Дар юной княжны

      Комиссар Голуб в его тридцать с небольшим лет показался Яну пожилым человеком: то ли ему добавляли солидности бородка и усы, то ли нездоровая желтизна лица. Он был немного похож на священника, который учил Яна, манерой убеждать и при этом внимательно разглядывать собеседника.
      - Андрей Гойда послал тебя поговорить со мной? Это хорошо: наши командиры начинают понимать роль комиссаров в деле победы революции. Ведь идеологически подкованный боец - это половина успеха. Обращайся впредь ко мне по любому интересующему тебя вопросу: если, например, тебе непонятны или подозрительны действия кого-нибудь из бойцов, вплоть до самого командира. Не бойся, в нашем святом деле все равны, и командир вполне может ошибаться. Тем более что он - выходец из враждебного класса. Конечно, он давно порвал с ним и доказал свою преданность идеалам революции, но ведь тебе, как крестьянину, известно: корни в любой момент могут дать о себе знать. Вот почему гак важна чистота наших рядов, понимаешь?
      - Понимаю, - прикинулся дурачком Ян и опять удивился про себя: кажется, комиссар впрямую предлагает ему шпионить. Тогда каких же шпионов все они опасаются, если собираются вот так следить друг за другом7
      - Обращайся ко мне просто: товарищ комиссар, - Голуб подчеркнуто дружески обнял Яна за плечи, - странно, но чем-то в эту минуту он напомнил парню графа Головина. - Я буду звать тебя Яном. Ты из бедняков?
      - Беднее нас с мамкой в селе не было.
      - А почему? Разве ты болен? Недостаточно силен? Нерадив в работе?
      - Признаться честно, в детстве я часто прихварывал, матери от меня плохая подмога была. Не было у нас ни лошади, ни быка, ни коровы, а без них - какой достаток? Правда, мы иногда держали поросенка, кур..
      - Вот видишь, получался замкнутый круг: вы не могли стать богатыми, потому что не имели тягловой силы, а тягло не на что было купить. Иными словами, вас обрекли на бедность! Сколько, например, лошадей и коров было у вашего сельского богача?
      - Шесть лошадей, четыре коровы, два быка. Так ведь у него четверо здоровых сыновей было, да две дочки, да невестки здоровущие, кровь с молоком; так работали, куда нам было за ними угнаться!
      Комиссар поморщился, разговор переходил явно не в то русло, в какое он его направлял.
      - Вам с матерью приходилось на него работать?
      - В пояс кланялись, чтобы работу дал.
      - Значит, он эксплуатировал ваш труд. А платил много?
      - Какое там! И до весны не хватало. Всегда занимали. Весной отрабатывали, отдавали и опять занимали. Конца-края не было видно!
      - Потому что труд ваш был рабский, наемный. Несвободный! Вот если бы вы работали на себя, было бы совсем другое дело. Понимаешь?
      - Чего ж тут не понять!
      - А если бы вам лошадку да коровку?
      Ян замолчал. Их сосед-хуторянин дядька Назар, выпивоха и балагур, говорил в таких случаях; "Як бы бабцы яйцы, вона б дидоком була!" Как много "если бы" могли изменить Янекову судьбу. Не сидел бы он здесь, не разыгрывал перед комиссаром дурачка. Ему показалось, что Голуб и не нуждался в его ответах. Он для себя давно все решил и теперь учил таких неразумных, как Поплавский, уму-разуму, всех на один манер. Что-то было в комиссаре ненатуральное, наигранное, будто разговаривал с умом тронутым, который никогда не поймет того, что известно Голубу.
      Ян не знал, из какого такого враждебного класса Андрей Гойда, но первое впечатление открытости и искренности привлекало к нему деревенского хлопца, несмотря на отсутствие у него политграмоты.
      - Ладно, иди, - недовольно проговорил Голуб, - завтра продолжим. Боюсь, трудновато с тобой придется! Не идешь ты мне навстречу...
      С тремя молодыми красноармейцами Ян Поплавский осваивал военную грамоту. Учил их стрелять из винтовки молодой, на три-четыре года старше Яна, человек с ярко выраженными южными чертами лица, носом с горбинкой, жгучими черными глазами и жесткими вьющимися волосами. Звали его Иона. Вопреки внешности, характер у Ионы оказался спокойным, на грани флегматичности. Он не уставал каждому из новичков объяснять, как держать винтовку, как целиться, как передергивать затвор.
      Хвалил он своих учеников за каждый удачный выстрел и, казалось, радовался успехам больше их самих. Сверкая жемчужно-белыми зубами, он повторял:
      - Ах, молодец. Способный! У тебя пойдет. Главное, не спеши. Видишь, как красиво получилось? Не дергай курок, оружие этого не любит, нажимай плавно. Ай умница, ай порадовал!
      От его спокойной манеры учить, приветливости и неподдельной заинтересованности ученики старались в доску расшибиться, чтобы угодить учителю. Это был наставник, старший брат, соратник, чье доверие и дружбу каждому лестно было завоевать.
      "А ведь у него есть чему поучиться любому учителю, - думал Ян. Интересно, как относится к Ионе комиссар Голуб? Наверное, не любит".
      Ян был вполне близок к истине.
      Пока новобранцы занимались учебой, в отряде происходили интересные события. Упирая приклад в плечо, Ян краем глаза заметил, что откуда-то прискакал верховой, о чем-то пошептался с командиром, и вскоре с ним было отправлено ещё двое красноармейцев, для чего из обозных телег выпрягли двух лошадей. Андрей Гойда, только что радостно потиравший руки, теперь со скучным лицом слушал комиссара, который что-то недовольно ему доказывал. Гойда не соглашался, комиссар повышал голос, и тогда было слышно:
      - Это не по-большевистски! Красный командир не имеет права!
      - Не отвлекаться! - в голосе Ионы прозвучали строгие нотки, и тут же тоном ниже прорвалось сожаление. - Надо же, такой боевой командир, а комиссар - зануда занудой!
      Но, очевидно, командир был не из тех, кого можно брать голыми руками. Он сначала пытался спорить, доказывать свою правоту, но потом широко улыбнулся, призывая к примирению, и разбросал в стороны руки, будто намереваясь тотчас обнять Голуба. Иными словами, валял дурака. Комиссар отскочил и зашипел рассерженной кошкой; повернулся спиной и на ходу бросил:
      - Сообщу! В штаб! Самоуправство!
      Гойда лишь сплюнул ему вслед длинным плевком, как сплевывают уличные мальчишки. Занимавшиеся изучением винтовки красноармейцы только услышали:
      - А, баба с возу...
      Но не отвлекаться им сегодня не удавалось, потому что некоторое время спустя вернулись гойдовские посланники. Оживленные, говорящие наперебой, они сбрасывали к ногам командира какие-то тюки. Красноармейцы подошли поближе: чего здесь только не было! Сапоги, даже с первого взгляда, высокого качества; отличного сукна офицерские шинели, правда, отнюдь не красноармейские; гимнастерки; теплое белье. Видно, "гойдовцы" вскрыли склад с военным обмундированием.
      - Одним ударом решили все проблемы снабжения, - не скрывал радости молодой командир. - Теперь и новичков оденем, и прохудившееся обмундирование заменим, и про запас ещё останется. Конечно, можно было бы не трогать этот вагон, пусть бы так и стоял себе на путях! Не нам же прислали, деникинцам. А пока штабные бы раскачались, либо бандиты налетели, разобрали, либо местные жители попользовались...
      Видимо, этими словами Гойда успокаивал самого себя, что упреки комиссара необоснованны.
      Через толпу протолкался красноармеец лет сорока, плотный, с седыми висками и полным добродушным лицом. Он бросился щупать привезенное обмундирование, время от времени восхищенно вскрикивая:
      - Ах, мои дорогие, ах, удружили!
      Конники спешились и добродушно посмеивались:
      - Что, дядя Архип, теперь есть во что народ одеть? А то истосковался вконец: одежка прохудилась, подметки отваливаются!
      - Коваленко! - кричал через головы дядя Архип. - А сапоги-то первый сорт, офицерские! Кто говорил, завхоз без хозяйства? - он передразнил невидимого Коваленко. - А Дмитращук меня старым куркулем обзывал, я все помню.
      Красноармейцы смеялись.
      - Теперь дядя Архип зазнается: нужным человеком стал! - радовался вместе со всеми Андрей Гойда.
      Бойцы подходили, наклонялись над тюками, щупали ткань, трогали сапоги, потирали руки. Лишь один человек не участвовал в общей радости, - комиссар Голуб. Он стоял поодаль воплощенным осуждением, скрестив руки на груди.
      Ян внимательно посмотрел на него и вдруг увидел, что комиссар окружен чем-то вроде ореола. Но не таким, как на иконах лики святых, а багровым, с черными сполохами. "Мерещится, - подумал парень, - от усталости что-то с глазами сделалось!" Он сморгнул. Ореол не исчез, а продолжал колебаться вокруг фигуры и вспыхивать черными языками: опасно, опасно!
      К сожалению, кроме Поплавского, никто в отряде этого не видел.
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      Герасим правил лошадьми и оттого сидел спиной к товарищам. В другое время он весь бы извертелся, прислушиваясь к их разговорам, и завидовал бы, что они общаются между собой без него. Но сейчас рядом с ним сидела Катерина, любимица и заноза смолянских жинок.
      Общительная, незлобливая певунья - многие женщины хотели быть её подругами, но ещё больше они опасались взглядов своих чоловиков на строгую красавицу-вдову. Да, строгую!
      Впервые за четыре года вдовства позволила она себе поднять глаза на постороннего мужчину. А как подняла, так и не смогла опустить, так и утонула в синих, морем просоленных глазах матроса.
      В тот день приезда циркачей будто бес в неё вселился: толкал, тормошил - иди, делай что-нибудь, а то так и пропадешь в одиночестве. Пошла, закрыв глаза, а вон как все обернулось! Как силен, как ловок её коханый! Стыдно теперь признаваться Катре, что выходила она замуж за своего Миколу без любви. Пожалела худенького, без памяти влюбленного в неё хлопца. Да и будущий свекор, человек селянами любимый и уважаемый, не выдержал, вмешался: смилуйся, Катерина, чахнет по тебе сын! Он хороший, добрый, ты его полюбишь! Не успела она полюбить Миколу - погиб на войне, недолго радовался семейной жизни. Жалела тогда вдова молодая, да и старики горевали, что не оставил Микола после себя сынка. А сейчас думала, что, может, оно и к лучшему. Куда бы она одна, с ребенком, в такую лихую годину!
      Под мерный стук колес хорошо думалось и Герасиму. Он ещё не сказал Катерине - все некогда было, - что везет свою ладушку к родителям в Мариуполь. Если доберутся, конечно. Там они свадьбу сыграют, чтобы все было по-людски. Мать, небось, уже и надежду потеряла увидеть в доме невестку да внуков!..
      Герасим скосил глаза на прижавшуюся к его плечу Катерину. Та поймала его взгляд и тихонько запела: "Цвите терен, цвите ясный, тай цвит опадае..." Сидящие в тачанке примолкли. Слов никто не знал, но песня казалась такой знакомой, родной, навевала грусть и уводила куда-то... Поручик слегка приник к Ольге: она поддерживала его за плечи, оберегая от толчков избитое тело. Ему вдруг, к великому стыду своему, захотелось плакать: в последнее время судьба бросала его то вверх, то вниз - от отчаяния к надежде, - и, видимо, под напором жизненной стихии давала трещину его прежде такая закаленная воля. Душа требовала передышки, потому сейчас, в эту минуту, ему не нужно было ничего другого, кроме присутствия рядом этой необыкновенной девушки; хотелось просто ехать и ехать неизвестно куда под эту прекрасную украинскую песню..
      А в сердце Ольги потихоньку вливалась умиротворенность и, пусть кратковременный, но покой. Это было тем более странно, что впереди у неё не было ничего определенного. Жива ли, здорова ли ничего не ведающая о ней тетка? Пока Ольга ехала в никуда, и каждый час, каждую минуту неутомимая ткачиха-жизнь плела и плела невидимые нити от неё к Катерине и Герасиму, к обоим Аренским, к поручику, затихшему у её руки.
      Аренский старался не смотреть на прелестное, бледное лицо княжны, но не мог вопреки всему оторвать от неё взгляда. Что с ним творится: недавно похоронил Наташу, а уже опять влюбился. Как мальчишка! "В отцы ей годишься, - укорял он себя и тут же возражал, - какие отцы, всего пятнадцать лет разницы между ними, ровесница Наташи! Только на этот раз не суждено взаимности дождаться. Есть вон пошустрее, помоложе". Аренский неприязненно глянул на Вадима. "Не такой уж он и больной, чтобы так наваливаться на бедную девочку!" А вслух спросил:
      - Послушайте, Вадим, мы ведь до сих пор так и не знаем, что случилось с вашим отрядом и как вы оказались в плену?
      - Видите ли, - поручик с сожалением отодвинулся от своей сестры милосердия и осторожно выпрямился, проверяя, не ушла ли боль; поморщился болело по-прежнему, - когда налетела Полина, мы не были застигнуты врасплох, но уж очень силы были неравны. Приблизительно, один к четырем.
      - Трудновато вам пришлось, - прокомментировал внимательно слушавший Алька.
      - И не говори! - поручик горестно вздохнул. - Полковника убили сразу. Почему-то таких настоящих героев бог забирает к себе в первую очередь. К тому же, мы возвращались из рейда, и патронов у нас оставалось совсем мало. Но я отомстил за Алексея Викторовича: две обоймы расстрелял - а стреляю я не очень плохо, - пока меня схватили. Как-то, знаете, увлекся, не оставил для себя последний патрон.
      - Ну и слава богу, - успокоил его Аренский, - значит, рано ещё вам о смерти думать, недаром же судьба послала нас на выручку.
      Все помолчали. Тачанка подпрыгнула на ухабе, и Зацепин болезненно крякнул. Сдерживая стон, он вдруг сказал:
      - Александр Трофимович Овчаренко...
      Ольга вздрогнула.
      - Что с вами, Вадим?
      - Привыкаю к своему новому имени.
      - Наталья Сергеевна Соловьева, - медленно, как ученица начальной школы, выговорила Ольга.
      - Это, Оленька, не повод для шуток, - рассердился директор труппы, он же силовой акробат. - Если нам до сих пор везло, вовсе не значит, что нашими легендами не придется пользоваться. Все, как говорится, под богом ходим! Может, эти документы вам жизнь спасут. Впрочем, аристократы всегда вели себя легкомысленно. Вон и власть проморгали: рабочие и крестьяне проворнее оказались. Упустили от века свое, поручик!
      - Ну, это пока неизвестно. Идут бои..
      - Известно, батенька, известно! В конце концов они все равно победят. Что вы хотите, весь народ поднялся!
      - Вы сказали: они. К кому же вы себя причисляете?
      - К славному племени бродячих артистов.
      Аренский улыбнулся.
      - Я уже говорил своим товарищам: искусство - внеклассово. Взять хотя бы нашу столь причудливо сложившуюся труппу: Оленька - княжна, Герасим мещанин, Катерина - крестьянка. А мы с Алькой просто - циркачи. От роду.
      - Нет, милейший, тут у вас явная прореха: почему это циркач неизвестно кто? Передергиваете, каждый имеет свое происхождение.
      - Да ни к чему нам оно! Это в обычной жизни нужно происхождение, для торжества социального неравенства. Повесил на всех таблички, как в музее, и дальше своей черты следовать не моги. А в цирке вы будете таким, как все, циркачом!
      - Хорошо, я согласен. Вот только мать проведаю, и можете мной располагать.
      - Иронизируете?
      - Отнюдь. Новая власть, верно, создаст свою армию, старые кадровые офицеры ей вряд ли понадобятся. Остается одна дорога - в цирк!
      - Зря вы так: кто бы к власти ни пришел, рано или поздно уйдет, а цирк будет жить и при тех, и при других. Как говорится, аре лонга, вита брэвис.
      - Искусство долговечно, а жизнь коротка. Неужели все циркачи знают латынь?
      - Ладно, смейтесь! Только я ведь год на юридическом отучился. И не последним студентом был, ей-богу!
      - Чего ж бросили?
      - Мама от нас ушла, - сказал вдруг притихший Алька, - а я маленьким был.
      Повисло неловкое молчание.
      - Вы, Наталья Сергеевна, сами откуда будете? - копируя мещанский говорок, спросил поручик. Когда он сидел вот так, привалившись к боку Ольги, исходящее от неё тепло или что-то неуловимое заставляло его забыть о больных ребрах и избитом теле и будто вливало новые силы в его кровь.
      - Не знаю. Интернатовские мы. Подкидыш.
      - А та бель энконю (Бель энконю - прекрасная незнакомка (франц.).), что перевязывала раны солдату?
      - Она тоже из Петербурга, как и вы.
      - И мы до сих пор не встретились?
      - Уже встретились, - вздохнула Ольга.
      - Да-а, - растерянно протянул поручик. - Что же нам теперь делать?
      - Жить, - резко отрубил Аренский, словно Зацепин спросил что-то неприличное.
      Ох уж эти аристократы! Вечно они носятся с вопросами: то - что делать, то - быть или не быть? Да если б он, Василий, без конца задавал эти вопросы, вместо того чтобы действовать, он и Альку бы не выходил, и сам в петлю слазил.
      Весна двигалась быстрее, чем тачанка. Будто по мановению волшебной палочки стремительно таяли сугробы. Еще вчера раскисшая дорога сегодня подсохла, и колеса уже не вязли в колее, а весело постукивали.
      Солнце припекало. Ольга расстегнула верхнюю пуговицу кацавейки, а Герасим полушубок просто накинул на плечи. Солнце и прижавшаяся к плечу Катерина разморили его. Он даже не подстегивал лошадей, они бодро трусили сами. Казалось, войны нет и в помине, а они просто едут домой после работы, и ничто уже не нарушит мерного ритма езды.
      Но вот тачанка въехала в лес, и картина резко изменилась. Вместо чистого весеннего воздуха пахнуло гарью и запахом разложения, приторным, сладковатым. Совсем недалеко от дороги в неестественной позе лежал труп красноармейца: от удара саблей его голова упала на плечо, а над кровавой раной вовсю роились мухи. Чуть поодаль, точно споткнувшись, завалился на поваленный взрывом ствол дерева "доброволец" в черной полевой форме. Пуля прервала его бег, и рот убитого все ещё был открыт в беззвучном крике.
      Ольга с Катериной испуганно оглядывались по сторонам. Мужчины напряженно замолкли. Даже беспечный, как весенняя пичуга, Алька притих и тревожно заглядывал в глаза взрослых. Лошади сбавили шаг и едва тащились, вовсю понукаемые Герасимом.
      "Господи, - мысленно вопрошала Ольга, - что же это - они до одного перебили друг друга, и некому по-христиански похоронить мертвых?!"
      - Дела-а, - негромко произнес поручик, - кажется, бились до последнего патрона.
      Лес, казавшийся им поначалу небольшим, похоже, и не думал заканчиваться. Наоборот, деревья становились все гуще и толще, дорога все сырее. Уже кое-где виднелись остатки сугробов: видно было, что солнце пробивается сюда с трудом.
      - Может, мы не туда свернули? - высказал предположение Аренский. Судя по всему, эта дорога никак не может вести к жилью, а в дремучей чаще нам делать нечего.
      - Из всех других она была самой накатанной, - слабо возразил Герасим, сам начиная сомневаться в правильности выбранного пути.
      Прошло около суток с той поры, как они отъехали от Смоленки. Переночевали без происшествий, остановившись у небольшой прозрачной речушки. Густой, хотя ещё не зазеленевший кустарник, нависший над водой берег удачно скрывали их временное пристанище. Дым от костра ветром уносило за реку. Катерина сварила удивительно вкусные щи из двух свиных ножек, полученных в качестве оплаты представления. и молодых листочков крапивы, пробившихся в неглубоком теплом овражке. Остатками щей позавтракали утром, а обед прошел всухую, на колесах: Василий выдал всем по куску сала с хлебом и по вареному яйцу. Запили водой из фляжки.
      А лес все не кончался. Солнце стремительно закатывалось, деревья будто надвигались на путников, и отовсюду резко потянуло сыростью и холодом. Ольга набросила платок, а поручик украдкой придвинулся к девушке: ему казалось, она мерзнет, но обнять её и прижать к себе он не решался.
      Между тем стемнело. Лошади плелись по дороге; люди уже не подгоняли их, полностью доверившись чутью животных.
      Но вот - о, чудо! - впереди блеснул свет, и путешественники ожили, тачанка покатилась быстрей: теперь казалось неважным, кто там, впереди, развел костер?
      Пламя костра приближалось. Уже можно было разглядеть сидящих возле него людей; слышался оживленный говор, фырканье лошадей. Между деревьями замелькали кибитки.
      - Цыгане!
      Это было неожиданно, странно, ни на что не похоже. Вернее, похоже на жизнь без войны, потому в первую минуту после остановки приезжие не решались двигаться. Стайкой выбежало несколько цыганят. Они было двинулись к тачанке, но поднявшийся с ближайшего пня высокий пожилой цыган гортанно прикрикнул на них. Ребятня слегка отодвинулась, но совсем уходить явно не собиралась.
      Цыган, по виду главный среди сородичей, медленно подошел. Серьга в его ухе зловеще блеснула при свете костра, а кнут в руках не наводил на мысли о миролюбии. Впрочем, что там кнут против их пулемета!
      На всякий случай Герасим украдкой сжал маузер. Однажды ему пришлось стать свидетелем разборки между двумя ворами. Один был вооружен пистолетом, бравировал превосходством, раскручивал оружие на пальце, а другой в это время, - вроде почтительно склонившись перед ним, - выхватил и-за голенища нож и метнул вооруженному прямо в горло. С той поры он старался никогда не расслабляться в подозрительных ситуациях.
      Аренский, похоже, ничего подобного не знал. Он соскочил с тачанки и, почтительно поклонившись, - старшему по возрасту! - подошел к цыгану. В последнее время он всегда мучился, как обращаться к посторонним: господин, товарищ, сударь? Потому сказал без затей:
      - Здоров будь, человече!
      - И ты, брат, будь здоров, - сдержанно ответил ему цыган, внимательно вглядываясь в лицо и, секунду поколебавшись, пожал протянутую руку.
      - Повозка, вижу, боевая, - чисто по-русски произнес он, - а вы все в штатском. Разведка?
      - Какое там! - по-простецки махнул рукой Аренский. - Мы есть самые мирные штатские люди. Цирковая труппа. Скорее, её жалкий кусочек. А тачанка, это так, по случаю нам досталась.
      - Этот случай может вам выйти боком, - покачал головой цыган. - Лучше бы вам любую захудалую телегу.
      - Мы бы и рады, да где ж её взять? Разве вот с вами на кибитку поменяться.
      Василий Ильич сказал это просто так, безо всякой задней мысли. Он знал, что для кочевников кибитка - дом на колесах - жизненно необходима. Но они продолжали разговаривать на эту тему, словно не было по обе стороны людей, молчаливо ждущих окончания разговора, словно циркачи только для того на тачанке и приехали, чтобы сменять её на что-нибудь мирное.
      - Есть у нас хорошая кибитка, - сказал между тем цыган-предводитель, хозяева, два молодых парня, думаю, не скоро станут в ней нуждаться: их вчера деникинцы мобилизовали. Вернутся, что-нибудь придумаем. К кибитке предлагаем одну нашу лошадь вместо ваших двух. Подумайте, лошадь у нас тоже не старая, трехлетка; не такая быстрая, как две ваших, но выносливая.
      "Две лошади на одну, - пронеслось в голове Аренского, - а равноценный ли это обмен? Как пить дать, надуют, одно слово - цыгане!"
      - Продешевить боишься? - насмешливо спросил цыган, точно подслушав его мысли.<|)<197) Мы ведь вам не просто повозку даем, дом: ехать можно, жить можно, - мы так строим.
      - А зачем вам-то военная повозка? - не удержался от вопроса Василий.
      - Я же не спрашиваю, где вы её взяли? - отпарировал цыган.
      - А, леший с вами, - решился наконец Аренский, - берите, была не была!
      Они ударили по рукам.
      Цыган подошел к костру и сказал соплеменникам несколько фраз. В ту же минуту лесная тишина разорвалась шумом, смехом, мужчины куда-то побежали.
      - Разгружайтесь! - только и успел крикнуть товарищам Аренский, как цыгане окружили их и стали стаскивать на землю узлы.
      - Что вы делаете? - попытался возмутиться Герасим.
      - Почему мешаешь? - одернул его вожак.
      Пусть помогают. Не беспокойтесь, мы не у всех воруем, ничего не пропадет!
      Две цыганки, звеня монистами, потащили к костру Ольгу с Катериной.
      Старшая, как она представилась, Татьяна, склонилась к Ольге и гордо кивнула на вожака.
      - Муж мой, он сделает все, как надо. Не обидим. Свою кибитку отдает сто лет будете ездить, не сломается.
      - Зачем же вы меняетесь? Разве вам самим она не нужна?
      - Нужна, моя красивая, очень нужна! Только ваша тачанка ещё нужнее. Я уж думаю, не наколдовал ли муж, не завернул вам сюда дорогу? Он может!
      Она тихо засмеялась.
      - Давай, милая, погадаю тебе. Всю правду скажу: что было, что будет...
      Ольга невольно отдернула руку - никогда прежде с цыганами она не сталкивалась и, как оказалось, в глубине души их побаивалась. Цыганка истолковала её жест по-своему.
      - Гордишься? Кто голову высоко держит, тот ямы у себя под ногами не видит!
      В любом другом случае Татьяна принялась бы уговаривать неопытную девчонку, - мало ли у цыган приемов для молоденьких дурочек! Но в Ольге, независимо от внешней доброжелательности, цыганка своим острым чутьем на людей, развитым веками борьбы за выживание, она почувствовала высокорожденную с их ненавистным цыганам умением ненавязчиво дать понять, насколько ниже по крови стоящий перед нею. Но она тоже - не прах у ног! Татьяна - жена баро, любимая жена, которая родила мужу восьмерых детей! Пусть эта гадже (Гадже - чужачка (цыган.).) проживет так же...
      - Подождите! - теперь Ольга схватила цыганку за руку, мысленно проклиная себя за это "лиговское", как шутил дядя, выражение лица. - Я ведь тоже... гадать могу.
      Она сделала вид, что разглядывает ладонь Татьяны, а сама просто представила себе цыганку... вчера. Да-да, именно вчера случилось у этой женщины несчастье. Старшие сыновья... Ольга и не заметила, как стала говорить вслух.
      - Миша и Гриша, - подхватила цыганка и сразу поникла, будто жизненная сила из неё стала быстро уходить. - Близнецы... Деникинцы на войну забрали. Отец отдавать не хотел, так его офицер в лицо ударил. Цыгане такое не прощают!
      - И потому вам наша тачанка нужна? И обе лошади - для погони?
      Цыганка, не отвечая, пристально разглядывала Ольгину ладонь.
      - Ты и правда многое можешь узнать. Лучше, чем я. Только самой себе гадать трудно, потому меня послушай: через черного человека с друзьями расстанешься. Вера тебя спасет. В себя верь, дар в тебе великий. До больших высот дойдешь, но много бед тебя ожидает. Смерть рядом стоять будет, но ты не бойся, иди, куда шла, твоя линия жизни - долгая.
      - Теперь - иди! - цыганка оттолкнула её от себя. "Русская женщина к себе бы прижала, - подумала Ольга, - а эта будто собственной доброты пугается... Или не хотят они в свой мир чужих пускать?!"
      Цыганка, гадающая Катерине, привычно частила, разглядывая её ладонь.
      - Позолоти ручку, красавица, без денег мое гадание правды не скажет!
      - Да где ж я тебе денег возьму?! - возмутилась хозяйственная Катерина, невольно касаясь заветного платочка на груди, в котором хранилась на черный день серебряная монетка.
      Но цыганку этим притворным возмущением было не обмануть. Она заглянула молодой хохлушке в глаза и сказала повелительно:
      - Для себя - не жалей! Судьбу можно задобрить. Я тебя хочу от беды предостеречь. Кто знает, тот вдвое сильней незнающего!
      Катерина, завороженная её взглядом и проникновенным голосом, достала заветную монету, которая тут же куда-то исчезла. Впрочем, цыганка не дала ей об этом размышлять.
      - Ах, красавица, для больших ты дел на свет родилась! Как тесно птице в клетке, так тебе сейчас тесно, - не твоя это жизнь. Скоро встретишь ты своего суженого, но не узнаешь. Будешь убегать, рваться, но не уйдешь: он твоя судьба. Черным человеком его зовут, боятся, но ты его королевой станешь, только ты сможешь им повелевать. Богатой тебя сделает, но не будешь ты счастлива через это богатство. Ты его силу пересилишь, сама станешь...
      - Нет!!! - закричала Катерина, вырывая из рук гадалки свою руку. Беду хочешь накликать? Врешь ты все!
      - Я - вру?! - подбоченилась цыганка. - Да я лучше всех в таборе гадаю. Что говорю - все сбывается!
      Катерина торопливо пошла прочь, крестясь и сплевывая на ходу. "Не нужен мне другой суженый, я своего уже нашла!" И старалась не слушать летящее вдогонку: "От судьбы не убежишь!"
      Алька неожиданно для себя стал предметом повышенного внимания цыганской детворы. Они, видимо, знали, что такое цирк, и просто засыпали его вопросами:
      - Ты что делаешь в цирке? Акробат? Что это такое? А медведь у вас есть? Или змея? А женщина-силач? Покажи, что ты можешь? А танцевать умеешь? Вот так!
      Маленький цыганчонок заплясал прямо перед ним: его ноги в старых ботинках мелькали в такт мелодии, которую для него тут же стали напевать его товарищи, смуглые ручонки пробегали по собственному телу, как по клавишам, и при том он по-взрослому смешно выкрикивал: ий-эх!
      Алька искренне похвалил малыша:
      - Здорово, я бы так не смог!
      - Совлахава? (Совлахава - честное слово (цыган.).) А в цирк бы меня взяли?
      - С дорогой душой! - ответил юный акробат.
      - Сейчас не могу, - по-взрослому вздохнул цыганчонок, - семью кормить надо. Дадо (Дадо - отец (цыган.).) умер, а я, если хочешь знать, больше матери зарабатываю!
      - Опять, Ленька, хвастаешься? - подражая взрослым, строго сказала незаметно подошедшая девочка.
      Малышня почтительно замолкла. Девочке было не больше двенадцати, но она уже казалась маленькой женщиной. Длинные юбки, цветная шаль на плечах, - ни пальто, ни полушубка для холодной весенней ночи; но она, казалось, не замечала холода.
      - Рада, - представилась она, вплотную подойдя к Альке. Таких красивых девочек он ещё не видел. Всю жизнь проводя среди взрослых, Алька казался себе маленьким, но, если бы они померялись ростом с Радой, она не достала бы ему и до уха.
      Вьющиеся каштановые волосы девочки были заплетены в тугую косу, украшенную зеленой лентой. В ушах сверкали золотые сережки, но ярче золота сверкали её огромные черные глаза, которые она время от времени прикрывала длинными густыми ресницами, точно бабочка крыльями. У Альки даже в горле пересохло.
      - Арнольд Аренский, - с запозданием сказал он.
      - Скажи, нравлюсь я тебе? - спросила Рада, поводя по-детски худеньким бедром.
      Чувствовалось, что она - большая непоседа, на месте ей трудно было устоять: она потихоньку перебирала ногами и даже крутилась вокруг мальчишки, будто невзначай задевая его юбками.
      - Нравишься, - буркнул Алька, чувствуя какой-то подвох в её вопросе.