Дар юной княжны

      Ян только головой помотал.
      - Что же, на них и управы никакой нет?
      - Пока немцы поблизости стояли, они им даже защиту обеспечивали. Да и замок для темных дел удачно расположен: и уединен, и малодоступен. Предки знали, как строить! А сейчас власть все время меняется, не до Зигмунда; улик против него никаких нет. Кто же серьезно в вампиров верит? Трупов никто не видел, обыскивать замок нет оснований. Считается, все крестьянские домыслы.
      - Все равно я тебя не пойму. Если бы мою мать кто убил, и я бы знал, кто он, я бы не смог так долго рядом жить, да ещё присматриваться, примериваться. Пришел бы, перерезал глотку, а там - будь что будет! Сидишь тут, как... паук! Плетешь неведомо что. Ну и сиди; я сам разберусь, как поступить с Беатой или с Юлией.
      Он с сожалением глянул на поникшего Ивана.
      - Думал, раз ты ученый, сможешь мне объяснить, почему, когда я на Епифана разозлился, увидел, что у меня в голове будто ружье: я на курок нажимаю, а оно стреляет. Я даже вижу, как стрелы огненные летят. И с Юлией. В глаза её смотрю и как бы колдую; всю её изнутри, как в книге, вижу. Становлюсь будто печка и плавлю её, как воск свечной; а Юлия становится мягкой, податливой, - лепи, что хочешь! Но надо её под властью своей все время держать: чуть на минутку выпустил, она сразу - по морде!
      - Я тебе все объясню. Но попозже, ладно? - устало сказал Иван.
      - Подождем! Но не забудь.
      Ян вышел, а Иван в оцепенении остался сидеть; слова парня поразили его своей прямотой и очевидностью. Действительно, не самообман ли его затянувшаяся месть? Ведь он уже умирал один раз, и смерть смотрела в его лицо глазами Зигмунда. Не парализует ли его теперь пережитый ранее страх? Не заставляет ли излишне осторожничать? Разве тщательно придуманный план мести не может иметь слабых мест? Можно ли утверждать, что не пробьют в нем брешь непредусмотренные случайности?
      В то время как он мучился сомнениями, Ян решил для начала проведать Беату.
      Девушка сидела в своей комнате и смотрела в замерзшее окно, будто видела в этих узорах что-то, лишь одной ей понятное. На стук Яна она полуобернулась и просияла:
      - Матка Бозка, Янек, пришел навестить!
      Но тут же радостный блеск в глазах её померк, а прижатые к груди перебинтованные руки она продолжала покачивать, точно уснувшего младенца.
      - Зачем ты пришел? Нам нельзя больше видеться. Пани Юлия... она простила меня, но я больше не хочу, я боюсь! Уйди!.. Может, потом, когда ты надоешь пани Юлии, мы сможем видеться. Если ты постараешься и угодишь ей, тебя оставят в замке!
      Ян сам был из бедняков, и ему с малых лет приходилось работать в батраках, но такой унизительной, рабской покорности у своих сельчан он не видел. Да и сам бы никому не смог покоряться настолько, что и себя не помнить. Он вдруг показался себе старым и мудрым, подумав в тот момент: "Дитя мое, что же эти изверги с тобой сделали? Ведь даже наш дворовой пес обижался, когда его незаслуженно били".
      А вслух сказал:
      - Не стану я никому угождать!
      Глаза Беаты удивленно расширились, словно она не могла взять в толк его глупость, но потом решила - рисуется! - и презрительно дернула плечом.
      - Какие мы гордые. Ты ведь хотел найти работу, так? Кто же тебе, безвестному, её даст, если богатому хозяину до души не припадешь? А припадешь тому, кому сможешь угодить. Гордость личит богатым да знатным, и нам ли, убогим, нос задирать? Потом поймешь, что дело тебе советую. А сейчас иди, видишь, нездоровится мне.
      - Скажи, Беата, а тебе никогда не хотелось уйти отсюда?
      - Что ты! - девушка посмотрела на Яна, как на ненормального. - Кто же от добра добра ищет? Мне все сельчане завидуют. Пани Юлия, бывает, сердится на меня, да кто бы не рассердился, что простая служанка на хозяйскую собственность руку поднимает. Спасибо, отходчивая она: вымолила я себе прощение, на коленях ползала, упросила, матерью поклялась, что наперед свое место знать буду. Зато видел бы ты, какое платье мне панночка подарила! А она его почти и не носила... Бывай здоров, Янек, не надо, чтобы нас вместе видели... Слышал, пан Зигмунд приезжает? Сказано, гости будут. Всем работы хватит. Ты бы пошел к хозяйке, сам помощь предложил, а то пан не любит, когда по замку кто-то без дела слоняется.
      - А мне показалось... - начал было Янек.
      - Тебе показалось, - поспешно проговорила Беата. - И поторопись, сердцем чую, панночка где-то рядом. Иди-иди!
      Теперь он решил найти Юлию и положился на интуицию Беаты, что Юлия "где-то рядом". Он вызвал в памяти её лицо, и вскоре ноги сами понесли его вперед, судя по запаху, к кухне, где Янек действительно её увидел.
      Юлия стояла у плиты и помешивала что-то в большой кастрюле. Кухарка, пожилая женщина с полным, раскрасневшимся лицом, быстрыми, точными движениями рубила капусту.
      Увидев Яна, Юлия смутилась, точно он застал её за чем-то постыдным, бросила ложку и с независимым видом отошла от плиты.
      - Чего тебе? - холодно осведомилась она.
      - Вот, зашел спросить, не нужно ли помочь? - парень подчеркнуто смиренно опустил глаза. - Больной выздоровел и хочет отработать хозяевам за их доброту и ласку.
      Юлия с подозрением посмотрела на него.
      - Ой, хлопец, до чего ж ты с виду тихий да покорный!
      Она ещё помнила его попытку заставить её поцеловать его. Она никак не могла объяснить причины своей покорности, воспринимала происшедшее с нею, как дурной сон, и оттого чувствовала себя не в своей тарелке.
      - Мария, тебе помощь нужна? - подчеркнуто строго спросила она.
      - Нужна, грех отказываться. И воды маловато, и дровишек не мешает подколоть. Вы же знаете, этот ленивый мальчишка Олесь, чуть что, удирает к своим голубям!
      - Можешь поручать ему все, что нужно. Он уже вполне здоров. Настолько, что..
      Ну, с чего она так раздражается! Не из-за поцелуя же. Дело не в нем, а в том, как он это сказал: поцелуй меня! Будто был её хозяином, будто имел право приказывать, а такого Юлия не смогла бы простить никому, тем более неведомому нищенке!
      Ян не упустил ничего из тех чувств, которые вмиг отразились на её красивом лице. И сделал для себя лестный вывод: Юлия его не то, чтобы боится, но старается отойти на безопасное, с её точки зрения, расстояние. Он мысленно рассмеялся: куда ты денешься!
      Юлия заметила усмешку в его черных глазах и опять начала злиться; она ушла в растерянности - неужели за его самоуверенностью что-то стоит?!
      Кухарка оказалась доброй, хотя и глуповатой.
      - Ты, хлопче, не журись, работа тебя не дюже утомит. Пока топориком помахай. Не шибко. Я-то маленько схитрила: не сказала Юлии, что недавно тут кривой Стась околачивался, я его и припрягла. Что ему-то, здоровущему, дровишек наколоть - одно развлечение, может, и хотел бы отказаться, да меня побаивается: я у Юлии кормилицей была, вот он и опасается, что могу ей пожалиться. Да и всяк знает, что сам пан Зигмунд меня уважает. Он ведь, как Юлия выросла, меня собрался было экономкой сделать; хозяйство вести, слугами командовать. Как человека верного. Куда там, отказалась! Сейчас у нас навроде экономки Миклош. Он и грамотный, и приказать, где надо, умеет, а мое место - у плиты. Устану - всегда могу отдохнуть, да и в помощь мне людей дают. Юличка частенько забегает, сам видел. Тебя застеснялась, ушла.
      Эти слова кухарки несколько поколебали прежнее убеждение Яна в том, что Юлия зла и бессердечна, а потому не заслуживает снисхождения в обращении с ней. Может, он зря так строго судит ее? Между тем Мария продолжала:
      - Пан Зигмунд, бывает, придет, на табурет у плиты сядет и молчит. А то разговаривает со мной, и будто сам с собой советуется. Я, говорит, кормилица, хочу от людей добиться, чтобы подчинялись мне беспрекословно, чтобы мое желание было для них законом. А они дерзят, спорят и даже воюют со мной. Народ у нас и вправду, я тебе скажу, неблагодарный, для них чего ни делай - все мало. Бог ведь так положил; хозяин - подчинись, все его указы выполняй!
      Мария протянула Яну кухонную тряпку, и они вдвоем сняли тяжелую кастрюлю с огня.
      - Говорят, вокруг замка мины расставлены, - прерывая её бесконечные славословия хозяевам, сказал как бы между прочим Ян.
      - Точно так, расставлены, - живо откликнулась Мария и понизила голос:
      - Я думаю, оттого, что бывший владелец замка в этих краях появился.
      - Разве его не расстреляли? - прикинулся незнающим Ян.
      - Пан Зигмунд говорил - расстреляли. А только время спустя собрались труп хоронить, а он исчез. Пан Зигмунд считает, что недострелили, а я думаю, этот граф Головин в привидение обратился, за их родом такое водится. Юлия днями сказывала, будто по замку привидение рыцаря Ольгерда бродит. Только я думаю, это он - расстрелянный граф. Своего убийцу ищет.
      - Значит, он думает, что убийца в замке живет?
      - Кто знает, что он думает? Привидение - не живой человек.
      - За что же его расстреляли?
      Ян всерьез увлекся разговором с Марией, присел у кухонного стола, а та, довольная его неподдельным интересом, просто положила перед ним картошку и нож - мол, чисти! - и продолжала рассказывать:
      - Пан Зигмунд считает, будто граф - самый большой враг людей, потому как безбожник, злодей, разрушитель спокойствия. Таких людей с этой, как её, леворюцией, много развелось. Они так себя называют: большаки. Чем больше людей изведут, тем лучше. Голодом народ морят, иноземцам все распродали, и хоть пан Зигмунд с немцами тоже знакомство водит, а недоволен, что большаки немцам земли за просто так отдали. Воевать не хотят. Боевого духа у них нет. Покойный граф вроде по русским частям ездил, уговаривал солдат не воевать. А ещё говорил, что всех богатых надо поубивать, а их добро отобрать и между всеми поделить.
      - Так разве он сам не был богатым?
      Кухарка от возмущения стукнула ножом по столу:
      - Свое богатство-то они, видать, проели, вот на чужое и зарились. Только я тебе скажу, мне такого добра не надо, если из-за него кого-то жизни лишили! Когда сам это добро не наживал, кровью-потом не поливал, то и ценить да беречь не станешь. Все прахом пойдет! Как придет, так и уйдет!
      - Все кликушествуешь, Мария, - вмешался в разговор подошедший Иван.
      - Ой, напугал ты меня! - махнула на него рукой вздрогнувшая от неожиданности кухарка. - Как кот к мыши всегда подкрадываешься... Знаю, ты надо мной втихомолку насмехаешься, дурой считаешь, а я многое могла бы тебе порассказать!
      - Свят-свят, Мария, когда это я насмехался?
      - Ладно, я не сержусь, только учти: дура-то я дура, а знаю: ты не тот, за кого себя выдаешь.
      - А кто я - рыцарь Ольгерд?
      - Не смейся, я всю жизнь среди богатых живу, знаю, кто хозяин, а кто слуга.
      - Интересно, кто все-таки я?
      - Ты - хозяин, а слугой прикидываешься. Не знаю, какая тебе от этого корысть? Может, ты что худое хочешь пану Зигмунду сделать? Гляди у меня!
      - Господь с тобой, Мария, мне жизнь дорога... А ты с кем-нибудь ещё своими соображениями делилась?
      - Пан Зигмунд, думаю, сам заметил. Шутил: мол, наш камердинер не иначе в па... пу... не помню, в каком-то корпусе обучался. Посмотришь, как есть изволит, - ну, чистый граф!
      - И давно он так шутил?
      - В аккурат перед отъездом. Я, говорит, в Бонн заеду, уточнить кое-что требуется, а тогда уж... Что "тогда" - так и не сказал. Завтра обещался прибыть, все и узнаем.
      - Узнаем... Ладно, Мария, забираю у тебя Яна.
      - Так Юлия распорядилась...
      - С Юлией я поговорю. Она же понимает, чтобы подготовиться как следует к приезду пана Зигмунда, мне помощник нужен.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Ольга рассказывала Альке по памяти давно прочитанный рыцарский роман "Айвенго", а поскольку книг с похожими сюжетами она прочла не одну, то путалась в изложении событий, чего Алька, впрочем, не замечал. Он просто ничего не знал о рыцарях, в чем, по мнению Ольги, было серьезное упущение Василия Ильича. Ведь именно образы рыцарей должны были воспитывать в будущих мужчинах понятия чести, добра, справедливости.
      - О чем вы рассказываете, Оленька, - рыцари без страха и упрека! передразнил её Аренский. - Вы лучше его насчет революции просветите; большевики, меньшевики, эсеры...
      - Но я сама не знаю, чем они отличаются друг от друга, - растерялась Ольга. - Дядя Николя, например, считал, что это все временно, так, крестьянский бунт в масштабе страны. И что России обязательно нужен царь, как бы новомодно его ни называли.
      - Не слушай его, Оля, - затеребил Алька. - Не хочу я про революцию; ты рассказывала про Робин Гуда.
      - Вредны современным детям эти сказки, - не унимался Аренский. Наслушается и будет в каждом бандите с большой дороги рыцаря искать. Отнимем у богатых - отдадим бедным! Кухарка станет управлять государством! Интересно, кто будет на кухне в её отсутствие? Еще дедушка Крылов говорил: беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать - пирожник. Получается, сейчас твою судьбу сможет решать любой малограмотный матрос... Извини, Герасим, не хотел тебя обидеть!
      - А ты меня и не обидел. Я, Василий, может, и не во всем с тобой согласен, но с некоторых пор тоже к революции отношение переменил. Вот, представь; живешь ты не очень хорошо. Может, и впроголодь. Может, одежонку даже не на что купить, а тут приходит к тебе незнакомец и приносит кошелек, полный денег. Мол, возьми, купи себе, что нужно, и горя не будешь знать. Ты спрашиваешь, откуда это? Он и объясняет: да вот сейчас в темноте человека подкараулил, зарезал, а его деньги взял, чтобы тебе облегчение сделать. Ты возьмешь?
      - Я бы не взял, - сказал внимательно слушавший Алька.
      Герасим потрепал его по голове.
      - Вот и я не хочу брать чужого, да ещё и кровью политого. Почему-то большевики считают: раз человек бедный, значит - жадный, неразборчивый, и ему все равно, какими средствами светлая жизнь строится. Я много лет прослужил на флоте. Разные офицеры там служили. И такие, что руки распускали, и пьяницы тихие. Но, в основном, были моряки отличные, Отечеству преданные. С ними любой матрос за счастье считал служить. И вот я видел в Севастополе...
      Он помолчал, стиснув зубы, - воспоминание было не из приятных.
      - Расстреливали царских офицеров. Ну как бы белых. Всех подряд. Зачем? Немцы так не зверствовали, как наш солдат, русский рядовой. Говорят, урки так новичков кровью повязывают. Смотришь, а уже назад дороги нет: руки в крови. Одним словом, не по нутру мне такая власть, которая людей в зверей превращает.
      - Страшную картину ты, Гера, нарисовал; если убедить себя, что богатого убить - не грех, так любое злодейство можно оправдать... А вы, княжна, как к революции относитесь?
      - Одним словом и не скажешь. Раньше, когда о французской революции читала, восторгалась, самой хотелось на баррикады, а вот столкнулась с нашей революцией лицом к лицу, испытала сильное потрясение. Не знаю, будет ли вам это интересно?
      - Будет-будет, - заверил её Алька, - ты очень интересно рассказываешь!
      - Случилось так, что однажды я попала в облаву. Искали какого-то Бориса, не помню фамилии. Небольшой отряд возглавляла женщина. Сначала я ей позавидовала: красивая, в кожаной тужурке, тонкая талия, вся ремнями перетянутая, на вьющихся волосах - папаха. Одним словом, амазонка революции. Стали они народ в кучу сгонять, а один человек вдруг побежал. Эта женщина его и пристрелила. Да так хладнокровно. Я обратила внимание: она тут же закурила и рука у неё не дрожала! Как будто в тире выстрелила, а не человека убила! Интересно, что бы сказал о ней встретившийся нам полковник? А ведь ворона, пожалуй, единственное живое существо, которое я могла бы убить.
      - Даже если бы на тебя напали? - удивился Алька.
      - Не знаю. До сих пор такого не случалось.
      - Сплюньте! - торопливо перекрестился Аренский.
      - Хорошо, сплюну, - рассмеялась Ольга, - что мне ещё остается? Судя по всему, для революции я - самый неподходящий человек. Тем более лишилась всего: родных, обеспеченной жизни, кажется, даже имени. Зато я встретила вас и точно знаю, - не случись этой встречи, туго бы мне пришлось!
      - Русские должны друг другу помогать, - растроганно повторил свое любимое изречение Василий Ильич. - Жить все равно надо.
      - С нами не пропадешь! - солидно встрял Алька.
      - Василий прав, - поддержал Герасим, - мы должны держаться друг друга. И верить в удачу. Это я вам как рыбак говорю: в каких только переделках бывать не приходилось: думали порой, все, конец, а вслух такое даже говорить стыдились. Я заметил: кто до последнего боролся, выживал. Кто от страха глаза закрывал, плакал-рыдал, непременно погибал.
      Если же рядом надежный друг, шансы на спасение вдвойне увеличиваются.
      - Ну, от меня вам пока немного пользы, - вздохнула Ольга.
      - Пока? - подмигнул ей Аренский. - Значит, надеетесь себя преодолеть?
      - Что ты хочешь сказать, уточни, - потребовал Герасим. - Чтобы Оля прижилась на войне? Чувствовала себя как рыба в воде? Я, например, твердо знаю: женщине на войне - не место! А женщина, которая к тому же получает удовольствие от убийства, в глазах нормального мужчины должна выглядеть упырем.
      Он поймал себя на том, что в течение всей горячей речи размахивает руками, точно мельница.
      - Вот, вы сделали меня оратором. Кажется, никогда в жизни я так много не говорил.
      - У нас в цирке был акробат - Алмазов, помнишь, папа? - заговорил Алька, не выдержав своего неучастия в разговоре. - Такой молчун - слова из него не вытянешь, а когда влюбился в Анечку - ассистентку иллюзиониста, стал болтать не переставая.
      - На что ты намекаешь, поросенок? - Герасим ухватил Альку за ухо. Кто это здесь влюбился?!
      - Почему взрослые не любят правду? - прохныкал Алька, пытаясь вырваться.
      Наконец ему это удалось, и он отбежал на безопасное расстояние.
      - Думаете, я не вижу, как вы оба, да-да, и ты, папанька, на Ольгу пялитесь. А чуть что, так сразу - за ухи. Вспомнил! Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав!
      Все расхохотались. Ольга весело; мужчины - несколько смущенно.
      - Ну-ка, Алька, поди сюда, - позвал сына Василий Ильич.
      - Драться будешь?
      - Ни в коем случае. Иди, по-мужски поговорим.
      Нарушитель спокойствия медленно приблизился.
      - Ты считаешь Ольгу красивой девушкой?
      - А то нет!
      - Вот и мы с Герасимом так считаем. Мне сколько лет, помнишь? Правильно, тридцать четыре. Герасиму - двадцать восемь. Двое мужчин в самом расцвете сил, а рядом с ними - девушка-красавица. Конечно, мы на неё смотрим. Конечно, она нам нравится, но разве это её обижает? Мы ведь вас ничем не обидели, Оленька?
      Ольга отрицательно покачала головой, с изумлением наблюдая, как легко и элегантно разрешил Аренский эту щекотливую и в некотором роде двусмысленную ситуацию. Как-то раньше она не задумывалась над тем, что и "простому люду" доступны высокие чувства, деликатность и порядочность. Даже умница дядя Николя, говоря о ком-то из бедняков "простой человек", подразумевал, что все чувства и поступки его именно просты, то есть примитивны. Оказывается, для тонких чувств вовсе не обязательно аристократическое происхождение? Она даже покраснела от своих размышлений: знали бы эти милые заботливые люди, как она о них думает! И, словно в оправдание, ласково пожурила Альку:
      - Это в единственном лице, мой дорогой, ухо, а во множественном - уши. Не ухи, понял?
      - Понял, - радостно выдохнул Алька. В отличие от взрослых, он тут же забыл минуты напряжения.
      - Единственное лицо, множественное, - пробормотал Аренский и стал укладывать вещи. - Откуда ему, Оленька, это знать? Он всего понемножку нахватался: читать умеет, да кое-что из арифметики знает; в целом - никакой системы.
      - Если позволите, я буду с ним заниматься. Мы, знаете ли, со своим дипломом можем преподавать в школе.
      - Ради бога, не только позволю, Оленька, буду умолять не отказываться. Любые строгости можете применять, а эти самые ухи хоть оторвите совсем.
      - Оторвите! - от возмущения фальцетом выкрикнул Алька. - Знамо дело, не свое, так и не жалко! Я и без этого учиться согласен. Революция или нет, а грамотные люди всегда нужны.
      - Алька, - обняла его за плечи Ольга. - Мы же с тобой друзья? Друзья! Кто это, интересно, станет своим друзьям уши отрывать, даже для пользы дела. И потом, насколько я понимаю, революция - свобода для угнетенных, а мальчишки всегда были самыми угнетенными. Так или нет?
      - Еще бы! Понял, папочка?
      Со смертью Наташи и появлением Герасима ноша Василия Ильича сильно полегчала. Теперь огромный тюк с вещами, несмотря на протесты циркачей, взваливал на себя матрос, остальное "добирал" Аренский; Альке доставался лишь рюкзак, а Ольга вообще шла с пустыми руками, потому что её узелок был упакован в общий тюк.
      - Еще успеете натаскаться, - отмахивался от её просьб нести хоть что-нибудь Аренский. - Рядом с вами двое... нет, трое таких мужиков! Пользуйтесь моментом.
      Опять потянулась дорога, раскисшая от весенней распутицы, но под апрельским солнцем кое-где уже подсыхающая. Прозрачное, высокое небо с белыми штрихами облачков ещё выплескивало на землю воздух с остатками холода. Холод слегка обжигал горло, но уже веселил и будоражил кровь.
      - Солдатушки, бравы-ребятушки, где же ваши жены? - запел Алька, приноравливая к маршу шаг.
      - Наши жены - пушки заряжены! - поддержали его мужчины.
      И даже Ольга потихоньку подпевала, стесняясь, как они, орать во всю глотку. Они пели и шагали в ногу, позабыв недавние опасения: видно, их бдительность обманула наступающая тишина. Вдруг среди производимого ими шума Герасиму показалось, что скрипит телега. Он поднял руку, путешественники остановились - скрипа не стало слышно. Пройдя ещё немного, они увидели телегу и сидящего на ней мужичка, который ежился и пытался спрятаться за хилыми придорожными деревцами, что по причине прошедшей зимы, обглодавшей и изморозившей окрестную поросль, было делом безнадежными.
      - А ну кончай прятаться! - командирским тоном прикрикнул матрос и для пущей убедительности щелкнул курком маузера. - Подать сюда транспорт немедля!
      Телега приблизилась.
      - Ой, хлопцы, як вы мене напужали! - нарочито бодрым голосом заговорил возница. - От я и сховався. Хучь и нема ничего, а и последней заморенной худобы жалко.
      Лошаденка, однако, против уверений мужичка, выглядела вполне справной, так что Герасим без разговоров освободил от груза свои могучие плечи, "распряг" Василия, помог снять рюкзак Альке и уложил вещи на телегу. Мужичок попытался возражать.
      - Шо ж вы не спытаете, мабуть нам не по пути?
      - По пути, - легко приподымая Ольгу и усаживая её на телегу, проговорил Герасим. - Если, конечно, телега не идет у тебя впереди лошади.
      - Та ни, - похоже, обиделся тот, - у нас усе, как у людей.
      - Вот и поехали. Ты сам-то откуда?
      - Со Смоленки, - нехотя ответил возница. Алька не откликнулся на приглашающий жест матроса сесть рядом с Ольгой и продолжал идти рядом с мужчинами, чем вызвал одобрительную ухмылку мужичка.
      - Чего ж вы так испугались? - спросил у него Аренский, который освободился от груза и с удовольствием вдыхал свежий весенний воздух.
      - Время такое, ни приведи господь! Давеча красные стояли, лошадей рек... рик... позабирали, а нам - записки. Я сам неграмотный, а писарь читал "Для нужд Красной Армии". Потом конники Полины налетели. Те брали без всяких записок. Зато оставили нам двух коняк: одна шкандыбае, у иншей спина стерта.
      - А кто такая Полина? - влез в разговор Алька.
      Мужичок огляделся, будто здесь, в чистом поле, кто-то мог его подслушать. Заглянул в глаза всем поочередно - заинтересованности на лицах хватало, - и прошептал:
      - Атаманша.
      - И за кого она воюет?
      - А ни за кого. За себе. Што глянется - то и бере. И не можливо боротися! Рот видкрыешь - у расход! Пробувалы супротив миром идти - куда там! Пьятерых сельчан враз положили. Пьять гробов - пьять семей без годувальников (Гудовальник - кормилец.).
      Он горестно вздохнул.
      - И большая у неё банда? - спросил Герасим.
      - Не знаемо. Тильки наше село для ихнего набигу малувато. Налетят, наче вороны, тьма-тьмуща, хто их рахував? (Рахувать - считать.) А вы, добры люды, хто будете?
      - Мы - цирковые артисты, - гордо пояснил Алька.
      Лицо мужичка вдруг преобразилось, осветилось будто изнутри. Он обрадовался, засуетился, стал зачем-то перебирать вожжи, хлопать рука об руку и наконец заговорил:
      - Шо ж вы зразу не сказалы, ридненьки мои! Ой, як наши селяне вид войны стомлены, як воны порадуются! Та не идить пишки, сидайте на воз, коняка моя ще справна, довезе!
      Дорогой он совсем освоился, со всеми за ручку познакомился. Рассказал, что зовут его Петро, а жену - Оксана, что у них шестеро детей, война войной, а жизнь есть жизнь. А ему приходится крутиться, лошаденку на дальнем хуторе держать. Как же, кормилица, единственная надежда на нее. Ну как отберут? На чем пахать, сев на носу, а у них шесть ртов, мал-мала-меньше...
      - Вот видишь, - подзадорил его Василий Ильич, - сам говоришь, жить сейчас трудно. Кто же на наше представление придет, если люди только о хлебе насущном думают?
      - Не кажите, господин хороший. Як не важко житы, а людыне спочин потрибен. Без смиху, без видовища - нияк!
      Сговорились, что артисты остановятся у Петра.
      - Тильки без обману, - попросил он.
      - Какой обман может быть? - удивился Герасим. - Ты нам постой предлагаешь, а мы что же, в гостиницу "Метрополь" удерем?
      - Ось подывытесь: зараз набегут бабы, станут до себе запрошуваты - в мене чище, в мене краше. Кожному принадно цирка у хати прийматы, це тоби не банда!
      Странные сюрпризы преподносила Ольге судьба. То ли встречала она сплошь и рядом людей необычных, то ли сама людская масса вовсе не была серой и однородной, а действительно состояла из личностей. Ну какая была Петру корысть от цирковых артистов? Но как он расцвел и преобразился от радости за своих сельчан, которым он вез такой подарок! Темный, неграмотный, но такой добрый, приветливый... Господи, княжна, как многому вам ещё предстоит учиться!
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Янек шел длинными переходами и запутанными коридорами, но никак не мог найти свою комнату. Вернее, ту, в которой жил последние два дня. И ведь Иван предлагал проводить его. Нет, отказался, совсем уж всемогущим себя почувствовал, а Провидение вдруг оставило его. Встреться ему хотя бы Юлия или Беата... но в замке было тихо и пустынно, отчего Янеку становилось не по себе. Наконец он наткнулся на небольшого роста свирепого мужика с маленькими глазками и вислыми усами, который, едва заслышав шаги парня, схватился за кинжал.
      - Кто такой будешь? - спросил он с каким-то странным гортанным акцентом.
      - Я сейчас живу здесь... недавно... раненый был.
      - А-а, ты - тот придурок, что на минное поле залез. И что ты здесь ищешь, вынюхиваешь? Наверное, из-за своего любопытства на мины попал?
      - Я в город шел. Думал, так короче будет.
      - Гы-ы-ы... Укоротил дорогу, значит. А к кому ты шел в город?
      - Ни к кому. Работу хотел найти: на хуторе голодно стало.
      - Голодно, - передразнил свирепый. - Развелось вас, голодранцев, даже работы на всех не хватает... И что же, хозяева тебя тут оставляют?
      - Не знаю. Я только недавно ходить начал.
      - Доктор Вальтер тебя лечил?
      - Он.
      - Научился, выходит. Недаром мы ему для учебы... Так чего все-таки ты возле покоев пана Зигмунда околачивался?
      - Я и не знал, что это его покои. Просто - шел в свою комнату и заблудился.
      - Что-то подозрительно это... Ладно, проверим... Тебя не в зеленой комнате поселили? - вдруг поинтересовался мужчина.
      - Не знаю, но занавески там вроде зеленые.
      Собеседник неопределенно ухмыльнулся.
      - И как тебе... в ней спится?
      - Как младенцу, - пожал плечами Ян.
      - Ого! Значит, ты - парень крепкий. А многие гости прежде жаловались: мол, что-то скрипит, кто-то ходит... Говорят, в этой комнате прабабку покойного графа Головина удавили: бывшие хозяева замка - Головины-то. Говорят, старинный род был, от рыцаря Ольгерда пошел.
      - Что это ты, Миклош, вдруг в историю ударился? В сказочники готовишься, если из телохранителей тебя попросят? - проговорила точно из-под земли возникшая Юлия.
      Тот засуетился, забегал глазами.
      - Смотрю, пани, посторонний. Надо ж было разузнать, что к чему?
      - Ну и как, разузнал? Или вместо этого решил сам ему все рассказать? Можешь быть свободным. Я сама разберусь, что здесь делает посторонний.
      Она повернулась к Яну.
      - Ты кого-нибудь искал?
      - Я, пани Юлия, заблудился, - опять принялся объяснять он.
      - И куда же ты шел?
      - К себе. В эту... зеленую комнату.
      - А не в мою?
      Парень опустил глаза.
      - Поскромничал? Правильно, негоже перед хозяйкой до времени свою резвость показывать.
      Юлия призывно глянула на него.
      - Что же ты остановился? Пошли в твою зеленую комнату.
      Ян шел за нею, в душе проклиная свою робость: робость слуги перед господином, робость бедняка перед богачом, - все то, что веками взрастало в его предках, заставляя сгибать спину перед ними. "Голодранец! Нищий убогий голодранец! Решил господином стать, а сам на неё глаза поднять не решаешься. Правильно говорила мать: не будет с Ивана пана!" Но тут же в нем поднялось, запротестовало его самолюбие. Бог знает, кто из его прадедов знатных, незнатных - вдруг встал руки в боки: "Как это не будет? Да я такое могу! Если из Ивана пана и не будет, - тут он усмехнулся своим мыслям, - то Ян ещё посмотрит!"
      В коридоре им попалась Беата, которая прошмыгнула в ближайшую дверь, не поднимая глаз. "Все её боятся, все перед нею гнутся, - распалял себя Ян, - вот она и превознесла себя выше других... Если б только могла панночка знать, как хрупко её предполагаемое величие! Уже занесен над семьей Беков кровавый меч возмездия. Вот держащая его рука, по мнению Яна, слабоватая, сможет ли выполнить свое предназначение?.. Да, надо будет порасспросить, про какого такого князя Данилу она поминала?" Они вошли в зеленую комнату.