Кружево - Кружево. Дорога к дому

Ширли Конран

Кружево. Дорога к дому

Shirley Conran

LACE– 2

Copyright © 1982 by Shirley Conran. Originally published by Pocket Books, a division of Simon & Schuster, Inc.

© Косолапов Н., перевод на русский язык, 2013

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Часть шестая

31

Лили с тоской смотрела на горящее над Атлантой небо; на Вивьен Ли, целящуюся в солдата, на физиономии которого было написано нетерпение насильника; на Оливию де Хэвиленд в кринолине и на другие цветные рекламные плакаты, что висели перед кинотеатром. Хотя ей было уже тринадцать лет, в кино Лили довелось побывать только дважды. Она прикусила нижнюю губу и глубже засунула руки в карманы плаща, размышляя над тем, как бы ухитриться проникнуть в зал.

– Видела?

Она повернулась и посмотрела на улыбавшегося ей парня. Он был высокий, светловолосый, на вид ему было не меньше двадцати четырех.

– Нет, но красиво, правда? А ты видел?

– Нет, – соврал он. – Послушай, пойдем посмотрим вместе? А то я в Париже совсем один.

Лили заколебалась. Вообще-то, она даже не должна была бы появляться сегодня на Елисейских Полях. Но мадам Сардо уехала к матери в Нормандию, она к ней ездила каждый год. А месье Сардо Лили сказала, что у нее дополнительные занятия по математике. Правда, поскольку он был сейчас на работе, он бы вообще не заметил ее отсутствия. Месье Сардо был занудой и постоянно пытался всех поучать. Но, что касается Лили, он уже давно перестал читать ей нотации, поправлять ее или делать ей выговоры и даже просто замечать ее, потому что ее вполне оформившиеся груди и длинные, притягивающие к себе взгляд ноги вызывали у него такую физическую реакцию, что временами он боялся, как бы на это не обратила внимание его жена. Как-то, мысленно представив себе, как он лежал бы между ее тонких и твердых бедер, месье Сардо машинально произнес имя Лили вслух в тот самый момент, когда он лежал на костлявом теле мадам Сардо, вцепившись в ее отвисшие груди. Ему удалось тогда убедить жену, что он ничего не говорил, что ей послышалось, что это был лишь чувственный вздох, вызванный испытываемым удовольствием; но он не мог рисковать подобными вещами в собственном доме. Отлично сознавая опасность, он добропорядочно старался при всякой возможности избегать встречаться с Лили.

Лили снова взглянула на заговорившего с ней парня. Чем-то он был похож на Лесли Говарда, смотревшего на Лили с афиши: у него был такой же ясный и чистый взгляд. И, судя по говору, он тоже был иностранец.

Другой возможности у нее никогда не будет.

– Да, пожалуй, – согласилась она. Все оказалось очень просто. Они прошли мимо контролера, вошли в темный зал и оказались в прошлом веке, прямо посреди Гражданской войны.

Когда зажегся свет и начался антракт, Лили все еще пребывала в состоянии романтического экстаза.

– А правда, Скарлетт прекрасна, ведь правда?

– Не красивее тебя, – ответил парень.

Лицо у Лили было уже не детское. Копна густых темных волос была собрана сзади в пучок и перевязана бархатной ленточкой; огромные карие глаза излучали почти взрослую чувственность; но главным, что придавало ее лицу особое выражение и сразу приковывало к себе взгляды, был маленький, слегка загнутый крючком нос, выдававшийся над такими точеными и чувственными губами, что казалось, их изваял сам Микеланджело. В тринадцать лет и фигурка у нее была уже не детской. Ноги были еще тонковаты, но все тело уже налилось, грудь развилась – пожалуй, даже слишком развилась. Иногда ей казалось, что месье Сардо как-то украдкой, искоса поглядывает на нее. А когда по воскресеньям они выходили из церкви, он всегда крепко брал ее под руку, и тыльная сторона его ладони как-то дрожа и без всякой необходимости крепко прижималась к ее груди.

Новый знакомый Лили купил ей мороженое. Она узнала, что зовут его Аластер и что сам он из Нью-Йорка. Он явно считал Лили старше, чем она была на самом деле: обращался он с ней вовсе не как со школьницей.

Свет снова медленно погас, и Аластер взял ее за руку. Его рука была теплой и твердой, и от нее исходило какое-то почти непереносимое возбуждение – совсем не такое, как от руки месье Сардо, всегда ее пугавшей. Лили почувствовала, что ей становится как будто труднее дышать, ее охватило легкое и приятное возбуждение; ей начинало как-то смутно, неосознанно хотеться, чтобы этот незнакомец ласково поглаживал бы не только ее руку и ладонь.

Когда они, пошаркивая ногами, медленно продвигались в темной, толкающейся толпе к выходу, Аластер спросил: «Хочешь чего-нибудь перекусить?»

Лили взбила волосы, собрала все свое мужество и сказала «да». Под дождем, хлюпая по лужам, они добежали до ресторанчика, и к концу ужина Аластер уже довольно много знал о Лили, хотя она о нем ничего не узнала. Лили постепенно начинала беспокоиться: время близилось уже к одиннадцати вечера, она еще никогда не возвращалась домой так поздно, объяснила она Аластеру.

Не споря, он пощелкал в воздухе пальцами, прося счет, а потом отвез ее домой. Когда они сидели в ехавшем по мокрым улицам такси, Аластер взял пальцем Лили под подбородок и повернул ее напряженное и страстное лицо к себе. Потом, совсем как Ретт Батлер, наклонился к ней и поцеловал. Вся дрожа от этого нового, незнакомого ей ощущения, от которого по всему телу пошел приятный озноб, истосковавшаяся по теплу и любви Лили обвила руками Аластера за шею и подняла голову ему навстречу. Когда такси остановилось возле ее дома, она была уже влюблена по уши.

Поднимаясь вверх по скрипящей лестнице, Лили тоже дрожала, но теперь уже по другой причине: она с ужасом думала о том, какая встреча ее ожидает. О том, чтобы прокрасться в свою комнату незамеченной, она и мечтать не могла. Но оказалось, что месье Сардо еще не вернулся: в тех редких случаях, когда жена его уезжала на целых две недели, он не имел обыкновения сидеть дома.

Лили теперь приходилось вставать в пять утра, чтобы успевать сделать то шитье, которым она должна была заниматься в послеобеденные часы: теперь они были заняты Аластером. Больше она ни разу не осмеливалась возвращаться так поздно, но, похоже, его работа позволяла ему свободно распоряжаться своим временем. Поэтому в середине дня Лили обычно мчалась в кафе, они обедали; а потом, взявшись за руки, бродили по Булонскому лесу, гуляли среди изысканно разодетых детей в парке Монсо, катались на речном трамвае по Сене или просто ходили по улицам, глазея на витрины.

– Почему ты не хочешь, чтобы я купил тебе какое-нибудь приличное платье? С тех пор как мы познакомились, я все время вижу тебя в одном и том же свитере, в той же блузке и в одной и той же синей юбке.

– Нет, нет, я не могу позволить, чтобы ты мне что-нибудь покупал! Мадам увидит.

– Ну хорошо, а вот эти замшевые красные туфельки?

– Нет, мне некуда будет их спрятать, и меня станут расспрашивать, откуда я взяла деньги.

В конце концов в пассаже на улице Риволи Аластер купил ей медальон в форме сердечка на изящной золотой цепочке: его она могла спрятать под матрас. Ему еще никогда не встречалась такая доверчивая, влюбленная в него и ничего не требующая взамен девушка. Обычно даже самые юные чего-нибудь добивались, особенно когда узнавали, кто он на самом деле. Тогда они начинали требовать денег, драгоценностей, иногда и того, чтобы он на них женился. Если положение становилось затруднительным и особенно если начинали упрямиться отцы, такими девушками занимался Скиннер, адвокат его матери. Лили идеально устраивала Аластера; а кроме того, его пока в Париже мало кто знал.

В такси Лили обняла его и от всей души расцеловала за подарок: она была просто в телячьем восторге. Но, когда они оказались в тени Эйфелевой башни, она посмотрела в окно и удивленно спросила:

– Куда это мы едем?

– Вот в эту гостиницу, котенок. Я сюда часто захожу пропустить стаканчик.

За столом дежурной сидела недовольная толстая консьержка и вязала какую-то серую кишку, которая со временем могла оказаться и чулком, и рукавом. Аластер сунул ей купюру, и она шлепнула на стол ключ.

– Девятнадцатый номер. На втором этаже. Если пробудете больше двух часов, придется доплачивать.

Лили пошла следом за Аластером вверх по лестнице; обычно он водил ее в гораздо более приятные места.

– Здесь что, какая-нибудь выставка? За что ты заплатил? – спросила она.

Девятнадцатый номер оказался полутемной комнатой с закрытыми ставнями окнами. В ней стояла большая кровать, покрытая стершимся вязаным розовым покрывалом, на котором когда-то были вышиты пасущиеся овечки. В комнате были также умывальник и переносное металлическое биде. Лили почувствовала себя неуютно.

– Мне захотелось побыть с тобой наедине, котенок.

– Но здесь же кровать!

– Котенок, очень трудно найти такой гостиничный номер, в котором бы не было кровати. А теперь давай я надену на тебя медальон. – Он приподнял ей волосы и поцеловал сзади у основания шеи, потом обнял ее и дотронулся до груди, ощутив под тонкой блузкой соски, а затем медленно расстегнул сверху вниз маленькие розовые пуговки.

Совершенно наивная, впервые оказавшаяся во власти охвативших все ее тело незнакомых чувств, истосковавшаяся по любви, Лили ему почти не сопротивлялась. Вскоре, к своему удивлению, она оказалась среди пасшихся розовых овечек, совершенно голая, загипнотизированная уверенными действиями Аластера и его быстрыми опытными руками, гладившими ее дрожащий живот, ласкавшими волосы в нижней его части.

– Ну, котенок, так сколько же тебе на самом деле лет, а? Давай притворимся, будто тебе только десять, а я твой школьный учитель, и ты должна делать все так, как я тебе говорю. – Он наклонил голову и легонько куснул ее за кончик соска. – А если не будешь делать так, как я скажу, я тебя накажу. Позвоню мадам Сардо и скажу ей, что ты плохая девочка. Ты ведь этого не хочешь, правда?

Лили замерла от страха.

– Не бойся, котенок, я пошутил, – проговорил Аластер. – А теперь ляг на спину и расслабься, и я сделаю так, что тебе будет просто чудесно.

Он запустил руку ей между ног и вытянулся рядом с ней на кровати. Его пальцы непрерывно двигались у нее между бедер, гладили, ласкали, настойчиво забирались все дальше и дальше. Он крепко поцеловал ее в губы и вдруг резко вставил в нее пальцы. Она дернулась от боли, а тело Аластера напружинилось в экстазе.

– Лежи тихо, глупышка, не шуми, – прошептал он. Потом решил успокоить ее козырной картой: – Я это делаю, потому что люблю тебя, Лили. Взрослые любят именно так, котенок.

– Но мне же больно, – прохныкала она.

– Ничего, я тебя покрепче поцелую, – пообещал он и принялся нежно целовать соски ее грудей, сами груди, лицо, тем временем поспешно стягивая с себя одежду. Затем он опустился сверху на Лили и вошел в нее. Это произошло так быстро, что Лили, ошеломленная раздиравшими ее противоречивыми чувствами, даже толком не поняла, что случилось. Она лишь снова ощутила боль, а потом эта боль стала невыносимой, когда Аластер, сильно сжимая ее тело, задрожал в оргазме. Наконец он скатился с нее и, обессиленный, вытянулся рядом.

– Это было прекрасно, котенок. В следующий раз приходи в школьной форме, – пробормотал он некоторое время спустя. Потом он снова начал гладить ее розоватые груди, а затем и все тело, и ласкал Лили до тех пор, пока ее не перестало трясти. Он тихонько нашептывал ей слова любви. Она ведь хотела, чтобы он ее любил, верно? Медленно и терпеливо, строя уже в уме планы относительно следующего дня, он возродил ее доверие к себе, успокоил ее своими ласками, утешил словами любви, загипнотизировал своей самоуверенностью, запугал скрытыми намеками на то, что его любовь может и пройти, и угрозами позвонить мадам Сардо.

Потом он отлил в умывальник, оделся и вышел из комнаты, пока Лили подмывалась на биде. Она думала о том, что, если Аластер ее и вправду любит, он не должен был приводить ее сюда. Но ведь, если бы он ее не любил, ему бы и не захотелось ее сюда привести, так? Он сделал это, потому что любит ее.

Спустя некоторое время Аластер вернулся и уселся на краешке кровати. Он усадил Лили себе на колени и достал пачку таблеток:

– Теперь будешь принимать одну таблетку каждый день. Прочитай инструкцию на упаковке.

– Зачем?

– Чтобы у тебя не было ребенка, вот зачем. Это новое средство. Обещай мне, что будешь его принимать.

– А почему мы не можем пожениться и иметь ребенка?

– Потому что ты еще маленькая, котенок. Вот если будешь хорошо себя вести, кончишь школу, сдашь все экзамены, тогда посмотрим.

После этого они уже больше не катались по реке и не бродили под деревьями. Почти каждый день на протяжении всего того жаркого лета, за исключением только выходных, с трех и до пяти часов, испуганная и застенчивая Лили встречалась с Аластером в гостинице. Когда возвратилась мадам Сардо, Лили сказала ей, что, поскольку сейчас так жарко, она после обеда берет корзинку с вышиванием и уходит с ней в парк. Ночные рубашки мадам были расшиты просто изумительно. С другой стороны, ребенок действительно выглядит бледным как смерть. Что ж, возможно, парк – не такая уж плохая идея. Но при условии, что она будет приходить вовремя, чтобы успевать приготовить ужин.

В начале сентября, когда солнце уже окрасило стену дома на противоположной стороне двора, Лили опять стошнило. Ее тошнило уже пятое утро подряд. Вся в панике, она забралась обратно в постель. Она никогда не слышала о гинекологии, но хорошо знала, что означает рвота по утрам. Вставать ей не хотелось: она была измучена, чувствовала себя разбитой, а о том, чтобы приняться сейчас за вышивание, не могло быть и речи. Наконец она услышала голос зовущей ее мадам Сардо: «Лили! Лили! И куда только подевался этот ребенок? Почему до сих пор нет кофе? Ах вот как! Семь часов, а мы все еще в кровати!» Но девочка выглядела совсем больной, она почти не могла поднять голову от подушки, под глазами у нее пролегли темные круги, становившиеся все чернее и чернее. Может быть, стоит вызвать врача? Хотя, конечно, придется платить ему за визит. Лучше уж пусть она денек полежит в постели, может быть, и поправится. Нет смысла платить врачу, если окажется, что у нее ничего серьезного.

Но приступы тошноты прошли, и к середине дня Лили уже не чувствовала себя больной. Теперь она только паниковала. Попринимав три дня таблетки, которые дал ей Аластер, она перестала это делать, потому что от них ей делалось нехорошо. Ему она ничего об этом не сказала: боялась, что он станет сердиться.

Нет, ей необходимо встать с постели. Аластер будет ждать ее в кафе. По счастью, сегодня был один из тех дней, когда после обеда мадам Сардо отправлялась играть в бридж.

Когда Лили призналась в своих опасениях Аластеру, его обычно добродушное лицо приняло вдруг жесткое выражение и он стал совсем не похож на Лесли Говарда.

– Так я и знал! Все вы, глупые сучки, одинаковы!.. А ты уверена?

– Я не была у врача, но всю эту неделю меня тошнит.

– Ну, ты сама виновата. Мне ты ничего не пришьешь. Где я живу, ты не знаешь, вместе нас никто не видел. Может быть, ты уже с половиной Парижа успела переспать, откуда я знаю?.. Господи, не реви только! – Он замолчал, раздумывая. Пожалуй, лучше ее не пугать. Он не знал, сколько Лили лет, но она явно была еще несовершеннолетней. Если делом займется французская полиция, Скиннер, возможно, не сумеет его замять. Хотя обычно французы терпимо относятся к таким вещам…

– Мы что, не пойдем сегодня в гостиницу?

– Нет, не пойдем. Ради бога, перестань распускать сопли и дай мне подумать! – Еще слава богу, что она не знает его настоящего имени. И что его дернуло с ней связаться! Какое-то затмение нашло. Просто свихнулся. Но теперь уже все равно поздно. Надо из всего этого как-то выкручиваться, и немедленно, пока не увяз по-настоящему. Конечно, есть эта дежурная в гостинице, но она будет молчать, если сунуть ей несколько тысяч франков. И тут ему пришла в голову идея. Он сунул руку в карман брюк и вытащил пятьдесят тысяч франков. Это было немного, примерно сто восемьдесят долларов, но больше денег у него с собой сейчас просто не было.

– Ради бога, Лили, перестань реветь, или я сейчас уйду! Слушай, вот что тебе надо сделать. Возьми эти деньги и сходи к врачу, проверь, действительно ли ты беременна. Я не знаю, сколько он возьмет, но тут больше чем достаточно, чтобы заплатить ему. Если ты не беременна, тогда не из-за чего и суетиться. Если же ты и вправду беременна, тогда отправляйся прямо к консьержке в той гостинице: она тебе скажет, к кому обратиться, чтобы тебе помогли. Я все оплачу. Сделай это все как можно быстрее и никому ничего не рассказывай! – Он бросил на стол бумажку, чтобы расплатиться по счету, и поднялся.

– Аластер, пожалуйста, не уходи, не оставляй меня одну! Я тебя так люблю!

– Если любишь, то сделай все в точности так, как я сказал. Или ты будешь меня слушаться, или мы никогда больше не увидимся.

– Когда я тебя увижу? Когда? – Она всерьез испугалась и уже больше не плакала.

– Через две недели, здесь. – Он потрепал ее по плечу: – Не куксись! Если будешь хорошей и послушной девочкой, мы сможем забыть про все эти неприятности. Ну, обещаешь мне сделать все, как я сказал?

– Обещаю, обещаю! Но ты вернешься, правда?

– Конечно, котенок, – ласково сказал он и, наклонившись, поцеловал ее в мокрую щеку, твердо решив про себя никогда больше с ней не встречаться.

Он исчез прежде, чем Лили сообразила спросить его, к какому врачу ей надо пойти. Она посидела еще немного, глядя на горку банкнот, потом засунула их в карман плаща и направилась в гостиницу. Походив некоторое время взад-вперед перед входом – ей очень не хотелось заходить, – она все же вошла и обратилась к толстой женщине, вязавшей за столом:

– Мне сказали, что вы можете мне помочь.

Глаза женщины мгновенно опустились на живот Лили:

– Сколько уже?

– Не знаю. – Лили покраснела и уставилась на бронзовый колокольчик, который стоял на столе.

– Когда должны были быть последние месячные?

– Примерно три недели назад. Но я еще не была у врача.

– Неважно. Садись вон там и подожди немного. – Она всунула босые ноги в матерчатые тапочки и пошаркала к телефонной будке, что стояла в тыльной части холла. Говорила она тихо, и содержания разговора Лили не услышала. Потом женщина пришлепала назад и спросила:

– Денег он тебе дал?

– Да! – Она вытащила из кармана кучу помятых бумажек и положила ее на стойку. Толстые пальцы женщины быстро пересчитали их.

– Этого мало. Скажи ему, что нужно еще сто тысяч франков.

– Но это все, что он дал. У меня больше нет. Он сказал, что оплатит счет.

– Все они так говорят. Но за это дело надо платить только наличными, и непременно вперед. А семья тебе не может помочь? – На лице Лили отразился дикий ужас. – Ну а занять у кого-нибудь из друзей ты можешь?

Но никто из одноклассниц Лили никогда даже не видел ста тысяч франков, не говоря уж о том, чтобы располагать ими или иметь возможность дать такую сумму в долг. Она медленно покачала головой.

– Вот что я тебе скажу, – заговорщическим тоном произнесла консьержка. – Я знаю одного фотографа, который мог бы тебе заплатить, если бы ты ему попозировала. Три тысячи франков за час минус мои комиссионные. Подойдет?

Обнадеженная, Лили согласно закивала. Она готова была согласиться на что угодно. Старуха снова пошаркала к телефону, а вернувшись, нацарапала на листке бумаги адрес.

– Серж готов встретиться с тобой прямо сейчас, дорогая. Вот его адрес. Это чуть дальше по нашей же улице, там увидишь. На чердаке.

32

Серж когда-то снимал для журнала мод и слыл в этой области большой знаменитостью. Но затем потолстел, ему все надоело, он обленился и постарел – причем все эти перемены произошли именно в такой последовательности. Он процветал в традиционном мире великосветских ателье мод, рассчитанных на шитье по индивидуальным заказам, и совершенно не понимал нетрадиционную, свободную моду шестидесятых годов. Журналы мод отказались от его услуг, потом у него почти не осталось заказов на фото для рекламы, и он оказался практически без работы. Так продолжалось до тех пор, пока он не стал продавать фотографии обнаженных женщин. Тут ему позировали, конечно, совсем не те девушки, к которым он привык. Беттина, Али, Фиона или Сузи никогда бы не опустились до подобного занятия. Большинство манекенщиц такого класса не опускались даже до того, чтобы сняться в нижнем белье. По крайней мере, так было до самого недавнего времени, и приходилось платить им бешеные деньги даже за то, чтобы они согласились сфотографироваться в купальнике. А у этих новых, современных натурщиц нет ни стыда, ни стиля; одна грязь. Конечно, он всю жизнь фотографировал обнаженных женщин, просто для собственного удовольствия. Но ему и в голову не приходило предлагать такие снимки на продажу, пока одна из этих уличных девок не сунула себе в сумочку сделанную с большим увеличением фотографию своего соска. После этого случая выполненные им снимки обнаженного тела на какое-то время вдруг вошли в моду. Зачастую было невозможно с первого взгляда определить, какая именно часть тела изображена на снимке, но эффект всегда оказывался неожиданным, а нередко и на удивление эротичным. Во всяком случае, такие фотографии шли.

Глаза у Сержа сузились, он оценивающе оглядел Лили, а потом улыбнулся ей.

– Заходи, – сказал он. – Пусть тебя не смущает мой спортивный костюм, в студии я всегда так работаю. Стаканчик вина? Нет? Ну ладно. Вон раздевалка, скидывай, дорогая.

– Что скидывать?

– Одежду, дорогуша. За что я стану платить тебе три тысячи франков в час, как ты думаешь? Насколько я понимаю, дорогуша, для тебя это не впервые. Но все равно не смущайся: нет ничего такого, чего бы я уже не видел. Если хочешь, могу доказать.

Он помахал толстой рукой в сторону огромного стенда, обитого черным сукном и сплошь заполненного фотографиями обнаженного тела, притом очень хорошо выполненными, потому что Серж любил женщин и был отличным фотографом.

Лили пробралась между трехметровой высоты рулонами розовой, голубой и зеленой бумаги, которая использовалась для создания нужного фона, мимо огромной, свисающей откуда-то сверху белой простыни, мимо простыни еще большего размера, но черной, мимо каких-то серебристых зонтиков, насаженных на длинные палки, прошла через целый лес осветительных приборов и оказалась в маленькой комнатке, где на туалетном столе, под рядом ярко сияющих голых ламп, стояли разноцветные коробочки каких-то кремов, валялись губки, смятые бумажные салфетки, маленькие грязные щеточки, прозрачные тонкие косынки из шифона, лежали щипцы для завивки волос.

Лили, пораженная всем увиденным, минут пять простояла там, не двигаясь и ни о чем не думая.

– Я не могу ждать весь день, красавица! – Донесшийся до нее из другой комнаты голос был веселым, но в нем чувствовались и угрожающие интонации. Лили быстро разделась. Занавеси раздвинулись, и в комнатку заглянул Серж:

– Ага, ты уже готова. Очень хорошо. Сюда, пожалуйста. – Он установил камеру и свет, направив их на черный задник. – Сейчас я работаю без помощника, если, конечно, не выполняю какой-нибудь большой заказ. Так, красавица, встань сейчас прямо, спиной к камере, и больше ничего. – Щелк! – А теперь повернись боком. Вначале одним, потом другим. – Щелк! Щелк! – Подбородок немного повыше. – Щелк! – Теперь лицом ко мне, вот так, умница. – Щелк! Щелк! Щелк! – Вот и все! Ничего сложного, правда? Сегодня проявлю, а завтра скажу тебе, подходишь ты мне или нет.

Лили почувствовала облегчение. Все оказалось не более эротичным и страшным, чем обычное фотографирование на паспорт. Серж подумал про себя, что давненько уже ему не попадалась такая симпатичная писюшка. С ней, конечно, придется поработать, так что не спеши и не загадывай, охладил он свой пыл. Но он мог поклясться, что на снимках она будет смотреться даже лучше, чем в жизни. Лишь бы только ее пока не спугнуть. Если действовать осторожно и неторопливо, она ему может принести целое состояние.

Начав работать с Сержем, Лили быстро обнаружила, что от нее требуется гораздо большее, нежели просто раздеться и стоять голышом, пока Серж будет щелкать своим аппаратом. Первые фотографии показали Сержу, что у девочки есть большой потенциал. Внимательно изучив снимки через лупу, отметив красным фломастером те негативы и места, которые стоило увеличить, Серж понял, что девчонка оказалась даже лучше, чем ему привиделось с первого взгляда. Она обладала редкой наивностью в сочетании с захватывающей дух эротичностью, причем сама, видимо, даже не подозревала об этих своих качествах. На лице у нее было постоянное выражение чистоты и надежды, симулировать которое было бы невозможно; однако в рисунке ее рта есть нечто чувственное. Не девочка, а мечта.

Серж понимал, что вести себя с ней ему придется крайне осторожно. Доброта – вот что ему необходимо. Отеческая доброта успокоит малышку, и тогда к этой доброте можно будет добавить немного властности. Надо будет очень мягко направлять ее; дать ей при первых съемках какое-нибудь занятие, чтобы у нее не оставалось времени на раздумья. Немного заплатить ей авансом, заставить ее подписать контракт в его пользу – потом, в случае необходимости, можно будет им же и пригрозить. Придется следить, чтобы на снимках не видны были ее ребра и эти длиннющие неуклюжие ноги. Он бы предпочел, чтобы маленький темный волосяной треугольничек обрамляли более полные бедра. Но зато грудь у нее – само совершенство. Разумеется, связываясь с ней, он рисковал тюрьмой; зато в случае удачи и заработать можно будет по-крупному.

Когда Лили пришла в следующий раз, Серж уже дожидался ее. На этот раз он был облачен в традиционный костюм всех фотографов: джинсы и черный свитер, а широкий кожаный ремень подбирал живот более или менее на место. Для Лили он купил слоеный шоколадный торт-мороженое, а сам потягивал из высокого стакана красное вино и, похоже, не торопился начинать работу.

Потом он взялся за аппарат и сказал:

– Вот что, красавица, я хочу для начала сделать несколько снимков самых обычных. Просто как получится. Сиди как сидишь на этом старом бархатном кресле, прямо в этом платье. – Свет он установил еще до ее прихода и теперь включил негромкую и ритмичную обволакивающую танцевальную музыку. – Отрежь себе еще кусочек торта, дорогая. Не стесняйся, он весь для тебя… Задержись-ка… Медленно поворачивай голову к камере… Нет, одну только голову, красавица… Теперь улыбнись… Просто великолепно, малышка. Я вижу, у тебя получится. Так, теперь попробуем расстегнуть пару пуговичек… Не возражаешь?.. Прекрасно… Смотри прямо в аппарат… Еще пару пуговичек… Теперь отклонись немного влево и откуси здоровый кусище.

Лили осторожно наклонилась влево, и, когда она уже собиралась куснуть, кусок шоколадного торта развалился у нее в руке. Она расхохоталась чистым радостным смехом и повернулась лицом к Сержу… Щелк!

Серж работал одновременно с двумя аппаратами. Отщелкав обе пленки, он ушел в темную комнату, чтобы перезарядить аппараты, и появился оттуда энергичный и бесстрастный, как дантист.

– А теперь давай снимем тебя в бикини. Выбери себе, какое нравится, в раздевалке, в верхнем ящике комода.

Лили давно уже мечтала о бикини, и уговаривать ее не пришлось. Вскоре она появилась снова, в белом кружевном купальнике, и при виде ее у Сержа захватило дух. Он включил вентилятор, который должен был создавать подобие ветра.

– А теперь, радость моя, встань, расставив ноги, волосы пусть струятся назад, как будто на ветру, поднеси эту бутылку лимонада к губам, задержи там и улыбнись… Молодец, девочка, ты все схватываешь прямо на лету.

Через полчаса Лили окончательно успокоилась и уже больше совсем не нервничала.

– Так, а теперь давай попробуем только в трусиках, – непринужденно сказал Серж, возясь с экспонометром. На лице у Лили возникло выражение озабоченности:

– А это обязательно?

– Ну, если ты хочешь зарабатывать, радость моя, тогда конечно. А кроме того, никто, кроме нас двоих, ничего не будет знать.

– А для чего эти фотографии? Для журнала или еще для чего?

– С чего ты взяла? Это просто искусство. Снимай лифчик, дорогая.

Лили все еще сомневалась, но ей не хотелось вступать в пререкания из-за тех смутных, неоформившихся пока еще подозрений, которые к тому же Серж столь ловко вытеснял из ее подсознания. Она расстегнула крючок бюстгальтера и застыла, вся напряженная, прикрывая руками грудь.

– Великолепно, радость моя. Нет, не надо улыбаться, стой так. – Щелк! Он действовал по-прежнему уверенно и энергично. – А теперь сядь в кресло и прижми колени к… Изумительно, малышка… Теперь встань на колени, а руки сложи вместе за головой. А сейчас надень чулки. – Он извлек откуда-то пару толстых черных чулок и башмаки, в которых обычно ходят школьницы. Лили подумала, что эти туфли будут выглядеть не очень-то красиво, однако она послушно натянула все на себя. В сочетании с белыми кружевными трусиками-бикини чулки и туфли подчеркивали всю хрупкость и уязвимость молодости, ее невинность, резким контрастом с которыми была тяжелая, совсем уже взрослая грудь Лили с розовыми сосками.

На следующий день Серж отвел ее на крышу и фотографировал на фоне парижских дымовых труб. Фотографировал в хлопчатобумажном платье, в котором она пришла, до тех пор, пока она не успокоилась, не расслабилась и не поверила ему. Эту пленку придется выбросить. Он даже не станет возиться и проявлять ее. Затем он бросил ей изящную прозрачную ночную рубашку из шифона грушевого оттенка и сказал:

– Попробуй-ка примерь. – Когда она вышла из раздевалки, он наклонил голову вбок, неодобрительно нахмурился и уверенно произнес: – Трусики все портят. Стяни их, радость моя, будь хорошей девочкой. – Он отвернулся, поправил что-то на фотоаппарате и снова повернулся к ней: – Я сказал: стяни. – Угроза в его голосе звучала совершенно отчетливо.

Слегка дрожа под слабыми лучами сентябрьского солнца, Лили стянула с себя трусики, и Сержу удалось сделать несколько потрясающе эротичных снимков: большие, но все еще детские груди, увенчивавшие неуклюжее тело подростка, хорошо просматривались через тонкий шифон – иногда приоткрывавшийся, но Лили этого не замечала, – и все это на фоне черепичных крыш, дымовых труб и голубиных стай Парижа. Серж был доволен.

– Завтра поедем в один укромный уголок в Булонском лесу, – сказал он. – Поснимаю тебя там на фоне травы и деревьев.

Лили не хотелось продолжать эти съемки. Стоило ей уйти от Сержа, как ее охватывал стыд. По дороге домой она краснела и тихо про себя постанывала. Не пойдет она завтра опять в эту студию!

Но каждое утро, когда она просыпалась, голова ее будто плыла, ее тошнило, и, торопясь по коридору к уборной, она знала, что должна продолжать начатое. Чтобы подкрепить ее решимость, Серж подарил ей несколько снимков из числа тех, что он сделал в самый первый раз. Лили спрятала их под матрас, туда же, где лежал золотой медальон. Она испытывала желание и порвать, и одновременно сохранить эти снимки: она на них и в самом деле выглядела очень привлекательной.

Иногда мадам Сардо шумела на нее: «Ты должна успеть закончить мои зимние ночные рубашки, пока не начался учебный год!» Но в целом она почти не обращала внимания на Лили, и мысли ее были заняты сейчас не только ночными рубашками. Муж ее стал часто подолгу задерживаться на работе. Раздавались какие-то странные телефонные звонки, а когда она брала трубку, на другом конце провода молчали. Поведение мужа тоже изменилось, и за все время после ее возвращения из Нормандии он ни разу ночью не побеспокоил ее. Это было очень странно.

Лили не получала денег за свою работу. Серж выплачивал их прямо консьержке и, надо отдать ему должное, не обманул Лили ни на одно су. Но консьержка не желала договариваться об операции, пока Лили не выплатит ей всей суммы, и потому Лили продолжала позировать до тех пор, пока ее беременность не подошла уже к трехмесячной отметке.

Лили сидела в маленьком, заполненном паром кафе, не в силах подняться и снова выйти на улицу. Ноги ее не слушались, все тело болело и как будто кровоточило, настроение было под стать самочувствию. Пока не подошло время готовить ужин, кафе было для нее тем местом, где она могла жить нормальной и естественной жизнью, почти что домом, где она могла прийти в себя, перевести дух между тем ужасом, который пережила днем, и той мрачной депрессией, что всегда охватывала ее, стоило ей только подойти к темной входной двери дома, где жило семейство Сардо.

Она все никак не могла позабыть боль и унижение, пережитые во время операции и добавившиеся к душевной муке и унижению, которые испытывала она из-за внезапного исчезновения Аластера. Она-то думала, что он ее любит! И неужели же все это действительно случилось только потому, что она не принимала эти таблетки?! Что было бы такого ужасного, если бы она оставила ребенка, а не сделала аборт?

С трудом она дотащилась по лестнице до седьмого этажа и позвонила: собственного ключа ей до сих пор не давали. Дверь резко распахнулась, и в дверном проеме возникла мадам Сардо, чем-то похожая на черную ворону. В руках у нее были золотой медальон Лили и те снимки, что хранились у Лили под матрасом. Каркала она в точности как ворона.

– Что это за мерзость?! Я-то думала, что ты ходишь в парк, а ты, оказывается, вот чем занималась! Вот куда тебя тянет, стоит мне только отвернуться! Вот она, твоя благодарность! Шлюха!

Лили в ужасе отпрянула назад и попятилась к лестнице, а мадам Сардо продолжала громко орать на нее, вне себя от ярости. Откуда-то снизу, с первых этажей пропыленного и грязного подъезда, им прокричали: «Эй, там, наверху, потише!»

Лили сделала еще шаг назад и чуть не свалилась с лестницы, успев в последний момент ухватиться за перила.

– Грязная сучка! Теперь понятно, откуда ты такая взялась! Из сточной канавы, вот откуда! Мы всегда это подозревали! Ты просто маленькая распутница и проститутка! И это после всего, что мы для тебя сделали…

Лили повернулась и помчалась вниз по лестнице, прочь от этих ужасных слов, назад, в студию Сержа, и там, рыдая, бросилась на его широкую грудь.

– Гм-м, значит, старая ведьма все разнюхала, да? – спокойно спросил он. – Что ж, меня это не удивляет. Но жаль, радость моя.

Не удивлялся он потому, что сам же и позвонил мадам Сардо и, не представляясь, посоветовал ей заглянуть под матрас Лили… Сейчас, когда аборт был уже позади, он не собирался терять эту девчонку. Серж обернул Лили в толстое одеяло, уложил ее в студии на диван и согрел ей молока.

– Сегодня сделала, да? – спросил он.

Укутанная с головой, Лили кивнула и разрыдалась.

– Ну, полежи здесь, пока тебе не станет лучше, а потом решим, что делать дальше. – Серж нежно погладил ее по голове и гладил ее темные спутанные волосы до тех пор, пока она не заснула. Из того, что рассказывала ему Лили во время их съемок, Серж уже немало узнал о супругах Сардо. Назад к ним она, конечно же, не вернется. Он ее заполучил, точно! И теперь, после того как все неожиданно раскрылось, он уже не рискует потерять ее. Она не первый подросток, который убежал из дома и бесследно затерялся в Париже; и вряд ли поднимется какой-нибудь шум, если семейство Сардо так ее и не разыщет. Пока она может спрятаться и пожить здесь у него. Никакой другой женщины в доме Сержа сейчас не было, так что с этой стороны осложнений не будет. Лили было уже почти четырнадцать лет; а если она накрасится, то легко сойдет за восемнадцатилетнюю. Убрать у нее со лба челку, накрасить губы, переодеть во что-нибудь новое, надеть туфли на высоких каблуках – и не останется ничего общего с теми фотографиями, которые могут передать полиции, если станут ее разыскивать. Ну а если ее все же найдут, то ведь он же ее не убил, верно?

Незадолго до появления Лили Серж вернулся из рекламного агентства. Его новые предложения сводились только к одному – Лили. Лили, раскрасневшаяся и полусонная, лежащая на скомканной постели и чуть прикрытая кружевной шалью. Лили с развевающимися по воздуху волосами, бегущая обнаженной по высокой, не в фокусе, траве. Лили в соломенной шляпке и коротеньких, обтягивающих шортах, толкающая перед собой велосипед по лесной тропинке. Узкие бедра Лили, снятые сзади: она вплетает себе в волосы цветы жасмина в спальне перед зеркалом, в котором отражаются ее чувственные груди.

Художественный редактор рекламного агентства поднял на лоб массивные очки в черной оправе, вышел из полусонного состояния человека, которому все давным-давно прискучило и приелось, и потянулся к телефону.

– Извините, что я вас беспокою, шеф, – сказал он, – но помните, мы должны сделать к следующему Рождеству календарь с рекламой шин? Так вот, мне кажется, что у меня для него кое-что появилось.

В комнату вошел служащий, одетый в безукоризненно сшитый на заказ дорогой костюм. Он молча перелистал подборку фотографий, потом принялся просматривать их снова, но уже с большим вниманием.

– Хорошие снимки, – сказал он наконец, – но здесь же одна и та же девушка.

– У нас, разумеется, есть и другие. Но тут я старался передать совершенно особое настроение. Не обычные задницы и сиськи, а нечто иное. Посмотрите, какая наивность, какое ощущение вечного лета, какая ностальгия и, по контрасту с ней, какое жизнелюбие!

– Да, да, все это очень сексуально. Ну хорошо, попробуем поставить один снимок в макет и посмотрим, как получится. Но снимок нам нужен как можно быстрее. И надо, чтобы были еще хотя бы две другие девушки. Причем одна из них – обязательно блондинка.

Серж накрыл Лили еще одним одеялом и тихонечко вышел из студии в смежную с ней комнату, в которой он жил, ел и трахался. Там он достал записную книжку в черном переплете, грузно плюхнулся на неприбранную постель и снял трубку телефона: «Тереза, это ты? У меня есть для тебя хорошая работа, радость моя».

Всю эту неделю Лили скрывалась на чердаке у Сержа, восстанавливая физические и моральные силы. Сам он прошелся по магазинам и вернулся с охапкой цветов, двумя новыми пластинками битлов, с кружевным вечерним платьем, выполненным в викторианском стиле, шляпкой из жесткой кисеи с белыми атласными завязками, прозрачной черной нижней сорочкой. Еще он купил мяса и целый пакет всевозможных конфет и сладостей. Через пару дней Лили перестало бросать в дрожь при одной только мысли о семействе Сардо, и Серж стал целеустремленно подводить ее к выводу, что эта страница ее жизни осталась в прошлом. Она убежала от них, и правильно сделала. Умница малышка. Теперь она уже взрослая и должна жить в свое удовольствие; так, как хочется ей самой. «На следующей неделе Тереза пройдется с тобой по магазинам и купит тебе какую-нибудь приличную одежду», – пообещал Серж.

Пока Лили приходила в себя, он интенсивно работал с Терезой – натурщицей, которой был двадцать один год, у которой были светлые волосы, заплетенные в косички, и которая изо всех сил старалась казаться четырнадцатилетней. Днем она обычно снималась для рекламы мыла и маргарина, а вечерами любила ходить со стариками в дорогие рестораны. С молодыми ей было скучно: она предпочитала какого-нибудь слащавого старикашку, с которым она могла бы разыгрывать из себя ребенка. Тереза была высококлассной проституткой, работавшей по вызовам.

Из похода в «Галери Лафайет» Лили возвратилась с парой твидовых бриджей от Жюль и Джима и подобранной им в тон шапочкой для гольфа от Джеки Кугана; с белой, английской вышивки, пелериной, пышными складками ниспадавшей с ее плеч и примерно на пять дюймов не доходившей до колен; с тремя платьями цвета миндаля в сахаре и подобранными в тон к каждому платью тремя парами туфель-лодочек; с первой в ее жизни сумочкой и с шубкой из белого кролика. У нее изменилась и прическа: теперь волосы были иначе подстрижены и зачесаны назад в пышный, как у Брижит Бардо, хвост, который выглядел весьма сексуально. Мысли о том, чтобы вернуться в школу, воспоминания о семействе Сардо, размышления о собственном прошлом и будущем – все это начисто вылетело у Лили из головы. Она жила лишь настоящим, только теми эмоциями и порывами, что испытывала в данную минуту. Ее новые друзья весело шутили и болтали с ней, уговаривая ее попозировать – голой – в новом меховом пальто, а потом они вместе с Терезой валялись в студии на постели, облаченные лишь в короткие кружевные панталоны.

По вечерам иногда они выбирались куда-нибудь вместе с приятелем Терезы, который занимался сбором металлического утиля. В таких случаях Тереза начинала говорить голосом избалованного ребенка, причем говорила о себе только в третьем лице.

– Тереза хочет пойти к Фуке, – надувала она губы. – Если Альберт не отведет Терезу в какое-нибудь хорошенькое местечко, он будет ужасно плохим и Тереза не станет с ним разговаривать! – Ей всегда удавалось настоять на своем, и тогда она немедленно переставала дуться и заявляла: – Альбертик очень хороший. Тереза посидит у него на коленях и будет его любить всю ночь.

– О господи, опять к Фуке, – стонал Серж. – А трусики ты что, вообще никогда не носишь?

Когда Тереза работала вместе с Лили, она не корчила из себя ребенка и не вздорила, но, напротив, держалась дружелюбно, рассуждала трезво и практично и была всегда готова поделиться той премудростью, которую почерпнула в гостиничных номерах. Она делилась с Лили и своим опытом, давая ей мелкие, но полезные советы и рассказывая о тех нехитрых приемах, при помощи которых можно избежать в жизни лишних унижений.

– Никогда не встречайся с мужчинами просто в баре, Лили: договаривайся о встрече в баре ресторана или кафе. И только там. – Она послушно уселась так, как велел ей Серж: подняв одну ногу на кухонный стол и задрав юбку так, чтобы была видна ее голая задница. – И всегда бери с собой достаточно денег, чтобы ты могла сама заплатить за себя, если он вдруг не объявится. В таком случае ты просто заказываешь себе еще рюмашку или что-нибудь поесть. Омлет в любом ресторане стоит недорого. – Повинуясь указаниям Сержа, Тереза улеглась на спину на деревянный стол, а Лили расстегнула свою блузку и наклонилась сверху над Терезой.

– Так хорошо, Серж? Так вот, если он не появится, ты просто делаешь вид, будто зашла перекусить. А если он опоздает – ну что ж, ведешь себя так, будто привыкла посещать дорогие заведения. Ой, Лили, больно же, черт возьми! Не кусайся!

Теперь Серж пересадил их на деревянный кухонный стул. Тереза стояла позади стула, а Лили опустилась на нем на колени, в восхищении уцепившись за открытое кимоно Терезы. Та продолжала излагать свои советы:

– Всегда старайся ходить только в те рестораны, в которых ты бывала раньше, чтобы тебя там запомнили. И всегда давай хорошие чаевые в туалете.

Сержу эта композиция не понравилась, и они сменили позу, снова вернувшись за кухонный стол. Одна нога опять задрана вверх, но на этот раз аппарат установлен спереди.

– …И никогда не таскай по вечерам с собой больше денег, чем может понадобиться, чтобы заплатить за себя в баре и за такси домой. Тогда у тебя нельзя будет ни занять, ни отнять.

Серж поставил девушек лицом друг к другу.

– Так, ближе… Еще ближе… Чуть коснитесь друг друга…

Лили было сказано, чтобы она скинула свое кимоно.

– Если попадешь в Сен-Тропез, – продолжала Тереза, – не делай вид, будто ты остановилась в одной из самых дорогих гостиниц, потому что это можно легко проверить, и тогда выяснится, что ты там не живешь. Договаривайся встречаться с кем-нибудь всегда только в «Сенекере». А если будут расспрашивать, где ты остановилась, скажи, что в маленькой гостинице, недорогой и спокойной. Богатым всегда нравится, когда им так отвечают, и они никогда не узнают, что на самом деле ты живешь в одной комнате еще с четырьмя другими девочками.

– Перестаньте трепаться и давайте работать серьезно, слышите?! Тереза, сядь на этот дурацкий стул и отклонись назад. Так у тебя хоть сиськи торчать кверху будут. А то совсем обвисли. Лили, а ты зачесывай ей волосы сзади наперед.

Убедившись, что официальными розысками Лили никто не занимается, Серж немедленно приступил к осуществлению следующего этапа своего плана. Цель этого этапа заключалась в том, чтобы заманить Лили в свою постель.

Однажды вечером, после того как они заработались допоздна, делая серию снимков в ночной сорочке на стоявшей в студии постели, Серж наклонился над Лили, чтобы легко, по-отечески поцеловать ее в лоб. Обычно это означало, что на сегодня работа закончена. На этот раз, однако, он свернулся калачиком рядом с ней и пробормотал: «Сержу захотелось к кому-нибудь прижаться».

Лили мгновенно насторожилась и словно оцепенела. Но вскоре она услышала его ровное тяжелое дыхание и в конце концов не заметила, как заснула сама. Тогда Серж поднял голову, осмотрелся, быстренько разделся и забрался под простыни. Среди ночи Лили проснулась от странного ощущения: сквозь сон она почувствовала, что ее влажный клитор кто-то поглаживает, медленно и ритмично. Все еще в полусне, она лениво и томно потянулась, и все ее тело задрожало. Маленький и узкий таз оторвался от постели, выгнулся вверх, она сильно задрожала и почувствовала первый в своей жизни оргазм.

Она лежала, пораженная, испуганная и взбешенная, задыхаясь и чувствуя себя в чем-то виноватой, пока Серж, облегчившись, принялся целовать ее в глаза, а потом взял ее маленькую ручку в свою и уверенно провел ею сверху вниз по своему массивному волосатому торсу.

Неопытная и послушная, Лили даже не понимала, насколько изощренно ее эксплуатируют и используют.

Тереза и Серж казались такими уверенными в себе, такими опытными, такими знающими жизнь.

Терезе Лили казалась любопытной и привлекательной. Она не могла оставаться равнодушной к детской непосредственности и восторженности Лили и нередко поддразнивала ее за эти качества.

– Но у меня никогда раньше не было настоящей подруги, – совершенно серьезно отвечала ей Лили, – не было никого, кто на самом деле любил бы меня. Когда я училась в школе в Швейцарии, другие девочки называли меня воображалой и задавакой, потому что я ходила на дополнительные занятия; а их мамы не разрешали им играть со мной, потому что у меня не было папы. Когда я училась в школе в Нёилли, у меня просто не было времени, чтобы близко познакомиться с другими девочками; а вне школы мне не позволяли ни с кем встречаться, потому что мадам Сардо считала, что это будет мешать моей работе… Нет, она имела в виду работу по дому… Теперь ты понимаешь, как это прекрасно, когда у тебя есть настоящая взрослая подруга.

Тереза почувствовала себя неудобно:

– Судя по тому, как на тебя смотрят на улице, у тебя скоро не будет отбою от друзей-мужчин.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду. Но я понятия не имею, почему они все так на меня смотрят.

– Есть что-то такое в твоем взгляде, – неохотно призналась Тереза.

В тот вечер Лили заперлась в ванной и просидела там два часа, добросовестно разглядывая собственные глаза и пытаясь в них что-нибудь обнаружить. Но из зеркала смотрели на нее самые обычные глаза. С ресницами ей, конечно, повезло. Но у очень многих девушек были большие темные глаза и длинные блестящие ресницы, не вызывавшие ни у кого на улице такой реакции, какую вызывала у самых обычных прохожих-мужчин Лили. Нет, она совершенно не понимает, при чем тут глаза. Но все же она попробует проверить. И в следующий раз, отправляясь погулять, она надела вишнево-красный вельветовый костюм с туго перетянутой талией и уставилась прямо в глаза первому же встреченному ею на улице мужчине. Она не мигая смотрела ему прямо в зрачки, потом моргнула так, словно глаза у нее заслезились, и слегка улыбнулась ему. И в то же мгновение она увидела, как выражение обычной похоти сменяется на лице мужчины откровенным и бескорыстным восхищением. «Да, действительно, у меня какой-то особый взгляд», – возбужденно подумала Лили. Она не понимала, в чем тут дело; но взгляд этот действовал и творил чудеса.

Серж баловал Лили и продолжал ее гипнотизировать. Когда она повиновалась ему беспрекословно, он мог быть экспансивным и обаятельным. Если же она не делала того, чего он от нее добивался, он становился грубым и начинал угрожать ей:

– Хочешь, чтобы полиция пронюхала, где ты скрываешься? Хочешь, чтобы они узнали, что ты сделала подпольный аборт? В тюрьму хочешь угодить? Или назад к Сардо? – рычал он на нее как-то весной, вскоре после того, как они закончили работу над календарем.

– Серж, пожалуйста, не надо. Хватит.

– Тогда залезай вместе с Терезой в кровать, и довольно скулить!

Лили уже не чувствовала ни унижения, ни стыда, когда ей приходилось позировать полностью обнаженной. Тереза и Серж относились к этому без всяких эмоций, просто как к работе. Таким же было и отношение других фотомоделей, которые время от времени позировали для Сержа. Скинуть с себя всю одежду для них было не сложнее, чем сбросить туфли. И все без исключения девушки спали с мужчинами. По словам Терезы, это доказывало, что ты уже больше не школьница.

Но на этот раз все было иначе. На этот раз они снимали фильм. Стояла кинокамера, и в студии были новые мужчины, которых она не видела раньше. Нахмурившись, Лили сбросила вишнево-красную хлопчатобумажную накидку и вспрыгнула на двухспальную кровать, выдвинутую сейчас в самый центр студии и со всех сторон окруженную прожекторами. Серж включил обволакивающую музыку, взобрался на платформу, где стояла камера, снимавшая верхние планы, и принялся командовать оттуда Лили. Она была скованна и держалась напряженно и неестественно. В конце концов он сказал: «Ладно, сделаем перерыв» – и подошел к кровати, на которой, ссутулившись и обхватив руками колени, сидела Лили.

– Ты сегодня чересчур напряжена, радость моя. Вот что я тебе скажу: набрось-ка ты на себя эту накидку, а я пока согрею тебе молока и добавлю в него малость рому. Это помогает. Ты сможешь расслабиться, малышка. – Он выскользнул в грязную, неопрятную кухню, растолок в порошок три таблетки успокоительного, всыпал их в горячее молоко и добавил туда ром и сахар. С выражением доброго дядюшки на лице, весь сияя, он вошел в студию с чашкой в руках и протянул ее Лили. – А если после этого ты не почувствуешь себя лучше, радость моя, мы на сегодня на этом закончим, – сказал он.

Выпив смесь, Лили впала в полудремотное состояние и уже ничему не сопротивлялась.

– Ущипни ее, Тереза, не давай ей заснуть! Ну, девочки, а теперь начинайте. Тереза, начинай с ее сисек.

Лили лежала распростертая на постели и не шевелилась. Тереза мягко стащила с нее красную накидку и вытянула ее из-под Лили, потом принялась поглаживать и ласкать ее груди. Почти не осознавая, что происходит, Лили вяло сопротивлялась, пыталась оттолкнуть ее, но руки почему-то перестали ее слушаться, как будто они были без костей. Тереза отвела ее руки назад, ей за голову, и наклонилась ртом к левой груди Лили.

– Великолепно! Теперь залезай ты, Карл. – Здоровенный детина, стоявший до сих пор облокотившись о стену, расстегнул кожаный ремень, скинул с себя десантную куртку и джинсы и направился к кровати. – Не спеши, Карл, не спеши. Я хочу, чтобы все выглядело так, будто это фильм замедленного действия. Пока заберись только на эту кровать, сядь позади Терезы и подумай о чем-нибудь таком, чтобы у тебя встал. И покажи его. Хорошо, теперь можешь погладить ее по жопе. – Серж был весь в поту. Он и не думал, что на него это подействует так возбуждающе. Черт, если бы не съемочная группа, которая обходится ему в сумасшедшие деньги за каждый час, он бы и сам туда забрался, чтобы не упустить своего. – Так, немного поактивнее. Тереза, перестань лизать ее заросли, оторвись. Пусть теперь Карл ею немного позанимается, сверху. Нет, Тереза, не отключайся, твоя очередь еще придет. Нам надо еще двадцать минут накрутить. Так, теперь подползи к Карлу с той стороны и подставься. Не смей кончать, Карл! Прочитай алфавит в обратном порядке или придумай еще что-нибудь… Теперь медленно сядь. Положи руки на голову Терезе. Хорошо, очень хорошо, посиди так. Теперь твоя очередь, Тереза. Действуй, посмотрим, из чего он сделан. Отлично! А теперь, Карл, медленно развернись и вонзись в Лили изо всех сил! Покажи, на что ты способен.

Лили громко вскрикнула и повернула перекошенное, испуганное лицо к камере.

– Хорошо, очень хорошо, у зрителей от восторга штаны будут мокрые, – мурлыкал довольный Серж.

После этого на всех снимках Лили отчетливо появилось выражение опустошенности и обреченности, знакомства с мерзкой стороной жизни и усталого смирения с ней.

В конце концов, куда могла она пойти? Что иное умела она делать? Как бесконечное количество раз напоминал ей Серж, она не имела никакой специальности и годилась разве что в мелкие воришки или в помощники продавщицы, да и туда бы ее не взяли, потому что у нее не было опыта работы. Она грызла пальцы от злости, но понимала, что Серж говорит правду. Но когда Серж не заставлял ее заниматься этими унизительными вещами, он бывал добр, покупал ей то, что она просила, – конфеты, журналы о кино, пластинки, туфли на высоких каблуках, новую одежду. Он водил ее в кино, в рестораны, на разные вечеринки, хотя последние ее не очень интересовали. Ей не нравились те специфические, долгие и слегка презрительные взгляды, которые искоса бросали на нее мужчины, и она была рада, что Серж никогда не оставлял ее одну. Он постоянно следил за тем, чтобы она была где-то рядом, неплохо обращался с ней; и по крайней мере ей не надо было сейчас вставать в пять утра, чтобы расшивать чьи-то ночные рубашки.

Наслаждаясь тем новым и незнакомым, тем приятным, что она обрела в настоящем, Лили никогда не думала о прошлом. Она старалась никогда не задумываться и о будущем. Теперь она была даже рада, что настоящая мамочка уже никогда не сможет разыскать ее; потому что, когда она вспоминала эту свою мечту или же когда ловила себя на том, что старается вспомнить Анжелину или Феликса, ей приходилось признаваться самой себе в том, что она стыдится своей нынешней жизни. Но как еще она могла бы жить?

Постепенно Лили стала создавать вокруг себя нечто вроде психологической защитной скорлупы. Она делала вид, что ей все равно, притворялась, что ей ничего не стоит сниматься в этих омерзительных и постыдных фильмах. Эта защита позволяла ей как-то выносить необходимость лежать обнаженной на постели со странными, рассчитывающими каждое свое движение незнакомыми мужчинами и женщинами самого разного возраста и цвета кожи, но с одинаково жесткими, неприятными лицами – и все это на виду у других незнакомых ей людей, которые работали на съемочной площадке. Она была внутренне готова со спокойной усталостью принять любое унижение, смириться с ним; хотя как-то раз, когда Серж притащил в студию большую овчарку, с Лили вдруг случилась истерика.

Лили снова припомнились все мелкие детали того бегства по холоду, снегу и грязи, в полной темноте, то жуткое рычание собак и один-единственный тонкий вскрик, перешедший затем в какой-то хлюпающий стон. Она изо всех сил прижалась к Сержу, крича: «Нет! Нет! Феликс, Феликс, помоги мне!» Ее всю трясло, она стучала зубами и работать в тот день уже больше не смогла.

С большой неохотой Сержу пришлось примириться с тем, что вводить в свои фильмы животных он не сможет. Пришлось ограничиться сценами, где Лили была прикована цепями к стенам подземной темницы – причем стены эти были явно из папье-маше, – где ее пороли кнутом мускулистые лысые боксеры, где пародирующие англичан джентльмены в моноклях надевали на нее наручники или же где Лили, стоя на коленях, целовала и облизывала член кого-нибудь из тех, на кого указывал Серж.

Серж не испытывал по отношению к девочке ни малейшей жалости или ревности. Он относился к ней так, как отнесся бы к сообразительной маленькой обезьянке: она выполняла нужные трюки, а он за это обеспечивал ей достаточно комфортную жизнь. Он заставил ее подписать пятилетний контракт с фирмой «Сержио продакшнз». Конечно, контракт незаконный, потому что она была еще несовершеннолетней; но ей-то узнать это было неоткуда. «Сержио продакшнз» получала баснословные деньги за грязные, но профессионально сделанные порнографические фильмы, но Лили этих денег не видела. На бумаге «Сержио продакшнз» платила ей четыреста тысяч франков в год – примерно столько же, сколько зарабатывала секретарша в какой-нибудь фирме, – но Серж вычитал из этой суммы пятнадцать процентов как свои агентские комиссионные, еще тридцать процентов за то, что он был ее менеджером, и еще тридцать процентов за еду, одежду и жилье. Таким образом, самой Лили оставалось немного.

Мужчина, сидевший в глубоком бархатном кресле кинозала одного из частных клубов на Елисейских Полях, повернулся к соседу и шепотом спросил: «Кто эта брюнеточка? Она ведь, по-моему, новенькая, да? Одна из девочек Сержа? Ну, для этого засранца она слишком хороша. Надо ей подыскать засранца получше. Завтра позвоню ему».

На следующей неделе Серж вызвал Терезу в большой подвал, который он теперь использовал под студию. Декорации и свет устанавливались с необычайной тщательностью, хотя сцена была очень простой: в центре ее находилась глубокая старомодная белая эмалированная ванна, установленная на когтистых лапах в окружении нескольких кадушек с пальмами. Ванну наполнили из шланга теплой водой, а потом налили туда столько шампуня, что пена повисла через край длинными хвостами до самого пола, как сосульки или сталактиты. Включили множество прожекторов, и Серж скомандовал вначале: «Тишина!», потом – «Мотор!»

Лили делала то же самое, что она делала обычно. Она научилась как бы отделяться от собственного тела. Усилием воли она приказывала себе думать и чувствовать, что ее внешняя оболочка значит для нее не больше, чем старое платье, и поэтому демонстрировать эту внешнюю оболочку – почти то же самое, что демонстрировать, надев их на себя, старые вещи. Настоящая Лили как бы отлетала куда-то далеко от этих чужих и грязных рук, что касались ее тела. На все происходившее здесь она смотрела откуда-то сверху, с очень большого расстояния, ни в коей мере не ощущая себя участницей этих омерзительных процедур. Иногда она просто воображала, будто находится не в студии, а где-то совершенно в другом месте, и так справлялась с унижением и защищала свое еще очень слабое, неоформившееся чувство собственного достоинства.

После каждых подобных съемок Лили надолго замолкала и замыкалась в себе. Она не произносила практически ни слова до тех пор, пока, вернувшись домой, не залезала в ванну с теплой водой и не просиживала там долго-долго, без света, в ожидании, когда ее душа и тело снова воссоединятся друг с другом. Лили начиталась журналов с разной романтической мутью, которые так любила мадам Сардо, и потому твердо верила в свое будущее и в то, что в конце концов все завершится хорошо. Она отлично знала, как должны оканчиваться истории, подобные переживаемой ею самой. Она ведь сирота, так? И ее беззастенчиво используют, верно? А разве она не переживает сейчас тяжелейшее для себя время, как и все героини романтических сказок, тоже проходившие через разные испытания? И если верить этим историям, то жизнь Лили была сейчас где-то в середине четвертой главы, и до того момента, когда она встретит мужчину своей мечты и для нее начнется вечное счастье, оставалось еще примерно шесть глав. А пока надо терпеть все повороты сюжета этой стандартной мыльной оперы.

– Мотор! – снова нетерпеливо скомандовал Серж.

Лили медленно выскользнула из своей белой кроличьей шубки и, обнаженная, вступила в пену. Она тщательно намылила каждую грудь, медленно проводя пальцами по скользкой, блестящей от воды и пены коже. Затем в кадр вошла Тереза, одетая в расстегнутую до пояса мужскую рубашку. Подойдя со стороны задника, она склонилась над ванной и стала длинными, чувственными, ласкающими движениями намыливать тело Лили.

– Верно, Тереза. Теперь сядь позади нее на край ванны, одну ногу выстави вперед. Лили, глубже в воду. А теперь, Лили, изо всех сил плесни на Терезу так, чтобы у нее насквозь промокла рубашка и проступили соски. Теперь ныряй за спину Лили, Тереза. О боже, весь пол залили, черт побери! А теперь, дорогуши, обычный акт. Вот так, хорошо, очень хорошо. Лили, ради бога, сделай вид, что тебе это нравится. Ты же знаешь, мы все равно будем снимать до тех пор, пока ты не изобразишь удовольствие. Вот так-то лучше. Теперь, Бен, медленно входи в кадр. Сядь сзади на край ванны, ноги опусти в воду, и чтобы член стоял по стойке «смирно». – Сверкая черно-синими мускулами, Бен появился из-за пальм. – Вылезай из ванны, Тереза, и встань сзади него. А теперь, Бен, наклонись и схвати Лили под мышки. Не спеши, медленно, все медленно, ты сейчас предвкушаешь то, что собираешься сделать. Поверни ее спиной вверх. Снимайте крупным планом его руки у нее на жопе и в расщелине. Лили, будь добра, прояви чуть больше интереса. Покорчись как следует от удовольствия, или здорово пожалеешь… Вот так, хорошо, очень хорошо. Теперь, Лили, вставай в воде на колени, а ты, Бен, выпрямляйся. Камера, снимаем этот кадр наездом. Лили, раскрой свои прелестные губки. Бен, въезжай аккуратно, плавненько. Лили, сучка ты этакая, сделай вид, что это твоя любимая конфетка! Так-то лучше! Бен, теперь медленно поднимаешь ее из ванны, садишься на край… Сообрази, куда теперь сунуть твой хер. Медленнее, образина ты черная!

Сержу удалось отснять три дубля этой сцены, прежде чем пенис Бена объявил забастовку. Сцена была не такой смачной, как то, что они снимали обычно, но Серж и не хотел в данном случае привычной сочности. Его расчет строился на том, чтобы внимание зрителя фокусировалось на самой Лили, а не на том, что она делает. Серж стремился к тому, чтобы сделать сцену милого, привлекательного трахания, а не грязного секса. Пока все шло именно так, как ему хотелось, словно снимается обычный рекламный ролик, посвященный сорту виски или пены для ванны, с той только разницей, что тут ничто не оставлялось на долю зрительского додумывания, воображения, ничто не допускало двойной интерпретации.

Серж понимал, что снять настоящую кинопробу он не в состоянии. Но он готов был бы прозакладывать на спор свой новый «Мерседес», что снятая сегодня сцена заинтересует больших и серьезных людей. Эта уверенность появилась у него после звонка Циммера. Но Сержа не интересовала перспектива делать лишь порнофильмы. Он хотел сделать из Лили настоящую звезду. Вадим сумел сделать такую звезду из Бардо. Серж лопнет, но выложится полностью и сделает все, чтобы состоялось открытие еще одной звезды – Лили. Он уже договорился о маленькой роли для нее в научно-фантастическом фильме Кристофера Ли, который снимал сейчас в Версале «Трианон». Ничего особенного, она будет там всего лишь одной из охранниц на космическом корабле. Но она увидит настоящую съемочную площадку, то, как делается настоящее большое кино, освоится в этой атмосфере. И, если подвернется шанс, будет готова потом к работе.

Не «если», поправил сам себя Серж: когда.

Незадолго перед своим пятнадцатилетием Лили, впервые на законных основаниях, снималась в довольно слабом и сальном фильме, который ставил Лейшнер. На голове у Лили был серебряный картонный шлем, скрывавший ее волосы.

Автобус студии подобрал ее на улице в пять утра. Он был заполнен сонными, молчаливыми фигурами, сидевшими завернувшись в плащи и пальто. Они выехали из Парижа, проехали Версаль и въехали в расположенный за ним лес. Автобус съехал с дороги, потрясся немного по наезженной колее и наконец остановился на большой поляне, где уже стояло несколько грузовиков и прицепов. Пассажиры выбрались из автобуса и молча побрели к ближайшему из грузовиков. Лили замешкалась на ступеньках автобуса, и какой-то стройный парень в белой шапке для парусных гонок сказал ей:

– Хватайте кофе, пока дают.

– А где его дают?

– Ты здесь впервые? Пойдем со мной. – Он засунул руки в карманы темно-синей куртки, и они направились к грузовику прямо по мокрой траве. Они уже почти подошли, и в этот момент задняя дверь фургона открылась и буфетчик стал раздавать стаканы с кофе и булочки. – На, проснись, – парень протянул ей бумажный стаканчик. – По какой-то непонятной причине кофе здесь всегда хорош. Принести тебе еще? Ты кто, из массовки? Из экипажа космического корабля? А я один из тех цыган, которые увидят падение корабля на поляну. Текст у тебя есть?

– Нет.

– А у меня целых три строчки. Роль! Моя первая, поэтому я так и радуюсь. – Он весь просто сиял от счастья. – А потом, я люблю вставать рано и чувствовать себя бодрым и энергичным, когда все еще в полусне и тычутся вокруг грузовика как слепые, когда солнце еще только встает и птицы начинают петь и когда еще никого нет вокруг.

– Я ненавижу вставать рано. Зачем надо было подниматься в такую рань, если съемки начинаются только в половине девятого?

– Кто работает в кино, всегда встает рано. К половине девятого абсолютно все должны быть уже готовы. А подготовка может занять до трех часов, хочешь – верь, хочешь – нет.

– Судя по тому, как ты говоришь, ты не француз.

– Нет. Мать у меня была из Лос-Анджелеса. Но мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне было пять лет, и меня воспитывала моя французская бабушка. Меня зовут Симон Пуан.

– А меня Лили. Я осталась без родителей, когда мне было семь.

– Да, скверно, правда? Лили, а как дальше?

– Никак. Просто Лили. – Она не стала объяснять, что, сменив к семи годам четыре фамилии, она решила в будущем обходиться вообще без фамилии и звать себя просто Лили. – А где же все звезды? Где Кристофер Ли и мадемуазель Коллинз? – с надеждой в голосе спросила Лили, на ходу дожевывая остатки булочки: вместе с Симоном она уже шла взглянуть на распорядок дня, в котором указывалось, кто из актеров и в какое время должен быть на съемочной площадке.

– Звезды сидят по своим прицепам, и это их святое место. Никто не имеет права туда заходить, совершенно никто, если его только не вызвали. Свои прицепы есть у режиссера, у костюмерной, у гримерной и у звезд. Все остальные должны обходиться без вагончиков, кто как сумеет.

– А где режиссер?

– Сидит в своем вагончике до тех пор, пока все не будет готово к съемкам. Сценарист, распорядитель съемочной площадки и пресс-агент придут не раньше половины девятого. Везет им.

– Ну, теперь я знаю все, что надо.

– Все, кроме того, где находится вагончик гримерной. А ты сейчас должна быть именно там. Видишь, в расписании против твоего имени написано: «грим, шесть тридцать». Беги. Грим может оказаться настоящей пыткой, поверь мне. Ты же не хочешь, чтобы тебе в спешке сделали маленькие свиные глазки, а под ними мешки, верно?

Она снова увидела Симона уже во время обеденного перерыва, когда он принес от грузовика их сандвичи. Симон бросил на траву свою куртку, и они вместе уселись на нее. Он с аппетитом вгрызся в хрустящую булочку; зубы у него были почти как у ребенка – очень маленькие, белые и далеко отстоящие друг от друга.

– Смотри-ка, что это за идиот гонит «Мерседес» по колее на такой скорости?!

– Это Серж, мой менеджер. Я с ним живу.

– A-а… Ну, тогда я смываюсь. – В его голосе не было ни удивления, ни разочарования.

Месяц спустя вышел календарь с рекламой шин. Сам выход этого ежегодного календаря был заметным событием и обставлялся весьма пышно, процедура презентации готовилась одним из известных режиссеров кино или театра, ее снимал кто-нибудь из самых знаменитых фотографов, а календари коллекционировали, как антикварные издания. Календарь 1964 года, в котором впервые появилось изображение Лили, буквально за одну ночь стал сенсацией. Каждый художественный редактор, каждый директор рекламного агентства и каждый дизайнер стремился приобрести себе по экземпляру; каждый шофер грузовика вешал у себя в кабине ее снимок и глазел на него; каждый школьник мечтал о Лили, да и многие из их отцов тоже. За две недели весь тираж календаря был распродан, его перепродавали по цене, в восемь раз превышавшей первоначальную. Тираж второго издания составил уже четверть миллиона и разошелся так же быстро, как и первый выпуск.

Практически за день Лили стала не просто известной, но скандально известной. Она не могла появиться на улице, чтобы не оказаться немедленно узнанной.

Одним из преимуществ ее низкой самооценки и еще только зарождающегося чувства собственного достоинства, как обнаружила Лили, оказалось то, что ей не составило особого труда не обращать никакого внимания на собственный образ сексуальной, крутой и многоопытной маленькой потаскушки.

Серж научил ее, как нужно – обязательно шепотом – говорить журналистам, что она сирота. Если ты сирота, втолковывал он ей, это добавит тебе известности. Сиротка всегда вызывает у людей сочувствие и расположение к себе. Лили никогда не должна была больше нести всякую околесицу насчет своей таинственной «мамочки». Во-первых, это разрушало бы тот ее образ, который начал выстраивать Серж. А во-вторых, он вовсе не хотел, чтобы завтра же появилась сотня чокнутых бродяжек, которые бы объявили себя «мамами» Лили и попытались бы оттяпать в свою пользу половину ее доходов.

После успеха календаря стали продаваться и те ее снимки, что были сделаны еще раньше. А порнофильмы с ее участием перепродавались на черном рынке по таким ценам, на фоне которых доходы Сержа казались уже неприлично ничтожными. Он консультировался с юристами и бухгалтерами, обсуждая с ними те налоговые преимущества, которые предоставляли Андорра, Джерси или Монако или же регистрация компании на Каймановых островах или на Багамах, в Панаме или Мексике. Он выяснял, что выгоднее: выплачивать ли деньги голландским юристам, чтобы они переводили их на закрытые номерные счета в швейцарских банках, или же платить швейцарским адвокатам, которые могли бы организовать общество, выступающее в роли представителя крупнейших кинозвезд.

«За» и «против» всех этих идей и планов, размеры гонораров и комиссионных с Лили никогда не обсуждались, потому что она не владела никакими авторскими правами и никакой собственностью. Она работала по контракту с «Сержио продакшнз», а значит, полностью принадлежала Сержу. На долю самой Лили доставались лишь сальные ухмылки, плотоядные взгляды да сплетни. Их было столько, что справиться с ними было выше ее сил. И потому каждого, кто попадался на ее пути, она стала встречать с настороженностью и недоверием.

А что еще ей оставалось делать?

33

Однажды, вскоре после того, как исполнилась третья годовщина свадьбы Пэйган, теплым весенним днем 1965 года Кейт и Пэйган сидели в саду и играли в какую-то детскую карточную игру.

– Бастеру не очень нравится в Лондоне, – сказала Пэйган, тасуя карты. – Он все еще скучает по Корнуоллу, бедняжка. Честно говоря, и я тоже скучаю. – Они начали новую игру. – Я тебе не рассказывала, что Кристофер крупно поговорил с мамой? Они как-то сидели в библиотеке и разговаривали такими тихими, вежливыми и противными голосами. – Шлеп! Карта с треском легла на стол. – И вдруг: бах-трах-тарарах! – и на следующий день мы все вместе отправляемся к адвокату в Сент-Остелл. – Шлеп! – Вот тебе!.. Кристофер заявляет адвокату, что он бы никогда не допустил того, чтобы моему попечителю было позволено сдать мою собственность в аренду самому себе. Хотя я-то сама ни минуты не сомневаюсь, что мамочка представила в свое время это дело адвокату совсем не в таком ключе. Он считал, что она просто управляет имением в мое отсутствие, и он даже понятия не имел… – Шлеп! —…о существовании и содержании ее завещания. Его составил для нее какой-то мошенник в Лондоне. Вот тебе еще разок!.. Так вот, за десять фунтов пошлины… – Шлеп! – Ах ты корова!.. За десять фунтов пошлины я приобрела право выкупить после смерти мамы все ее акции оздоровительного центра по номиналу. А еще за десять фунтов я… – Шлеп! – Вот черт!.. Я получила право выкупить все акции Селмы в случае ее смерти по текущей их стоимости. Опять не моя карта!.. Понимаешь, что это означает? Это означает, что Селма… – Шлеп! – Спасибочки!.. Не сможет наложить свою лапу на Трелони, если мамочка сыграет в ящик. И если я их обеих переживу… – Шлеп! – …то в конце концов я получу назад все имение и еще оздоровительный центр в придачу.

– Но это же великолепно! – воскликнула Кейт. Шлеп! – Ого, какая гора пик и бубен! Спасибо тебе.

– Опять ты выиграла, корова! – проговорила Пэйган. – Ну да ладно, порадуйся. А то я хочу просить твоей помощи в одном деликатном деле.

– Что опять стряслось? – спросила Кейт.

– Я сделала для себя два вывода, – принялась объяснять Пэйган, – и в обоих случаях нужна твоя помощь. Во-первых, я люблю Кристофера гораздо больше, чем выпивку. А во-вторых, я люблю его так сильно, что, если он умрет, я этого не перенесу. Умереть, как ты знаешь, он может в любой момент, и тогда у меня после него ничего не останется. Я имею в виду – не останется ничего от Кристофера. То есть я хочу от него ребенка. Даже если это его убьет, я хочу ребенка от Кристофера.

– А разве ты не можешь воспользоваться… э-э-э… искусственным оплодотворением?

– Нет, конечно! Терпеть не могу ничего искусственного! Я хочу, чтобы наш ребенок был зачат в акте любви, даже если этот акт станет для нас последним.

Кейт была шокирована безжалостностью Пэйган и ее логики:

– Несмотря на все предупреждения врача?

– Несмотря на все предупреждения врача, дорогая. Так вот, я хочу, чтобы ты помогла мне соблазнить Кристофера, потому что я знаю, что сам он никогда на это не согласится. – Кейт от удивления не могла вымолвить ни слова. – Я хочу, чтобы ты помогла мне вычислить мой самый опасный период. Обычно всегда вычисляют самый безопасный период, а мне нужно прямо противоположное: определить период наиболее опасный, когда зачатие наиболее вероятно. Мне надо, чтобы ты меня контролировала, потому что я ужасно плохо считаю. А такая возможность представится мне только один раз.

– А если одного раза окажется недостаточно?

– Но ведь тогда его оказалось достаточно, помнишь? В Швейцарии. Один-единственный раз – и появилась эта очаровательная малышка.

– Давай не будет об этом говорить, а то я зареву.

Они обе тяжело вздохнули.

– Я была в консультации, – продолжала Пэйган. – Мне объяснили, как составлять график, и дали специальный градусник. Я каждое утро буду мерить температуру, но я хочу, чтобы график вела ты. Я сама обязательно забуду его где-нибудь на камине или на столе, и тогда Кристофер наткнется на него и все поймет. Когда температура чуть-чуть упадет, значит, скоро начнется овуляция. После овуляции она повышается на несколько долей градуса и держится так до начала месячных. Поэтому действовать надо будет, когда температура снизится. В консультации сказали, что прежде, чем начинать активную ночную жизнь, лучше на протяжении двух-трех месяцев понаблюдать за всеми особенностями своего цикла.

Поначалу Кейт крайне не понравилась вся эта затея, и она отказалась участвовать в ее осуществлении, но в конце концов Пэйган удалось уговорить ее. Теперь каждое утро, как только Кристофер уезжал в институт, Пэйган звонила подруге и говорила ей свою температуру. На протяжении первых двух месяцев после того, как они начали эти наблюдения, они не замечали особой разницы, но на третий месяц настал момент, когда у них не было никаких сомнений: температура упала.

На четвертый месяц, в тот благословенный день, когда и луна была в нужной четверти, и градусник со всей определенностью качнулся вниз, Пэйган, расчетливая и целеустремленная, как тигрица, приготовилась соблазнять своего законного супруга.

На следующее утро она докладывала Кейт, как все прошло:

– Я помчалась в магазин, дорогая, и купила немного семги, пирог с дичью и настоящей деревенской черной смородины. Потом включила отопление на максимум. А когда он вернулся с работы, я сидела и ждала его в розовой кисейной арабской ночной рубашке, под которой ничего не было. К его приходу я уже открыла бутылочку «О’Бриона» 1959 года и, как только он уселся за стол, дала ему большущий стакан мятного коктейля. Чистый бурбон, а в него кладешь немного мяты, смешанной с разведенным сахаром. Аромат был просто божественный! «Как ты думаешь, – спросила я его, – достаточно крепко? Ты ведь знаешь, сама я не могу определить». Дорогая, там было шесть столовых ложек чистого бурбона, но это было совершенно незаметно из-за мяты с сахаром. Все остальное было уже легко. К сожалению, все произошло очень быстро, так что особого удовольствия я не испытала. Ты себе не представляешь, как он потом рассердился. Правда, он старался сдерживаться, чтобы давление не подскочило слишком сильно.

Как ни странно, но она действительно забеременела. Кристофер, преодолев первоначальный гнев и свыкнувшись с происшедшим, был теперь чрезвычайно доволен и счастлив. Пэйган, забравшись как-то к нему на колени – хотя она была для этого великовата и тяжеловата, – говорила о том, что обязательно хочет девочку, «такую очаровательную малышку с огромными карими глазищами». Кристофер расхохотался:

– Ну, такой у тебя не будет, дорогая.

– Почему?

– Потому что и у тебя и у меня голубые глаза. А если оба родителя голубоглазые, у них по законам генетики не может быть ребенка с карими глазами.

– Что значит «по законам генетики»?

Он привлек ее к себе и принялся гладить ее темные, с красноватым отливом волосы.

– В ядре каждой клетки человека есть два набора генов, по одному от каждого из родителей. В зародыше оба эти набора соединяются вместе и предопределяют наследственные черты ребенка. – Кристофер провел пальцем по бровям Пэйган, разлетающимся в стороны, как два крыла. – Так вот, если говорить о тех генах, которые определяют цвет глаз, то голубоглазый ребенок рождается только в том случае, если у обоих его родителей глаза тоже голубые. Ген, определяющий голубой цвет глаз, относится к тому типу генов, которые называются рецессивными, то есть отступающими при взаимодействии с другими генами. Это значит, что если у одного из родителей карие глаза, а у другого – голубые, то у ребенка обязательно будут карие и никогда не будет голубых. А еще это значит, что если у обоих родителей глаза чисто голубые, то у их ребенка глаза тоже будут только голубыми. Ребенок с карими глазами у них родиться не может.

– А с ореховыми?

– Ну, разумеется, могут быть разные оттенки. Глаза могут быть зеленовато-голубые или светло-карие. Есть небольшая вероятность того, что прорвутся вдруг гены кого-нибудь из дальних предков, хотя это очень маловероятно. Но этого никогда не бывает, если оба родителя имеют одинаковый и чистый цвет глаз. – Он слегка потянулся и поцеловал Пэйган в бровь. – Генетически невозможно, чтобы у двух чисто голубоглазых людей родился бы ребенок с чисто карими глазами. – Пэйган закрыла глаза и прижалась к его груди. – Так что, раз у нас с тобой голубые глаза, мы своему ребенку передадим только голубые гены. И твоя малышка, дорогая, будет голубоглазой. Надеюсь, она будет во всем похожа на тебя.

Девочка, которую назвали Софией, родилась летом 1966 года. Пэйган оказалась на удивление отличной матерью. Вся ее неаккуратность и разбросанность исчезли мгновенно. Это страшно удивляло Кейт до тех пор, пока она как-то не увидела Пэйган, игравшую на ковре с Софией. Понаблюдав немного за подругой, Кейт поняла, что Пэйган относится к своей дочери точно так же, как она относилась к животным: с гораздо большими вниманием и любовью, чем к людям, особенно взрослым.

Кейт, естественно, попросили быть крестной матерью.

– Послушай, дорогая, – говорила ей Пэйган, – для меня все это очень серьезно. Надеюсь, в моей жизни больше не будет никаких катастроф. Но я хочу, чтобы ты была такой крестной, к которой София могла бы всегда прийти за помощью и поддержкой. Я хочу, чтобы ты всегда и во всем была ее союзницей, была бы на ее стороне, будет она того заслуживать или нет. Откровенно говоря, дорогая, я хочу, чтобы у нее было то, чего не было у меня самой, когда мне это было так необходимо.

Кейт согласно кивнула, на лице у нее было написано серьезное и торжественное выражение.

Она подарила Софии нитку переливающегося изящного жемчуга. Пэйган, как и следовало ожидать, заявила:

– Пожалуй, я ее пока поношу. Жемчуг теряет блеск, если его не носят и он не соприкасается с теплой кожей. Какой смысл, если нитка будет лежать в банке.

Сейчас казалось уже совершенно невероятным, чтобы Пэйган когда-нибудь снова начала пить. Тем не менее она продолжала каждую неделю посещать собрания в обществе «Анонимные алкоголики». Теперь она уже понимала, что, если она хочет избежать новой фатальной ошибки, эти встречи должны стать неотъемлемой частью ее жизни, и теперь уже навсегда.

Часть седьмая

34

Весной 1956 года исполнилось четыре года с тех пор, как Кейт сбежала из Каира. Вернувшись домой, первую неделю она прорыдала, постоянно чувствуя у себя за спиной вспыльчивость, гнев и разочарование отца, ходившего по дому с плотно поджатыми губами. Кейт понимала, что ей надо уехать из дома, уехать куда-нибудь подальше от отца. Нужно было придумать какой-то предлог, чтобы переехать жить на Уолтон-стрит. Она не хотела оказаться связанной постоянной работой и потому решила стать свободной переводчицей. Французский язык у Кейт был не в очень хорошем состоянии – и она, и Пэйган, и другие ученицы мало чему научились в «Иронделли», – и потому Кейт записалась на курсы интенсивного изучения языка при Берлитцевской школе, что на Оксфорд-стрит. Это позволило ей сбежать из псевдогригорианского Гринвэйса в свою квартирку, что располагалась в старом небольшом доме, выстроенном в настоящем григорианском стиле, на Уолтон-стрит.

Работу себе она находила легко. Работала она быстро и аккуратно, переводила точно, и потому литературный агент на Моткомб-стрит охотно давал ей столько переводов, сколько она брала сама. Она же старалась не перегружаться, чтобы работа не мешала личной жизни. Хотя отец выдавал ей ежемесячно некоторую сумму на расходы, через полгода после того, как она начала работать, Кейт уже вполне могла бы обходиться и без этой суммы.

Она пыталась начисто выбросить Роберта из памяти. Она снова начала встречаться со старыми друзьями и быстро поняла, что если у тебя плохое настроение, то ни в коем случае нельзя ни сидеть дома, ни оставаться в одиночестве. Поэтому в таких случаях она обычно отправлялась гулять и бродила по всему Лондону, совершенно одна – чего ей никогда не разрешалось делать в детские и подростковые годы. Она смешивалась с толпой молодых и грязных иностранцев, что обосновались вокруг обелиска на Пикадилли. Она любила посидеть среди каменных львов и фонтанов на Трафальгарской площади, сходить в Национальную галерею, где она могла часами сидеть в тихом и спокойном зале у полотен Моне.

С тех пор как Кейт уехала из Каира, у нее появилось такое чувство, будто какая-то часть ее внутреннего «я» то ли омертвела, то ли оказалась отсеченной. Потому, что она была единственным ребенком в семье, а еще и потому, что отец постоянно грубил ей и оскорблял ее, она всегда была застенчивой, неуверенной в себе и чувствовала себя одинокой. Но теперь в дополнение ко всему этому у нее появилось еще и ощущение какой-то потери. Понять этого она не могла.

Что, собственно, она потеряла? Во всяком случае, не девственность: с ней Кейт рассталась задолго до того, как познакомилась с Робертом, и к тому же это оказалось совсем не таким мелодраматическим событием, каким его обычно изображают. Она уже и не плакала больше по Роберту, хотя ей было больно узнать, что тот женился на Пэйган.

Но это все осталось в прошлом, в далеком прошлом. К тому же нельзя сказать, чтобы вокруг нее не было мужчин, способных отвлечь ее от этих переживаний. Кейт была знакома с массой симпатичных парней, и у нее фактически не было таких периодов в жизни, когда она бы не имела какого-то романа, то более, то менее продолжительного, или просто не испытывала бы внезапный прилив чувств к совершенно незнакомому человеку, которого она случайно увидела в автобусе. Она знала, что по природе она натура чувственная; знала, что ей нравится прикасаться к мужскому телу и нравится, когда мужчина прикасается к ней. Почти в каждом встречавшемся ей мужчине она находила нечто привлекательное, нечто заслуживающее интереса и страсти. Она не понимала, однако, но страстно желала понять, почему те двое, всего лишь двое мужчин, к которым она сама была неравнодушна за всю свою жизнь, отвернулись от нее.

Почему?

Кейт говорила себе, что она человек послушный, верный, преданный, доверяющий и сам заслуживающий доверия, правдивый. Ну, почти всегда. Так в чем же дело? Что в ней не так? Почему она все время получает по зубам?

– Почему? – спросила она однажды у Максины, приехавшей в Лондон за покупками. Они сидели на полу, на плетеном пурпурном коврике, глядя на бледно-голубое пламя газовой горелки, и попивали какао.

– Может быть, ты слишком быстро уступаешь? – предположила Максина. – Да нет, глупышка, конечно, я говорю не о постели. Но может быть, ты слишком сильно хочешь любви, хочешь быть любимой, слишком привязываешься, слишком боишься оставаться одна. – Она подула на чашку, чтобы остудить ее. – Из всех, кого я знаю, Кейт, ты больше всех нуждаешься в любви. Это видно. И поэтому, если тебе покажется, будто ты ее встретила, ты вся кидаешься на мужчину, словно щенок. – Она коснулась содержимого чашки кончиком языка и быстро отдернула его. – Может быть, тебе стоит быть более сдержанной, не раскрывать сразу своих чувств. Мужчины больше ценят то, что трудно достается. А с Франсуа, насколько я помню… ты же просто бросилась на него. Расстелилась перед ним на виду у всех, и на тебе просто было написано: «Добро пожаловать!» Вот, как мы говорим во Франции, он и вытер об тебя ноги.

– Ну, эмоционально я была честной, – сказала Кейт.

– И дорого заплатила за этот приятный самообман и отсутствие самоконтроля, – с типично галльским цинизмом ответила Максина. – Если тебя трудно добиться, если для того, чтобы заполучить тебя, мужчине приходится и поразмышлять, и поволноваться, и затратить время и усилия, тогда он, безусловно, убедит себя в том, что ты – нечто особенное и желанное.

– Намеренно притворяться, что тебя трудно добиться, – это скверная игра, – возразила Кейт. – И к тому же психологически это что-то искусственное, ложное.

Максина пожала плечами.

– Ну так придумай какое-нибудь другое название. – Она снова подула на горячее какао. – Мне кажется, тебе не хватает умения отказывать. Я вполне могу представить тебя жертвой каких-нибудь настоящих подонков, если ты не изменишься.

– Но все это не объясняет, откуда взялось у меня ощущение потери. Я ведь даже почти совсем не думаю об этих двух негодяях, которые меня бросили. Ни один из них, слава богу, мне не нужен. Но я хочу понять, откуда идет это чувство потери. Если не от них, то откуда?

Максина осторожно отпила из чашки.

– Кейт, ты будешь смеяться, но мне кажется, что ты потеряла способность доверять. Ты больше уже не веришь людям. Нет, мне ты веришь; может быть, ты больше не веришь только мужчинам?

Кейт была создана для того, чтобы влюбляться во всевозможных негодяев. Не зная и не понимая этого, она переносила во взрослую жизнь то, чему научилась в детстве, сидя на коленях у отца: Кейт ловилась на том, что ее отвергали. Стоило только мужчинам начать ее критиковать, как она немедленно влюблялась в них. А влюбившись, легко ложилась с ними в постель. Однако оргазма при этом никогда не испытывала и никогда не осмеливалась сказать им об этом. И потому Кейт изображала оргазм.

Но она вечно боялась, что мужчина об этом догадается и уйдет от нее, если решит, что она фригидна. Поскольку Кейт постоянно опасалась, что может оказаться отвергнутой, у нее никогда не получалось с любовником честных взаимоотношений. Одержимая своими поисками и при этом нервничающая и недоверчивая, она чувствовала себя настолько неуверенно, что, едва только возникал хотя бы малейший намек на возможность оказаться брошенной, Кейт немедленно сама уходила от мужчины или выталкивала его из своей жизни.

Но, хотя в области самых интимных взаимоотношений она всегда была внутренне напряжена и как бы постоянно оборонялась, выставляла защитные иголки, убедиться в этом можно было, только очутившись с Кейт в постели. Пока же она оставалась одетой, от нее исходила аура мощной сексуальности, притягивавшая к ней толпы восхищенных мужчин. Сама Кейт не считала себя привлекательной. И поскольку ей представлялось, что тем мужчинам, которых она любит, она кажется непривлекательной, ее начало преследовать убеждение, что ни один по-настоящему стоящий мужчина никогда не сможет ее полюбить.

Такой вывод, однако, необходимо было проверить.

Тот классический тип мужчины, который готов появиться в жизни женщины лишь на одну ночь, заводит с ней отношения, только когда он полагает, что эта женщина сама и не стремится к большему. Классический же тип женщины, соглашающейся на формулу «переночевал и ушел», обычно с надеждой, но безуспешно занят поисками своего Прекрасного Принца и испытывает из-за этого чувство непреходящей вины. Многие женщины воображают, будто неразборчивость в связях приносит массу побед и удовольствия. Возможно, это и так, если им при этом попадаются мужчины из тех, кто любит откусить от каждого печенья в коробке. В отличие от мужчин, однако, женщины редко бывают неразборчивыми в связях, если с их любовной жизнью дома все обстоит благополучно. Неразборчивый в связях мужчина опасается, как бы ему чего не упустить. Неразборчивая же женщина обычно ищет кого-то или что-то и, как это ни грустно, обычно не находит.

Именно такой и была Кейт, являвшая собой классический случай потенциальной нимфомании. Так продолжалось вплоть до предновогоднего бала, который проходил в бальном зале Центра искусств в Челси. Здесь, среди кружащихся в воздухе надувных шаров и летящих лент серпантина, в толпе, где смешались настоящие и мнимые художники, Кейт встретила первого в своей жизни Человека Искусства. Звали его Тоби, ему было двадцать восемь лет, он был архитектором и занимался проектированием больниц, и он только что стал младшим партнером в той фирме, где работал. Тоби представил Кейт в возвышенных богемных кругах, в которых вращался, и его друзья показались ей приятной переменой после уже порядком приевшихся офицеров и занудливых биржевиков. Даже более того: люди из мира искусства произвели на нее немалое впечатление. Они казались уставшими от всего на свете, ругали все и вся, что не выделялось безукоризненностью линий и пропорций, а заодно и все то, до чего первыми додумались не они. Поднимая бокал с коктейлем, они, прежде чем сделать глоток, долго крутили его в руках, подозрительно вглядываясь в форму бокала. Есть они могли только с абсолютно белых, без всякого рисунка, фарфоровых тарелок.

– В ту ночь, когда я впервые легла с Тоби, – рассказывала Максине счастливая Кейт, уже успевшая до этого пересказать ей все наиболее интимные подробности, – выглядело все так. Вначале с матраса мандаринового цвета, который лежал прямо на полу, выкрашенном в черный цвет, он снял три большущие черные подушки и положил их на стул, сплетенный из черных кожаных ремней. – Сидя на полу перед камином, Кейт обвила колени руками и продолжала рассказывать голосом, в котором сквозили мечтательные нотки: – И никакой другой мебели в комнате не было. – Она положила голову на колени и заговорила снова: – Потом он пошел на кухню, встал на табуретку и достал из посудного шкафа на стене два шерстяных одеяла. Потом нагнулся и откуда-то из-под раковины вытащил две черные спальные подушки. А затем просто бросил все это кучей на матрас. – Она испустила долгий и страстный вздох. – После этого он снял с себя джинсы и улегся читать какой-то архитектурный журнал. У него ужасная лампа: знаешь, один из этих хромированных раздвигающихся светильников, которые торчат из стены так, будто подглядывают тебе через плечо. А потом он взглянул на меня снизу вверх и стал критиковать мои трусики.

– Потрясающе, – вежливо отреагировала Максина, а про себя подумала: «О господи, неужели очередной мерзавец?»

Кейт полностью попала под влияние Тоби. Он говорил ей, как одеваться, какой у нее должен быть внешний вид, что должна она думать и чувствовать, как себя вести. Когда он как-то отчитал ее в присутствии Максины за неряшливость, неуклюжесть и неповоротливость, Кейт не только совершенно серьезно восприняла его слова, но и, к удивлению Максины, пообещала ему, что постарается исправиться.

Кейт была в восхищении от самоуверенности Тоби и полностью разделяла его весьма высокое мнение о самом себе. По-прежнему готова стелиться, как половая тряпка, и еще быть при этом счастлива, что об нее вытирают ноги, подумала о Кейт Максина. Она, однако, не могла не признать, что, хотя Тоби и не очень красив внешне, он достаточно остроумен и с ним интересно; он был явно умен и страстно увлечен своей работой. Как-то раз, когда они сидели на светлом буковом полу и слушали изящную, сложную, как звуковое кружево, токкату для клавесина, Тоби попробовал объяснить суть своей работы Максине.

– Самое скверное при проектировании больниц то, что этот процесс может иногда довести до полного отчаяния, – говорил Тоби, смешивая кампари в стакане из простого стекла. – Работаешь не на одного клиента, а на целую их кучу. Это и врачи, которые не желают как следует вдумываться в те планы, которые им показываешь; и старшие медсестры, и местные отделы здравоохранения, а еще и министерство здравоохранения. – Он поднял стакан, заполненный красной жидкостью, и посмотрел его на свет. Какой все-таки удивительно красивый цвет! – Люди в местных отделах и министерстве старомодны и консервативны, головы у них забиты предрассудками, и они совершенно не желают даже прислушаться к новым идеям. Они мне говорят, что я должен «экономить». Но это означает, что мы с самого начала будем проектировать тесные и переполненные больницы.

– Все это так сложно, – вежливо ответила Максина.

«Наконец-то среди подруг Кейт объявилась хоть одна, обладающая здравым смыслом», – подумал Тоби.

Кейт слушала их разговор и млела от удовольствия. Ей нравилось слушать, как Тоби говорит о своей работе, нравилось приходить к нему в контору, в выкрашенную в белый цвет комнату, где стояли наклонные чертежные доски и повсюду валялись большие листы чертежей и планов. В отличие от врачей, она научилась их читать легко и быстро.

Но Кейт не осмеливалась разрешить Тоби переехать на Уолтон-стрит, опасаясь, что ее отец может лопнуть от ярости. «В таком случае, наверное, нам придется пожениться», – высказался Тоби практично и без всякой романтики, и глаза у Кейт опять заблестели.

Кейт Харрингтон. Миссис Тоби Харрингтон. Миссис Харрингтон.

На этот раз изысканно ограненного бриллианта ей не преподнесли. Кейт с трудом получила даже обручальное кольцо: Тоби считал обручальные кольца буржуазным пережитком и заурядным символом того, что человек, носящий такое кольцо, является собственностью другого человека. Наконец его с трудом удалось убедить, и он неохотно согласился купить подержанное золотое кольцо, по периметру которого были выбиты маленькие сердечки. По-видимому, предыдущая владелица кольца была женщиной чрезвычайно нервной: с одной стороны сердечки были почти стерты от того, что кольцо непрерывно вертели на пальце.

На свадьбу из Эссекса приехала мать Тоби. Вдова майора Хартли-Харрингтона была крупной и бесцеремонной женщиной с мускулистыми ногами и таким большим носом, что она наверняка постоянно видела перед собой его кончик. И, хотя она была одета в синее шелковое платье, легко чувствовалось, что она привыкла носить твид и что ум ее больше всего занят сейчас тем, не пропадут ли там дома собаки в ее отсутствие. Удивительно, но она почти все время молчала; во время скучнейшей церемонии официальной регистрации брака постоянно шмыгала носом и поправляла мех, съезжавший у нее вниз по плечам. Было совершенно очевидно, что она не испытывает никаких иллюзий на тот счет, будто обзаводится теперь дочерью.

За торжественным обедом, устроенном в ресторане «Конно», она немного оттаяла, но потому, что выпила вина, а вовсе не от внезапно вспыхнувшей симпатии к невестке. В середине обеда отец Кейт, который до этого на протяжении получаса пытался разговорить мать Тоби и был вынужден в конце концов признать, что ему попался крепкий орешек, постучал ножом по бокалу и в наступившей тишине заявил, что он не умеет произносить речей; что то, как станут жить молодые, – их собственное дело; что он понимает, конечно: сегодня все делается не так, как раньше, и это не означает, что делается оно непременно лучше; но что молодые не могут жить в какой-то темной норе, и поэтому он в качестве свадебного подарка купил для них весь дом на Уолтон-стрит.

Кейт заключила отца в объятия и заплакала от счастья.

После этого заявления атмосфера за столом стала раскованней и оживленней, чаще вспыхивал веселый смех. Прямо после обеда молодая пара отправилась проводить медовый месяц в Милан, где проходила очередная выставка «Триеннале» и где Тоби мог разругивать в пух и прах любые проекты, сколь бы высокими международными наградами они ни были отмечены, если эти проекты не укладывались в его стандарты и представления.

Поначалу они были счастливы.

Старая квартирка Кейт, располагавшаяся в полуподвале, была освобождена от всего, что в ней находилось, выкрашена белой краской, отделана панелями из пробкового дерева и превращена в контору и кабинет Тоби. Здесь всегда было полно его друзей: они приходили целыми группами, часто без всякого предупреждения, чтобы поесть и поговорить о своей работе, о которой они могли рассуждать до еды, во время и после нее.

Кейт все это очень нравилось.

Первый этаж небольшого дома по Уолтон-стрит был тоже расчищен от всего, что там было. Все стены, потолки и оконные рамы были выкрашены в скучный шоколадно-коричневый цвет, полы покрыты белыми виниловыми плитками, на которых оставался отчетливым отпечатком каждый сделанный по ним шаг, появилась масса светильников, дающих узкий направленный пучок света, а с лестницы были сняты перила. С одной стороны «жилой зоны» были вытянуты в ряд три метра кухонных шкафов и оборудования, скрытые за специальным экраном типа жалюзи, сделанным из сосновых дощечек. Так что если вдруг оказывалась нужна чайная ложка, то, чтобы ее взять, приходилось всякий раз отодвигать назад этот тяжелый экран. Вся стена напротив «кухонной зоны» была завешана полками, на которых стояли книги, бутылки, зрительно подходящие сюда цветы – например, пучок маргариток в банке из-под джема или роза на длинном стебле, воткнутая в химическую колбу, – и собранная Тоби коллекция старых потрепанных детских игрушек времен королевы Виктории. Металлические стулья и кресла для дома Тоби спроектировал сам. Некоторые из них были похожи на сиденья от трактора, другие были сделаны из спутанной, переплетенной проволоки. «Жополовки какие-то», – пробормотал отец Кейт, увидев их и размышляя про себя, что весь дом выглядит каким-то голым: когда к ним приходили ее родители, Кейт снимала и прятала вырезанные из дерева безнравственные африканские изображения и такие же по духу гравюры Обри Бердсли, отпечатанные частным образом.

По вечерам Кейт была счастливой хозяйкой и старалась изо всех сил, ублажая клиентов Тоби, нужных и полезных ему людей, журналистов, пишущих по вопросам архитектуры, и работавших вместе с Тоби его коллег. Кейт нравилось учиться готовить для них. После нескольких катастроф, обычных, если обед готовит вчерашняя невеста, – когда сгорает дочерна жаркое или ветчина оказывается пересоленной, потому что накануне, перед тем как готовить, ее забыли замочить, – Кейт открыла для себя поваренные книги, написанные Элизабет Дэвид, и начиная с этого момента только яйца всмятку к завтраку подавались в их доме без чеснока. В качестве рождественского подарка она попросила Тоби купить ей ручную мельницу для соли и – в «Фортнаме» – банку маринованного гуся. Гуся она подала к столу на второй день Рождества, когда пришли ее родители. Слишком жирный, подумала ее мама; но ничего, это увлечение странными кулинарными рецептами пройдет, как только у дочери появится ребенок.

Целуя Кейт на прощание на крыльце ее дома, отец мужественно сказал: «Обычно мне не нравится иностранная пища, какая-то она всегда испоганенная. Но должен сказать, девочка, что на сей раз все было очень вкусно».

Это оказались последние слова, которые Кейт от него услышала.

35

На следующий день отец Кейт, меняя электрическую лампочку на лоджии, ухитрился получить несильный удар током. От неожиданности он упал с лестницы спиной на каменный пол и сломал шею. Когда мать Кейт нашла его, он был уже мертв.

Кейт проплакала целую неделю и не могла понять, почему она ревет: она ведь терпеть не могла вспыльчивость отца и его деспотизм. Она никогда не забудет те страхи, что пережила из-за отца в детстве, – страхи, которые заставляли ее дрожать и грызть ногти.

После похорон Кейт стала молчаливой, в ней чувствовалось постоянное внутреннее напряжение. Так продолжалось вплоть до конца месяца, когда, к облегчению Тоби, к ним приехала погостить Максина. Кейт налила себе кампари, села, скрестив ноги по-турецки, на сине-зеленый финский коврик из длинношерстной шкуры и расплакалась.

– Чего угодно ожидала, Макси, но только не того, что мне будет так скверно, когда помрет этот тип. Я чувствую себя какой-то ужасно уставшей и абсолютно неуверенной в себе. Так, будто я снова превратилась в школьницу! – Она сделала большой глоток кампари. – Его смерть оказалась жуткой смесью фарса и трагедии. Когда я приехала в Гринвэйс, он лежал на диване в холле так, будто прилег вздремнуть. Он был в голубой полосатой пижаме, в руке сжимал цветок лилии. И совершенно мертвый. Кто-то загримировал ему лицо, щеки были яркие, как груши. А челюсть ему подвязали от подбородка через голову носовым платком, чтобы она не отваливалась, пока не наступит трупное окоченение. – Кейт отпила еще один большой глоток, с отвращением посмотрела на кампари, встала и налила себе виски. Как сказал бы ее отец, ей захотелось выпить чего-нибудь стоящего. – Я подумала, что, если бы он мог видеть себя в тот момент, он бы умер от стыда. И только тут я вдруг поняла, что он ведь и в самом деле умер. И матери тогда же стало плохо, она почти сломалась. За исключением этого момента она держалась великолепно, на похоронах была бодрой и свежей. Именно так, как и хотел бы отец, если бы он мог ее видеть. – Кейт начала всхлипывать, вид у нее был грустный и потрясенный. – Мамочка всегда говорила, что отец бы хотел, чтобы мы, вспоминая его, всегда думали о нем с радостью. Даже если бы во время войны он попал под бомбу. – Она снова шмыгнула носом. – Он явно не думал, что умрет в пятьдесят пять лет. Все его бумаги были в таком беспорядке, что у меня целый день ушел только на то, чтобы разыскать его медицинскую карту.

– Бедная малышка, – сказала Максина и крепко обняла подругу. – Ничего, скоро тебе станет полегче.

Но на следующий же день у Кейт состоялся крупный скандал с адвокатом ее отца.

– Помни, мамочка, – предупредила Кейт, когда они уже входили в контору адвоката, – ты ни в коем случае не должна дать ему себя переспорить.

Женщин провели в небольшой кабинет, заполненный полками, на которых в красных кожаных переплетах стояли книги по вопросам права. К удивлению матери, обычно тихая и неагрессивная Кейт – на этот раз сумевшая разозлиться от сознания того, что она действует от имени умершего отца, – очень холодно и четко проанализировала создавшееся положение:

– В прошлом месяце, мистер Стиггинс, на следующий день после смерти моего отца, вы, насколько я помню, фактически ничего не знали о состоянии его дел. Вы тогда сказали моей матери, что в течение какого-то времени она не сможет вообще получить никаких денег.

Стиггинс кивнул:

– Но, уважаемые дамы, вам совершенно не о чем беспокоиться. Как вы знаете, вся недвижимость, которой владел покойный мистер Райан, согласно его завещанию передается в попечительский фонд, действующий в интересах его вдовы, а в случае кончины последней наследуется его единственным отпрыском, миссис Харрингтон. Нужно просто дождаться утверждения этого завещания судом. Это займет несколько месяцев… Ну, может быть, год. – Он сложил руки, сплетя пальцы. – Покойный мистер Райан назначил меня в качестве одного из попечителей. Второй попечитель – его бывший партнер мистер Джеллаби. Последние два месяца, как вы знаете, он, к сожалению, находится в больнице после сердечного приступа. – Напыщенно и голосом, не предвещающим ничего хорошего, он продолжал: – Следовательно, в настоящее время я являюсь лицом, непосредственно отвечающим за капиталовложения покойного мистера Райана. После многочисленных сомнений и долгих размышлений и после обсуждения этого вопроса с брокером его фирмы я принял решение продать все принадлежавшие ему акции. После уплаты необходимых посмертных пошлин и налогов оставшиеся деньги будут вложены в Британский вдовий фонд. Это надежная траст-компания.

– А что это такое: траст-компания? – спросила Кейт, внутренне негодуя от того, что подобные финансовые решения можно, оказывается, принимать, даже не поинтересовавшись мнением ее матери.

– Это компания, располагающая опытными экспертами и советниками и вкладывающая свои средства на бирже. Это, если мне будет позволено так сказать, всегда очень осторожная компания. Разумеется, я не могу допустить в этом деле никакого риска…

Кейт мало что поняла из того, о чем адвокат говорил дальше, но она твердо решила разобраться в том, что такое биржа и биржевой рынок.

Первое, что ей удалось узнать, – Вдовий фонд был настолько «надежен», что выплачивал самый низкий процент на вложенный капитал. «Стиггинс что-то с этого дела имеет, не иначе», – пробормотала про себя Кейт, преисполнившись решимости внимательно следить за положением Вдовьего фонда на бирже.

Она купила детскую школьную тетрадку и стала регулярно заносить в нее курсы акций на бирже.

Через два месяца в жизни Кейт появился еще один интерес.

Она забеременела.

Радости ее не было предела. Она помчалась по магазинам и купила плетеную детскую кроватку, антикварную взрослую медную кровать с бронзовыми украшениями, несколько книжек колыбельных стихов и песен, воспроизводящих издания Рандольфа Кэндикотта XIX века, и большую традиционную детскую коляску типа тех, что обычно толкают на прогулках няньки, работающие при королевском дворе. Тоби очень ругался по поводу этой коляски, особенно из-за того, что она загромождала их узенький холл.

Мать ее вернулась из похода по Бонд-стрит с горой маленьких кружевных вещичек, расшитых вручную французскими монахинями. Миссис Райан с удовольствием жила сейчас на постоянно возрастающий банковский кредит, за который банк брал с нее на два процента больше обычного, потому что под кредит не было поручительства. Она решила продать Гринвэйс – имение было для нее слишком большим, – купить себе где-нибудь в сельской местности деревенский дом и жить в нем вдвоем с сестрой.

Кейт была все еще захвачена работой Тоби, увлечена его теориями и вполне разделяла его миссионерский раж. Во время следующего своего приезда, когда они втроем сидели в кухонной части «жилой зоны», Максина с удивлением наблюдала за тем, как Кейт колотила пестиком в старинной мраморной ступке. Утром, только Максина приехала, Кейт два часа подряд изливала ей душу, говоря о том, как она теперь счастлива и какие надежды возлагает на будущее. Кейт казалась сейчас совсем другим человеком: самостоятельным, важным, осознавшим себя и свое значение. Она уже больше не выглядела тихой и нерешительной. У нее появилась самоуверенная улыбка, одета она теперь была в свободную робу канареечного цвета – какие носят все беременные, – пошитую из драпировочного материала, который она купила в отделе мебели у Хэрродса. Тоби она не призналась, где приобрела эту ткань: по его мнению, все, что продавалось у Хэрродса, ужасно плохо смотрелось.

Максина повосхищалась каждой из тех кружевных, вручную сшитых вещичек, что были заготовлены для будущего младенца. Сидя вместе с Кейт на мандаринового цвета линолеуме в только что отделанной «Открытой для обозрения детской» и наблюдая за тем, как колеблются мобили[1] под легким дуновением идущего в окно ветра, она выслушала все планы Кейт на будущее. Пока Кейт болтала, Максина вдруг осознала, что ее подруге не хватает любви, которая была бы абсолютно свободна от всевозможных забот и тревог, что она тоскует по такой любви и ждет ее. Максина уже по собственному опыту знала, в чем главная прелесть появления ребенка: мать становится главной в доме, она начинает всем командовать и распоряжаться. Наконец-то.

Потом целых шесть часов подряд Кейт непрерывно расспрашивала Максину о беременности: Максина и в этом деле оказалась на шаг впереди ее, а следовательно, была авторитетом. Они без конца обсуждали, насколько болезненны роды, как отличить просто боль от родовых схваток и на что действительно похожи возникающие при родах ощущения. «Представь себе, что ты пытаешься высрать футбольный мяч», – сказала по-французски Максина с необычной для нее вульгарностью, но с большим чувством. В свое время, когда она сама была беременна, другие матери, с которыми она разговаривала, старались смягчать или обходить эту тему, и она до сих пор злилась на них за это. Они поговорили о том, стоит ли Кейт походить в новую школу на Сеймур-стрит, где учат естественности процесса родов; обсудили, насколько увеличиваются груди и обвисают ли они потом, через какое время возвращается в норму живот и остается ли прежним диаметр там, внизу, и что делать, если будут швы.

В этот момент вернулся Тоби и предложил им всем выпить. Осторожно спускаясь по лишенной перил лестнице, Максина вдруг подумала, что из всех беременных, с которыми ей доводилось встречаться, Кейт больше всех нуждалась в том, чтобы у нее был ребенок. Тоби интересовался будущим младенцем куда меньше, чем Кейт, и стоило ей только упомянуть о больнице – она была записана на роды в больницу Святого Георгия, – как Тоби сразу же заговорил о передаче инфекций и о Флоренс Найтингейл. Тоби был фанатичным сторонником взглядов Флоренс, знаменитой медсестры, жившей в XIX веке. У него в кабинете висела ее старинная фотография, а говорил он о ней так, будто Флоренс Найтингейл была еще жива.

– Она советует очень много здравого, – заявил Тоби, давая понять, что разделяет ее взгляды. – Она говорит, что пациенты должны быть главной заботой больницы. А на самом деле первостепенная забота каждой проклятой больницы – соблюдение их собственного распорядка. Больного могут разбудить, чтобы дать ему таблетку снотворного. Его могут уложить в постель, когда надо идти пить чай. И все это только потому, что так удобно медсестре. – Рассуждая, Тоби наливал себе кампари с такой тщательностью, будто занимался расщеплением атома. – Медики, похоже, не понимают, что человек – не манекен для экспериментов и не труп, который можно расчленять как угодно. Они не понимают, что пациент – это перепуганное человеческое существо.

– Осторожно! Сейчас он начнет говорить о размерах больничных палат, – предупредила Кейт. – Куда я положила орешки? Ах, ты их уже ешь. Передай-ка их сюда!

Она протянула свои длинные, тонкие руки к Тоби. Разговаривая, Кейт обычно сильно жестикулировала. Она могла вертеть рукой, словно вентилятор. Могла опустить руки на уровень талии, согнуть их в локтях и делать ими изящные, постепенно все более размашистые движения вбок. Сейчас она указующе уставила пестик от ступки на Тоби, шутливо грозя ему, а он так же шутливо уклонился, будто спасаясь от летящего пестика, и, нисколько не смущаясь, продолжал:

– Размер палаты очень важен для больного и хода его болезни, чего сами пациенты не понимают. Сестрам, разумеется, нравятся большие и открытые палаты – конечно, только в тех случаях, когда они не болеют сами. Так им удобнее за всеми присматривать.

– Тоби, Максина приехала к нам на ужин, а не на лекцию.

Кейт нажала на кнопку, миксер взвыл, и на какое-то время разговор вынужденно прервался. Кейт попробовала получившуюся смесь, добавила немного соли и перца и сказала:

– Цацики, холодный греческий суп. Попробуй, дорогой.

Она протянула полную ложку Тоби, который жестом отмел ее в сторону и продолжал читать свою лекцию Максине. Та взяла ложку с бледно-зеленым супом, попробовала, кивнула одобрительно – подумав про себя, что в супе слишком много чеснока, – и с отупевшим видом продолжала слушать занудное бормотание Тоби.

Когда Кейт была уже на седьмом месяце беременности, умер бывший партнер ее отца, и Стиггинс остался, по завещанию, единственным попечителем всего наследуемого имущества. Кейт посмотрела записи, которые она вела в школьной тетрадке, и обнаружила, что за последние шесть месяцев биржевой курс акций Вдовьего фонда упал на восемь с половиной процентов – больше, чем у любой другой представленной на биржевом рынке фирмы. И в то же время накопился уже солидный счет за оплату услуг адвоката, занимавшегося делами ее покойного отца. Кейт позвонила в Общество юристов, и там ей объяснили, что нет никакой возможности извлечь средства мистера Райана из Вдовьего фонда, если только мать Кейт не подаст в суд на своего попечителя, официально обвинив его в преступном пренебрежении своими обязанностями. Такой иск должен обязательно подаваться через другого адвоката, и вполне вероятно, что будет довольно трудно найти юриста, который согласился бы выступать в суде с иском против своего коллеги.

– Нет, дорогая, не могу же я менять своего адвоката! – в ужасе заявила мать Кейт. – Если бы я сейчас так поступила, я уже никогда впредь не смогла бы взглянуть ему в глаза.

В ту ночь Кейт проснулась от сильных судорожных болей и обнаружила, что лежит на мокрой, пропитанной ее собственной кровью простыне. Тоби срочно повез ее в больницу Святого Георгия, и там четыре часа спустя ему сказали, что у его жены произошел выкидыш.

Потом Тоби сидел возле постели Кейт и утешал ее, часами держал ее руку в своей, а она лежала, совсем обессиленная, и не произносила ни слова. Тоби даже притащил ей огромную вазу голубых гиацинтов. Врач потихоньку посоветовал ему постараться сделать так, чтобы его супруга как можно быстрее забеременела снова.

Тоби так и поступил.

Но у Кейт снова случился выкидыш.

Три года спустя, 6 мая 1960 года, когда Энтони Армстронг-Джонс сочетался браком с Ее Королевским Высочеством принцессой Маргаритой, Тоби был на торжественной службе венчания в Вестминстерском аббатстве. Он видел, как высочайшая невеста торжественно и серьезно прошла по проходу собора, а за ней волнами тянулся шлейф белого атласного подвенечного платья от Нормана Хартнелла. Потом он видел, как на приеме в Букингемском дворце эта торжественность и официальность сменились выражением откровенной радости и счастья.

Кейт не была ни на службе, ни на приеме. И не только потому, что к этому времени она уже достаточно хорошо узнала Тоби. Просто она снова лежала в больнице, приходя в себя после уже третьего выкидыша.

Ее навестила Максина, оказавшаяся в эти дни в Лондоне по пути в Нью-Йорк. Кейт лежала одна в очень маленькой палате с очень высоким, окрашенным в светло-зеленый цвет потолком. По стенам палаты тянулись, словно змеи, какие-то трубы и трубочки.

– Бедная малышка! – Максина протянула Кейт целую охапку нарциссов и покраснела, сообразив, что говорить этих слов не следовало. – Что с тобой, моя дорогая? Что все время происходит не так?

Кейт вздохнула и ничего не ответила. В палате слышалось лишь раздававшееся в трубах бульканье и урчание.

– Первые два выкидыша произошли один на двадцать восьмой, а другой на двадцать седьмой неделе. А этот случился на тридцать второй, и ребенок родился мертвым. – Выражение лица у Кейт было отрешенно-печальное. – Ты себе представить не можешь, как это все ужасно и в каком я отчаянии. Начинаются схватки, больно до чертиков, ощущение такое, что вот-вот начнутся роды, – и все это время ты сознаешь, что в конце всех этих мучений будет всего лишь мертвое тельце.

– А есть ли какие-то признаки, по которым можно было бы заранее определить, что что-то не так? Ведь в этом случае ты могла бы лечь в постель и что-то предпринять?

– В самый первый раз у меня началось кровотечение, когда я спала. Потом уже начались болевые схватки, а затем и выкидыш. В больнице меня успокаивали тем, что вывалили на меня статистику, как будто вычисляли какую-то среднюю величину: «Не расстраивайтесь, каждая шестая беременность заканчивается выкидышем, попытайте счастья снова!» Но я знала, что они мне врут, просто чтобы меня успокоить. Я знала, что выкидыши почти всегда происходят еще до наступления четырнадцатой недели… – Она понюхала по-весеннему сильно пахнувшие цветы. – К сожалению, дорогая, у меня нет вазы. Я просила сегодня утром, но почему-то в этих чертовых больницах никогда не бывает ваз.

– Вот черт, и я забыла принести. Надо было купить тебе живой цветок в горшке. – Максина положила нарциссы в раковину, а Кейт тем временем продолжала рассказывать дальше:

– Во второй раз было хуже. Я даже не успела добраться до больницы. Вот ты, например, знаешь о том, что если у тебя происходит выкидыш, то нужно сохранить плод и плаценту, положить их в какой-нибудь таз или пластиковую сумку и привезти в больницу, тогда после анализов тебе смогут сказать, почему случился выкидыш? Вот и я не знала. Слава богу, что хоть вообще-то до врача добралась.

– Да, но почему у тебя все время происходят выкидыши?

– Не думай, что я об этом не спрашивала. В первый раз мне сказали, что плод самопроизвольно отделился от плаценты. Во второй – что у меня слабая шейка матки и она слишком рано расширяется. Прописали мне курс лечения от этого, я его прошла. Но в этот раз все снова повторилось в точности так же. Теперь мне собираются как-то прочистить матку. – Кейт помолчала немного, а потом добавила: – Врачи нам деликатно намекнули, что новых попыток предпринимать не стоит.

Она лежала на спине, бессильно опустив руки поверх простыни, которой была накрыта, голос ее звучал почти безразлично. На самом же деле Кейт чрезвычайно остро и болезненно переживала случившееся. А совет не предпринимать новых попыток она, по мнению врачей, восприняла гораздо хуже, чем воспринимают его большинство женщин. Когда Тоби со слов врачей высказал предположение, что, в конце концов, они могли бы взять приемного ребенка, с Кейт произошла истерика и она кричала, чтобы Тоби никогда, никогда, никогда не говорил ей ничего подобного.

– Не надо так расстраиваться, – утешал ее Тоби. – Ты говоришь так только потому, что еще ни разу не думала над возможностью усыновить или удочерить кого-нибудь.

– Думала! Думала! Господи, да думала же! – Кейт разошлась еще сильнее, и в конце концов в палате появилась медсестра со шприцем в руке, выставившая Тоби за дверь.

Из больницы Кейт возвратилась домой ослабевшая, измотанная и в состоянии беспредельной и непреходящей тоски.

Тоби никак не мог понять причины такого ее состояния и силы ее переживаний. Вот если бы ребенок родился, пожил бы какое-то время, а потом умер – это было бы понятно. Но если он все равно должен был родиться мертвым? Кейт не могла заставить себя ни с кем разговаривать, она хотела быть постоянно одна, но в то же время не хотела быть в одиночестве, и она целыми днями плакала. Тоби утешал ее, как умел, но он не мог постоянно находиться рядом с ней: как раз в это время он заканчивал крупный заказ. По иронии судьбы, это был проект санатория, предназначенного для выхаживания детей, выздоравливающих после тяжелой болезни.

Кейт с грустью наблюдала за тем, как ее груди возвращались к обычному объему. Живот у нее снова обвис, хотя еще месяц назад он был твердым и упругим. Ее опять охватили те же чувства, которые она испытала на похоронах отца, – чувства безвозвратной потери и замешательства.

Что она сделала не так?

Наверняка она что-то сделала неверно. Иначе откуда же эти постоянные разочарования, когда единственное, чего она хочет, это обычного простого человеческого счастья? У других все в порядке; за что же ей-то постоянное наказание?! Почему она не может ощутить себя полноценной женщиной, хотя бы ненадолго?! Кейт решила избавиться от ощущения перманентной опустошенности тем, что целеустремленно и энергично погрузилась в то своеобразное сочетание деловой, светской жизни и развлечений, которое предлагал в те годы лондонский район Челси. Их небольшой дом располагался всего в пяти минутах ходьбы от Кингз-Роуд, и потому не меньше трех раз в неделю Кейт и Тоби заходили пропустить стаканчик в «Герб Маркхэмов», изысканную пивную, оформленную в стиле времен короля Эдуарда, находившуюся рядом с так называемым «Базаром» – небольшим магазинчиком, принадлежавшим Мэри Квант.

«Базар» был чем-то похож на непрерывную вечеринку с бесплатной выпивкой. Самые красивые девушки Лондона таскали сюда своих мужей и любовников. Поскольку в «Базаре» была только одна, притом микроскопическая примерочная, девушки примеряли одежду прямо посреди магазина, и любой прохожий мог любоваться с улицы через витрину открывавшимся ему зрелищем.

Челси стал внезапно модным районом, столь же известным, как левый берег Сены в Париже или Сан-Франциско в Америке. В газетах и журналах всего мира стали писать о его погребках, кофейнях, притонах, где можно было попробовать наркотики, его магазинах мод и манекенщицах. Небольшой лондонский район перестал вдруг быть просто географической точкой на карте и превратился в синоним определенного образа жизни и стиля в одежде. Кейт нравились те новые, возбуждающие импульсы, что шли с Кингз-Роуд в мир моды, дизайна, шоу-бизнеса; ее восхищали новые веяния в манере одеваться, и она носила короткие облегающие блузки с высоко поднятой грудью, сшитые из серой фланели, и белые гольфы с ярко-красными виниловыми сапогами. С кричащим, нарушающим все устоявшиеся представления пальто из черной кожи она могла надеть что-нибудь темно-фиолетовое или, наоборот, рыжее. Ее меховые шляпки были примерно той же величины, что и шапки гвардейцев, несущих караул возле Букингемского дворца. Внешне она выглядела как обычная девушка из Челси: девочка что надо, от которой обалдеть можно, уверенная в себе, вся при сапогах и черных чулках, идущая в авангарде той молодежной волны, что начинала задавать тон во всем и впервые утверждала в общественном сознании мысль, что вторая половина XX века будет принадлежать молодым (по крайней мере, молодые тогда так думали).

Кейт чуть-чуть благоговела и трепетала от страха перед Мэри Квант, невысокого роста рыжеволосой девушкой, почти постоянно хранившей таинственное молчание. Она сама и другие Девочки-Что-Надо из Челси казались Кейт потрясающе утонченными, знающими, опытными, одаренными. Рядом с ними Кейт чувствовала себя безнадежно тупой и бездарной. Боже, они же учились в Художественной школе! Они были способны, как эта Мэри, не только придумать новый Стиль Момента, но и с апломбом носить все, что ему соответствовало, будь это Стиль Лолита, или Стиль Школьница, или Кожаный Стиль, или даже Стиль Дождливая Погода: желтая пластмассовая юбка и клеенчатая рыбацкая зюйдвестка.

Кейт старалась изо всех сил. Она обесцветила волосы, подстригла их и завила кудряшками, как носили все сексуальные кошечки Челси. Она обводила глаза черной краской и мазала губы розовой помадой, которую надо было обязательно наносить на слой белой. И при этом она продолжала чувствовать себя совершенно несчастной, заброшенной и одинокой. «Я подумываю о том, чтобы поступить в Художественную школу Челси и научиться рисовать», – робко сказала Кейт Тоби, когда они как-то вечером спешили под дождем в «Герб Маркхэмов». Тоби поглубже засунул руки в карманы шерстяного пальто, накинутого прямо поверх черных, дудочками, брюк и свитера – он одевался, как Одри Хепберн, – уставился на свои бежевые замшевые сапожки, нахмурился и весьма дружеским тоном заявил: он не думает, что у Кейт есть для этого необходимые данные.

Потом Кейт узнала, что Пэйган уже давно вернулась в Англию и живет здесь. До Кейт и Максины и раньше доходили слухи о том, будто брак Пэйган распался. Обе они писали ей письма и в Каир, и, на всякий случай, на адрес имения Трелони, но ни одна из них ни разу не получила ответа. Кейт слышала от кого-то, что Пэйган якобы живет в Бейруте, и пыталась представить ее себе в мешкообразных розовых шароварах, вкушающей турецкие сладости, сидя на горе пышных шелковых подушек. Максина же была слишком занята собственной семьей и собственными делами, чтобы заниматься розысками Пэйган, особенно если сама Пэйган явно не хочет поддерживать с подругами контакта. «Если Пэйган хочет меня увидеть или написать мне, – рассуждала Максина, – она знает, где меня можно найти».

Но однажды вечером, на открытии какой-то художественной выставки, Кейт встретила Филиппу – длинноносую, с копной рыжих волос, любительницу бриджа, с которой она не виделась со времени своей последней поездки в Каир. Кейт сразу же узнала ее. Филиппа принадлежала к тому типу людей, которые смысл всей своей жизни видят в поддержании связей и отношений с массой самых различных людей, не позволяя никому из них как-либо избежать получения очередной рождественской открытки, причем непременно на бланке ООН. Филиппа рассказала Кейт, что Роберт уже давным-давно развелся с Пэйган и что та вернулась в Англию и похоронила себя где-то в деревенской глуши.

– Никто не удивился, когда они разошлись, – добавила Филиппа. – Роберт всегда был невыносим. А какой грязный трюк он сыграл с вами! Причем для Роберта это абсолютно нормальное и обычное его поведение.

– Какой грязный трюк? – удивилась Кейт.

– Господи, неужели вы ничего не знаете?.. – По мере того как Филиппа рассказывала ей о проделке Роберта, намеренно отделившего друг от друга Пэйган и Кейт много лет тому назад, удивление Кейт все больше перерастало в возмущение, а потом и в яростный гнев. Об этом знал весь Каир, уверила ее Филиппа: к востоку от Гибралтара скрыть что бы то ни было от слуг совершенно невозможно.

Кейт сразу же легко представила себе, каково сейчас Пэйган в Трелони, и внезапно ей страшно захотелось снова увидеться с давней подругой, оказаться в ее обществе, всегда таком спокойном, приятном и лишенном каких-либо элементов соперничества. Сидя на прозрачном надувном пластиковом кресле, одном из тех, что Тоби придумал специально для этой выставки, Кейт вдруг подумала, что в ее тоске по обществу Пэйган есть что-то общее с тоской по обычному и удобному старому креслу, сидеть в котором куда удобнее и приятнее, чем на этом изувеченном детском надувном шарике.

Завтра же, решила Кейт, она позвонит в Трелони.

Из поездки к Пэйган и недолгого пребывания в ее доме Кейт вернулась, преисполненная вновь вспыхнувшей любовью к подруге и желанием помочь ей. Нереализованные, подавленные материнские инстинкты Кейт наконец-то обрели предмет, на котором они могли проявиться, сосредоточиться. Она потратила бешеные деньги на телеграммы, а когда у Пэйган начался быстротечный, под хмельком развивавшийся роман, Кейт волновалась и переживала так, будто была ее матерью.

Когда, выйдя замуж, Пэйган переехала в Лондон, Кейт, к своей радости и облегчению, обнаружила, что их дружба по-прежнему крепка и сильна, как будто они никогда не расставались и как будто их не разделили в свое время годы, расстояние и взаимная обида. Они сразу же снова заговорили друг с другом теми странными односложными словами, оборванными фразами без сказуемого, полунамеками – не разговор, а какая-то устная стенография, – как привыкли общаться друг с другом еще со школьных лет. Понять эту речь не могли ни их мужья, ни кто бы то ни было другой, кто не был с ними знаком на протяжении последних двадцати лет.

36

Телефон Джуди зазвонил в три часа утра. Еще не проснувшись окончательно, она на ощупь нашла трубку и сняла ее.

– Я вас разбудил? – спросил обаятельный и заботливый мужской голос.

– Да.

– Отлично! Потому что вас и надо привести в чувство. Это Том Шварц из «Эмпайр студиоз». Вы только что имели нахальство сообщить в печати о том, какие фильмы мы закупили на 1963 год, даже не проконсультировавшись предварительно с «Эмпайр». Совершенно верно, я говорю о нашей сделке с Джо Сэвви. Вам не пришло перед этим в голову, что крупнейшая студия, возможно, захочет сообщить свои новости сама? Или вы ждете от нас благодарности за то, что сделали за нас нашу работу? Или, может быть, я чего-то не понимаю? Вы такая крупная фигура, что мы сами должны были бы позвонить и посоветоваться с вами?

– Слушай, ты, тип, – сонным голосом ответила ему Джуди, – если тебе хочется поскандалить, я не возражаю. Самая хорошая концовка скандала, от которой все приходят в бешенство, это бросить трубку. Именно это я сейчас и сделаю. Завтра около десяти я к вам заеду. Тогда сможешь поорать на меня ровно семнадцать с половиной минут, потому что я действительно поступила опрометчиво. Я буду одета во власяницу; пепел принесешь сам[2].

Она бросила трубку, отключила телефон и снова провалилась в сон.

– Неужели же вы полагаете, что я могла намеренно ставить своей целью разозлить столь важную персону, как вы, мистер Шварц?

Они уже в течение семнадцати минут со все большим удовольствием орали друг на друга в элегантном кабинете Тома.

– Я уже сказал: плевать мне на то, что вы могли или хотели. Если вы действительно собираетесь извиняться, то нацепите очки на нос, чтобы видеть хоть крышку моего стола. Я видел снимки, на которых вы с этим французиком, и вы там везде в очках. Если женщина фотографируется в очках, значит, без них она ни черта не видит!

Джуди вытащила из сумочки свои огромные очки в черной оправе и с сильно выпуклыми стеклами, водрузила их на нос, выпрямилась на стуле и бросила на собеседника смиренный взгляд, сопроводив его улыбкой раскаяния. Обычно, когда она становилась в позу виноватой, ее чаще всего прощали. Но Том привык к тому, что его обхаживали обаятельные звезды и женского и мужского пола.

– Бросьте эти штучки, – сказал он. – Не будем терять время.

После того как они проработали вместе два месяца, Том пригласил Джуди на обед в ресторан «Котэ Баск» и там сказал ей:

– А вы толковая.

– Я знаю.

– Я тоже толковый.

– И это я знаю. Из нас двоих получилась бы сильная команда.

– Так почему бы не попробовать? – Том наклонился через стол и положил свою руку на ее.

– Тогда уберите руки. Если вы действительно говорите это серьезно, должна предупредить: вы – тот человек, с которым я никогда не лягу в постель.

– Дай вам палец, вы и руку откусите, – ехидно произнес Том. – Вы это говорите всем, кто приглашает вас на обед?

– Непременно. Не хочу, чтобы меня потом считали неблагодарной: дескать, гамбургер съела, а в ответ ничего. Я всегда откровенна, но вежлива.

– Ну что ж, тогда я отказываюсь от своих коварных планов и скажу вам, чем, по моему мнению, мы могли бы заниматься вместе. Я бы хотел уйти со своей нынешней работы, начать постоянно работать вместе с вами и расширить ваше дело, превратить его в небольшое агентство, которое занималось бы рекламой по всей стране, от побережья до побережья.

– Вы сказали – небольшое?

– Да. Штаб-квартира в Нью-Йорке и представительства для связи с другими рекламными агентствами и фирмами во всех крупных городах.

– А что другие будут с этого иметь?

– Деньги. И контрагента в Нью-Йорке, с которым у них будет постоянный и тесный контакт. Лучшие годы своей жизни я потратил на то, что возил по стране темпераментных звезд, работавших на «Эмпайр студиоз». И я знаю, как это надо делать. Если мы станем организовывать такие поездки, то люди на местах будут заниматься не только рекламой стиральных порошков. У них появится возможность встречаться с интересными людьми. – Том сделал знак рукой, чтобы им принесли еще одну бутылку минеральной воды. – Я бы ориентировался и на разовые контракты, и на то, чтобы обзаводиться постоянными клиентами. Хотел бы добиться того, чтобы другие фирмы передавали своих клиентов нам, когда сами они окажутся перегружены работой или когда звезда нуждается в особом внимании. «Эмпайр», безусловно, мог бы воспользоваться нашими услугами, если, конечно, они не слишком сильно обидятся на меня, когда я от них уйду.

– А с чего бы вдруг звезде соглашаться, чтобы организацией ее поездки занимались именно мы?

– Если вы попытаетесь организовать такую поездку из Нью-Йорка, это будут понапрасну потраченные время, деньги и усилия. Потому что одно отделение не в состоянии знать все, что творится в средствах массовой информации по всей Америке. А местные отделения всегда в курсе всех местных дел и особенностей. Они знают, кто в их городе обладает наибольшим весом к влиянием.

– А почему вы выбрали меня? – спросила Джуди.

– Я в течение какого-то времени уже искал подходящего человека. Мне кажется, что вы сможете.

– Своих нынешних клиентов мне придется бросить?

– Нет. Они станут основой нашей дальнейшей деятельности.

– Мне придется вкладывать какие-нибудь деньги?

– Немного, безусловно, придется. Нам надо будет обзавестись приличными помещениями и нанять людей.

– Тогда я вынуждена ответить «нет», потому что деньгами я не располагаю.

– Возьмите кредит в банке. Я буду вашим поручителем.

«Наверное, в выражении моего лица есть что-то честное», – подумала Джуди.

– А вы откуда возьмете деньги?

– Я с девятнадцатилетнего возраста постоянно вкладываю десять процентов своих доходов в акции на бирже.

– Мне кажется, я все равно должна сказать «нет». Я только что выбралась из долговой ямы, и мне не хочется снова поймать на крючок банку. Хочу несколько ночей поспать спокойно.

Те три года, что Джуди вела свое собственное дело, стали для нее годами непрестанных финансовых забот. Она, естественно, знала рекламное дело. Но, за исключением той простой бухгалтерии, которую она вела для Ги, Джуди никогда не сталкивалась с деловым миром, и для нее стало подлинным открытием, что в этом мире есть люди, которые не платят по счетам потому, что они не могут, не хотят или даже и не собирались платить с самого начала. Это открытие буквально потрясло ее. Дважды ей угрожали, что выселят из квартиры за неуплату. В первый раз ее задолженность погасила ее бывшая начальница Пэт Роджерс, давно уже ставшая надежным другом Джуди. Во второй раз Пэт настояла на том, чтобы Джуди наняла себе нового бухгалтера, после чего она стала поручителем большого банковского кредита, который взяла Джуди, и потихоньку подсунула ей несколько небольших заказов: на рекламу мастики для полов и на организацию поездки молодого и честолюбивого певца, которого звали Джо Сэвви.

– Никто меня за нелояльность не выгонит, – уверила Пэт Джуди. – Мне только что предложили писать статьи и заметки в «Харпере». Так что я со всех ног лечу назад в журналистику.

Вспомнив сейчас, каких усилий ей стоило выплатить кредит, взятый под поручительство Пэт, Джуди отрицательно покачала головой и сказала:

– Нет, Том, я не могу принять ваше предложение. У меня просто нет капитала.

– Послушайте, Джуди, если вы согласитесь, я мог бы сам вам одолжить.

– Почему я должна вкладывать столько же, сколько вы, если у меня уже есть клиентура, а у вас ничего нет? – Твердый взгляд пронзительно-голубых глаз уставился на Тома. – Почему бы вам не заручиться просто моим сотрудничеством, ну, скажем, за двадцать тысяч долларов?

– Вы, конечно, шутите. – Он откинулся на спинку стула. Джуди едва удержалась, чтобы не ответить ему «да».

Они торговались на протяжении всего обеда и в конце концов, когда добрались до десерта, сошлись на том, что Том купит ее добрую волю и сотрудничество[3] за семь тысяч долларов и, кроме того, вложит еще четыре тысячи в освоение нового направления работы.

– Но мы не можем дальше работать только под вашим именем, – сказал Том.

– Что вы предлагаете?

– Давайте назовем нашу фирму «Местная американская творческая инициатива»?[4]

– Как-то немножко тяжеловесно…

– Если воспользоваться сокращением – нет.

– «ЛЭЙС». А что, хорошо!

Не успели они еще закончить формирование общенациональной сети представительств, как «ЛЭЙС» начала уже приносить прибыль. «Не понимаю почему?!» – удивилась как-то Джуди, когда они вместе с Томом сидели вечером в конторе и проверяли отчетность за предыдущий месяц. Джуди только что вернулась из тринадцатинедельной поездки по стране, во время которой она окончательно определилась, с какими местными рекламными фирмами и агентствами они будут сотрудничать, и договорилась с ними об условиях совместной работы. Теперь она сидела и в задумчивости покусывала большой палец.

– Ничего не понимаю. Клиентура у меня та же самая, что и была. Наши текущие расходы увеличились. И вдруг прибыль. Откуда?

– От логики. И от двенадцати лет, которые я провел в кинобизнесе и которые сделали меня хищником, – зевнул Том. – Уже почти десять. Давай заканчивать и по домам.

– Надеюсь, ты свои юношеские сбережения вложил в «Белл»[5], – сказала Джуди, беря с самого верха кучи бумаг счет за телефонные переговоры и разглядывая его на вытянутой руке. – Вот это было бы действительно логично.

Том снова зевнул.

– Никто ничего не делает по законам логики, особенно женщина. Логика для нее – это просто способ задним числом рационализировать свои слова и поступки.

– А мужчина?

– Мужчина тоже поступает не по логике. Он иррационален, им управляет страх.

– Поэтому мы и добиваемся успеха? Потому что ты терроризируешь и запугиваешь других?

– Потому что я готов быть безжалостным, безусловно. Если люди не видят или не чувствуют в тебе такой готовности, они этим пользуются. Ты им такое позволяла, а я не позволяю. В этом вся разница.

– Финансовые дела у тебя получаются здорово.

Том требовал, чтобы все счета выставлялись заранее и оплачивались в течение тридцати дней. Пока контракт не был подписан и деньги не переведены на их счет, они не начинали работу, не делали ни одного телефонного звонка. И они не работали ни минуты после того, как истекал срок действия контракта.

Том отвечал за все финансовые операции, за функционирование их штаб-квартиры; на нем была также работа с их постоянной клиентурой. Джуди занималась поисками заказов, самыми крупными разовыми клиентами, а также следила за деятельностью их представителей на местах и отношениями с местными рекламными агентствами. На ней была и вся творческая сторона дела, планирование кампаний, работа с авторами и художниками – то, что ей больше всего нравилось. Когда планирование рекламной кампании завершалось и начиналась уже конкретная организационная и творческая работа, Джуди направляла ориентировочный план в их представительства, которые предпринимали все необходимое на местном уровне. На этой стадии приходилось делать массу телефонных звонков: турне по двадцати пяти городам, например, требовало на этапе его подготовки и в процессе самой поездки не менее шестисот междугородных телефонных разговоров. Клиенту же достаточно было позвонить один-единственный раз – в фирму «ЛЭЙС».

Идея свести все хлопоты клиента к этому единственному звонку была до смешного проста. Именно поэтому она срабатывала великолепно.

37

Кейт по-прежнему продолжала имитировать оргазм. Не всегда: она могла очень легко испытать его, если достаточно долго находилась сверху и постепенно нащупывала необходимое для этого положение. Но так получалось не всякий раз; и если, в случае неудачи, Кейт не могла потом заснуть, она удирала в ванную и быстро добивалась удовлетворения.

Но после того, как они с Тоби прожили вместе шесть лет, началось нечто ужасное, и это ужасное продолжалось достаточно долго.

Как-то душной августовской ночью Кейт лежала в постели и читала газету, где описывались подробности грустной, обставленной в скверном вкусе смерти Мэрилин Монро.

– Она была такой обаятельной и смешной, милый. – Две крупные слезинки скатились у Кейт по ресницам и приковали к себе внимание Тоби.

– И красивой тоже… Какие у тебя длинные ресницы, Кейт.

– Да, Тоби, но бесцветные. Если бы я их не красила, ты бы их и не разглядел.

– А мои ресницы станут длиннее, если я начну их красить?

– Наверное… Дорогой, здесь пишут, что ноги у бедняжки Мэрилин были грязные, а педикюр на ногтях обломан. Как грустно!

Тоби скрылся в ванной и появился оттуда спустя минут десять. Кейт мельком взглянула на него, а затем в ужасе чуть не подскочила на кровати: «Тоби!» Все лицо Тоби было грубо размалевано косметикой, как у престарелой, изрядно потасканной, но все еще молодящейся вдовы.

– Господи, смой это все, Тоби! – воскликнула Кейт.

Но Тоби как-то странно улыбнулся, пристально посмотрел на нее и ответил высоким, ломким, необычным голосом, немного напомнившим ей голос матери Пэйган: «Нет, я хочу любить тебя так».

Чем они и занялись.

На следующий день Кейт не напоминала ему о случившемся. Но вечером Тоби, выпив слишком много бренди под французский пирог со шпинатом, саркастически заявил: «Мне кажется, шпинатный пирог, дорогая, не твой конек» – и направился наверх.

Когда Кейт, с непонятным страхом в душе, пришла укладываться спать, она обнаружила Тоби, лежащего, уставясь в потолок, прямо на полосатом бирюзовом покрывале кровати. Все лицо его опять было покрыто косметикой, а одет он был в ее тонкую кружевную ночную рубашку.

– Ну хватит, Тоби, – сказала Кейт. – Довольно. Иди умойся и, пожалуйста, больше этого не делай.

Но Тоби уселся на постели, надул губы и сказал тоном капризной девочки:

– А почему это тебе можно, а Тоби нельзя? Тоби тоже хочет быть красивым. – Он притянул ее к себе, уложил рядом и забормотал: – Тоби нравится быть красивым, Тоби нравится так одеваться. Но ты должна мне обещать, что это секрет, который останется только между нами, подружками. Очень важный секрет. Обещаешь?

На этот раз много времени Тоби не понадобилось, вся любовь заняла у него не больше десяти минут. Но Кейт понадобились целые сутки, чтобы прийти после этого в себя.

Потом все повторилось еще раз, и Кейт снова трясло целые сутки. И с тех пор каждый вечер, когда пора было ложиться в постель, Тоби обязательно «прихорашивался», как он это называл.

Через две недели Кейт от недостатка сна и беспокойства была уже вся взвинченная и бледная как смерть, Тоби же буквально расцвел. Еще через неделю он притащил купленное у Хэрродса черное свободное женское платье сорок восьмого размера, расшитое сверху донизу лебедями, и в тон ему ночную рубашку с глубоким вырезом.

– Сказал продавщице, что покупаю это мамочке, – заявил он, расправляя рубашку на своих тощих бедрах.

Это было в среду; а в пятницу он облачился в купленные на Шефтсбери-авеню сетчатые чулки на черных подвязках и отделанный оборками большой черный лифчик. Вечером в субботу на нем был уже красный атласный корсет с осиной талией, а на ногах – убийственные розовые туфли без задника на высоких каблуках. «У Хэрродса не оказалось туфель моего размера, поэтому пришлось купить вот такие, без задника, но они все равно мне малы», – объяснил он.

Кейт все происходящее казалось столь же мрачным и нереальным, какими представились ей в свое время и запомнились похороны ее отца. Нарумяненные щеки Тоби, которые он всегда тщательно накрашивал до цвета спелой груши, казалось, символизируют смерть. И снова Кейт была в замешательстве и недоумении: она не понимала, почему эта перемена в Тоби произошла вдруг столь внезапно. Он всегда был таким неукоснительно практичным; никогда и ни в чем не было и намека на то, что с ним может случиться нечто подобное. Он никогда не надел бы ни на какую вечеринку рубашку с оборочками; никогда и ничем не давал ей понять, что предпочитает окружать свои яички вуалью из кружева; никогда ни одним словом, ни одним поступком не давал оснований заподозрить у него какие-либо сексуальные отклонения. Кейт никогда ни на секунду не могла и предположить, что на самом деле Тоби предпочитает в постели подобный отвратительный фарс. Еще вчера у нее был совершенно нормальный муж, а сегодня он вдруг превратился в какой-то ходячий ужас.

Она не могла понять, что происходит в его сознании, что творится у него в голове; не понимала того странного, похожего на транс состояния, в которое он впадал, стоило ему только облачиться в женские одежды. Еще сильнее ее сбивало с толку то, что у Тоби были две различные манеры одеваться по-женски, с разными наборами вещей. Он, по-видимому, воображал себя двумя разными женщинами, и бедная Кейт никогда не знала заранее, окажется ли она сегодня ночью в постели с одетой в черный атлас похотливой светской дамой 30-х годов или же со скромной школьницей-девственницей в белых штанишках. Когда Тоби надевал чулки и туфли на высоких каблуках, его ноги ниже колен, с мускулистыми и тонкими икрами, начинали казаться кривыми и совсем не женскими; но в то же время, как это ни странно, в них все-таки было нечто женское. Точнее, они были очень похожи на ноги одной вполне определенной женщины, которую Кейт знала. Однажды ночью у Кейт вдруг возникло кошмарное ощущение, будто тяжело дышащий на ней человек – ее свекровь, вдова майора Хартли-Харрингтона.

Тоби категорически отказывался обсуждать то, что с ним происходило. В течение всего дня он был совершенно другим человеком: тем обычным, нормальным Тоби, каким был всегда. Вечерами же он не мог дождаться момента, когда они поднимались наверх, в свою спальню. Иногда он даже железной хваткой стискивал руку Кейт и тащил ее вверх по лестнице, при этом глаза его как-то странно блестели из-под густого слоя косметики. Иногда он казался Кейт типичным негодяем, будто сошедшим со страниц дешевых романов. «Нет, я просто слишком начиталась Барбары Картленд», – убеждала она себя. Но все же никакими другими словами она не могла бы описать то специфическое выражение, которое появлялось в подобные минуты на лице у Тоби: возбужденное, безжалостное, со стеклянными глазами. Кейт не понимала, что с ним происходит, и не знала, что ей предпринять.

Что она опять сделала не так? Почему эти ужасные перемены случились вдруг так внезапно? Если Тоби – гомосексуалист, то почему он спит с ней? Если он еще только превращается в гомосексуалиста, то почему она его так боится? Многие из числа их друзей были «голубыми», но они не внушали Кейт никакого страха; с Тоби же все было иначе. Причем больше всего ее пугали не косметика, не волочащаяся походка, не подбитые ватой кружевные лифчики, не этот ужасный корсет из красного атласа и даже не то, как Тоби пытался спрятать между ног яички, – неудивительно, что у него при этом делалась такая странная походка, особенно когда он надевал туфли на высоких каблуках. Нет, наибольший ужас вселяли в Кейт его гримасы, ужимки, вся его мимика. Абсолютно искренняя, она со всей очевидностью обнаруживала, каким он представляет себе внутренний мир и душевный склад женщины. Это был какой-то скверный шарж, оскорбление всему ее полу; именно это и шокировало больше всего Кейт, никогда не слышавшую слова «трансвестит».

Она закатила Тоби сцену, но Тоби пригрозил, что уйдет от нее.

Кейт уступила.

Потом она устроила ему еще одну сцену, и Тоби мягко напомнил ей, что она просто тридцатилетняя бесплодная сука и потому пусть лучше заткнется, мать ее… «Ой, извини меня, дорогушенька, не надо так плакать, давай лучше поцелуемся и помиримся, а? Один только маленький детский поцелуйчик», – загундосил тут же он, склонился над ней и притянул ее за подбородок к своим грубо намалеванным губам. Каждая пора на его лице вдруг будто выросла и показалась Кейт увеличенной, точь-в-точь так же, как показались ей увеличившимися поры на лбу миссис Трелони – на белом лбу, из которого торчали жесткие черные волосы, – тем ужасным вечером, в ванной, когда она была еще школьницей. Вот и сейчас, как тогда, она с жуткой ясностью, во всех мельчайших подробностях видела частички ярко-красной помады в трещинках губ Тоби и в порезах на верхней губе, оставшихся после бритья. Он так и не научился как следует пользоваться помадой.

Страдания Кейт усиливались, ее мучил стыд, и каждый вечер она надеялась, что сегодня ночью это не повторится, что нашедшее на Тоби наваждение вдруг пройдет так же внезапно, как оно наступило. Кейт страстно хотелось с кем-нибудь поделиться своими страхами и сомнениями. Хотелось, чтобы ей объяснили поведение Тоби, чтобы ее успокоили, чтобы ей сказали, что так происходит со всеми, что это нормальный и естественный этап в жизни любого мужчины. Но она и сама понимала, что ничего нормального и естественного в таком поведении не было. А кроме того, с ней рядом не было человека, которому бы она доверяла и на кого она могла бы вывалить рассказ об этих неприятных и унизительных вещах.

Когда она как-то предложила Тоби переговорить обо всем с их семейным врачом, Тоби смертельно побледнел, уставился на нее не мигая, сжал свои накрашенные губы, потом вдруг бросился на нее и стал выворачивать ей руку за спину, да так, что Кейт испугалась, не вывихнет ли он ей руку совсем. Потом он грубо стащил ее на несколько ступенек вниз по небольшой лесенке, что вела из их спальни в ванную комнату. Там он повалил ее на пол, а сам уселся на Кейт сверху, уперев руки в бока и сверкая глазами. Кейт вынуждена была пообещать ему, что она ничего не расскажет ни доктору, ни кому бы то ни было еще. «Да и кто мне поверит, если даже расскажу?» – с безнадежным отчаянием подумала она, наблюдая за этой вспышкой непонятного ей гнева и страсти Тоби.

– А если расскажешь, – произнес Тоби ледяным тоном и обычным своим мужским голосом, – я просто буду все отрицать. Ты ничем не докажешь, что эти женские вещи ношу я. В конце концов, висят они в твоем шкафу. – Он с видимым удовольствием подвигал на себе вверх-вниз черный кружевной корсет. «Ему надо лечиться», – подумала Кейт. Но она хорошо понимала, что никогда не осмелится предложить ему это.

Понимала она и то, что долго такой жизни ей не вынести. Ей надо куда-то уехать, подальше от Лондона и от Тоби. Сексуальное поведение Тоби, вызывавшее у Кейт отвращение и замешательство, повергало ее во все большую депрессию. В те дни, что Кейт жила у Пэйган, она ничего не сказала подруге: у той было больше чем достаточно и собственных проблем. Но когда Пэйган возвратилась из свадебного путешествия и, захлебываясь от восторга, описывала ей Нью-Йорк – даже несмотря на то, что там у Кристофера произошел сердечный приступ, – когда она передала ей приглашение от Джуди, Кейт решила поехать и месячишко провести там. Ей хотелось просто сбежать куда-нибудь и хоть на несколько недель позабыть о всех своих несчастьях.

Во время войны, когда Кейт было семь лет, как-то на Рождество в своем чулке с подарками она вдруг обнаружила апельсин. Апельсин в то время, когда в Англии никто их не видел уже долгие годы! Отец купил его в пивной у какого-то моряка за дикие деньги. Кейт уже даже не помнила, что такое апельсин: их не было в природе, как не было бананов или мороженого. Остались только одни слова. Но Дед Мороз явно помнил, что это такое. Кейт продолжала еще сомневаться, не веря собственным глазам, но апельсин в ее руках постепенно развеивал все сомнения. Она тщательно и осторожно обнюхала его со всех сторон, потом вонзила ноготки в шкурку, быстро очистила его так, что шкурка снялась одной вьющейся лентой, ни разу не оборвавшись. А затем ела этот апельсин целый день, тщательно обсасывая каждую дольку и наслаждаясь восхитительным соком, смакуя во рту каждую его капельку. После чего она еще целую неделю грызла по кусочку оставшуюся кожуру.

Нью-Йорк оказался для Кейт таким же Изумительным Апельсином. Она знала Лондон, бывала в Париже и в Каире и ожидала, что Нью-Йорк – просто еще один очень большой город, такой же, как все остальные. Но Нью-Йорк оказался совершенно иным, чем она его себе представляла. И теперь из окна своей спальни она, как ребенок, посылала городу воздушные поцелуи.

Джуди суетилась вокруг нее, как могла, устроила в честь Кейт специальную вечеринку, всячески баловала ее, рассказывала всем, какой Кейт удивительный человек, – и Кейт вдруг снова ожила. Глаза у нее заблестели, и казалось, что быстрый темп и суета города одновременно и успокаивают ее, и придают ей новые силы и энергию. Нью-Йорк подействовал на нее так же, как укол, который ей когда-то делали в больнице: после него появлялось ощущение, будто она может сделать что угодно, и возникало желание сделать хоть что-нибудь.

Вечером накануне того дня, когда ей предстояло возвращаться в Лондон, Кейт решила рассказать Джуди о маскарадах, которые стал устраивать Тоби. Она поведала ей абсолютно все и под конец своей горькой исповеди уже просто орала на подругу:

– Я не могу этого больше выносить, не могу! Что мне делать, скажи?!

Кейт на мгновение смолкла, а потом разревелась.

– Ты все еще этим занимаешься? По-прежнему ревешь время от времени? – рассеянно спросила Джуди, на самом деле усиленно обдумывавшая услышанное.

– Это фо… фо… фо… форма самовыражения. Я лю… лю… люблю плакать. Когда я плачу, то и люди понимают, как я себя чувствую. И мне самой становится лучше.

– Ну ладно, детка, кончай реветь и давай сосредоточимся. Мне кажется, что, как только ты вернешься в Лондон, тебе надо прямым ходом двигать сразу к психотерапевту.

– Тебе кажется, что со мной что-то не так?

– Нет, успокойся! Мне просто кажется, что тебе надо обсудить создавшееся положение со специалистом, который сумеет в нем разобраться и понять, что к чему. Потому что пока ни ты этого не понимаешь, ни я, да, по-моему, и Тоби тоже.

Вернувшись в Лондон, Кейт отправилась к психиатру, принимавшему на Харлей-стрит. После первого посещения она стала приходить к нему дважды в неделю, садиться в глубокое кресло с подлокотниками, стоявшее сбоку от камина, и рассказывать. Врач сидел в таком же кресле напротив нее, по другую сторону камина, подперев голову рукой, и внимательно слушал. Поначалу он постарался убедиться в том, что Кейт действительно ясно и определенно сказала когда-то Тоби, что ей совершенно не нравятся эти его упражнения с переодеваниями. Потом он предложил ей снова высказать Тоби свое к ним отношение. Кейт выполнила эту рекомендацию и вновь оказалась на полу в ванной. Тогда врач написал Тоби письмо, в котором просил его зайти для разговора «по одному очень тревожащему вашу супругу вопросу».

Тоби впал в ярость, едва распечатав это письмо.

– Ты выдала ему наш секрет. Знаю, что выдала. По-моему, мы с тобой договорились, что это будет нашим, и только нашим секретом?

– Это не мой секрет! Это твой! – заорала в ответ Кейт.

Но в конце концов Тоби согласился сходить к психиатру, а тот позднее рассказал о состоявшемся разговоре Кейт.

– Разумеется, – сказал он, – я не могу пересказывать вам все, о чем мы говорили. Но в общем ваш супруг держался вызывающе. Мой прогноз не оптимистический, скорее наоборот.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я думаю, что он будет продолжать делать то же самое, притом заходить все дальше и дальше. Скоро он начнет носить женскую одежду не только дома, но и на улице. Станет таскать на работу в портфеле лифчик, носить под костюмом женское белье.

– А что делают в подобных случаях другие жены?

– Большинство жен не примиряется с этим, поэтому их мужья начинают ходить по проституткам и таскают свои тряпки с собой. Это одна из тех функций, для которых нужны проститутки. – Доктор помолчал немного, а затем очень мягко добавил: – Мне кажется, вам надо принять какое-то решение. Либо примиритесь с тем, что он таков, какой он есть. Либо уходите от него.

Еще целый месяц Кейт каждую ночь вначале спорила и ссорилась, но потом оказывалась вынужденной капитулировать перед мускулистой девственницей со стеклянным взором или же перед широкоплечей дамой с роковыми оборочками и ватной грудью. Но в конце концов она сделала для себя вывод, что выносить подобный маскарад всю оставшуюся жизнь она не в силах. Даже если бы ее муж перестал заниматься этими переодеваниями, все равно она внутренне знала бы, что на самом деле ему хочется именно этого.

В итоге после спора из-за дома, записанного на Кейт, Тоби ушел от нее, забрав с собой все серебро, все безнравственные скульптуры и деревянные фигурки, все проволочные стулья и кресла и все куда более ценные старинные бронзовые научные приборы. Когда Кейт пришла к специализирующемуся на разводах адвокату и рассказала ему всю свою унизительную историю, то, к ее удивлению, ей было сказано, что, скорее всего, развода «по совершенно очевидным основаниям» ей не добиться.

– Вы говорите, что в этих одеяниях он разгуливал только перед вами и больше ни перед кем?

– Насколько я знаю, да. Но и странно было бы, если бы он начал разгуливать в них перед кем-то еще, верно?

– Тогда, к сожалению, у нас нет доказательств такого поведения с его стороны, которое причиняло бы боль и страдания другим. Если бы эти доказательства у нас были, мы могли бы говорить о намеренной психологической жестокости в поведении вашего мужа. А так это будет очень трудно доказать. Я бы не советовал настаивать на «очевидных основаниях» как причине для развода. Думаю, следует попросить его представить нам доказательства его супружеской измены.

– Но мне кажется, он мне не изменял.

– Ну, это легко устроить.

Тоби согласился представить доказательства измены при условии, что Кейт в ответ даст юридически заверенное обязательство никогда не требовать от него никаких алиментов.

– Полагаю, что в данном случае мы и не смогли бы требовать никаких алиментов в вашу пользу, – сказал адвокат Кейт и вздохнул: – Ваш случай такой сложный.

– Чего же в нем сложного?

– Ну, у вас хотя бы есть собственный дом. У большинства женщин в вашем положении нет вообще ничего.

Рассказывая потом обо всем этом Пэйган, Кейт говорила: «Чтобы получить свидетельство о браке и затянуть узел у себя на шее, достаточно заплатить семь шиллингов шесть пенсов пошлины. А чтобы потом развязать его, нужны тысячи фунтов стерлингов. Тебе не кажется, что институт брака придумали адвокаты?»

Когда Кейт и Тоби окончательно расстались, Кейт охватил приступ яростной ненависти к чистоте форм и линий и к внутренней структуре объекта. Ее потянуло к розовым льняным занавесочкам со складками, к обивке из ситчика с крупными изображениями цветов или птиц. Полуподвальный этаж дома она снова переделала в квартиру и стала ее сдавать: это позволяло оплачивать текущие расходы по остальной части дома. Но за исключением этого она вдруг снова оказалась без доходов и поэтому дала объявление в «Таймс», предлагая услуги переводчика.

Все друзья, которые знали их не слишком близко, были поражены тем, что Кейт и Тоби расстались. И кто бы мог подумать?! Конечно, с Тоби нелегко; но, черт возьми, а с кем просто? Он идеально чувствует пропорции, его безусловно ждет впереди профессиональный успех, его уже ввели в состав какого-то комитета. Поскольку Кейт не могла рассказать всем им о подлинной причине развода, она изливала свою измученную и возмущенную душу на бумаге и отправляла все это Джуди. Из этих писем Джуди понимала, какое отчаяние охватило Кейт, и в своих ответных письмах выражала беспокойство, что нерегулярная работа вольной переводчицы может только усилить переживаемое подругой одиночество. По ее мнению, Кейт нужно было как можно больше и чаще выбираться из дома и общаться с людьми.

– Почему бы тебе для разнообразия не попробовать написать что-нибудь самой? – предложила как-то Джуди. – Переводами ты уже занимаешься много лет. И ты, и Тоби знакомы со многими журналистами. Почему бы тебе не попросить кого-либо из них о помощи? Напиши пару статей о художниках, о дизайнерах и дизайне, и пусть их кто-нибудь глянет. Наберись духу и обзвони несколько газет и журналов. Тебя не съедят. В самом худшем случае тебе просто скажут «нет».

Кейт в конце концов так и сделала. Всюду, куда она позвонила, ей задали один и тот же вопрос:

– Что вы можете предложить?

– Когда?

– Прямо сейчас.

– А-а-а…

– Пришлите нам в письменной форме пару каких-нибудь предложений, и мы вам ответим.

Она так и поступила, но ее предложения не вызвали ни у кого никакого интереса. Потом на какой-то вечеринке она познакомилась с художественным редактором журнала «Прекрасный дом» и начала придумывать заголовки к материалам этого журнала. Платили ей очень мало, но она была рада возможности учиться писать профессионально. Через полгода она снова послала в разные издания несколько своих предложений и на два из них получила заказы: на статью об английском поп-искусстве и еще на одну статью о фирме, изобретшей способ изготовления «древних» скульптур, выглядевших очень правдоподобно – не только камень казался действительно древним, но на нем даже были следы от лишайника. После этого Кейт поняла, что же такое новости. Если кто-то о чем-то где-то уже читал, то такая информация не могла быть «новостью», сколь бы интересной она ни была. Затем Кейт взяла интервью у двух дизайнеров, и эти интервью тоже были напечатаны. Тогда Кейт разослала новые предложения. Теперь уже каждое из них занимало всего три строчки, было напечатано на отдельном листке бумаги, а в верхней части каждого листка были указаны ее имя и телефон.

Как-то вечером ей позвонила Джуди и сказала: она договорилась, что Кейт возьмет интервью у одной из ее постоянных клиенток, в прошлом довольно известной балерины, теперь уже покатившейся к закату, которая должна была приехать в Лондон.

– Что?! – в ужасе воскликнула Кейт. – Не смей! И не думай об этом!

– Почему не попробовать? – Голос из Нью-Йорка был еле слышен, будто он доносился через миллионы километров. На линии что-то затрещало и зашипело, потом снова прорезалась Джуди: – Я тебя убью, если не возьмешь. Я уже обо всем договорилась!

– Это я тебя убью, если не отменишь! – прокричала в ответ Кейт. – А она убьет нас обеих!

– Никого она не убьет. Учти, Жужу ничего не знает ни о Лондоне, ни о том, что в нем находится. Она вообще ничего ни о чем не знает. Но она довольно занятная личность.

– Ну и что мне с ней делать? С чего хоть начать?

– Позвони в «Ритц» и договорись с ее секретарем о времени встречи. Я ей сказала, что ты работаешь в «Глоб».

– Но я там не работаю!

– Тогда постарайся не говорить, что ты там работаешь. Но твоего звонка будут ждать. И ради бога, держись спокойно и уверенно. Чтобы Жужу не догадалась, что ты берешь интервью первый раз в жизни. Она считает тебя ведущей журналисткой этой газеты. А я встречала многих ведущих журналистов и уверена, что ты вполне способна ею быть.

– Но я не сумею!

– Где твое британское мужество? Где твой дух Дюнкерка?[6] Где та часть тела, которую мы, американцы, называем хребтом? Перестань дрожать и действуй, Кейт! Даже если не получится – что в этом ужасного? А я знаю, у тебя получится, Кейт.

Голос Джуди был еле слышен, но в нем отчетливо звучали сердитые ноты, и Кейт поняла, что ей будет намного легче взять интервью у Жужу, чем объясняться потом с Джуди, если она этого не сделает. Немного помолчав и заметно подняв тем самым стоимость разговора, Кейт сдалась.

В бледно-розовой тунике, едва прикрывавшей задницу и придававшей ей какой-то неземной вид, и в блестящих белых виниловых сапожках, Кейт сидела с открытым блокнотом на краешке постели в номере Жужу. Дыхание у нее перехватывало, голова кружилась, а в душе было ощущение безотчетной тревоги. Сама Жужу, теперь уже не столько балерина, сколько одна из тех личностей, которые известны благодаря частому появлению на экранах телевизоров, блондинка с превосходно уложенными волосами, выглядела где-то лет на тридцать пять, а возможно, и на двадцать. Внешне просто символ семейного очага и домашнего уюта, она скромно сидела в оранжевом парчовом кресле, в очках на кончике носа и с ниткой в руках: она чинила бусы, разорванные во время скандала накануне вечером.

Вся кровать была завалена бриллиантами и фотографиями драгоценностей с проставленными на них датами.

– Приходится возить с собой эти фотографии: в Америке есть правило, что, когда возвращаешься в страну, надо либо доказать, что драгоценности были у тебя и до отъезда, либо платить пошлину, – объяснила Жужу. Она скрылась в ванной, сменила свой длинный восточный халат на полотенце, вернулась, смела с постели Кейт, бриллианты и фотографии и улеглась на нее сама, а массажистка занялась ее правой икрой. Не дожидаясь вопросов, Жужу сама заговорила о том, что если хочешь жить полноценной и насыщенной жизнью, то надо не казаться ни слишком худой, ни слишком молодой и никогда не ворчать и не хныкать. – Каждый мужчина, который когда-нибудь хотел на мне жениться, непременно говорил мне: «Жужу, раньше я любил свою жену, но теперь она просто изводит меня своим ворчанием. Я не могу выносить этого брюзжания, когда прихожу с работы». А еще-о-о все мужчины любят хорошо поесть, и они не переносят, когда у них под носом женщина сидит на диете. К тому же, если женщина хочет, чтобы у нее было хорошее лицо, она не должна быть чересчур худой. Так что приходится выбирать. Лично я ем все, чего душа пожелает, но осторожно.

Жужу была способна припомнить что-нибудь, только если вспоминала, в какое платье она была тогда одета.

– Расскажите о вашей встрече с генералом де Голлем.

– А-а-а, тогда на мне было коричневое платье с кружевами.

– Как вы любите проводить свободное время?

– Хожу по магазинам. Всегда. У меня с тряпками просто нескончаемый роман. Я их привезла с собой целых двадцать восемь футов! – воскликнула она и, вскочив с кровати, потащила Кейт в свою гардеробную. Там действительно на передвижных вешалках общей длиной в двадцать восемь футов висела масса превосходно сшитой одежды. – В поездки я с собой много не беру. Мне незачем пускать пыль в глаза, достаточно быть просто шикарной, – объяснила Жужу. – Я покупаю все только у Кристиана Диора. Это моя любимая фирма, если говорить об одежде. Какой у меня размер? Восьмой, дорогуша. Ну, может быть, в чем-то девятый. Но если честно, то десятый. – Она покрутила перед собой бесподобную горжетку из светло-серой шиншиллы. – Я одеваюсь лучше всех в мире. У меня самые прекрасные вещи. Я и работаю только для того, чтобы за все это платить. Но из-за работы у меня слишком мало времени остается на магазины. Мне даже некогда все это примерить! – Она бросила на Кейт оценивающий взгляд. – Знаете, никогда не ходите по магазинам одна. Они обязательно уговорят вас купить что-нибудь такое, что совершенно не смотрится при широком заде. Да, голубушка, у меня широкая задница и у вас тоже, не обижайтесь. Ничего, не расстраивайтесь, мужчинам это нравится. – Еще один заинтересованный взгляд, а потом, как бы между делом, Жужу вдруг сказала: – Вам повезло, у вас такой же размер, как у меня.

– Но у меня двенадцатый, и то я в него влезаю с трудом, – удивилась Кейт.

Жужу внимательно оглядела ее:

– Попробуйте примерьте что-нибудь из моего.

Она оказалась права, размеры у них действительно были одинаковые.

– Прекрасно. Теперь мы сможем мне еще чего-нибудь купить, а вы сможете это примерить, – заявила Жужу.

Она немедленно позвонила в магазин Кристиана Диора и попросила их прислать, как она выразилась, «что-нибудь представительское». Изнемогая от жары в слишком сильно натопленной комнате, Кейт в озверении примеряла одну вещь за другой, а Жужу выбирала, лежа на кровати, пока массажистка трудилась над теми местами, где Жужу что-то беспокоило. Купила она много.

Затем снова зазвонил телефон. Жужу послушала, а потом холодно сказала в трубку:

– Нет, я никогда не делала подтяжку лица. Я подала было в суд на эту журналистку, на Сузи, потому что я вообще никогда ничего не подтягивала. Я хотела вчинить ей иск на миллион долларов. Но разве у меня есть время таскаться по судам? – Она с треском бросила трубку и раздраженно фыркнула.

Кейт инстинктивно поняла, что пора сматываться, и закрыла блокнот. Джуди предупреждала ее, чтобы она не сидела у Жужу слишком долго. Она поблагодарила за интервью, попрощалась, проскользнула между двумя парикмахерами и вышла на Пикадилли. По сравнению со спальней Жужу эта грохочущая лондонская улица показалась ей и тихой, и спокойной.

38

Лили лежала ничком, распростершись на скользких, облепленных водорослями камнях. Ноги и руки у нее кровоточили, спутанные мокрые волосы космами падали на плечи, а то немногое, что оставалось от розового платья, прикрывало лишь ничтожную часть ее хрупкого, уже женского, но еще и подросткового тела. На фоне голубого Эгейского моря она казалась обессиленной – впрочем, как-то не до предела обессиленной.

– Снято, – проговорил Циммер. – Обрати внимание на глаз, Лили. – Когда Лили уставала, левый глаз у нее начинал немного косить. – Пожалуйста, давайте сделаем еще дубль, пока солнце невысоко и не наступила жара. И помни, – снова обратился он к ней, – ты чуть жива, у тебя нет сил пошевелиться, ты только что спаслась после кораблекрушения.

«Пожалуйста» – вот в чем главная разница между Сержем и Циммером, подумала Лили. Циммер обращается с тобой не просто как с куском мяса. Он всегда вежлив, постоянно подбадривает, проявляет какую-то заботу, причем независимо от того, что именно не ладится в этот момент на съемочной площадке. А на ней всегда что-нибудь идет не так, как надо. Если бы Циммер при этом всякий раз останавливал работу и начинал выяснять, кто виноват, то споры занимали бы практически все время и к съемкам так никогда и не удалось бы приступить. Поэтому он только улыбался тонкой, едва заметной улыбкой сквозь плотно сжатые губы – у него это было признаком гнева и сигналом окружающим об опасности – и мягко покачивал головой, как бы молясь про себя: «О Боже, дай мне силы все это вытерпеть!»

Вежливость и внимание Циммера были не более чем одним из его рабочих приемов, выработанных за долгие годы в кино, причем особенно полезным, когда приходилось иметь дело с женщинами. По опыту Циммера лишь единичные мужчины оказывались действительно способными на доброту по отношению к женщинам – если, конечно, это не входило в их служебные обязанности. Но, если хочешь получить от женщины максимальную отдачу, будь то на кухне, в постели или на съемочной площадке, надо ее постоянно хвалить, поощрять, но при этом уметь самому оставаться достаточно официальным и властным.

Режиссеру важно постоянно помнить: с каким бы внешним апломбом ни держалась актриса, вполне вероятно, что внутренне она была совершенно не уверена в себе и ее необходимо было непрерывно поддерживать и поощрять, а значит, и уделять ей максимум возможного внимания. Любой женщине нужно не меньше двадцати пяти часов внимания в сутки, а если можно, то и больше. Но в ответ она обязательно продемонстрирует все, на что способна.

В этом отношении между мужчинами и женщинами – огромная разница. Женщины всегда прилагают гораздо больше усилий и старания. Циммеру не раз приходилось быть свидетелем того, как вконец измученная и обессиленная актриса, с пяти часов утра находившаяся на съемочной площадке и ни разу за все это время даже не присевшая, в восемь вечера вдруг снова оживала и начинала работать так, будто и не было позади столь долгого и изнурительного дня. Причем женщины были в состоянии проделывать подобное ежедневно: не обладая физической выносливостью мужчин, они отличались потрясающими настойчивостью и упорством. Успеха и признания добивались только те актрисы, у которых было чуть больше этих качеств, чем у их соперниц, и которым при этом еще чуть-чуть везло. Но всем им, бедолагам, вечно недоставало уверенности в себе, каждую из них непременно приходилось успокаивать, ободрять и поддерживать. Циммер не был уверен, что среди актрис всего мира отыскалась хотя бы одна, которая была по-настоящему счастлива. Всех их добивало чрезмерно развитое чувство ответственности и чисто физическое напряжение актерского труда. К тому времени, когда актриса выбивалась в звезды, она уже жила в постоянном страхе, как бы не потерять внешние данные и фигуру. Оказавшись на гребне признания и успеха и поняв, насколько шатко и преходяще положение там, она так и не могла до конца поверить в выпавшую на ее долю удачу. Ей все время казалось, будто она непрерывно балансирует на туго натянутом канате – да так оно и было на самом деле.

Примечания

1

Всевозможные скульптуры и украшения – настольные, напольные, в виде различных подвесок и т. п., – отдельные части которых способны совершать какие-либо движения под влиянием дуновений воздуха, колебаний пола или почвы и иных причин.

2

Намек на библейское выражение «посыпать голову пеплом». Здесь: приду, полная раскаяния и смирения.

3

Разновидность коммерческого соглашения в сфере посредничества и услуг.

4

«Local American Creative Enterprise»; no первым буквам английского написания – «LACE». Это сокращение по написанию и произношению тождественно слову «1асе» – «кружево».

5

Одна из ведущих телефонных компаний США.

6

Во время Дюнкеркской операции (май – июнь 1940 г.) английские и французские моряки и летчики проявили исключительный героизм.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.