были. Надо было как-то жить. Здесь были лица черные, белые, желтые, шоколадные, бронзовые, бордовые, со сплющенными носами, гнилыми зубами, у одного на щеке была вытатуирована свастика, у другого на лбу – серп и молот. Возглавляли эту компанию три знаменитых грека-маргинала – Янаки, Ставраки и папа Сатырос, – которых описал русский постсеребряный поэт Эдуард Багрицкий:

По рыбам, по звездам проносит шаланду;

три грека в Одессу везут контрабанду.

На правом борту, что над пропастью вырос:

Янаки, Ставраки, папа Сатырос.

А ветер как гикнет, как мимо просвищет,

как двинет барашком под звонкое днище,

чтоб гвозди звенели, чтоб мачта гудела:

«Доброе дело! Хорошее дело!»

Чтоб звезды обрызгали груду наживы:

коньяк, чулки и презервативы…

Ай, греческий парус! Ай, Черное море!

Ай, Черное море!… Вор на воре!

Ворам не нравилась баба на корабле.

– Baba na korable – bite bide [47], – говорили они.

Любимым занятием воров было мочиться длинными струями прямо в море, они избегали душный гальюн па баке. А при бабе па корабле отлить толком нельзя, нельзя отвести душу. Моряки были правы, беда не замедлила явиться – возле острова Змеиного, описанного Alexandr'oм Pouchkin'ым под именем острова Буяна, «Лиульта Люси» угодила в настоящую бурю. Графиня Кустодиева пребывала в состоянии продырявленного воздушного шара, ее подбрасывало в этой буре то вверх к потолку каюты, то вниз под привинченную кровать, и под утро, перекатываясь то с негра, то под негра, то на негра, она пробормотала, не соображая, что говорит:

– Назад я поеду поездом.

А вот Сашко не унывал, пел под аккордеон «Варяга» и «Раскинулось море широко» и, вообще, держался молодцом – до тех пор, пока мимо «Лиульты Люси» не прошел французский крейсер «Маршал Даву», па его борту духовой оркестр для укрепления французского духа наяривал «Марсельезу», которая живо напомнила Гайдамаке мелодию «Интернационала», и он побежал блевать.

Черное море вздымалось и опускалось, будто возомнило себя Атлантическим океаном. По дну его шел табун сумасшедших верблюдов и раскачивал воду кривыми горбами. Матросы могли бы вспомнить библейского Иону во чреве кита, но народ был воровской, маргинальный, Библию не читавший. На корабле назревал разинский бунт – «нас на бабу променял». Хотели было выбросить графиню за борт в жертву морским богам, а Гамилькара высадить без провианта на острове Буяне, по маргиналы побаивались сэра Черчилля, – хотя тот висел на одной ноге на ребре трюма, на палубе не появлялся и даже не чистил свои иголки; как вдруг Сашко посреди этого библейского шторма в преддверии близкой смерти заиграл и запел:

Эх, яблочко

Малосольное.

Прощай, родина

Малахольная!

От этой веселой музычки и дрожащего голосочка на палубе стало совсем страшно, а морской бог – или кто там был его наместником в Черном море – еще страшнее взревел от такой наглости, выпустил со дна вонючие сероводородные газы, и огненные ядовитые факелы, взрываясь черно-желтой копотью, вырвались из воды в небеса. Потом наместник Посейдона, похожий на сэра Черчилля, размахнулся и швырнул в «Лиульту Люси» трезубом, горящая трехглавая волна поднялась от самого дна до самой Луны, и с гребня этой цунами Гамилькар увидел совсем рядом серебристое Море Бурь и кратер Циолковского, усыпанный электрумом, на юго-западе – свой фиолетовый Офир и рогатые головы жирафов над пальмами, а глубоко внизу, в морской прорве, – обнаженное морское дно с присосавшимися к нему черными пиявками немецких подводных лодок среди стертых и облепленных ракушками строений какой-то подводной Атлантиды.

Потом волна рухнула вниз. Море горело. Команда выла от ужаса. Матросы крестились, бились лбами о палубу и давали обеты всем международным морским богам вместе взятым; Янаки и Ставраки схватили Сашка за руки, а папа Сатырос вырвал у него плачущий аккордеон и выбросил инструмент за борт. Аккордеон, извиваясь мехами, полетел в посейдонову бездну, допел со дна морского свое последнее «Эх, яблочко, не воротишься» – и захлебнулся. Тот, кто там жил, принял эту искупительную жертву, перестал буянить, шторм постепенно стих, а шкипер с графиней опять закрылись в капитанской каюте и принялись за старое.

Но море после шторма не успокоилось; всех на «Лиульте» преследовали слуховые галлюцинации – казалось, на дне кто-то наигрывал и напевал:

Эх, яблочко

Несоленое,

В море Черное

Уроненное.

«Яблочко» преследовало их до острова Змеиного, а потом всю ночь до самого Босфора кто-то кричал со дна:

– Эй, на шлюпке, который час?

Когда же, швартуясь в Стамбуле и омыв ноги, чтобы не испачкать священный берег, воры увидели плавающий вверх брюхом у борта «Лиульты Люси» вернувшийся со дна морского, полузатопленный и вздыхающий аккордеон, вся вшивая команда, сверкая чистыми пятками, в ужасе удрала с корабля, не взяв с Гамилькара расчета.

А по-вашему, Луна существует, только когда на нее смотришь?

А. Эйнштейн

С вопросом, была ли Луна в Гефсиманском саду, я обращался к молодому богослову, изучающему древнееврейскую литературу. Если вопрос для него неясен, то, значит, он неясен для всех богословов. Что касается астрономов, то и они едва ли скажут что-нибудь определенное. Надо думать, была Луна. Пишет же почему-то Ге с Луной. Очевидно, изучение предмета склонило его в пользу Луны.

Л. Чехов – И. Репину

Гайдамака думал-думал, но так никаких особых грехов за собой и не вспомнил. Детство в оккупации, папа римский, «Архипелаг ГУЛАГ», длинный язык. То-се.

Читать «Архипелаг» расхотелось, Гайдамака этот ГУЛАГ уже наизусть знал. Сильно хотелось пить после водки и супа с салом, а холодненькой водички не было. Жара не спадала, особенно после водки. К Элке идти не хотелось. Открыл пошире окно в Европу, поглядел на Луну, допил бутылку, улегся голым загорать под Луной. Полистал при лунном свете журнал «За рулем», почитал статью про то, как наши «луноходы» в пику американским астронавтам по лунному грунту ездили, брали реголит на анализы. Посмотрел лунные фотографии. В голове что-то шуршало. Гайдамаке бы к этой статье повнимательней отнестись, перечитать;

«РЕГОЛИТ»*

(*РЕГОЛИТ (от греч. regos – покрывало) – поверхностный грунт Луны)

Перечитал: «р е г о л и т».

Еще раз перечитать: «р е г о л и т».

Ну, еще раз перечитал: «р е г о л и т».

Задумался. Слово знакомое. Реголит, реголит… Дай Бог памяти… Вспомнил логический ряд: уголь, Скворцов, реголит, «Королевский Тигр», встать, суд идет, пять тысяч рублей несет для прокурорского «Москвича»…

Вспомнил: реголит – стеклоподобпые прозрачно-мутные камешки, белесые, шаровидно-овальные, как стекла в очках у Скворца. Неплохой строительный матерьял, лучше щебенки. А как же! Реголит – он и в Африке реголит, даже на Луне есть, а у нас не достанешь.

Надо было сноску к статье прочитать, с шестиконечной сионистской звездочкой:

Прочитал бы сноску и вспомнил, что ни в Африке, ни в России реголита нет и не может быть. Реголит, по определению, – лунный грунт. Реголит на Земле не водится – то есть, химически он па Земле присутствует, но не в луноподобном состоянии. Не заметил самую малость – шестиконечную звездочку!

Журнал выпал из рук, и Гайдамака уснул, не потушив свет Луны. Всю ночь ему снилась ослепительная Луна, усыпанная стеклянным реголитом. Дивный сон. Едет он будто бы по Луне на своем «Кольнаго» в разодранном скафандре и с водкой во фляге; из-под дисковых колес взлетают какие-то жирные летучие мыши и норовят укусить. Вверху висит голубая Земля, восходит мохнатое Солнце, жара сорок градусов, очень пить хочется. Вдруг видит в кратере Циолковского, куда рухнул подбитый во второй мировой войне американский бомбардировщик «Б-29», – стоит на лунном валуне козел – обычный белый козел с рогами, трясет бородой, бьет копытом. А пить хочется – сил пет. Водка на Луне есть, а воды нет.

«Послушай, козел, хочешь выпить? У меня водка есть, – говорит Гайдамака, останавливая велосипед в сюрплясе. – А мне воды хочется, сил пет. Не знаешь ли, где тут па Лупе вода?»

Козел нахмурился, ничего не ответил и умчался за лунный горизонт, разбрызгивая копытами реголит.

Невежливые на Луне козлы. Ему водку предлагают, а он нос воротит. Пожал Гайдамака плечами, взял лопату (у него при себе лопата была) и принялся за археологические раскопки «летающей крепости» – сгребает лопатой реголит в полиэтиленовые мешки, грузит на самосвалы-луноходы советского производства, потом бегает с зажженной спичкой, поджигает бикфордовы шпуры, луноходы один за другим взлетают, распугивают летучих мышей, выходят на промежуточную орбиту, сбиваются в журавлиный клин и берут курс па Землю но адресу:

«Земля, СССР, Одесская область, Гуляй-град, Райисполком, Дорожный отдел, О. О. Гайдамаке».

Вот и фюзеляж появился, и четыре мотора, а в кабине «Б-29» видны скелеты первых людей, залетевших па Луну. Громадная, быдла, крепость – умела летать, аж до Луны добралась.

Как вдруг раздается грохот, трясется Лупа – возвращается козел, а за ним несется целое стадо козлов.

«Что, козел, воду принес?» – с надеждой спрашивает Гайдамака.

А козел наставляет рога и отвечает:

«Не знаю как тут насчет воды, а за „козла“, командир, ты сейчас ответишь!»

И все козлы, наставив рога, бросаются па Гайдамаку.

Тут Гайдамака поспешно проснулся, посмотрел на пустую бутылку и протер мешки под глазами. Что-то ему снилось, а что – не помнит. Какие-то опасные козлы и летучие мыши. Светало. За окном висела бледная прозрачная Луна. Сон позабылся, а зря. Стеклянная Лупа – это и был вещий сон, высшее знамение, пророчество какой-то сивиллы, – но не понял Гайдамака, не тот логический ряд выстроил. Надо было в обратном порядке: Луна – реголит – Скворцов – триста рублей в кофейно-молочпой гамме с отцом-основателем в овале.

Не сопоставил во сне, а жаль.

Через день собрался в Одессу.

Ищем счастье по странам и столетиям, а оно везде и всегда с нами, – как рыба в воде, так и мы в счастье.

Г. Сковорода

В Стамбуле Гамилькар собирался отправиться к президенту Ататюрку с рекомендательным письмом от сэра Уинстона, но первым делом наведался на главпочтамт, где вот уже четыре года его поджидало интимное письмо от невесты – лиульты Люси. Турецкие власти только что в очередной раз отремонтировали свой главпочтамт после очередного теракта, потому что курдским повстанцам нравилось взрывать и грабить именно стамбульский почтамт – дело было нехитрое, дешевое и сердитое, и далеко ходить не надо. В окошке «до востребования» Гамилькар предъявил печатку с лунным камнем, а настороженный почтовый чиновник в красной феске и с голубым искусственным глазом, все время глядевшим куда-то в сторону, несмело предложил Гамилькару заплатить четырехгодичную пеню за хранение двух писем и небольшого опечатанного пакета размером с обувную коробку. Гамилькар, не торгуясь, высыпал па стойку перед турком горку золотого песка, после чего красивый стеклянный глаз чиновника сошел с орбиты и упал на заплеванный пол почтамта. Гамилькар подсыпал еще щепотку на чай, расписался на квитанции и, не отходя от окошка, распечатал первое письмо, написанное детскими каракулями на языке офир:

ПИСЬМО– ЩАСТЕ [48]

это письмо принисет тибе щасте его оригинал находица в эдеме оно обошло мир 9 раз и через 4 дня щасте прийдет к тибе ты должен пириписать его это не обман ты отправишь 20 копий щастя людям каторые нуждаются в щасте не посылай деньги щасте не имеет цыны оно в любви ты должен разослать по свету цепочка не должна прирываться она прийшла из венесуэллы но началась в сеуле миссионером Антонием Проуном из южной африки каторый влюбился в красивую ветнамку через нескоко дней щастье тибя найдет например одна богатая старуха Костантина Диакулеску получила это письмо через нескоко дней она помолодела до 22-х лет и завела себе трех любовников Карл Раддут служащий получил это письмо и не отправил копии через 96 часов он потирял работу и стал импонтентом потом когда он снова получил письмо и пириписал то через нескоко дней встретил на улице принцесу эндерберийскую каторая влюбилась в него с первого взгляда и ему уже не надо было работать англиский офицер Сидней из Пакистана получил 170 тысяч фунтов наслецва и купил себе гарем Джо Элкрафт почтальон получил один миллионов доларов пиизвесно откуда все бросил и занялся любовью цепочка продолжилась это письмо получила одна очипь красивая девушка из калифорнии и оно было почти ниразборчиво и у нее появилось много сиксуальных проблем в том числе сломала ногу и ее бросил любовник когда она пириписала даже ниразборчиво получила большую страховку и по дишевке купила дорогое авто с очинь хорошим в постели шофером игнорировать это письмо нильзя потому что это что-то особеное то что ты получил его это письмо пиридает позитивную энергию и мептальные силы имеет эротический эфект и написано тем кто желает тибе щастя.

С(ИМХА) БК(ВОД)Р Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) 3(ХРО-НО) ЗЛ ОТ – эти знаки должны принести Вам щасте ждите сюрприз это не шарллотанство а истина даже если Вы не суеверны.

Пока Гамилькар разбирался в этих каракулях, почтовый турок уже успел подобрать с пола свой стеклянный глаз. Он кланялся и дрожащими пальцами сгребал со стойки в красную феску последние серебристые крупинки электрума. Чиновник готов был облизать стойку, чтобы не пропало ни крупинки. Гамилькар повертел свое «щасте» в руках. Письмо было без подписи. Его, несомненно, писала женщина – или очень молоденькая, или сумасшедшая, или просто непроходимая, как джунгли, дура. Возможно, его писала лиульта Люси. Гамилькар не знал почерка своей невесты, – когда он отправлялся на поиски Рая, Люська не умела ни читать, ни писать, но обещала выучиться. Гамилькар не был суеверным, он уже собрался разорвать и выбросить свое щасте на заплеванный пол почтамта, по передумал и сунул письмо в карман, чтобы преподать Сашку первый урок офирского языка – заставить Сашка переписать это письмо двадцать раз, что тот и сделал в каюте. Впоследствии потомки Сашка бродили с этими письмами по всей Африке и сполна получали от населения свои доли щастя.

Гамилькар распечатал второе письмо. Оно оказалось от офирского регента Фитаурари – бывшего начальника дверей при Pohouyam'e Маккоинене XII, а ныне временного правителя, вроде российского Александра Керенского; занимавшего высшую должность нгусе-негуса. Письмо было отправлено из Офира еще зимой четыре года тому назад. Гамилькар тут же прочитал это строго конфиденциальное послание, задумчиво разорвал на мелкие кусочки, старательно разжевал, проглотил и сплюнул на заплеванный цементный пол константинопольского главпочтамта чернильным плевком. Гамилькару было о чем подумать. Нгусе-негус Фитаурари, опекун лиульты, подтверждал неуверенные подозрения Гамилькара в том, что. Люська устала ждать жениха с воины и «razblaydovalas» [49] сверх всякой меры и до потери всяких приличий: «Лиульта очень-очень больна, – сокрушенно писал Фитаурари, – ей уже мало мужчин, она дает себя нюхать купидонам, псам и ослам». Нгусе-негус также упрекал Гамилькара в эгоистических скитаниях по свету в то время, когда его многострадальная родина… – дальше следовали моралите и высокая политика.

Фитаурари призывал Гамилькара немедленно вернуться в Офир.

Ну, а в подозрительной обувной коробке лежал обыкновенный динамитный снаряд. Гамилькар мог бы и догадаться о том, но, пребывая в задумчивости после, письма-щастя и доноса регента Фитаурари, он машинально сломал сургучную печать и потянул за веревку. Раздался громкий хлопок, из посылки полыхнул огонь и с шипением повалил черный вонючий дым. Почтовый турок-чиновник опять уронил свой стеклянный глаз и, не выпуская феску с золотым песком, привычно побежал на улицу; к счастью, за четыре года ожидания взрыва динамит в снаряде то ли скис и утратил убойную силу, хотя и обжег Гамилькару руки, то ли пиротехники умышленно сработали снаряд не сильнее праздничной хлопушки, для испуга и предупреждения. Гамилькар выругался, отшвырнул ногой шипящую бомбу и выбежал вслед за служащими.

И немедленно выпил.

В. Ерофеев. «Москва – Петушки»

Гайдамака любил для жизненного разнообразия летом съездить в Одессу. Зимой – не то, грязь и слякоть, а летом в Одессе черт-те что может с тобой приключиться. Тем более, когда вызывают в Контору.

Утром в пятницу долго не мог решить: что по такой жаре надевать в Дом с Химерами? Что вообще туда надевают? Выходной костюм с галстуком или что-нибудь попроще – штаны и рубашку? Пока решал, пришли к нему страждущие и алчущие «после вчерашнего» Семэн з Мыколой:

– Командир, визьмить нас з собою в Одессу!

– А що там робыть алкоголикам?

– Футбол вечером. Матч смерти с Киевом.

– Так у меня ж самосвал.

– А мы соломки подстелим.

Решил так: и вашим и нашим – надел брюки от выходного костюма и белую, вроде чистую, рубашку с погончиками. Закатал рукава, толком позавтракать не успел, похлебал все тот же гороховый суп с салом, как Андрюха подогнал под дом самосвал и настырно сигналил: давай, поехали. Семэн з Мыколой уже кидали солому и лезли в кузов.

Итак, утречком в пятницу по еще пустынной трассе, пока солнце еще основательно не взялось за дело, быстро приехали, поставили самосвал у Привоза, страждущие и алчущие Семэи з Мыколой отряхнули с себя солому и отправились странствовать по одесским винаркам до вечера, Гайдамака отпустил Андрюху на пляж в Аркадию, а сам мимо зоопарка, подмигнув па ходу исхудавшему и опустившемуся бегемоту, удивительно похожему на него, Гайдамаку: «Что, браток-бегемот, тут тебе не Килиманджаро?» – прямиком по улице Карла Маркса направился па улицу Августа Бебеля: вот вокзал, зоопарк, Привоз, а вот и Контора – удобно.

А по дороге – старая знакомая бадэга [50]; пусть и не «Два Карла», и не купринский «Гамбринус», но бадэги в Одессе все на одно лицо, от одной бочки произошли, – время до одиннадцати еще есть, можно позволить себе для храбрости – впрочем, почему для храбрости? – кого и чего он боится? – можно позволить себе для бодрости пропустить грамм пятьдесят хорошего коньячка, не больше. Не худо бы грамм пятьдесят «Камю» или «Наполеона». Или что там еще пьют интеллигентные французы по дороге в свою тайную полицию «Сюрте Женераль»?

Гайдамака спустился в подвал, по-командирски подмигнул и погрозил кулаком страждущим Семэну и Мыколе, которые уже алкали шмурдяк в углу под темными сводами бадэги, и заказал у винарщицы с неодобрительными губами и накрахмаленным чепчиком с приколотой к нему (к чепчику) табличкой: «Вас обслуживает Надежда Александровна Кондрюкова» пятьдесят грамм коньяка. Потом подумал и перезарядил на сто; проглотил, давясь, эту свирепую конину, подумал: «Хорошие люди, молдаване, но что с коньяком делают?», закусил шоколадной конфеткой «Красная Шапочка», получил от Надежды Александровны полную жменю сдачи липкой десятикопеечной мелочи и уже на выходе столкнулся с главным инженером гуляйградского «Межколхозстроя» толстенным мужиком по фамилии Трясогуз.

Ваньку Трясогуза не то что в дверях, па стратегической дороге не обойдешь. Он ломился в бадэгу, никого не различая, и такой весь потный, выпученный и взволнованный, что Гайдамака хотел было затеряться под арками сырого полутемного подвала среди Семэна и Мыколы, но было поздно: они столкнулись живот к животу к обоюдному неудовольствию. Теперь вот надо было о чем-то говорить.

– Иван!

– Сашко!

– Здоров, боров!

– Здоров, коров!

– Ты чего такой потный?

– Вспотел потому что, – сердито отвечал Трясогуз. – Надо же, такая жарища с утра. А здесь ничего, прохладненько, – сказал Трясогуз, оглядываясь. – Идем выпьем, я угощаю.

– Я уже выпил.

– А ну погодь. – Трясогуз схватил Гайдамаку за плечо с погончиком, развернул и подозрительно заглянул в глаза. – Ты зачем пил? Ты же пить бросил!

– Ну, захотелось, – пожал Гайдамака свободным плечом. – Футбол сегодня. Матч смерти с Киевом. На футбол идешь?

– Футбол вечером. Ты почему не на работе? Куда вырядился? Погоны надел! Зачем пьешь с утра? Для храбрости?

– Для бодрости. Извини, Иван, спешу. Но от Ваньки просто так не отделаться:

– Куда спешишь?

– Куда, куда… Дела…

– Погодь, командир, погодь. Дай отдышаться. Он тебя, значит, тоже вызвал?

– Кто вызвал? Куда?

– Туда.

– Не понял…

– ТУДА. – Трясогуз показал глазами на своды подвала. – ТУДА. В Контору. На Бебеля.

– Постой, постой…

– Я стою.

– Так, значит, ты – ОТТУДА?! – наконец-то догадался Гайдамака.

– Ага, – подмигнул Трясогуз. – Еле ноги унес. Смотри: на мне лица нет. Тебе на сколько назначено? На одиннадцать? А мне было на десять. Что, интересно, да? Идем, идем, выпьем, время есть, расскажу.

«Придется выпить еще, – решил Гайдамака. – Очень уж у Ваньки важная информация».

– А в чем там дело? – небрежно спросил он, но небрежность плохо у него получилась.