Кружево - Кружево. Дорога к дому

«Базар» был чем-то похож на непрерывную вечеринку с бесплатной выпивкой. Самые красивые девушки Лондона таскали сюда своих мужей и любовников. Поскольку в «Базаре» была только одна, притом микроскопическая примерочная, девушки примеряли одежду прямо посреди магазина, и любой прохожий мог любоваться с улицы через витрину открывавшимся ему зрелищем.

Челси стал внезапно модным районом, столь же известным, как левый берег Сены в Париже или Сан-Франциско в Америке. В газетах и журналах всего мира стали писать о его погребках, кофейнях, притонах, где можно было попробовать наркотики, его магазинах мод и манекенщицах. Небольшой лондонский район перестал вдруг быть просто географической точкой на карте и превратился в синоним определенного образа жизни и стиля в одежде. Кейт нравились те новые, возбуждающие импульсы, что шли с Кингз-Роуд в мир моды, дизайна, шоу-бизнеса; ее восхищали новые веяния в манере одеваться, и она носила короткие облегающие блузки с высоко поднятой грудью, сшитые из серой фланели, и белые гольфы с ярко-красными виниловыми сапогами. С кричащим, нарушающим все устоявшиеся представления пальто из черной кожи она могла надеть что-нибудь темно-фиолетовое или, наоборот, рыжее. Ее меховые шляпки были примерно той же величины, что и шапки гвардейцев, несущих караул возле Букингемского дворца. Внешне она выглядела как обычная девушка из Челси: девочка что надо, от которой обалдеть можно, уверенная в себе, вся при сапогах и черных чулках, идущая в авангарде той молодежной волны, что начинала задавать тон во всем и впервые утверждала в общественном сознании мысль, что вторая половина XX века будет принадлежать молодым (по крайней мере, молодые тогда так думали).

Кейт чуть-чуть благоговела и трепетала от страха перед Мэри Квант, невысокого роста рыжеволосой девушкой, почти постоянно хранившей таинственное молчание. Она сама и другие Девочки-Что-Надо из Челси казались Кейт потрясающе утонченными, знающими, опытными, одаренными. Рядом с ними Кейт чувствовала себя безнадежно тупой и бездарной. Боже, они же учились в Художественной школе! Они были способны, как эта Мэри, не только придумать новый Стиль Момента, но и с апломбом носить все, что ему соответствовало, будь это Стиль Лолита, или Стиль Школьница, или Кожаный Стиль, или даже Стиль Дождливая Погода: желтая пластмассовая юбка и клеенчатая рыбацкая зюйдвестка.

Кейт старалась изо всех сил. Она обесцветила волосы, подстригла их и завила кудряшками, как носили все сексуальные кошечки Челси. Она обводила глаза черной краской и мазала губы розовой помадой, которую надо было обязательно наносить на слой белой. И при этом она продолжала чувствовать себя совершенно несчастной, заброшенной и одинокой. «Я подумываю о том, чтобы поступить в Художественную школу Челси и научиться рисовать», – робко сказала Кейт Тоби, когда они как-то вечером спешили под дождем в «Герб Маркхэмов». Тоби поглубже засунул руки в карманы шерстяного пальто, накинутого прямо поверх черных, дудочками, брюк и свитера – он одевался, как Одри Хепберн, – уставился на свои бежевые замшевые сапожки, нахмурился и весьма дружеским тоном заявил: он не думает, что у Кейт есть для этого необходимые данные.

Потом Кейт узнала, что Пэйган уже давно вернулась в Англию и живет здесь. До Кейт и Максины и раньше доходили слухи о том, будто брак Пэйган распался. Обе они писали ей письма и в Каир, и, на всякий случай, на адрес имения Трелони, но ни одна из них ни разу не получила ответа. Кейт слышала от кого-то, что Пэйган якобы живет в Бейруте, и пыталась представить ее себе в мешкообразных розовых шароварах, вкушающей турецкие сладости, сидя на горе пышных шелковых подушек. Максина же была слишком занята собственной семьей и собственными делами, чтобы заниматься розысками Пэйган, особенно если сама Пэйган явно не хочет поддерживать с подругами контакта. «Если Пэйган хочет меня увидеть или написать мне, – рассуждала Максина, – она знает, где меня можно найти».

Но однажды вечером, на открытии какой-то художественной выставки, Кейт встретила Филиппу – длинноносую, с копной рыжих волос, любительницу бриджа, с которой она не виделась со времени своей последней поездки в Каир. Кейт сразу же узнала ее. Филиппа принадлежала к тому типу людей, которые смысл всей своей жизни видят в поддержании связей и отношений с массой самых различных людей, не позволяя никому из них как-либо избежать получения очередной рождественской открытки, причем непременно на бланке ООН. Филиппа рассказала Кейт, что Роберт уже давным-давно развелся с Пэйган и что та вернулась в Англию и похоронила себя где-то в деревенской глуши.

– Никто не удивился, когда они разошлись, – добавила Филиппа. – Роберт всегда был невыносим. А какой грязный трюк он сыграл с вами! Причем для Роберта это абсолютно нормальное и обычное его поведение.

– Какой грязный трюк? – удивилась Кейт.

– Господи, неужели вы ничего не знаете?.. – По мере того как Филиппа рассказывала ей о проделке Роберта, намеренно отделившего друг от друга Пэйган и Кейт много лет тому назад, удивление Кейт все больше перерастало в возмущение, а потом и в яростный гнев. Об этом знал весь Каир, уверила ее Филиппа: к востоку от Гибралтара скрыть что бы то ни было от слуг совершенно невозможно.

Кейт сразу же легко представила себе, каково сейчас Пэйган в Трелони, и внезапно ей страшно захотелось снова увидеться с давней подругой, оказаться в ее обществе, всегда таком спокойном, приятном и лишенном каких-либо элементов соперничества. Сидя на прозрачном надувном пластиковом кресле, одном из тех, что Тоби придумал специально для этой выставки, Кейт вдруг подумала, что в ее тоске по обществу Пэйган есть что-то общее с тоской по обычному и удобному старому креслу, сидеть в котором куда удобнее и приятнее, чем на этом изувеченном детском надувном шарике.

Завтра же, решила Кейт, она позвонит в Трелони.

Из поездки к Пэйган и недолгого пребывания в ее доме Кейт вернулась, преисполненная вновь вспыхнувшей любовью к подруге и желанием помочь ей. Нереализованные, подавленные материнские инстинкты Кейт наконец-то обрели предмет, на котором они могли проявиться, сосредоточиться. Она потратила бешеные деньги на телеграммы, а когда у Пэйган начался быстротечный, под хмельком развивавшийся роман, Кейт волновалась и переживала так, будто была ее матерью.

Когда, выйдя замуж, Пэйган переехала в Лондон, Кейт, к своей радости и облегчению, обнаружила, что их дружба по-прежнему крепка и сильна, как будто они никогда не расставались и как будто их не разделили в свое время годы, расстояние и взаимная обида. Они сразу же снова заговорили друг с другом теми странными односложными словами, оборванными фразами без сказуемого, полунамеками – не разговор, а какая-то устная стенография, – как привыкли общаться друг с другом еще со школьных лет. Понять эту речь не могли ни их мужья, ни кто бы то ни было другой, кто не был с ними знаком на протяжении последних двадцати лет.

36

Телефон Джуди зазвонил в три часа утра. Еще не проснувшись окончательно, она на ощупь нашла трубку и сняла ее.

– Я вас разбудил? – спросил обаятельный и заботливый мужской голос.

– Да.

– Отлично! Потому что вас и надо привести в чувство. Это Том Шварц из «Эмпайр студиоз». Вы только что имели нахальство сообщить в печати о том, какие фильмы мы закупили на 1963 год, даже не проконсультировавшись предварительно с «Эмпайр». Совершенно верно, я говорю о нашей сделке с Джо Сэвви. Вам не пришло перед этим в голову, что крупнейшая студия, возможно, захочет сообщить свои новости сама? Или вы ждете от нас благодарности за то, что сделали за нас нашу работу? Или, может быть, я чего-то не понимаю? Вы такая крупная фигура, что мы сами должны были бы позвонить и посоветоваться с вами?

– Слушай, ты, тип, – сонным голосом ответила ему Джуди, – если тебе хочется поскандалить, я не возражаю. Самая хорошая концовка скандала, от которой все приходят в бешенство, это бросить трубку. Именно это я сейчас и сделаю. Завтра около десяти я к вам заеду. Тогда сможешь поорать на меня ровно семнадцать с половиной минут, потому что я действительно поступила опрометчиво. Я буду одета во власяницу; пепел принесешь сам[2].

Она бросила трубку, отключила телефон и снова провалилась в сон.

– Неужели же вы полагаете, что я могла намеренно ставить своей целью разозлить столь важную персону, как вы, мистер Шварц?

Они уже в течение семнадцати минут со все большим удовольствием орали друг на друга в элегантном кабинете Тома.

– Я уже сказал: плевать мне на то, что вы могли или хотели. Если вы действительно собираетесь извиняться, то нацепите очки на нос, чтобы видеть хоть крышку моего стола. Я видел снимки, на которых вы с этим французиком, и вы там везде в очках. Если женщина фотографируется в очках, значит, без них она ни черта не видит!

Джуди вытащила из сумочки свои огромные очки в черной оправе и с сильно выпуклыми стеклами, водрузила их на нос, выпрямилась на стуле и бросила на собеседника смиренный взгляд, сопроводив его улыбкой раскаяния. Обычно, когда она становилась в позу виноватой, ее чаще всего прощали. Но Том привык к тому, что его обхаживали обаятельные звезды и женского и мужского пола.

– Бросьте эти штучки, – сказал он. – Не будем терять время.

После того как они проработали вместе два месяца, Том пригласил Джуди на обед в ресторан «Котэ Баск» и там сказал ей:

– А вы толковая.

– Я знаю.

– Я тоже толковый.

– И это я знаю. Из нас двоих получилась бы сильная команда.

– Так почему бы не попробовать? – Том наклонился через стол и положил свою руку на ее.

– Тогда уберите руки. Если вы действительно говорите это серьезно, должна предупредить: вы – тот человек, с которым я никогда не лягу в постель.

– Дай вам палец, вы и руку откусите, – ехидно произнес Том. – Вы это говорите всем, кто приглашает вас на обед?

– Непременно. Не хочу, чтобы меня потом считали неблагодарной: дескать, гамбургер съела, а в ответ ничего. Я всегда откровенна, но вежлива.

– Ну что ж, тогда я отказываюсь от своих коварных планов и скажу вам, чем, по моему мнению, мы могли бы заниматься вместе. Я бы хотел уйти со своей нынешней работы, начать постоянно работать вместе с вами и расширить ваше дело, превратить его в небольшое агентство, которое занималось бы рекламой по всей стране, от побережья до побережья.

– Вы сказали – небольшое?

– Да. Штаб-квартира в Нью-Йорке и представительства для связи с другими рекламными агентствами и фирмами во всех крупных городах.

– А что другие будут с этого иметь?

– Деньги. И контрагента в Нью-Йорке, с которым у них будет постоянный и тесный контакт. Лучшие годы своей жизни я потратил на то, что возил по стране темпераментных звезд, работавших на «Эмпайр студиоз». И я знаю, как это надо делать. Если мы станем организовывать такие поездки, то люди на местах будут заниматься не только рекламой стиральных порошков. У них появится возможность встречаться с интересными людьми. – Том сделал знак рукой, чтобы им принесли еще одну бутылку минеральной воды. – Я бы ориентировался и на разовые контракты, и на то, чтобы обзаводиться постоянными клиентами. Хотел бы добиться того, чтобы другие фирмы передавали своих клиентов нам, когда сами они окажутся перегружены работой или когда звезда нуждается в особом внимании. «Эмпайр», безусловно, мог бы воспользоваться нашими услугами, если, конечно, они не слишком сильно обидятся на меня, когда я от них уйду.

– А с чего бы вдруг звезде соглашаться, чтобы организацией ее поездки занимались именно мы?

– Если вы попытаетесь организовать такую поездку из Нью-Йорка, это будут понапрасну потраченные время, деньги и усилия. Потому что одно отделение не в состоянии знать все, что творится в средствах массовой информации по всей Америке. А местные отделения всегда в курсе всех местных дел и особенностей. Они знают, кто в их городе обладает наибольшим весом к влиянием.

– А почему вы выбрали меня? – спросила Джуди.

– Я в течение какого-то времени уже искал подходящего человека. Мне кажется, что вы сможете.

– Своих нынешних клиентов мне придется бросить?

– Нет. Они станут основой нашей дальнейшей деятельности.

– Мне придется вкладывать какие-нибудь деньги?

– Немного, безусловно, придется. Нам надо будет обзавестись приличными помещениями и нанять людей.

– Тогда я вынуждена ответить «нет», потому что деньгами я не располагаю.

– Возьмите кредит в банке. Я буду вашим поручителем.

«Наверное, в выражении моего лица есть что-то честное», – подумала Джуди.

– А вы откуда возьмете деньги?

– Я с девятнадцатилетнего возраста постоянно вкладываю десять процентов своих доходов в акции на бирже.

– Мне кажется, я все равно должна сказать «нет». Я только что выбралась из долговой ямы, и мне не хочется снова поймать на крючок банку. Хочу несколько ночей поспать спокойно.

Те три года, что Джуди вела свое собственное дело, стали для нее годами непрестанных финансовых забот. Она, естественно, знала рекламное дело. Но, за исключением той простой бухгалтерии, которую она вела для Ги, Джуди никогда не сталкивалась с деловым миром, и для нее стало подлинным открытием, что в этом мире есть люди, которые не платят по счетам потому, что они не могут, не хотят или даже и не собирались платить с самого начала. Это открытие буквально потрясло ее. Дважды ей угрожали, что выселят из квартиры за неуплату. В первый раз ее задолженность погасила ее бывшая начальница Пэт Роджерс, давно уже ставшая надежным другом Джуди. Во второй раз Пэт настояла на том, чтобы Джуди наняла себе нового бухгалтера, после чего она стала поручителем большого банковского кредита, который взяла Джуди, и потихоньку подсунула ей несколько небольших заказов: на рекламу мастики для полов и на организацию поездки молодого и честолюбивого певца, которого звали Джо Сэвви.

– Никто меня за нелояльность не выгонит, – уверила Пэт Джуди. – Мне только что предложили писать статьи и заметки в «Харпере». Так что я со всех ног лечу назад в журналистику.

Вспомнив сейчас, каких усилий ей стоило выплатить кредит, взятый под поручительство Пэт, Джуди отрицательно покачала головой и сказала:

– Нет, Том, я не могу принять ваше предложение. У меня просто нет капитала.

– Послушайте, Джуди, если вы согласитесь, я мог бы сам вам одолжить.

– Почему я должна вкладывать столько же, сколько вы, если у меня уже есть клиентура, а у вас ничего нет? – Твердый взгляд пронзительно-голубых глаз уставился на Тома. – Почему бы вам не заручиться просто моим сотрудничеством, ну, скажем, за двадцать тысяч долларов?

– Вы, конечно, шутите. – Он откинулся на спинку стула. Джуди едва удержалась, чтобы не ответить ему «да».

Они торговались на протяжении всего обеда и в конце концов, когда добрались до десерта, сошлись на том, что Том купит ее добрую волю и сотрудничество[3] за семь тысяч долларов и, кроме того, вложит еще четыре тысячи в освоение нового направления работы.

– Но мы не можем дальше работать только под вашим именем, – сказал Том.

– Что вы предлагаете?

– Давайте назовем нашу фирму «Местная американская творческая инициатива»?[4]

– Как-то немножко тяжеловесно…

– Если воспользоваться сокращением – нет.

– «ЛЭЙС». А что, хорошо!

Не успели они еще закончить формирование общенациональной сети представительств, как «ЛЭЙС» начала уже приносить прибыль. «Не понимаю почему?!» – удивилась как-то Джуди, когда они вместе с Томом сидели вечером в конторе и проверяли отчетность за предыдущий месяц. Джуди только что вернулась из тринадцатинедельной поездки по стране, во время которой она окончательно определилась, с какими местными рекламными фирмами и агентствами они будут сотрудничать, и договорилась с ними об условиях совместной работы. Теперь она сидела и в задумчивости покусывала большой палец.

– Ничего не понимаю. Клиентура у меня та же самая, что и была. Наши текущие расходы увеличились. И вдруг прибыль. Откуда?

– От логики. И от двенадцати лет, которые я провел в кинобизнесе и которые сделали меня хищником, – зевнул Том. – Уже почти десять. Давай заканчивать и по домам.

– Надеюсь, ты свои юношеские сбережения вложил в «Белл»[5], – сказала Джуди, беря с самого верха кучи бумаг счет за телефонные переговоры и разглядывая его на вытянутой руке. – Вот это было бы действительно логично.

Том снова зевнул.

– Никто ничего не делает по законам логики, особенно женщина. Логика для нее – это просто способ задним числом рационализировать свои слова и поступки.

– А мужчина?

– Мужчина тоже поступает не по логике. Он иррационален, им управляет страх.

– Поэтому мы и добиваемся успеха? Потому что ты терроризируешь и запугиваешь других?

– Потому что я готов быть безжалостным, безусловно. Если люди не видят или не чувствуют в тебе такой готовности, они этим пользуются. Ты им такое позволяла, а я не позволяю. В этом вся разница.

– Финансовые дела у тебя получаются здорово.

Том требовал, чтобы все счета выставлялись заранее и оплачивались в течение тридцати дней. Пока контракт не был подписан и деньги не переведены на их счет, они не начинали работу, не делали ни одного телефонного звонка. И они не работали ни минуты после того, как истекал срок действия контракта.

Том отвечал за все финансовые операции, за функционирование их штаб-квартиры; на нем была также работа с их постоянной клиентурой. Джуди занималась поисками заказов, самыми крупными разовыми клиентами, а также следила за деятельностью их представителей на местах и отношениями с местными рекламными агентствами. На ней была и вся творческая сторона дела, планирование кампаний, работа с авторами и художниками – то, что ей больше всего нравилось. Когда планирование рекламной кампании завершалось и начиналась уже конкретная организационная и творческая работа, Джуди направляла ориентировочный план в их представительства, которые предпринимали все необходимое на местном уровне. На этой стадии приходилось делать массу телефонных звонков: турне по двадцати пяти городам, например, требовало на этапе его подготовки и в процессе самой поездки не менее шестисот междугородных телефонных разговоров. Клиенту же достаточно было позвонить один-единственный раз – в фирму «ЛЭЙС».

Идея свести все хлопоты клиента к этому единственному звонку была до смешного проста. Именно поэтому она срабатывала великолепно.

37

Кейт по-прежнему продолжала имитировать оргазм. Не всегда: она могла очень легко испытать его, если достаточно долго находилась сверху и постепенно нащупывала необходимое для этого положение. Но так получалось не всякий раз; и если, в случае неудачи, Кейт не могла потом заснуть, она удирала в ванную и быстро добивалась удовлетворения.

Но после того, как они с Тоби прожили вместе шесть лет, началось нечто ужасное, и это ужасное продолжалось достаточно долго.

Как-то душной августовской ночью Кейт лежала в постели и читала газету, где описывались подробности грустной, обставленной в скверном вкусе смерти Мэрилин Монро.

– Она была такой обаятельной и смешной, милый. – Две крупные слезинки скатились у Кейт по ресницам и приковали к себе внимание Тоби.

– И красивой тоже… Какие у тебя длинные ресницы, Кейт.

– Да, Тоби, но бесцветные. Если бы я их не красила, ты бы их и не разглядел.

– А мои ресницы станут длиннее, если я начну их красить?

– Наверное… Дорогой, здесь пишут, что ноги у бедняжки Мэрилин были грязные, а педикюр на ногтях обломан. Как грустно!

Тоби скрылся в ванной и появился оттуда спустя минут десять. Кейт мельком взглянула на него, а затем в ужасе чуть не подскочила на кровати: «Тоби!» Все лицо Тоби было грубо размалевано косметикой, как у престарелой, изрядно потасканной, но все еще молодящейся вдовы.

– Господи, смой это все, Тоби! – воскликнула Кейт.

Но Тоби как-то странно улыбнулся, пристально посмотрел на нее и ответил высоким, ломким, необычным голосом, немного напомнившим ей голос матери Пэйган: «Нет, я хочу любить тебя так».

Чем они и занялись.

На следующий день Кейт не напоминала ему о случившемся. Но вечером Тоби, выпив слишком много бренди под французский пирог со шпинатом, саркастически заявил: «Мне кажется, шпинатный пирог, дорогая, не твой конек» – и направился наверх.

Когда Кейт, с непонятным страхом в душе, пришла укладываться спать, она обнаружила Тоби, лежащего, уставясь в потолок, прямо на полосатом бирюзовом покрывале кровати. Все лицо его опять было покрыто косметикой, а одет он был в ее тонкую кружевную ночную рубашку.

– Ну хватит, Тоби, – сказала Кейт. – Довольно. Иди умойся и, пожалуйста, больше этого не делай.

Но Тоби уселся на постели, надул губы и сказал тоном капризной девочки:

– А почему это тебе можно, а Тоби нельзя? Тоби тоже хочет быть красивым. – Он притянул ее к себе, уложил рядом и забормотал: – Тоби нравится быть красивым, Тоби нравится так одеваться. Но ты должна мне обещать, что это секрет, который останется только между нами, подружками. Очень важный секрет. Обещаешь?

На этот раз много времени Тоби не понадобилось, вся любовь заняла у него не больше десяти минут. Но Кейт понадобились целые сутки, чтобы прийти после этого в себя.

Потом все повторилось еще раз, и Кейт снова трясло целые сутки. И с тех пор каждый вечер, когда пора было ложиться в постель, Тоби обязательно «прихорашивался», как он это называл.

Через две недели Кейт от недостатка сна и беспокойства была уже вся взвинченная и бледная как смерть, Тоби же буквально расцвел. Еще через неделю он притащил купленное у Хэрродса черное свободное женское платье сорок восьмого размера, расшитое сверху донизу лебедями, и в тон ему ночную рубашку с глубоким вырезом.

– Сказал продавщице, что покупаю это мамочке, – заявил он, расправляя рубашку на своих тощих бедрах.

Это было в среду; а в пятницу он облачился в купленные на Шефтсбери-авеню сетчатые чулки на черных подвязках и отделанный оборками большой черный лифчик. Вечером в субботу на нем был уже красный атласный корсет с осиной талией, а на ногах – убийственные розовые туфли без задника на высоких каблуках. «У Хэрродса не оказалось туфель моего размера, поэтому пришлось купить вот такие, без задника, но они все равно мне малы», – объяснил он.

Кейт все происходящее казалось столь же мрачным и нереальным, какими представились ей в свое время и запомнились похороны ее отца. Нарумяненные щеки Тоби, которые он всегда тщательно накрашивал до цвета спелой груши, казалось, символизируют смерть. И снова Кейт была в замешательстве и недоумении: она не понимала, почему эта перемена в Тоби произошла вдруг столь внезапно. Он всегда был таким неукоснительно практичным; никогда и ни в чем не было и намека на то, что с ним может случиться нечто подобное. Он никогда не надел бы ни на какую вечеринку рубашку с оборочками; никогда и ничем не давал ей понять, что предпочитает окружать свои яички вуалью из кружева; никогда ни одним словом, ни одним поступком не давал оснований заподозрить у него какие-либо сексуальные отклонения. Кейт никогда ни на секунду не могла и предположить, что на самом деле Тоби предпочитает в постели подобный отвратительный фарс. Еще вчера у нее был совершенно нормальный муж, а сегодня он вдруг превратился в какой-то ходячий ужас.

Она не могла понять, что происходит в его сознании, что творится у него в голове; не понимала того странного, похожего на транс состояния, в которое он впадал, стоило ему только облачиться в женские одежды. Еще сильнее ее сбивало с толку то, что у Тоби были две различные манеры одеваться по-женски, с разными наборами вещей. Он, по-видимому, воображал себя двумя разными женщинами, и бедная Кейт никогда не знала заранее, окажется ли она сегодня ночью в постели с одетой в черный атлас похотливой светской дамой 30-х годов или же со скромной школьницей-девственницей в белых штанишках. Когда Тоби надевал чулки и туфли на высоких каблуках, его ноги ниже колен, с мускулистыми и тонкими икрами, начинали казаться кривыми и совсем не женскими; но в то же время, как это ни странно, в них все-таки было нечто женское. Точнее, они были очень похожи на ноги одной вполне определенной женщины, которую Кейт знала. Однажды ночью у Кейт вдруг возникло кошмарное ощущение, будто тяжело дышащий на ней человек – ее свекровь, вдова майора Хартли-Харрингтона.

Тоби категорически отказывался обсуждать то, что с ним происходило. В течение всего дня он был совершенно другим человеком: тем обычным, нормальным Тоби, каким был всегда. Вечерами же он не мог дождаться момента, когда они поднимались наверх, в свою спальню. Иногда он даже железной хваткой стискивал руку Кейт и тащил ее вверх по лестнице, при этом глаза его как-то странно блестели из-под густого слоя косметики. Иногда он казался Кейт типичным негодяем, будто сошедшим со страниц дешевых романов. «Нет, я просто слишком начиталась Барбары Картленд», – убеждала она себя. Но все же никакими другими словами она не могла бы описать то специфическое выражение, которое появлялось в подобные минуты на лице у Тоби: возбужденное, безжалостное, со стеклянными глазами. Кейт не понимала, что с ним происходит, и не знала, что ей предпринять.

Что она опять сделала не так? Почему эти ужасные перемены случились вдруг так внезапно? Если Тоби – гомосексуалист, то почему он спит с ней? Если он еще только превращается в гомосексуалиста, то почему она его так боится? Многие из числа их друзей были «голубыми», но они не внушали Кейт никакого страха; с Тоби же все было иначе. Причем больше всего ее пугали не косметика, не волочащаяся походка, не подбитые ватой кружевные лифчики, не этот ужасный корсет из красного атласа и даже не то, как Тоби пытался спрятать между ног яички, – неудивительно, что у него при этом делалась такая странная походка, особенно когда он надевал туфли на высоких каблуках. Нет, наибольший ужас вселяли в Кейт его гримасы, ужимки, вся его мимика. Абсолютно искренняя, она со всей очевидностью обнаруживала, каким он представляет себе внутренний мир и душевный склад женщины. Это был какой-то скверный шарж, оскорбление всему ее полу; именно это и шокировало больше всего Кейт, никогда не слышавшую слова «трансвестит».

Она закатила Тоби сцену, но Тоби пригрозил, что уйдет от нее.

Кейт уступила.

Потом она устроила ему еще одну сцену, и Тоби мягко напомнил ей, что она просто тридцатилетняя бесплодная сука и потому пусть лучше заткнется, мать ее… «Ой, извини меня, дорогушенька, не надо так плакать, давай лучше поцелуемся и помиримся, а? Один только маленький детский поцелуйчик», – загундосил тут же он, склонился над ней и притянул ее за подбородок к своим грубо намалеванным губам. Каждая пора на его лице вдруг будто выросла и показалась Кейт увеличенной, точь-в-точь так же, как показались ей увеличившимися поры на лбу миссис Трелони – на белом лбу, из которого торчали жесткие черные волосы, – тем ужасным вечером, в ванной, когда она была еще школьницей. Вот и сейчас, как тогда, она с жуткой ясностью, во всех мельчайших подробностях видела частички ярко-красной помады в трещинках губ Тоби и в порезах на верхней губе, оставшихся после бритья. Он так и не научился как следует пользоваться помадой.

Страдания Кейт усиливались, ее мучил стыд, и каждый вечер она надеялась, что сегодня ночью это не повторится, что нашедшее на Тоби наваждение вдруг пройдет так же внезапно, как оно наступило. Кейт страстно хотелось с кем-нибудь поделиться своими страхами и сомнениями. Хотелось, чтобы ей объяснили поведение Тоби, чтобы ее успокоили, чтобы ей сказали, что так происходит со всеми, что это нормальный и естественный этап в жизни любого мужчины. Но она и сама понимала, что ничего нормального и естественного в таком поведении не было. А кроме того, с ней рядом не было человека, которому бы она доверяла и на кого она могла бы вывалить рассказ об этих неприятных и унизительных вещах.

Когда она как-то предложила Тоби переговорить обо всем с их семейным врачом, Тоби смертельно побледнел, уставился на нее не мигая, сжал свои накрашенные губы, потом вдруг бросился на нее и стал выворачивать ей руку за спину, да так, что Кейт испугалась, не вывихнет ли он ей руку совсем. Потом он грубо стащил ее на несколько ступенек вниз по небольшой лесенке, что вела из их спальни в ванную комнату. Там он повалил ее на пол, а сам уселся на Кейт сверху, уперев руки в бока и сверкая глазами. Кейт вынуждена была пообещать ему, что она ничего не расскажет ни доктору, ни кому бы то ни было еще. «Да и кто мне поверит, если даже расскажу?» – с безнадежным отчаянием подумала она, наблюдая за этой вспышкой непонятного ей гнева и страсти Тоби.

– А если расскажешь, – произнес Тоби ледяным тоном и обычным своим мужским голосом, – я просто буду все отрицать. Ты ничем не докажешь, что эти женские вещи ношу я. В конце концов, висят они в твоем шкафу. – Он с видимым удовольствием подвигал на себе вверх-вниз черный кружевной корсет. «Ему надо лечиться», – подумала Кейт. Но она хорошо понимала, что никогда не осмелится предложить ему это.

Понимала она и то, что долго такой жизни ей не вынести. Ей надо куда-то уехать, подальше от Лондона и от Тоби. Сексуальное поведение Тоби, вызывавшее у Кейт отвращение и замешательство, повергало ее во все большую депрессию. В те дни, что Кейт жила у Пэйган, она ничего не сказала подруге: у той было больше чем достаточно и собственных проблем. Но когда Пэйган возвратилась из свадебного путешествия и, захлебываясь от восторга, описывала ей Нью-Йорк – даже несмотря на то, что там у Кристофера произошел сердечный приступ, – когда она передала ей приглашение от Джуди, Кейт решила поехать и месячишко провести там. Ей хотелось просто сбежать куда-нибудь и хоть на несколько недель позабыть о всех своих несчастьях.