Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I

Гамилькару приходилось ждать, ждать, ждать и давать взятки водкой, консервами, апельсинами и eboun-травой. Хуже нет, чем ждать и догонять. Наконец Гамилькару все надоело. Первый Люськин муж, инвалид-сапожник Свердлов, живший по соседству (которого потом большевики за подозрительную фамилию выслали в Свердловскую область), подбил ему английские армейские ботинки заостренными спичками вместо гвоздей, Гамилькар сказал Семэну з Мыколою, что пойдет пройтись, размять ботинки, завернул в проулок и исчез.

Прошло три дня, он не возвращался. Филера в панике метались по городу. Опечаленная графиня Л. К. уже решила, что африканец разлюбил ее и никогда не вернется, но прибежала Люська и рассказала, что видела негра арестованным в автомобиле самого начальника врангелевской контрразведки. Люська даже побоялась помахать ему рукой.

– Mepтвi бджоли не гудуть [6], – мрачно прокомментировал Сашко.

Графиня не верила в гибель Гамилькара, приходила в бухту, смотрела на пароходик с названием «Лиульта Люси».

Пароходик молчал. Африканец не появлялся. Пахло медузами и гниющими водорослями. Утром на палубу выходили мрачные оборванцы и шуровали швабрами.

Однажды появился сэр Черчилль с круглыми ярко-красными бинокулярными глазами на бульдожьей морде. Он куда-то пропадал на несколько дней и возвращался на пароход, дрожащий и виноватый, как утренний пьяница. Он косолапо прошелся по палубе, отдышался, потом раскрыл прозрачные перепонки, тяжело взлетел, сел на пароходную трубу и принялся наблюдать за матросами.

Графиня Л. К. впервые видела купидона живьем. Ничего общего с сусальными картинками. Сэр Черчилль остановил взгляд на графине, долго и внимательно разглядывал ее в свой кровавый бинокль. Графиня не выдержала этого зловещего взгляда и отвела глаза. Черчилль отвернул перископ, слетел с трубы на палубу и удалился в трюм.

На следующее промозглое утро оборванцы, превратившиеся от угольной ныли в негров, грузили уголь. Графиня смотрела, как негры в сером тумане грузят уголь. Сэр Черчилль опять сидел на трубе, светил своими красными фарами, чистил ядовитые иглы и уже не так злобно поглядывал на графиню Л. К. Потом негры, Не стесняясь взгляда графини, разделись догола и отмывали пароход и друг друга от угольной пыли под струей воды из шланга. Графиня не отвернулась. Ей вспомнилось детство, букварь: «Ма-ма мы-ла Ма-шу. Ма-ша мы-ла Ра-му. Ра-ма мы-лил Ма-му».

Негры отмылись, опять стали беленькими и принялись хохотать, демонстрировать графине свои достоинства: у меня такой! А у меня вот какой! И жестами приглашать ее на корабль. Достоинства были самые разные… Графиня не отвернулась и всех внимательно осмотрела, чем смутила команду и вызвала на себя град ругательств. Кутаясь в шаль, она отправилась в штаб Врангеля. Это был не штаб, а проходной двор. Там было тепло, потому что штабные крысы жгли архивы перед приходом большевиков. Доложили Петру Николаевичу (генерала Акимушкина не было):

– Графиня N-Кустодиева, вдова полковника N. (Графиня назвалась своей девичьей фамилией.) Черный барон любезно вышел к вдове героя Брусиловского прорыва.

Вдова сказала Врангелю:

– le Negre du czar [7] исчез.

«Опять этот le Negre du czar, – тоскливо подумал Врангель. – Что этот негр вдове Брусиловского прорыва? Toutes les femmes distinguees [8] большие суки. А впрочем, этот негр молодец, а еще говорят, que les dames russes ne valaient pas les dames francaises. И faut savoir s'y prendre» [9].

Но Главнокомандующий не спросил, что общего у русской графини Кустодиевой с африканским негром. И так все ясно. В последний раз негра видели в автомобиле генерала-естествоиспытателя Акимушкина. Нехороший, но верный признак: перед расстрелом генерал имеет привычку катать обреченных по городу и показывать достопримечательности. Не всех, конечно, а тех, которые ему нравились, но таких было немного. Акимушкин, как и все естествоиспытатели – как и Брем, Дарвин, Линней, Кювье, Пржевальский, – больше любил животных.

Как верблюд не пройдет сквозь игольное ушко, так атеист не войдет в Офир. Небольшие врата (футбольной ширины и высоты) сами знают, кого пропускать или не пропускать, – они действуют на генном инфракрасе, вроде пропускника в метро. Можно провести двух-трех сомневающихся друзей, сказав сакраментальную фразу: «Это со мной».

Г. Прашкевич. Из офирского дневника

Весь андроповский год было о чем рассказывать – как бабы драпали, как Гайдамака под «Королевский Тигр» бросался, как снимали в Гуляе эксцентрическую кинокомедию об освобождении Парижа и как Гайдамака получил за это танковое сражение на новой дороге Переходное Красное Знамя от гуляйградского райисполкома.

Не скучно было.

С «Фиатом», понятно, ничего не получилось, и бутылку «андроповки» Гайдамака дембелю не выставил (да и где было искать того вологодского дембеля с западенским акцентом?), потому что жадная итальянская кинофирма умело умыла руки – тамошний адвокат сеньор Помидор Маккарронии как дважды два доказал, что итальянский «Кольнаго» погиб в тылу российской территории на земле Украины при взятии французской столицы англо-американскими войсками, и итальянцы тут совсем ни при чем и не собираются платить «Фиатами» репарации за чужие военные преступления – пусть платит канцлер Аденауэр или, на худой конец, генерал Эйзенхауэр.

Хитро. Умно.

Пришлось Гайдамаке один на один судиться с «Мосфильмом», тем более что главный военный преступник Эльдар Рязанов не возражал возместить убытки – чего уж там, «Мосфильм» богатенький, и всяких там «москвичей» и «запорожцев» он гробит па каждом фильме по десятку штук, вот только без решения народного суда никак не может провести их (убытки) через мосфильмовскую бухгалтерию, – и все потому, что художественный совет киностудии положил эту комедию на дальнюю пыльную полку по соображениям идеологического беспредела.

– Драть его надо, этот «Мосфильм»! – заключил Эльдар Рязанов. – Давай, Сашок, ставь мне бутылку, составляем серьезный акт и подаем на меня в суд!

Хитро придумано. Гайдамака купил хорошую бутылку молдавского коньяка, взял отпуск за свой счет, поехал в столицу СССР, нашей тогдашней Родины, Москву, выпил с Эль-даром Рязановым и подал на него в суд, – а советский суд не дурак (что с Эльдара возьмешь?) и назначил «Мосфильм» ответчиком. Прав был Ленин – кино оказалось не самым худшим из всех искусств: получил Гайдамака с «Мосфильма» за свой дисковый «Кольнаго» шесть тысяч рублей компенсации, потому что женщина-судья приравняла один доллар по тогдашнему курсу к шестидесяти копейкам, – а шесть тысяч рублей, кто помнит, в андроповские времена еще были Деньгами.

Но таинственные истории в жизни Гайдамаки на том танковом сражении не закончились, а продолжались с нарастанием и плавно вливались одна в другую.

Гайдамака положил шесть тысяч рублей па сберкнижку и стал ожидать, когда районному прокурору Андрею Януарьевичу Вышинскому выделят нового «Жигуля» по какой-то там целевой разнарядке Министерства Юстиции УССР, а тот (прокурор) по старой дружбе уступит ему (Гайдамаке) за пять тысяч рублей своего двухлетнего «Москвича» – но при одном непременном условии: нехай Гайдамака достанет ему (прокурору) таинственный остров, иначе не видать Гайдамаке «Москвича», как своей первой жены, удравшей от него куда-то па Крайний Север. Беда с этими Северами – одни туда, другие сюда, туда-сюда, туда-сюда, водоворот говна в природе.

А где же тот таинственный остров взять? Будто бы он, Сашко Гайдамака, – Даниель Дефо или Робинзон Крузо.

– Книга есть такая, «Таинственный остров», – объяснил Андрей Януарьевич, который отсидел в Кагопольлаге десять лет по обвинению в польском шпионаже и чуть там не умер.

– Жюль Верна, что ли?

– Не помню, забыл, – задумался Вышинский. – Тебе лучше знать, ты у нас но этому делу… Точно – Жюль Верна!

– На фиг тебе Жюль Верн сдался, Андрей Януарьевич? – удивился Гайдамака. – Ты же книг не читаешь, кроме Процессуального кодекса!

– Кодекса я тоже не читаю, – со вздохом признался Андрей Януарьевич. – Ленив я и нелюбознателен. Впрочем, ленивые люди достойны всяческого уважения, потому что они не делают умышленного зла, по могут иногда – даже часто – умышленно сделать добро, чтобы их оставили в покое.

Вышинского понесло, а Гайдамака вежливо слушал, пропуская слова из одного уха в другое.

– Скептик может возразить: с таким же успехом ленивый человек может сделать зло, лишь бы от него отстали; но это не так – дело в том, что «зло и добро» дефиниции философские, в действительности разделить человеческие поступки иа «злые и добрые» невозможно – любой активный, созидающий, неугомонный человек, делающий добрые дела, «сеющий разумное доброе вечное», непреодолимо творит зло, зло, зло – чем больше сеет доброго, тем больше всходы зла, дорога в ад вымощена не только благими намерениями, но и благими поступками, – пример русской интеллигенции перед глазами; ленивый же человек, не делающий ничего, способен на одноразовый конкретный добрый поступок под флагом «Нате вам, только отстаньте!» – например, одолжить трояк – сто, тысячу, миллион, – судя по коэффициенту инфляции, – замолвить доброе словечко, помочь в мелочах – т. е. сделать минимальное изменение действительности в пользу рядом стоящего человека, не имеющее Великих Последствий, – накопление таких осторожных мелких ленивых изменений в положительную сторону есть постепенная эволюция человечества к цивилизации. Природа медленна и ленива, она не делает зла.

– Так зачем же тебе «Таинственный остров», Андрей Януарьевич?

– Да этот остров жена заказала, Антонина. Прочитала Антонина на старости лет «Детей капитана Гранта» и требует продолжения. Совсем моя старуха сказилась. Дом – полная торба, а ей все мало: надоело, говорит, обогащаться, пора о душе подумать. Даешь, говорит, домашнюю библиотеку! Не хочу на день рождения золотые часы с браслеткой, а хочу «Таинственный остров». Пойди туда, не знаю куда, и без «Таинственного острова» не возвращайся. А где я тот остров возьму? На книжную базу звонил – нету. А ехать на черный рынок в моем сане – сам понимаешь, неудобно.

Стихи в больших количествах – вещь невыносимая.

А. Чехов

Гамилькар самовольно отправился в Бахчисарай, во-первых, взглянуть на знаменитый пушкинский Бахчисарайский фонтан, прицениться и, может быть, купить эту реликвию, чтобы перенести ее в родной Офир как национальный памятник; во-вторых, по «Делу». Дело случая: генерал Акимушкин, проезжая мимо, подкинул его в своем автомобиле к подножию Сапун-горы, дальше Гамилькар пошел пешком. Встречные лошади от него шарахались, мужики крестились, бабы драпали. На Бахчисарайском рынке он стал наводить справки о Бахчисарайском фонтане, и местные филера тут же приняли, негра за большевистского шпиона и чуть не застрелили при задержании. Его посадили в камеру смертников – ту, что почище, к какому-то заросшему толстяку, похожему на Карла Маркса и на этом основании заподозренному врангелевскими контрразведчиками в большевизме. Но смертник оказался всего лишь очередным русским поэтом:

– Maximilian Volochin [10], русский поэт серебряного века, – так представился он. – Вот, суки, посадили за то, что я их суками обозвал. Diables [11]!

– Зачем же вы их так некультурно обозвали?

– Представляете: из-за Пушкина! Ночью вломились ко мне в дом из контрразведки, принесли какие-то тексты – делай, мол, экспертизу: Пушкин это написал или не Пушкин? Тут гражданская война, а они к Пушкину priebalis'b [12]! Ну, я их к тому же подальше послал, они меня и забрали с собой. А вас за что?

– Я тут по «Делу», – сдержанно ответил Гамилькар, удивляясь такому изобилию поэтов в России, – куда ни плюнь: кто-нибудь поминает Пушкина и с завыванием декламирует свои или чужие стихи, – но тут же не выдержал и сам прочитал наизусть пушкинскую «Телегу жизни»: – Хоть тяжело подчас в ней бремя…

(И так далее, до «ыбенамать».)

– Не «ыбенамать», а ебенамать! – с восторгом поправил Максимильян Волошин и принялся давать африканцу ценные советы: – Ыбена-матрена, если вы так любите Пушкина, тогда бойтесь Нуразбекова, следователя. Не дразните его, не читайте при нем стихи, он ненавидит поэтов. Он говорит: «Кость у поэтов белая, это ясно, а вот кровь у поэтов какая – красная или голубая?» Ненавидит, но интересуется Пушкиным. Опять сует мне на экспертизу какие-то стишки – Пушкин их написал или не Пушкин? Соглашайтесь с ним, кивайте, признавайтесь во всем. Человек-сволочь. Монстр, азиат косоглазый. Кто он такой – не пойму, я, кажется, видел его в позапрошлом году в питерской чека в кабинете у товарища Блюмкина, убийцы германского посла Мирбаха. А вот сейчас этот Нуразбеков у Врангеля… Не пойму, кому он служит. И нашим и вашим? Вроде интеллигентный человек, но очень уж сильно бьет, сука. Все о Пушкине расспрашивает – ни хрена не пойму; зачем ему Пушкин? Я его спросил: скажите, невинных вы выпускаете или расстреливаете? А он мне за это – в морду. У него всегда руки чешутся. Вон, электрику Валенсе два зуба выбил…

– Тли, – раздался голос сверху.

– Три, – перевел Максимильян Волошин.

Оказывается, в камере находился еще один арестованный – электрик Валенса. Он лежал на верхних парах лицом к стене и гвоздем по штукатурке бездушно выцарапывал граффити – кривыми польскими буквами известное русское:

A POCHLI WY VSE

– Он кто, этот электрик? Красный большевик? Подпольщик? – шепотом спросил Гамилькар.

– Поляк он. Большевики его под Варшавой в плен взяли, когда он выкручивал лампочку Ильича в штабе Тухачевского. Потом белые его освободили и назначили главным электриком.

– За что ж его так? Опять лампочку выкрутил?

– За то, что весь Бахчисарай без воды оставил.

– Взорвал водокачку? – ужаснулся Гамилькар.

– Ага. Но не взорвал, а спалил по пьянке. Вчера вместе с токарем сожгли водокачку. Совсем охренели. Напились и на весь Бахчисарай орали Баркова:

Наутро там нашли три трупа – Матрена, распростершись ниц, вдова, раздолбана до пупа, Лука Мудищев без петлиц и девять пар вязальных спиц.

– Нуразбеков токаря сегодня утром расстрелял, а электрика пообещал вечером.

Электрик Валенса на нарах тихо заплакал.

Слово за слово, и у них уже нашелся общий знакомый – оказалось, что этот Максимильян Волошин хорошо знал Николая Гумилева.

– Где он сейчас? – в волнении спросил Гамилькар.

– Кто, Nikola [13]? Боюсь, расстрелян в петроградской ЧК. У него на базаре при обыске обнаружили сразу два фальшивых паспорта и увели в ЧК с мешком селедки.

– На имя Шкфорцопфа?

– Скворцова. Похоже. Один паспорт был германским. Он играл в нелегальщину.

– Вы хорошо знали, его?

– Более чем, – вздохнул Максимильян Волошин. – Мы были друзьями. Более того: в лучшие времена этого серебряного века мы даже дрались с Николя на дуэли из-за – представьте себе! – несгораемой птицы Fenicse, асбестовые перья которой – будто бы перья которой! – Николя привез из будто бы библейской страны Ofire. После петербургских зим Коля совершенно дурел, прямо-таки ohoueval, рвался из России, даже доставал у каких-то нелегалов фальшивые паспорта. Ему нужно было обязательно попасть в Эдем! Я ему сказал: «Коля, какой Эдем, какой Офир, какой рай земной?! Публика, конечно, дура, и ее можно и нужно дурить до бесконечности, но мистификация коллег по поэтическому цеху должна иметь свои пределы. Все же не где-нибудь, а в серебряном веке живем».

Но по– настоящему Николя обиделся даже не из-за недоверия коллеги по цеху к несуществующему Офиру -тоже мне, Земля Санникова! – и не к любовному порошку из асбестовых игло-перьев дикого купидона, который (порошок) Николя обещался привезти из Офира (у Волошина в то время были проблемы с потенцией, но это психическое), а за стишки, которые напел ему Максимильян Волошин: «Коля-Коля-Николай, сиди дома, не гуляй». Из-за этой песенки (ее даже не Волошин сочинил), Николя прям-таки взбеленился и запустил в голову Максимильяна подвернувшуюся под руку железную рыцарскую перчатку (дом Николя всегда был переполнен странными, неожиданными предметами).

– Местом дуэли была выбрана, конечно, Черная речка в Петербурге, потому что там дрался Пушкин с Дантесом, – шепотом рассказывал большевистский подпольщик. – Николя прибыл к Черной речке с секундантами и врачом в точно назначенное время, прямой, как струганая доска, и торжественный, как всегда. Но со мной случилась беда – я оставил своего извозчика, пробирался к Черной речке пешком, огибал какие-то заборы и потерял в глубоком снегу калошу. Знаете, что такое калоши? Такие сверху черные, внутри красные, засунешь – приятно. Купил перед самой дуэлью. Знаете, сколько калоши стоят? Для меня это была настоящая трагедия, как пропажа шинели для Акакия Акакиевича. Смешно, конечно, но так бывает. Без калоши я ни за что не соглашался идти к барьеру и упорно искал ее вместе со своими секундантами на виду у Николя. Но безуспешно. Николя устал ждать, озяб, плюнул в снег, пошел к нам и тоже принял участие в поисках моей калоши…

Чем закончилась эта калошная дуэль, кто из серебряных поэтов стрелял в воздух, а кто по сугробам, – Гамилькар так никогда и не узнал, потому что его повели на допрос.

– Я вижу, вы культурный человек… Если выйдете на волю, расскажите Коле Гумилеву о судьбе Максимильяна Волошина! – горячо шептал бородатый толстяк, когда Гамилькара уводили из камеры.

– Coulitourniy-houytourniy, – по-польски пробурчал электрик Валенса в стенку и стал доцарапывать на ней свое граффити:

A POCHLI WY VSE NA

Следователь Нуразбеков в самом деле оказался культурным человеком с татаро-монгольским прищуром, с ровным чубчиком и со здоровенными пугающими руками гориллы чуть ли не до колен. В Бахчисарайской контрразведке один капитан Нуразбеков говорил сразу и по-французски, и по-итальянски. Он с интересом оглядел Гамилькара, остановил узкий задумчивый взгляд на золотом перстне с лунным камнем и сказал:

– Никогда не приходилось допрашивать негров, даже в Чека у Блюмкина. У негров кровь красная, это мне понятно, а вот кость… Кости у негров какого цвета, черные или белые? – Капитан Нуразбеков почесал правой рукой левую ладонь, а потом наоборот – левой рукой правую. – Извините, у меня часто руки чешутся.

– К деньгам, – предположил Гамилькар, уводя разговор от цвета негритянских костей.

– Нет, не к деньгам, а к делу, – ответил Нуразбеков и многозначительно повторил: – К «Делу».

К обоюдному удовольствию дело быстро прояснилось. Объяснения Гамилькара о снабжении Белой армии консервированными купидонами и о розысках Атлантиды и диких купидонов на русском Севере не показались контрразведчику Нуразбекову странными, подозрительными или пробольшевистскими. В Одессе он и не такие прожекты расследовал.

– Да, мне звонил Николай Николаевич, – сказал Нуразбеков и выложил перед собой на стол топкую голубую папку с черным двуглавым орлом и с белыми тесемками. – Вот папка с интересующим вас «Делом». Я посмотрел. Увлекательное чтение, скажу я вам.

Гамилькар жадно схватил папку и прочитал надпись (фиолетовыми чернилами, каллиграфическим почерком):

ДЕЛО О ПОДПОЛЬНОМ ПРИТОНЕ СОЦИАЛЪ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВЪ

Исправление: «СОЦИАЛЪ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВЪ» зачеркнуто, сверху приписано: «СЕКСУАЛЪ-ДЕМОКРАТОВЪ», а снизу: «Исправленному верить! Ртм. Нрзб.».

Гамилькар открыл папку.

Ваш роман высылайте заказною бандеролью в Серпухов. Не пропадет – мне перешлют в Офир.

А. Чехов

Никуда не денешься, очень уж «Москвича» хочется. Пришлось Гайдамаке вилять хвостом, брать на себя роль Золотой Рыбки, доставать прокурору «Таинственный остров». Он отправился в воскресенье на одесский толчок, походил по книжным рядам, но острова не нашел. Тогда он купил у пожилого еврейского чернокнижника Пикулеву «Битву железных канцлеров» и шариковую ручку «Мейд ин ЮСА» с самооголяющейся купальщицей, а потом навел справки о «Таинственном острове».

Еврей– чернокнижник, очень довольный таким солидным покупателем, огляделся по сторонам, заговорщицки подмигнул и уточнил:

– Остров какой? Таинственный? Жюль Верна? Я правильно вас понимаю?

– Вы правильно меня понимаете, – тоже почему-то огляделся и подмигнул Гайдамака.

– К сожалению! Опоздали немножко, душа любезный! – искренне огорчился чернокнижник, почему-то подделывая свой еврейский акцепт под произношение гражданина Кавказа. – Аи, как жалко – сегодня утром продал последний остров!

– А где достать, не подскажете?

– Что, очень нужен остров?

– Во как! – резанул по горлу Гайдамака.

– А вы знаете, командир, сколько сейчас стоят таинственные острова? – осторожно спросил чернокнижник, почувствовав в Гайдамаке командира.

– Мы за ценой не постоим! – с излишней самоуверенностью отвечал Гайдамака, прикидывая, сколь дорого может стоить на черном рынке жюльверновский «Таинственный остров».

«Ну, червонец, – прикидывал Гайдамака. – Ну, пятнадцать, ну, двадцать рублей».

Еврей– чернокнижник поманил Гайдамаку пальцем и шепотом на ухо назвал цену:

– Семь.

– Разговоров нет, – ответил Гайдамака и протянул одинокий червонец.

– Семь, семь червонцев. Семьдесят рэ, – терпеливо объяснял чернокнижник.

– Чего так дорого, генацвале?! – обалдел Гайдамака.

– А вы как думали, командир? Книга повышенного риска, шикарное французское издание, на тонкой рисовой бумаге, в пластмассовой моющейся обложке, прямо из-за бугра, – шептал чернокнижник. – Вы на рисовой бумаге когда-нибудь что-нибудь читали, душа любезный?

– На французском языке, что ли?

– Почему на французском, messieur? Парле ву франсе [14]? На нашем, на русском, но сделано издательством «Маде ин Франс» специально для нас.

– Ладно, беру, – решился Гайдамака и полез в карман за деньгами.

«Это верно – на рисовой бумаге мы еще не читали. В моющейся обложке – прокурорше понравится, будет этот остров не читать, так мыть», – подумал Гайдамака и решил сделать дорогой подарок прокурорской Антонине за свой счет, чтобы быть к «Москвичу» поближе. Хотя так и не понял, па кой ляд понадобилось книжным жукам таскать Жюль Верна из-за бугра и в чем тут риск да еще повышенный. Жюль Берн – он и есть Жюль Берн, не Солженицын же…

– Сховайте свои карбованцы и не суетитесь, – придержал Гайдамаку чернокнижник. – Я же вам чистым.русским языком объяснил: сейчас нету. Встретимся послезавтра в Горса-ду под бронзовой львицей в одиннадцать утра – будет вам «Таинственный остров». Я лично для вас сделаю. Под бронзовой львицей – не подо львом.

– Точно сделаете?

– Слово и дело!

Кроме громкого имени и черного лика, прадед завещал Пушкину еще одну драгоценность: Ганнибал был любимцем и крестником царя Петра, находясь у начала новой, европейской, пушкинской России. О том, как царь самочинно посватал арапа в боярскую аристократию, скрестил его с добрым русским кустом (должно быть, надеясь вывести редкостное растение – Пушкина), подробно рассказано в «Арапе Петра Великого».

А. Терц. Прогулки с Пушкиным

Гамилькар открыл тонкую папку. В ней пряталось всего несколько страниц. На первой странице Гамилькар прочитал заглавие: «НЕГРЫ».

– Это что? – спросил Гамилькар.

– Ну… стихи, – объяснил капитан Нуразбеков. – Да вы вслух, вслух читайте.

Гамилькар принялся читать вслух, все более удивляясь и воодушевляясь:

НЕГРЫ

Вас, белых, – легион. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы!

И мы вас не хотели трогать.

Да, негры мы! Да, эфиопы мы -

блестящие и черные, как деготь.

Вы Африку насиловали всласть,

стреляли львов, от пороха пьянея,

вождям пустыни спирт вливали в пасть

и называли нас: «Пигмеи!»

Вы отлучили нас от наших вер,

но не Христос явился, а Иуда.

Нам с Библией принес миссионер

туфту и триппер Голливуда.

И мы зубрили Англии язык,

сортиры белых драя обреченно…

Виновны ль мы, коль хрустнет ваш кадык,

как в черных пальцах кнопка саксофона?

Грядет пора – китаец, шизоват,

нагрянет в европейские столицы

вливать в мозги социализма яд

и жарить мясо бледнолицых.

Мир– импотент! Пока еще, как встарь,

ты не прогнил, парламентский и шаткий, -

замри пред негром, как фрейдистский царь

пред Сфинкса неразгаданной загадкой!

Еще слонов не поднял Ганнибал,

суров, как будто ночь Варфоломея…

Идите к нам! Мы примем ваш кагал

в оазисах прекрасной Эритреи!

В последний раз – опомнись, белый мир!

Покуда ты не стал сплошным бедламом,

пока не начался кровавый пир -

внемли рокочущим тамтамам! [15]

– Ну, и как вам нравятся эти стихи? – спросил капитан Нуразбеков.

– Кто их написал? – спросил Гамилькар.

– Не знаю. Но хотел бы знать. Ищем-с.

– Прекрасные стихи. Я бы под ними подписался.

– Подпишитесь, – тут же предложил капитан.

– Но это же не мои стихи.

– Жаль. Как думаете, на чем они напечатаны?

– На бумаге.

– Это ясно. Я спрашиваю: каким способом напечатаны?

– На гектографе? – предположил Гамилькар.

– Нет.

– На пишущей машинке?

– Тоже нет. На лазерном принтере.

Нуразбеков и Гамилькар внимательно взглянули друг другу в глаза.

– Не понял: на чем? – переспросил Гамилькар, выдержав взгляд.

– Читайте, читайте, – сказал капитан Нуразбеков и опять перевел взгляд на золотой перстень с лунным камнем на указательном пальце Гамилькара.

Гамилькар принялся читать вторую страницу. Текст был написан от руки и показался ему знакомым:

«В числе молодых людей, отправленных Петром в чужие края, находился его крестник, арап Ибрагим. Он обучался в военном училище, выпущен был капитаном артиллерии, отличился в Испанской войне, „был в голову ранен в одном подземном сражении“ (так сказано в его автобиографии) и возвратился в Париж. Император не переставал осведомляться о своем любимце и получал лестные отзывы о его успехах. Петр был очень им доволен и звал в Россию, но Ибрагим не торопился, отговаривался то раною, то желанием усовершенствовать свои познания, то недостатком в деньгах. [Врал, конечно, отрок.] [16] Петр благодарил его за ревность к учению и, крайне бережливый в собственных расходах, не жалел для Ибрагима своей казны, присовокупляя к червонцам отеческие советы».

– Это цитата из «Арапа Петра Великого», – сказал Гамилькар, поднимая глаза.

– Да вы, оказывается, пушкинист! – обрадовался Нуразбеков и почесал ладони. – Сразу узнали. Читайте, читайте – там кратко и конспективно, с жандармскими комментариями. Арап-то арап, да не совсем арап!

«Ничто не могло сравниться с легкомыслием французов того времени. Сексуальные оргии Пале-Рояля не были тайною для Парижа; пример был заразителен. [Трахались, наверно, будь здоров!] Алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений; состояния исчезали; нравственность гибла, а государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей. [Совсем как у нас перед революцией.] Потребность веселиться сблизила все состояния. Слава, таланты, чудачества принимались с благосклонностью. Литература, ученость и философия оставляли тихие кабинеты и являлись угождать моде, управляя ее мнениями. [Я бы всех этих писак и щелкоперов – в бараний рог!] [17] Женщины царствовали. Появление Ибрагима, его наружность и природный ум возбудили общее внимание. Все дамы желали видеть у себя le Negre du czar [18] [непонятно, это что-то по-французски] и ловили его наперехват [на передок все бабы слабы]; приглашали его на свои веселые вечера; он присутствовал па ужинах, одушевленных разговорами Монтескье и Фонтенеля; не пропускал ни одного бала, ни одной премьеры и предавался общему вихрю со всею пылкостию своих лет и породы. Мысль променять эти блестящие забавы на суровую простоту Петербурга не одна ужасала Ибрагима. Другие сильнейшие узы привязывали его к Парижу. Молодой африканец любил. Графиня D., уже не в первом цвете лет, славилась еще своею красотою. [Выяснить имя графини.] [Ага, Леонора де Шантильи.] Семнадцати лет выдали ее за человека, которого она не успела полюбить и который никогда о том не заботился. [Ну и дурак!] Молва приписывала ей любовников, но по снисходительности света она пользовалась добрым именем, ибо нельзя было упрекнуть ее в каком-нибудь смешном приключенье. В ее модном доме соединялось лучшее парижское общество. Ибрагима представил последний ее любовник, молодой М., что он и дал почувствовать. [Выяснить имя любовника.] [Виконт Пьер де Мервиль.]

Графиня приняла Ибрагима учтиво, но без особого внимания; это польстило ему. На Ибрагима обыкновенно смотрели как на чудо, и это любопытство оскорбляло; сладостное внимание женщин, почти единственная цель наших усилий [согласен], не радовало его.