Оливио Базан, согнувшись под тяжестью старого дорожного чемодана, вышел из железнодорожного пакгауза. Это был склад компании, в которой он раньше работал. Рабочий день уже кончился, разгрузка вагона с каолином была прервана. Грузчики выстроились в очередь перед душем; на их обнаженных спинах каолин, смешавшись с потом, образовал белесые корки, плотно прилипшие к коже. Время от времени останавливаясь, чтобы передохнуть, Оливио добрался до привокзальной площади и стал дожидаться автобуса. Он уже привык к этим долгим, изнурительным ожиданиям под солнцем и дождем. В последнее время, когда Оливио занялся поисками мелких заработков, его нередко видели здесь, у остановки автобуса, так как его «Шкода» была теперь лишь воспоминанием о прошлом. Оливио не чувствовал смущения и не боялся быть узнанным своими бывшими друзьями – дельцами банковского и промышленного мира, – когда те проезжали мимо на своих дорогих машинах, а он в прекрасном костюме, но в ботинках со стоптанными каблуками ожидал автобуса. Наоборот… Когда показывался сидевший за рулем старый знакомый, Оливио по-приятельски приветствовал его:
– Алло, дружище!
С чемоданом у ног, с потухшей сигаретой в уголке рта, с руками в карманах, где он наощупь пересчитывал монеты, Оливио Базан развлекался созерцанием центра города. Смеркалось. Последние лучи солнца освещали сбоку гигантские глыбы небоскребов, бросавших мрачную тень на кварталы у своего основания.
Каждую ночь рок зачинает людей, у которых еще нет имени. Они рождаются, борются, умирают, обращаются в прах, из которого вышли. И никто о них не вспоминает… Базан был погружен в такие размышления, когда какая-то женищна, не торопясь, перешла площадь и поравнялась с ним. Оливио узнал ее. Белокурые волосы уже не имели прежнего блеска, платье было сшито из слишком яркого, бросающегося в глаза набивного ситца, а большие запыленные туфли спадали с ног… Она шла усталой, вялой походкой, словно ей вообще не хотелось никуда идти. Ее безжизненные руки висели как плети. Сумочка при каждом шаге ударялась о ногу.
Женщина шла, рассеянно глядя перед собой, далекая от всего окружающего.
– Нисия! – воскликнул Оливио.
Она неторопливо обернулась и оказалась лицом к лицу с незнакомцем, назвавшим ее по имени.
– А! Это вы? Как же вас зовут на самом деле?
– Элезбан.
– Нет… Скажите ваше настоящее имя, которое я слышала в… в… Когда это было? Сколько времени прошло с тех пор?
Она замолчала и посмотрела на него смеющимися глазами.
– Знаете, мне больше нравилось, когда вы носили комбинезон, правили машиной и, как мальчишка, смеялись по любому поводу.
– Я тоже предпочел бы то время…
– «Акула, король дыма»!.. Помните?
– Да, я был им… А вы? Как ваши дела?
– Хуже некуда. Помните, я вам как-то рассказывала? Из-за того, что Просперо не заплатил по векселям, у меня отобрали мебель. А она была такая шикарная! Вы находите, что я могу жить без шикарной мебели? Да простит меня бог! Я предпочитаю тюрьму!
– А другой красавчик, Бимбо?
– Ах! Это не любовник, а импрессарио. Женщина для него не человеческое существо, нежное и чувствительное, а гитара.
– Гитара? Чтобы аккомпанировать фадо?
– Нет, чтобы делать деньги!
Оба засмеялись. Затем Нисия печально продолжала свой рассказ:
– А теперь, когда я через одного любителя кокады добилась для него повышения, он переметнулся к другой. Обхаживает одну певичку из варьете. О ней иногда даже пишут в газетах. Ко мне больше и не заглядывает.
– А как же вы, Нисия?
– Живу одиноко, оскандалились перед всеми знакомыми. Теперь прощайте, клиентки! Неприятность с мебелью, выселение за неплатеж…
– А что сейчас делаете?
– Живу здесь, недалеко. Запомните: гостиница «Мотылек», комната 26.
– Может быть, зайду, но не знаю когда… Сегодня у меня дел по горло. Вот видите, можете, полюбоваться…
И он показал на стоящий у его ног чемодан. Нисия предположила:
– Образчики?
– Да нет, просто всякая рухлядь из квартиры.
Она загадочно улыбнулась ему:
– В таком случае до…
– …До лучших времен.
Нисия отошла на несколько шагов и оглянулась:
– Не забудьте мой адрес. Приходите, когда захочется. Знаете, у меня есть бутылочка вина. И не поддельного, слышите?
И она пошла своей дорогой, той печальной дорогой, которая ведет куда-то вниз, а куда – и сам не знаешь.
Женщина, стоявшая в очереди позади Оливио, устала ждать:
– Этот автобус, наверное, никогда не придет!
Стоявший впереди мужчина добавил:
– Народ очень недоволен. Того и гляди взбунтуется.
Оливио не прислушивался к этому неторопливому разговору. Он смотрел на мелькавшую вдали фигурку Нисии, которая вот-вот затеряется в толпе. Зажглись уличные фонари: откуда-то сверху словно упала горсть светящихся зерен. Они набухали и распускались, превращаясь в лампочки. А Нисия, печальная, увядшая красавица, все еще была видна вдали, уже почти у самого угла. Она шла медленно, сутулясь, сумочка все так же билась о ногу…
Грузовик компании, который отъехал от склада, остановился возле Базана.
– Добрый вечер, сеньор Базан.
– Добрый вечер, Патрисио.
– Вам в эту сторону? Желаете, могу подбросить до гаража!
– Идет. Спасибо.
Он поднял чемодан. Шофер подхватил его и бросил в кузов.
– Тяжеловат…
– Всякое барахло из конторы.
Базан зашел с другой стороны, с трудом влез в кабину и сел рядом с шофером и его помощником.
– Вы где устроились, сеньор Базан? Что-то не появляетесь больше здесь, на складе…
– После того… помните ограбление?… оказался на улице… Приходится изворачиваться, нет ни минуты свободной, некогда зайти в парикмахерскую…
Патрисио не трогался с места, ожидая приказания. Оливио, как бы проснувшись, засмеялся:
– Ну-ка, дай газу, приятель!
Грузовик рванулся и стал метаться то вправо, то влево, обходя идущие впереди машины. Наконец Патрисио обогнал всех, и грузовик покатил во главе колонны, как будто экспортная компания была хозяйкой улицы…
Бедность хуже, чем нищета
После описанных выше событий прошло еще несколько месяцев. Несчастный Базан благополучно разрешил свои дела с компанией и ювелирами Амстердама, но оказался в объятиях если не нищеты, то по меньшей мере бедности. Граница между ними весьма неопределенна.
Лучше быть нищим, чем бедным, – к этому выводу приходят те, кто пережил бедность. Бедность из-за присущей ей ложной стыдливости вынуждена носить маску. Бедняк обладает болезненной чувствительностью, у него вид больного ребенка. Одно неосторожное слово, брошенное по его адресу, обижает, оскорбляет, унижает его. Но он не протестует, а молча, со слезами переносит оскорбление. Что же касается нищего, то тут дело принимает совершенно иной оборот.
Нищий – это человек, насильственно освобожденный от общественных условностей. Если он и прибегает иногда к притворству, то делает это не за тем, чтобы скрыть, а чтобы подчеркнуть свои страдания. Хотя нищий и без ухищрений, одним своим видом вызывает чувство жалости, собственных ран ему кажется мало, и он киноварью и свинцовыми белилами рисует, например, ужасную язву на голени. Бедность, же, наоборот, когда у нее есть рана, старается скрыть ее от общества под покровом пудры. Никто так не похож на новоиспеченного богача, как новоиспеченный бедняк; и тот и другой стараются приспособиться к чужому, подчас далеко не гостеприимному обществу…
В дождливый день семья Базана переехала на новую квартиру. Два грузовика компании – почему же не воспользоваться бесплатным транспортом, ведь Базан там работал – перевезли оставшуюся после продажи с молотка мебель. Семья должна была жить теперь в крохотной квартирке на улице Кастро Алвес. Друг дома, Понсиано, по настоятельной просьбе своей супруги, будучи человеком сострадательным, согласился оказать услугу Базану в качестве поручителя. Согласился, однако не преминул поворчать:
– Базан – шляпа! Держал в руках такое богатство и позволил бандитам похитить его!.. А теперь докучает друзьям…
Новое жилье располагалось в глубине второго этажа старого, запущенного дома. Чтобы попасть в квартиру, нужно было пройти по темному коридору, где круглые сутки горела лампочка, покрытая слоем пыли. Но комнаты были светлые, веселые. Два окна выходили во внутренний двор, где было много солнца и стояли горы ящиков с пустыми бутылками из процветавшего в первом этаже бара…
Оливио вышел из такси и, сопя и кряхтя, внес наверх старый чемодан с испорченными замками.
– Что это? – спросила Клелия.
– Все, что осталось от конторы.
– Покончил с ней?
– Да. И воспользовался удобным случаем, чтобы продать пишущую машинку и свой выходной костюм. За все вместе шесть конто… Такая сумма сейчас для нас просто находка!
Он окинул быстрым взглядом квартиру в поисках подходящего места, где чемодан никому не будет мешать. В конце концов водрузил его на шкаф в узенькой комнатке, где собирался устроить свой кабинет. Считая себя обязанным делиться с женой всеми новостями, рассказал, что, так как он своевременно не внес квартирной платы, до крайности рассерженный домовладелец потребовал у него денег и грозил, что иначе взыщет их с поручителя.
– На этот раз Понсиано взорвется! Вот увидите… – грустно закончил Оливио.
На следующий день, придя домой, он сел в шезлонг и развернул газету. Внезапно позвал жену:
– Клелия, послушайте!.. Воры предстали перед судом…
– А деньги?
– Не обнаружены и вряд ли когда-нибудь будут обнаружены.
– Все осуждены, да?
– Нет, не все. Просперо приговорен к двенадцати годам тюрьмы за разные преступления, но адвокат подал апелляцию; в один прекрасный день грабитель окажется на свободе и снова примется за старое.
– А остальные?
Оливио стал внимательно читать сообщение.
– Продолжение на шестой странице, подождите, сейчас…
Он нервно перелистал вечернюю газету и наконец нашел продолжение. Прочитал до конца и подвел итог:
– Себастьяна, Карола и Марио оправданы ввиду отсутствия прямых улик и главным образом потому, что выполняли поручение представителя власти, помощника комиссара полиции.
– А повар Макале, который угрожал мне ножом?
– Остался на свободе. О нем ни слуху ни духу. Наверное, именно он и прикарманил все похищенное!
– А Сухарь, о котором недавно писали газеты после этого прискорбного происшествия в тюрьме?…
– Непутевый, но чувствительный малый… Когда в лазарете он пришел в себя – подбежал к окну и выбросился с четвертого этажа. Долгое время лежал в покойницкой. Никто за ним не пришел. Никого из родных, ни одного друга… А ему было только восемнадцать лет. Чуть постарше нашего Жоржи…
Когда семья сидела на кухне после обеда, к которому Жоржи купил в баре лимонаду, а в овощной лавке на площади – апельсинов, – задребезжал звонок. Супруги испуганно переглянулись. Тила подбежала к двери, глянула в глазок и вполголоса сообщила:
– Понсиано!
Оливио, не скрывая раздражения, швырнул салфетку на тарелку:
– Это из-за квартирной платы… Что ему сказать в свое оправдание?
Понсиано и дона Линда
Клелия тоже была раздражена до крайности, но делать нечего, и Тила пошла встречать гостей. Вскоре послышался ее растерянный, но радостный голос:
– Какой приятный сюрприз! Мама, это сеньор Понсиано с доной Линдой и Моасиром! Входите!.. Мы на кухне… Не обращайте внимания. У нас такая теснота…
– Вы обедали?
– Мы уже кончили. Я только собиралась приготовить кофе.
– Вы уже знаете, сколько ложек нужно засыпать?
Все засмеялись.
Оливио и Клелия вышли навстречу гостям с протянутыми руками и улыбкой на лице. Тила и Моасир подвинули шезлонги в угол, поставили их рядом, сели и, как бывало, начали оживленную беседу, подчеркивая этим, что их отношения ничуть не испортились, несмотря на все неприятности семьи Базан. У каждого была масса новостей, которыми нужно было поделиться.
Понсиано сели на диван, хозяева дома – в кресла. Завязался вялый разговор. Из соседней комнаты появился Жоржи. Небрежно пожелав доброго вечера, он поспешил к двери.
– Куда собрался, сынок?
– В кино. До скорого!..
И, убегая от материнских наставлений, он поспешно выскользнул в пахнувший пылью коридор, в котором соседские дети играли в прятки.
– Дело в том, дорогая Клелия, что Бейжуке нужно поговорить с вашим мужем и он давно собирался прийти сюда… Но вы же знаете, он все время прихварывает, и я не хотела отпускать его одного. Поэтому-то мы его сопровождаем…
После этого пролога заговорил Понсиано, едва сдерживая волнение:
– Вы меня хорошо знаете, Базан! Когда с вами случилась беда, я остался вашим другом, старался помочь вам в ликвидации дел, даже отказался от половины причитающихся мне процентов за продажу дома, автомобиля и мебели. Я был вам как отец родной. Однако случилось так, что вы или забыли о соглашении по поводу этой квартиры или еще что, но владелец дома, этот жалкий скряга, уже четвертый месяц без конца звонит мне вне себя от бешенства… Он требует шесть или семь конто… Будь это при других обстоятельствах, ладно, я бы… Но сейчас… вы не представляете себе, как плохо идут дела… В прошлом месяце я не заработал даже на то, чтобы почистить ботинки…
Побледневший Базан дрожащими пальцами нащупал в кармане портсигар, извлек сигарету и, закуривая от серебряной зажигалки, той самой, которая так понравилась могущественному Пресс-папье, начал:
– Понсиано, очень хорошо, что вы пришли. Во-первых, ваш визит для нас большая радость. Если бы вы только знали, как здесь тоскливо!.. – Он сделал паузу и показал на сидевших в углу Тилу и Моасира, которые разговаривали и смеялись, забыв обо всем окружающем. Затем, вытянув губы и выпустив к потолку клубы дыма, продолжал: – Во-вторых, я намеревался предложить вам довольно выгодное дело.
– Дело? Ну, знаете… – Понсиано в испуге откинулся назад. – Нет уж… Оставьте меня в покое!..
– Да, дело. Не больше, не меньше, как создание крупной…
Лицо посредника покраснело, глаза налились кровью. Он прохрипел:
– Создание чего?… Да господь с вами! У вас нет даже гроша ломаного, чтобы заплатить за эту убогую квартиру…
Оливио потушил сигарету о стеклянную пепельницу. Спокойно, заранее обдуманными словами он пытался объяснить:
– В эти месяцы безделья я размышлял над планом продажи земельных участков… Знаете где?
Собеседник заерзал на стуле и выпалил:
– Держу пари… В царстве небесном!..
Линда умоляющим взором посмотрела на мужа. Базан развел руками и сокрушенно вздохнул:
– Послушайте, Понсиано! Вы не даете мне слова сказать!
– Я пришел сюда, чтобы вести разговор о неуплате вами долга за квартиру, понимаете?…
Линда встала и, наклонившись к мужу, прошептала:
– Бейжука! Помните наставления падре Мануэля…
Понсиано с трудом взял себя в руки. Обратив к жене свои круглые, налитые кровью глаза, он попытался оправдаться:
– Вы разве не видите, Линдинья?… Похоже на то, что он смеется над нами…
Хозяин дома настаивал:
– Пройдемте в кабинет, Понсиано, я хочу рассказать о моем плане со всеми подробностями.
Они направились в комнатушку, служившую кабинетом. Базан закрыл дверь, чтобы их голоса не донеслись до гостиной.
В наступившей тишине явственно послышался одинаковый у всех влюбленных диалог:
– Ты меня очень любишь, Моасир?
– Очень, глупенькая!
Клелия, не переставая думать о том, как бы Оливио и Понсиано не поссорились, увлекла Линду на кухню:
– Помогите мне приготовить кофе… Моя дочь, посмотрите сами… На нее надеяться не приходится… Влюбленные остаются влюбленными, не так ли?
– Любовь! – вздохнула Линда.
И обе женщины молча направились в кухню. Проходя мимо двери кабинета, Клелия, будто о чем-то вспомнив, позвала мyжa:
– Ви-ви-ко!
Оливио, не открывая двери, с явным неудовольствием отозвался:
– Что там? Даже здесь не дают поговорить с человеком…
Тщательно выбирая слова, Клелия возразила:
– Нет, почему же? Продолжайте… Но сеньор Понсиано прихварывает, ему нельзя волноваться… Вы слышите, Вивико?…
Она немного постояла у двери, однако муж ничего не ответил.
Неожиданность
Понсиано сел на расшатанный стул в ожидании обещанного разъяснения. По его мнению, Базан после несчастья был не в себе – нужно проявлять к нему снисходительность. Падре Мануэл всегда настаивал на выполнении заповеди милосердия.
Базан подошел к шкафу, стал на цыпочки и с трудом дотянулся до старого чемодана, заваленного связками писем и толстыми бухгалтерскими книгами.
Вытащил его, подняв облако пыли, поставил на середину стола, нашел в заднем кармане брюк ключик и, ворча, открыл.
Там лежали двадцать пять – тридцать розовых и голубых пачек. Это были аккуратно перевязанные банкноты достоинством в 1000 и 500 крузейро. Новенькие, как будто только что отпечатанные… Среди прямоугольных пачек сверкали какие-то светлые кристаллы…
Понсиано вытаращил глаза:
– Что это такое, Базан?
– Банкноты и алмазы. Разве не видите? Деньги!
– Почему вы не храните их в банке?
– Это украденные деньги.
Наступило гнетущее молчание. Базан запускал руки на дно чемодана, пригоршнями набирал алмазы и высыпал их обратно. Камни искрились, как град в лучах солнца… Понсиано побледнел. Холодными, дрожащими руками расстегнул воротничок и ослабил узел галстука. Он захотел узнать:
– Это… то, что у вас было украдено?
– Именно… Теперь вы понимаете, что я не шляпа. На них зарились и воры и помощник комиссара полиции. Я просил принять меры предосторожности, но вскоре понял, что это бесполезно, как и оказалось на самом деле. Что же мне оставалось делать? Компания не разрешила мне хранить ценности в банке по мотивам, которые я не старался выяснить. Тогда в подходящий момент я сам быстро принял меры: заменил хранившиеся в шкатулке ценности щебнем. И весьма вовремя, потому что в ту же ночь пришел тот, кто в свою очередь заменил шкатулку со щебнем на другую, которая, как потом выяснилось, тоже была полна камешками с улицы… Представляю себе лицо вора… Рассчитывая обменять щебень на драгоценности, он поменял камни на камни!
– Значит…
– Когда я кричал, что меня обокрали, я не погрешил против истины, я только не досказал до конца.
– А где же были… деньги?
– Э! Я вытащил их из шкатулки и положил в этот чемодан. Сел в машину и отвез его на склад компании, а там доверил смотрителю как вещь, не имеющую ценности. Подобные услуги он оказывал мне и раньше, сохраняя образчики минералов, которые я привозил из поездок в глубь страны. Чемодан оставался на складе среди запыленных тюков и ящиков до тех пор, пока буря не утихла. Потом, когда я увидел, что опасность миновала, я забрал его оттуда.
– А если полиция произведет у вас обыск?
– Она этого никогда не сделает. У полиции только одно желание: предать этот скандал забвению. А компания, могу вас в этом заверить, больше боится меня, чем я ее. Стоит мне поднять шум и заявить, что я храню у себя ценности компании, которые она скрывала от обложения налогами и на которые покушалась полиция, как и компания и полиция постараются доказать, что я сошел с ума… Раньше, чем успеют проверить мое заявление, меня уже не будет на свете – либо меня найдут повесившимся на проводе, либо какой-нибудь шофер, дождавшись меня на улице, где я обычно хожу, заедет на тротуар и задавит меня…
– Какой ужас! И вы намереваетесь присвоить себе это? – Понсиано сказал «это», чтобы не произнести слова «краденое». Правда, в нем говорил больше страх, чем стыд.
– Конечно, старина! Без сомнения!
– Но ведь это преступление!
– Само собой разумеется. Поверьте, я бы никогда ничего не украл, даже гнилого инжира. Но меня вынудили к этому… И потом жизнь меня кое-чему научила: ведь я всегда только и делал, что обманывал своих соотечественников ради прибыли своих хозяев. И вот настало время потрудиться для себя, для собственной пользы…
– И что же теперь?
Теологический вопрос
– А теперь с этими деньгами можно начать новую жизнь. Я хочу объединиться с вами – богатым, добродетельным и богобоязненным человеком. Это будет солидной гарантией в глазах тех, кого может встревожить мое неожиданное преуспеяние!
– Объединиться со мной? Никогда! Помните, что эти деньги и эти алмазы окроплены слезами прачки Тьяны, в аду тюрьмы на улице Иподромо, и обагрены кровью юноши, который, перенеся чудовищное насилие, выбросился из окна госпиталя. Знайте, Базан, я не только не хочу этих денег и алмазов, но даже не желаю дотрагиваться до них… Упаси меня бог!
– Но ведь вы – это между нами – богаты?
– У меня есть кое-какие сбережения. Я многие годы трудился в поте лица, во всем себе отказывал…
– Вы богаты, и я хочу быть богатым. Мы с вами одного поля ягода, так что бросьте ломаться…
Понсиано сделал вид, что не понял сказанного:
– Послушайте, Базан, откладывать каждый месяц понемногу, про черный день вовсе не значит… Мой духовник, добрейший падре Мануэл, святой человек, говорит…
– Хорошо, Понсиано. Мы с вами ни о чем не говорили. Я уверен, что вы болтать не станете. Да если и разболтаете, то вам никто не поверит. Люди решат, что мы с вами разругались из-за того, что я не плачу за квартиру, а вы за меня поручились. Возвращайтесь-ка к себе, надевайте свою зеленую пижаму, кожаные шлепанцы и будьте счастливы!.. А завтра я подыщу себе более честного и более религиозного компаньона. Предложу ему эту сделку, и он с радостью примет ее. Хотите держать пари? Сто конто против пяти. Ставите?…
Понсиано сложил ладони, скрестив свои пухлые пальцы.
– Позвольте, Базан. Как вы знаете, я человек религиозный. Ваши слова оскорбляют меня. Добрейший падре Мануэл, священник Церкви одиннадцати тысяч девственниц, наложит на меня тяжкую епитимью уже за то, что я согласился выслушать всю эту ересь…
Базан, сидевший на кончике стола, улыбаясь, наклонился к собеседнику, он был похож на старого кота, занесшего лапу над бедным мышонком, который оказался в затруднительном положении: с одной стороны, его привлекал запах сыра, с другой – он боялся смерти. И спокойно, рассудительно сказал:
– Не пугайтесь, Понсиано! Ваш духовник, которого я глубоко уважаю, умный падре. Он прекрасно знает, что Церковь одиннадцати тысяч девственниц, можно сказать, построили вы. Внимая вашим настойчивым призывам, очень многие внесли свою лепту – даже я, даже протестанты из компании и еврейские купцы из Амстердама. Падре считает вас одним из самых смиренных и преуспевающих прихожан. Добрейший падре Мануэл – честный и образованный священник, добросовестный исполнитель своего долга. Поэтому он, как никто другой, знает, какое значение имеет богатство перед престолом всевышнего.
– Это дар неба, предназначенный избранным! Не так ли?
– О нет, сеньор, это дар преисподней, это грех. Скорее верблюд пролезет в игольное ушко, чем богатый попадет в рай. В этой истине заключается приговор богатству… вынесенный свыше.
– Говорите, Базан, говорите!
Понсиано поднялся со стула и стал расхаживать взад и вперед, разглаживая розовыми пальцами свои редкие с проседью волосы. Базан продолжал:
– Как видите, мы оба – не более как грешники, осужденные на вечные каторжные работы в царстве Вельзевула. Послушайте меня: семь бед – один ответ, черт вас побери!
Однако Понсиано, как хороший коммерсант, пытался найти выход из положения:
– Хорошо… Но все это относится к тем, кто владеет большим, чем я, чем мы… К тем, кто ворочает миллионами долларов или фунтов. Они обычно протестанты или масоны… Я уверен, что всевышний своей божественной мудростью определил размеры собственности, за которыми начинается ее осуждение…
– Да, он установил их. У кого есть кусок хлеба, должен поделиться им с голодным, у кого есть плащ, должен разорвать его пополам и отдать одну половину страдающему от холода. Ведь так?
– Следовательно…
– Следовательно, для господа бога богатство – это то, что остается после удовлетворения насущных потребностей каждого. Во времена, когда создавалось евангелие, богатый, которого так осуждает священное писание, не был ни королем кофе, ни акулой муки, а только жалким владельцем хижины, где жил, двух кусков ткани, прикрывавших его наготу, и около полусотни овец…
– В таком случае…
– Не спешите с выводами, мой дорогой Понсиано. С самого сотворения мира между небом и землей всегда заключались коммерческие сделки… То же самое происходит и сейчас. Подумайте о себе… Вы уже стары и больны, и вот однажды вы слышите адский грохот, кто-то стучит хвостом о забор…
– И затем появляется сам дьявол с кочергой?…
– Не будьте глупцом. Пока человек жив и находится в здравом уме, его долг содействовать благополучию ближнего. Так вот, если вы станете заботиться о благе других и проявите готовность пожертвовать для них своими личными интересами, то вы уже не будете заурядным грешником: перед голубыми очами небес вы предстанете мучеником, который пожертвовал своим собственным спасением ради спокойствия и достатка жены и сына, оставшихся на этой бренной земле. Хорошо, не правда ли?
– Базан, вы сам дьявол!
– Нет, Понсиано, я лишь несчастный бедняк, который хочет стать богатым, и ничего больше…
– Вы меня убеждаете…
– Послушайте, дорогой, вы страстно хотите, чтобы вас убедили, а в таком состоянии духа любые, даже самые слабые, аргументы всегда кажутся превосходными. Вы, блаженный бездельник, убедились бы, что должны объединиться со мной и без этих выводов… Кстати, вы не чувствуете приятного аромата свежего кофе?…
Понсиано не ответил. Базан закурил сигарету и дружески, примирительным тоном предложил:
– Совсем не обязательно касаться этих проклятых денег… На это есть банки, очень удобный финансовый институт – они служат посредниками между раем и адом. Мы создаем акционерное общество, даем делу ход, и пусть оно идет само собой.
– А угрызения совести, Базан?
– Помилуйте, вы слишком требовательны!.. Значит, вы не хотите, чтобы у вас были угрызения совести? Но угрызения совести – это наш священный долг! Это наша скромная дань богу за то богатство, которое мы добываем наперекор учению его сына и наиболее щепетильных апостолов. От этой дани никто не освобождается, вы должны уплатить ее до последнего сентаво!.. А чтобы забыть слезы Тьяны и кровь юноши, который бросился с четвертого этажа, вам нужно будет плясать и пить виски…
– Хорошо, я согласен пожертвовать собой ради семьи. Сколько конто вы вкладываете в основной капитал нашего нового предприятия?
Снаружи послышался глухой, бесстрастный голос Клелии:
– Выходите! Я уже накрыла на стол. Кофе остынет…
Эпилог
Клелия и Линда были немало встревожены этой затянувшейся конференцией при закрытых дверях. Когда Оливио и Понсиано вернулись в столовую, их жены уже готовы были взывать о помощи.
– Помилуйте, Бейжука! Что за бесконечный разговор? – воскликнула Линда.
– Что касается меня, я уже больше не ждала вас! Кофе успел остыть… – сухо добавила Клелия.
Придвинули стулья и сели за столик в середине комнаты перед подносом с алюминиевым кофейником и дешевыми чашками. Наливая себе кофе, посредник, сияя от удовольствия, торжественно заявил:
– Сообщаю вам, что мы только что основали фирму «Понсиано и Базан» по продаже в рассрочку земельных участков.
– В черте города? – полюбопытствовала Клелия.
– Где именно? – спросила Линда.
Понсиано встал, держа в руке чашку, с таким видом, словно ему не терпелось выболтать новость до конца:
– Мы будем продавать лучшие городские участки. Представьте себе, что…
Базан, делая последний глоток, успел помешать этой неуместной словоохотливости своего нового компаньона:
– Замолчите, дружище! О таких вещах не рассказывают даже зеркалу в своей ванной комнате, даже своей собственной тени. Секрет – залог успеха любого дела…
Улыбающийся Понсиано прикрыл ладонью рот:
– Застегиваю рот на «молнию»!
Присутствующие нашли это остроумным. Смеялись так заразительно, что Моасир и Тила очнулись от своих грез. Юноша повернул голову, пристально посмотрел на сидящих за столом и спросил:
– Не сошел ли кто-нибудь с ума?
Оливио направился к дивану. Сел, вынул из портсигара сигарету, поднес серебряную зажигалку – ту самую, которая так понравилась Пресс-папье, – и, закурив, важно объяснил:
– Моасир, вашему отцу улыбнулось счастье, поэтому он расположен шутить. Не так ли, Понсиано? Но пока что определилось немногое: ваша свадьба назначается на середину июня. Если хотите, можно ее отпраздновать в день святого Антония, этот день, согласно высоким замыслам торговцев драгоценными камнями и товарами для подарков, именуется «днем влюбленных».
Все несказанно удивились. Моасир подошел к отцу и со свойственной ему прямотой потребовал разъяснения:
– Вы говорили о женитьбе… но прежде подыскали ли вы для меня хорошую должность?
– Мы подумали и об этом… – сообщил Оливио. – Вы и Жоржи будете работать в фирме «Понсиано и Базан» и получать солидные оклады.
Экспансивный Понсиано не удержался. Улыбаясь, он встал со стула, раскинул свои короткие руки, возвел к потолку круглые глаза и, уже представляя себя на будущем собрании акционеров или перед клиентами, расположенными к заключению сделки, заговорил со всем красноречием посредника:
– «Понсиано и Базан» нарезают и продают лучшие земельные участки в Сан-Пауло без задатка, без процентов, только в счет месячных взносов, доступных для любого кармана…
Поскольку пять пар глаз вопросительно смотрели на него, Понсиано, улыбаясь, дополнил свое сообщение, перечислив те районы города, где будут продаваться участки. И, как это делал добрейший падре Мануэл, осенил своим веселым благословением всех присутствующих.
