Кружево - Кружево. Дорога к дому

Тоби представил Кейт в возвышенных богемных кругах, в которых вращался, и его друзья показались ей приятной переменой после уже порядком приевшихся офицеров и занудливых биржевиков. Даже более того: люди из мира искусства произвели на нее немалое впечатление. Они казались уставшими от всего на свете, ругали все и вся, что не выделялось безукоризненностью линий и пропорций, а заодно и все то, до чего первыми додумались не они. Поднимая бокал с коктейлем, они, прежде чем сделать глоток, долго крутили его в руках, подозрительно вглядываясь в форму бокала. Есть они могли только с абсолютно белых, без всякого рисунка, фарфоровых тарелок.

– В ту ночь, когда я впервые легла с Тоби, – рассказывала Максине счастливая Кейт, уже успевшая до этого пересказать ей все наиболее интимные подробности, – выглядело все так. Вначале с матраса мандаринового цвета, который лежал прямо на полу, выкрашенном в черный цвет, он снял три большущие черные подушки и положил их на стул, сплетенный из черных кожаных ремней. – Сидя на полу перед камином, Кейт обвила колени руками и продолжала рассказывать голосом, в котором сквозили мечтательные нотки: – И никакой другой мебели в комнате не было. – Она положила голову на колени и заговорила снова: – Потом он пошел на кухню, встал на табуретку и достал из посудного шкафа на стене два шерстяных одеяла. Потом нагнулся и откуда-то из-под раковины вытащил две черные спальные подушки. А затем просто бросил все это кучей на матрас. – Она испустила долгий и страстный вздох. – После этого он снял с себя джинсы и улегся читать какой-то архитектурный журнал. У него ужасная лампа: знаешь, один из этих хромированных раздвигающихся светильников, которые торчат из стены так, будто подглядывают тебе через плечо. А потом он взглянул на меня снизу вверх и стал критиковать мои трусики.

– Потрясающе, – вежливо отреагировала Максина, а про себя подумала: «О господи, неужели очередной мерзавец?»

Кейт полностью попала под влияние Тоби. Он говорил ей, как одеваться, какой у нее должен быть внешний вид, что должна она думать и чувствовать, как себя вести. Когда он как-то отчитал ее в присутствии Максины за неряшливость, неуклюжесть и неповоротливость, Кейт не только совершенно серьезно восприняла его слова, но и, к удивлению Максины, пообещала ему, что постарается исправиться.

Кейт была в восхищении от самоуверенности Тоби и полностью разделяла его весьма высокое мнение о самом себе. По-прежнему готова стелиться, как половая тряпка, и еще быть при этом счастлива, что об нее вытирают ноги, подумала о Кейт Максина. Она, однако, не могла не признать, что, хотя Тоби и не очень красив внешне, он достаточно остроумен и с ним интересно; он был явно умен и страстно увлечен своей работой. Как-то раз, когда они сидели на светлом буковом полу и слушали изящную, сложную, как звуковое кружево, токкату для клавесина, Тоби попробовал объяснить суть своей работы Максине.

– Самое скверное при проектировании больниц то, что этот процесс может иногда довести до полного отчаяния, – говорил Тоби, смешивая кампари в стакане из простого стекла. – Работаешь не на одного клиента, а на целую их кучу. Это и врачи, которые не желают как следует вдумываться в те планы, которые им показываешь; и старшие медсестры, и местные отделы здравоохранения, а еще и министерство здравоохранения. – Он поднял стакан, заполненный красной жидкостью, и посмотрел его на свет. Какой все-таки удивительно красивый цвет! – Люди в местных отделах и министерстве старомодны и консервативны, головы у них забиты предрассудками, и они совершенно не желают даже прислушаться к новым идеям. Они мне говорят, что я должен «экономить». Но это означает, что мы с самого начала будем проектировать тесные и переполненные больницы.

– Все это так сложно, – вежливо ответила Максина.

«Наконец-то среди подруг Кейт объявилась хоть одна, обладающая здравым смыслом», – подумал Тоби.

Кейт слушала их разговор и млела от удовольствия. Ей нравилось слушать, как Тоби говорит о своей работе, нравилось приходить к нему в контору, в выкрашенную в белый цвет комнату, где стояли наклонные чертежные доски и повсюду валялись большие листы чертежей и планов. В отличие от врачей, она научилась их читать легко и быстро.

Но Кейт не осмеливалась разрешить Тоби переехать на Уолтон-стрит, опасаясь, что ее отец может лопнуть от ярости. «В таком случае, наверное, нам придется пожениться», – высказался Тоби практично и без всякой романтики, и глаза у Кейт опять заблестели.

Кейт Харрингтон. Миссис Тоби Харрингтон. Миссис Харрингтон.

На этот раз изысканно ограненного бриллианта ей не преподнесли. Кейт с трудом получила даже обручальное кольцо: Тоби считал обручальные кольца буржуазным пережитком и заурядным символом того, что человек, носящий такое кольцо, является собственностью другого человека. Наконец его с трудом удалось убедить, и он неохотно согласился купить подержанное золотое кольцо, по периметру которого были выбиты маленькие сердечки. По-видимому, предыдущая владелица кольца была женщиной чрезвычайно нервной: с одной стороны сердечки были почти стерты от того, что кольцо непрерывно вертели на пальце.

На свадьбу из Эссекса приехала мать Тоби. Вдова майора Хартли-Харрингтона была крупной и бесцеремонной женщиной с мускулистыми ногами и таким большим носом, что она наверняка постоянно видела перед собой его кончик. И, хотя она была одета в синее шелковое платье, легко чувствовалось, что она привыкла носить твид и что ум ее больше всего занят сейчас тем, не пропадут ли там дома собаки в ее отсутствие. Удивительно, но она почти все время молчала; во время скучнейшей церемонии официальной регистрации брака постоянно шмыгала носом и поправляла мех, съезжавший у нее вниз по плечам. Было совершенно очевидно, что она не испытывает никаких иллюзий на тот счет, будто обзаводится теперь дочерью.

За торжественным обедом, устроенном в ресторане «Конно», она немного оттаяла, но потому, что выпила вина, а вовсе не от внезапно вспыхнувшей симпатии к невестке. В середине обеда отец Кейт, который до этого на протяжении получаса пытался разговорить мать Тоби и был вынужден в конце концов признать, что ему попался крепкий орешек, постучал ножом по бокалу и в наступившей тишине заявил, что он не умеет произносить речей; что то, как станут жить молодые, – их собственное дело; что он понимает, конечно: сегодня все делается не так, как раньше, и это не означает, что делается оно непременно лучше; но что молодые не могут жить в какой-то темной норе, и поэтому он в качестве свадебного подарка купил для них весь дом на Уолтон-стрит.

Кейт заключила отца в объятия и заплакала от счастья.

После этого заявления атмосфера за столом стала раскованней и оживленней, чаще вспыхивал веселый смех. Прямо после обеда молодая пара отправилась проводить медовый месяц в Милан, где проходила очередная выставка «Триеннале» и где Тоби мог разругивать в пух и прах любые проекты, сколь бы высокими международными наградами они ни были отмечены, если эти проекты не укладывались в его стандарты и представления.

Поначалу они были счастливы.

Старая квартирка Кейт, располагавшаяся в полуподвале, была освобождена от всего, что в ней находилось, выкрашена белой краской, отделана панелями из пробкового дерева и превращена в контору и кабинет Тоби. Здесь всегда было полно его друзей: они приходили целыми группами, часто без всякого предупреждения, чтобы поесть и поговорить о своей работе, о которой они могли рассуждать до еды, во время и после нее.

Кейт все это очень нравилось.

Первый этаж небольшого дома по Уолтон-стрит был тоже расчищен от всего, что там было. Все стены, потолки и оконные рамы были выкрашены в скучный шоколадно-коричневый цвет, полы покрыты белыми виниловыми плитками, на которых оставался отчетливым отпечатком каждый сделанный по ним шаг, появилась масса светильников, дающих узкий направленный пучок света, а с лестницы были сняты перила. С одной стороны «жилой зоны» были вытянуты в ряд три метра кухонных шкафов и оборудования, скрытые за специальным экраном типа жалюзи, сделанным из сосновых дощечек. Так что если вдруг оказывалась нужна чайная ложка, то, чтобы ее взять, приходилось всякий раз отодвигать назад этот тяжелый экран. Вся стена напротив «кухонной зоны» была завешана полками, на которых стояли книги, бутылки, зрительно подходящие сюда цветы – например, пучок маргариток в банке из-под джема или роза на длинном стебле, воткнутая в химическую колбу, – и собранная Тоби коллекция старых потрепанных детских игрушек времен королевы Виктории. Металлические стулья и кресла для дома Тоби спроектировал сам. Некоторые из них были похожи на сиденья от трактора, другие были сделаны из спутанной, переплетенной проволоки. «Жополовки какие-то», – пробормотал отец Кейт, увидев их и размышляя про себя, что весь дом выглядит каким-то голым: когда к ним приходили ее родители, Кейт снимала и прятала вырезанные из дерева безнравственные африканские изображения и такие же по духу гравюры Обри Бердсли, отпечатанные частным образом.

По вечерам Кейт была счастливой хозяйкой и старалась изо всех сил, ублажая клиентов Тоби, нужных и полезных ему людей, журналистов, пишущих по вопросам архитектуры, и работавших вместе с Тоби его коллег. Кейт нравилось учиться готовить для них. После нескольких катастроф, обычных, если обед готовит вчерашняя невеста, – когда сгорает дочерна жаркое или ветчина оказывается пересоленной, потому что накануне, перед тем как готовить, ее забыли замочить, – Кейт открыла для себя поваренные книги, написанные Элизабет Дэвид, и начиная с этого момента только яйца всмятку к завтраку подавались в их доме без чеснока. В качестве рождественского подарка она попросила Тоби купить ей ручную мельницу для соли и – в «Фортнаме» – банку маринованного гуся. Гуся она подала к столу на второй день Рождества, когда пришли ее родители. Слишком жирный, подумала ее мама; но ничего, это увлечение странными кулинарными рецептами пройдет, как только у дочери появится ребенок.

Целуя Кейт на прощание на крыльце ее дома, отец мужественно сказал: «Обычно мне не нравится иностранная пища, какая-то она всегда испоганенная. Но должен сказать, девочка, что на сей раз все было очень вкусно».

Это оказались последние слова, которые Кейт от него услышала.

35

На следующий день отец Кейт, меняя электрическую лампочку на лоджии, ухитрился получить несильный удар током. От неожиданности он упал с лестницы спиной на каменный пол и сломал шею. Когда мать Кейт нашла его, он был уже мертв.

Кейт проплакала целую неделю и не могла понять, почему она ревет: она ведь терпеть не могла вспыльчивость отца и его деспотизм. Она никогда не забудет те страхи, что пережила из-за отца в детстве, – страхи, которые заставляли ее дрожать и грызть ногти.

После похорон Кейт стала молчаливой, в ней чувствовалось постоянное внутреннее напряжение. Так продолжалось вплоть до конца месяца, когда, к облегчению Тоби, к ним приехала погостить Максина. Кейт налила себе кампари, села, скрестив ноги по-турецки, на сине-зеленый финский коврик из длинношерстной шкуры и расплакалась.

– Чего угодно ожидала, Макси, но только не того, что мне будет так скверно, когда помрет этот тип. Я чувствую себя какой-то ужасно уставшей и абсолютно неуверенной в себе. Так, будто я снова превратилась в школьницу! – Она сделала большой глоток кампари. – Его смерть оказалась жуткой смесью фарса и трагедии. Когда я приехала в Гринвэйс, он лежал на диване в холле так, будто прилег вздремнуть. Он был в голубой полосатой пижаме, в руке сжимал цветок лилии. И совершенно мертвый. Кто-то загримировал ему лицо, щеки были яркие, как груши. А челюсть ему подвязали от подбородка через голову носовым платком, чтобы она не отваливалась, пока не наступит трупное окоченение. – Кейт отпила еще один большой глоток, с отвращением посмотрела на кампари, встала и налила себе виски. Как сказал бы ее отец, ей захотелось выпить чего-нибудь стоящего. – Я подумала, что, если бы он мог видеть себя в тот момент, он бы умер от стыда. И только тут я вдруг поняла, что он ведь и в самом деле умер. И матери тогда же стало плохо, она почти сломалась. За исключением этого момента она держалась великолепно, на похоронах была бодрой и свежей. Именно так, как и хотел бы отец, если бы он мог ее видеть. – Кейт начала всхлипывать, вид у нее был грустный и потрясенный. – Мамочка всегда говорила, что отец бы хотел, чтобы мы, вспоминая его, всегда думали о нем с радостью. Даже если бы во время войны он попал под бомбу. – Она снова шмыгнула носом. – Он явно не думал, что умрет в пятьдесят пять лет. Все его бумаги были в таком беспорядке, что у меня целый день ушел только на то, чтобы разыскать его медицинскую карту.

– Бедная малышка, – сказала Максина и крепко обняла подругу. – Ничего, скоро тебе станет полегче.

Но на следующий же день у Кейт состоялся крупный скандал с адвокатом ее отца.

– Помни, мамочка, – предупредила Кейт, когда они уже входили в контору адвоката, – ты ни в коем случае не должна дать ему себя переспорить.

Женщин провели в небольшой кабинет, заполненный полками, на которых в красных кожаных переплетах стояли книги по вопросам права. К удивлению матери, обычно тихая и неагрессивная Кейт – на этот раз сумевшая разозлиться от сознания того, что она действует от имени умершего отца, – очень холодно и четко проанализировала создавшееся положение:

– В прошлом месяце, мистер Стиггинс, на следующий день после смерти моего отца, вы, насколько я помню, фактически ничего не знали о состоянии его дел. Вы тогда сказали моей матери, что в течение какого-то времени она не сможет вообще получить никаких денег.

Стиггинс кивнул:

– Но, уважаемые дамы, вам совершенно не о чем беспокоиться. Как вы знаете, вся недвижимость, которой владел покойный мистер Райан, согласно его завещанию передается в попечительский фонд, действующий в интересах его вдовы, а в случае кончины последней наследуется его единственным отпрыском, миссис Харрингтон. Нужно просто дождаться утверждения этого завещания судом. Это займет несколько месяцев… Ну, может быть, год. – Он сложил руки, сплетя пальцы. – Покойный мистер Райан назначил меня в качестве одного из попечителей. Второй попечитель – его бывший партнер мистер Джеллаби. Последние два месяца, как вы знаете, он, к сожалению, находится в больнице после сердечного приступа. – Напыщенно и голосом, не предвещающим ничего хорошего, он продолжал: – Следовательно, в настоящее время я являюсь лицом, непосредственно отвечающим за капиталовложения покойного мистера Райана. После многочисленных сомнений и долгих размышлений и после обсуждения этого вопроса с брокером его фирмы я принял решение продать все принадлежавшие ему акции. После уплаты необходимых посмертных пошлин и налогов оставшиеся деньги будут вложены в Британский вдовий фонд. Это надежная траст-компания.

– А что это такое: траст-компания? – спросила Кейт, внутренне негодуя от того, что подобные финансовые решения можно, оказывается, принимать, даже не поинтересовавшись мнением ее матери.

– Это компания, располагающая опытными экспертами и советниками и вкладывающая свои средства на бирже. Это, если мне будет позволено так сказать, всегда очень осторожная компания. Разумеется, я не могу допустить в этом деле никакого риска…

Кейт мало что поняла из того, о чем адвокат говорил дальше, но она твердо решила разобраться в том, что такое биржа и биржевой рынок.

Первое, что ей удалось узнать, – Вдовий фонд был настолько «надежен», что выплачивал самый низкий процент на вложенный капитал. «Стиггинс что-то с этого дела имеет, не иначе», – пробормотала про себя Кейт, преисполнившись решимости внимательно следить за положением Вдовьего фонда на бирже.

Она купила детскую школьную тетрадку и стала регулярно заносить в нее курсы акций на бирже.

Через два месяца в жизни Кейт появился еще один интерес.

Она забеременела.

Радости ее не было предела. Она помчалась по магазинам и купила плетеную детскую кроватку, антикварную взрослую медную кровать с бронзовыми украшениями, несколько книжек колыбельных стихов и песен, воспроизводящих издания Рандольфа Кэндикотта XIX века, и большую традиционную детскую коляску типа тех, что обычно толкают на прогулках няньки, работающие при королевском дворе. Тоби очень ругался по поводу этой коляски, особенно из-за того, что она загромождала их узенький холл.

Мать ее вернулась из похода по Бонд-стрит с горой маленьких кружевных вещичек, расшитых вручную французскими монахинями. Миссис Райан с удовольствием жила сейчас на постоянно возрастающий банковский кредит, за который банк брал с нее на два процента больше обычного, потому что под кредит не было поручительства. Она решила продать Гринвэйс – имение было для нее слишком большим, – купить себе где-нибудь в сельской местности деревенский дом и жить в нем вдвоем с сестрой.

Кейт была все еще захвачена работой Тоби, увлечена его теориями и вполне разделяла его миссионерский раж. Во время следующего своего приезда, когда они втроем сидели в кухонной части «жилой зоны», Максина с удивлением наблюдала за тем, как Кейт колотила пестиком в старинной мраморной ступке. Утром, только Максина приехала, Кейт два часа подряд изливала ей душу, говоря о том, как она теперь счастлива и какие надежды возлагает на будущее. Кейт казалась сейчас совсем другим человеком: самостоятельным, важным, осознавшим себя и свое значение. Она уже больше не выглядела тихой и нерешительной. У нее появилась самоуверенная улыбка, одета она теперь была в свободную робу канареечного цвета – какие носят все беременные, – пошитую из драпировочного материала, который она купила в отделе мебели у Хэрродса. Тоби она не призналась, где приобрела эту ткань: по его мнению, все, что продавалось у Хэрродса, ужасно плохо смотрелось.

Максина повосхищалась каждой из тех кружевных, вручную сшитых вещичек, что были заготовлены для будущего младенца. Сидя вместе с Кейт на мандаринового цвета линолеуме в только что отделанной «Открытой для обозрения детской» и наблюдая за тем, как колеблются мобили[1] под легким дуновением идущего в окно ветра, она выслушала все планы Кейт на будущее. Пока Кейт болтала, Максина вдруг осознала, что ее подруге не хватает любви, которая была бы абсолютно свободна от всевозможных забот и тревог, что она тоскует по такой любви и ждет ее. Максина уже по собственному опыту знала, в чем главная прелесть появления ребенка: мать становится главной в доме, она начинает всем командовать и распоряжаться. Наконец-то.

Потом целых шесть часов подряд Кейт непрерывно расспрашивала Максину о беременности: Максина и в этом деле оказалась на шаг впереди ее, а следовательно, была авторитетом. Они без конца обсуждали, насколько болезненны роды, как отличить просто боль от родовых схваток и на что действительно похожи возникающие при родах ощущения. «Представь себе, что ты пытаешься высрать футбольный мяч», – сказала по-французски Максина с необычной для нее вульгарностью, но с большим чувством. В свое время, когда она сама была беременна, другие матери, с которыми она разговаривала, старались смягчать или обходить эту тему, и она до сих пор злилась на них за это. Они поговорили о том, стоит ли Кейт походить в новую школу на Сеймур-стрит, где учат естественности процесса родов; обсудили, насколько увеличиваются груди и обвисают ли они потом, через какое время возвращается в норму живот и остается ли прежним диаметр там, внизу, и что делать, если будут швы.

В этот момент вернулся Тоби и предложил им всем выпить. Осторожно спускаясь по лишенной перил лестнице, Максина вдруг подумала, что из всех беременных, с которыми ей доводилось встречаться, Кейт больше всех нуждалась в том, чтобы у нее был ребенок. Тоби интересовался будущим младенцем куда меньше, чем Кейт, и стоило ей только упомянуть о больнице – она была записана на роды в больницу Святого Георгия, – как Тоби сразу же заговорил о передаче инфекций и о Флоренс Найтингейл. Тоби был фанатичным сторонником взглядов Флоренс, знаменитой медсестры, жившей в XIX веке. У него в кабинете висела ее старинная фотография, а говорил он о ней так, будто Флоренс Найтингейл была еще жива.

– Она советует очень много здравого, – заявил Тоби, давая понять, что разделяет ее взгляды. – Она говорит, что пациенты должны быть главной заботой больницы. А на самом деле первостепенная забота каждой проклятой больницы – соблюдение их собственного распорядка. Больного могут разбудить, чтобы дать ему таблетку снотворного. Его могут уложить в постель, когда надо идти пить чай. И все это только потому, что так удобно медсестре. – Рассуждая, Тоби наливал себе кампари с такой тщательностью, будто занимался расщеплением атома. – Медики, похоже, не понимают, что человек – не манекен для экспериментов и не труп, который можно расчленять как угодно. Они не понимают, что пациент – это перепуганное человеческое существо.

– Осторожно! Сейчас он начнет говорить о размерах больничных палат, – предупредила Кейт. – Куда я положила орешки? Ах, ты их уже ешь. Передай-ка их сюда!

Она протянула свои длинные, тонкие руки к Тоби. Разговаривая, Кейт обычно сильно жестикулировала. Она могла вертеть рукой, словно вентилятор. Могла опустить руки на уровень талии, согнуть их в локтях и делать ими изящные, постепенно все более размашистые движения вбок. Сейчас она указующе уставила пестик от ступки на Тоби, шутливо грозя ему, а он так же шутливо уклонился, будто спасаясь от летящего пестика, и, нисколько не смущаясь, продолжал:

– Размер палаты очень важен для больного и хода его болезни, чего сами пациенты не понимают. Сестрам, разумеется, нравятся большие и открытые палаты – конечно, только в тех случаях, когда они не болеют сами. Так им удобнее за всеми присматривать.

– Тоби, Максина приехала к нам на ужин, а не на лекцию.

Кейт нажала на кнопку, миксер взвыл, и на какое-то время разговор вынужденно прервался. Кейт попробовала получившуюся смесь, добавила немного соли и перца и сказала:

– Цацики, холодный греческий суп. Попробуй, дорогой.

Она протянула полную ложку Тоби, который жестом отмел ее в сторону и продолжал читать свою лекцию Максине. Та взяла ложку с бледно-зеленым супом, попробовала, кивнула одобрительно – подумав про себя, что в супе слишком много чеснока, – и с отупевшим видом продолжала слушать занудное бормотание Тоби.

Когда Кейт была уже на седьмом месяце беременности, умер бывший партнер ее отца, и Стиггинс остался, по завещанию, единственным попечителем всего наследуемого имущества. Кейт посмотрела записи, которые она вела в школьной тетрадке, и обнаружила, что за последние шесть месяцев биржевой курс акций Вдовьего фонда упал на восемь с половиной процентов – больше, чем у любой другой представленной на биржевом рынке фирмы. И в то же время накопился уже солидный счет за оплату услуг адвоката, занимавшегося делами ее покойного отца. Кейт позвонила в Общество юристов, и там ей объяснили, что нет никакой возможности извлечь средства мистера Райана из Вдовьего фонда, если только мать Кейт не подаст в суд на своего попечителя, официально обвинив его в преступном пренебрежении своими обязанностями. Такой иск должен обязательно подаваться через другого адвоката, и вполне вероятно, что будет довольно трудно найти юриста, который согласился бы выступать в суде с иском против своего коллеги.

– Нет, дорогая, не могу же я менять своего адвоката! – в ужасе заявила мать Кейт. – Если бы я сейчас так поступила, я уже никогда впредь не смогла бы взглянуть ему в глаза.

В ту ночь Кейт проснулась от сильных судорожных болей и обнаружила, что лежит на мокрой, пропитанной ее собственной кровью простыне. Тоби срочно повез ее в больницу Святого Георгия, и там четыре часа спустя ему сказали, что у его жены произошел выкидыш.

Потом Тоби сидел возле постели Кейт и утешал ее, часами держал ее руку в своей, а она лежала, совсем обессиленная, и не произносила ни слова. Тоби даже притащил ей огромную вазу голубых гиацинтов. Врач потихоньку посоветовал ему постараться сделать так, чтобы его супруга как можно быстрее забеременела снова.

Тоби так и поступил.

Но у Кейт снова случился выкидыш.

Три года спустя, 6 мая 1960 года, когда Энтони Армстронг-Джонс сочетался браком с Ее Королевским Высочеством принцессой Маргаритой, Тоби был на торжественной службе венчания в Вестминстерском аббатстве. Он видел, как высочайшая невеста торжественно и серьезно прошла по проходу собора, а за ней волнами тянулся шлейф белого атласного подвенечного платья от Нормана Хартнелла. Потом он видел, как на приеме в Букингемском дворце эта торжественность и официальность сменились выражением откровенной радости и счастья.

Кейт не была ни на службе, ни на приеме. И не только потому, что к этому времени она уже достаточно хорошо узнала Тоби. Просто она снова лежала в больнице, приходя в себя после уже третьего выкидыша.

Ее навестила Максина, оказавшаяся в эти дни в Лондоне по пути в Нью-Йорк. Кейт лежала одна в очень маленькой палате с очень высоким, окрашенным в светло-зеленый цвет потолком. По стенам палаты тянулись, словно змеи, какие-то трубы и трубочки.

– Бедная малышка! – Максина протянула Кейт целую охапку нарциссов и покраснела, сообразив, что говорить этих слов не следовало. – Что с тобой, моя дорогая? Что все время происходит не так?

Кейт вздохнула и ничего не ответила. В палате слышалось лишь раздававшееся в трубах бульканье и урчание.

– Первые два выкидыша произошли один на двадцать восьмой, а другой на двадцать седьмой неделе. А этот случился на тридцать второй, и ребенок родился мертвым. – Выражение лица у Кейт было отрешенно-печальное. – Ты себе представить не можешь, как это все ужасно и в каком я отчаянии. Начинаются схватки, больно до чертиков, ощущение такое, что вот-вот начнутся роды, – и все это время ты сознаешь, что в конце всех этих мучений будет всего лишь мертвое тельце.

– А есть ли какие-то признаки, по которым можно было бы заранее определить, что что-то не так? Ведь в этом случае ты могла бы лечь в постель и что-то предпринять?

– В самый первый раз у меня началось кровотечение, когда я спала. Потом уже начались болевые схватки, а затем и выкидыш. В больнице меня успокаивали тем, что вывалили на меня статистику, как будто вычисляли какую-то среднюю величину: «Не расстраивайтесь, каждая шестая беременность заканчивается выкидышем, попытайте счастья снова!» Но я знала, что они мне врут, просто чтобы меня успокоить. Я знала, что выкидыши почти всегда происходят еще до наступления четырнадцатой недели… – Она понюхала по-весеннему сильно пахнувшие цветы. – К сожалению, дорогая, у меня нет вазы. Я просила сегодня утром, но почему-то в этих чертовых больницах никогда не бывает ваз.

– Вот черт, и я забыла принести. Надо было купить тебе живой цветок в горшке. – Максина положила нарциссы в раковину, а Кейт тем временем продолжала рассказывать дальше:

– Во второй раз было хуже. Я даже не успела добраться до больницы. Вот ты, например, знаешь о том, что если у тебя происходит выкидыш, то нужно сохранить плод и плаценту, положить их в какой-нибудь таз или пластиковую сумку и привезти в больницу, тогда после анализов тебе смогут сказать, почему случился выкидыш? Вот и я не знала. Слава богу, что хоть вообще-то до врача добралась.

– Да, но почему у тебя все время происходят выкидыши?

– Не думай, что я об этом не спрашивала. В первый раз мне сказали, что плод самопроизвольно отделился от плаценты. Во второй – что у меня слабая шейка матки и она слишком рано расширяется. Прописали мне курс лечения от этого, я его прошла. Но в этот раз все снова повторилось в точности так же. Теперь мне собираются как-то прочистить матку. – Кейт помолчала немного, а потом добавила: – Врачи нам деликатно намекнули, что новых попыток предпринимать не стоит.

Она лежала на спине, бессильно опустив руки поверх простыни, которой была накрыта, голос ее звучал почти безразлично. На самом же деле Кейт чрезвычайно остро и болезненно переживала случившееся. А совет не предпринимать новых попыток она, по мнению врачей, восприняла гораздо хуже, чем воспринимают его большинство женщин. Когда Тоби со слов врачей высказал предположение, что, в конце концов, они могли бы взять приемного ребенка, с Кейт произошла истерика и она кричала, чтобы Тоби никогда, никогда, никогда не говорил ей ничего подобного.

– Не надо так расстраиваться, – утешал ее Тоби. – Ты говоришь так только потому, что еще ни разу не думала над возможностью усыновить или удочерить кого-нибудь.

– Думала! Думала! Господи, да думала же! – Кейт разошлась еще сильнее, и в конце концов в палате появилась медсестра со шприцем в руке, выставившая Тоби за дверь.

Из больницы Кейт возвратилась домой ослабевшая, измотанная и в состоянии беспредельной и непреходящей тоски.

Тоби никак не мог понять причины такого ее состояния и силы ее переживаний. Вот если бы ребенок родился, пожил бы какое-то время, а потом умер – это было бы понятно. Но если он все равно должен был родиться мертвым? Кейт не могла заставить себя ни с кем разговаривать, она хотела быть постоянно одна, но в то же время не хотела быть в одиночестве, и она целыми днями плакала. Тоби утешал ее, как умел, но он не мог постоянно находиться рядом с ней: как раз в это время он заканчивал крупный заказ. По иронии судьбы, это был проект санатория, предназначенного для выхаживания детей, выздоравливающих после тяжелой болезни.

Кейт с грустью наблюдала за тем, как ее груди возвращались к обычному объему. Живот у нее снова обвис, хотя еще месяц назад он был твердым и упругим. Ее опять охватили те же чувства, которые она испытала на похоронах отца, – чувства безвозвратной потери и замешательства.

Что она сделала не так?

Наверняка она что-то сделала неверно. Иначе откуда же эти постоянные разочарования, когда единственное, чего она хочет, это обычного простого человеческого счастья? У других все в порядке; за что же ей-то постоянное наказание?! Почему она не может ощутить себя полноценной женщиной, хотя бы ненадолго?! Кейт решила избавиться от ощущения перманентной опустошенности тем, что целеустремленно и энергично погрузилась в то своеобразное сочетание деловой, светской жизни и развлечений, которое предлагал в те годы лондонский район Челси. Их небольшой дом располагался всего в пяти минутах ходьбы от Кингз-Роуд, и потому не меньше трех раз в неделю Кейт и Тоби заходили пропустить стаканчик в «Герб Маркхэмов», изысканную пивную, оформленную в стиле времен короля Эдуарда, находившуюся рядом с так называемым «Базаром» – небольшим магазинчиком, принадлежавшим Мэри Квант.