Колесница Джагарнаута

      Но мученики не беспокоят живых, потому что живые сюда, в развалины, и не заглядывают. Говорят, газ здесь все отравляет. Запах тухлых яиц всех пугает. По ночам по земле порхают зеленые огни. Где-то бурлит и хлюпает чудище Кайнах - грязевой вулкан. Лошади шарахаются от чудовища, даже отпетые, бесстрашные калтаманы предпочитают объезжать развалины стороной.
      Обмелело море, и рыбацкие кимэ больше не заходят в залив. А из-за грязевого вулкана в голубой воде и рыбы совсем нет.
      Темное пятнышко маячит в серебряной чешуе. Одинокая лодка ползет по морю. Плавно поднимаются и, вспыхивая брызгами, опускаются весла. Кто-то все-таки плывет. Солнце поднимается к зениту. Лучи слепят. Лучи отскакивают от глади воды. Ничего не разглядеть.
      Упорно лодка скользит к черной громаде кимэ. Странный гребец в ней. Лицо замотано вуалеобразной шалью. Почти нагой торс темен, шоколадного цвета, почти черен от загара. Едва прикрывающие тело легкие покровы лишь подчеркивают стройность и силу женщины-гребца. Про таких поэты Востока говорят "сарвитан" и "танисимин" - кипарисостанная и серебротелая. Но если первое сравнение вполне подходит женщине-гребцу, то цветом кожи она уподобляется не серебру, а скорее... ее можно сравнить с эфиопкой.
      Поразительное зрелище - красавица в лодке! Сама Дева моря! Но женщина не хочет привлекать к себе внимание.
      Она остановила лодку на отмели, прячась за громадой кимэ, спрыгнула в воду, где уровень не превышал стройных щиколоток. Она обдает себя ореолом брызг, она обливается и резвится, делаясь еще больше похожей на Деву моря. Материя облегает ее тело. Серебряный месяц у нее в мокрых волосах. Серебро ожерелий сверкает на шоколадной высокой груди. Купаясь, она сбросила остатки одежды, и серебряные монеты составляют все ее одеяние. В священной Авесте прекрасная и благородная Адвисура Анахита украшала свою нежную шею многими ожерельями, а тонкий стан свой стягивала драгоценным поясом, чтобы грудь ее была красивой и привлекала взоры мужчин.
      Морская дева, вся блистая в кольчуге из капелек воды, вышла из пучин, небрежно потянула лодку за собой и, убедившись, что она крепко засела в песке, снова бежит по воде, шаля и вздымая брызги. Спешит стройная, гибкая богиня. В ней нет стыда. Но кто увидит ее здесь, среди морской пустыни? Прозрачная вуаль не скрывает нежного подбородка, улыбки ее приоткрытых пухлых, ярких губ. Глаза ее сияют черными ищущими огнями.
      По всем ее движениям, решительным и уверенным, ясно - Дева моря здесь не первый раз. Она знает путь к кимэ. Но лоб ее вдруг пересекает складочка. Деву моря что-то беспокоит, тревожит.
      И все же она не боится, она уверена в себе. Она решительно ударяет ладошками по огромному боку шхуны, черному, растрескавшемуся. Шершавые доски, старые, обветшавшие. Кулачки сжимаются и барабанят. Дева моря не боится. Она уверена, что ее ждут. Она наедине с морем, солнцем, пустыней. Она бесстыдна и откровенна в своей наготе, прикрытая только мириадом капелек воды и серебряными монетками ожерелий. Чего же ей прятать красоту? От кого? От того, кто ее ждет?
      Она перестает стучать в бок старого, ветхого кимэ и быстро, обезьянкой, карабкается по растрескавшемуся боку покачивающегося судна. В доски вбиты штыри. На них ловко становятся нежные, маленькие босые ступни. Мелькают малиновыми огоньками накрашенные ноготки. Ловко, целомудренно она перекидывает ногу через низкий борт и уже идет, порхает танцующей походкой по серым трухлявым доскам палубы, горячим от солнечных лучей. Живая бронзовая статуя, облитая солнцем, ослепительна на фоне грязно-серой палубы, обвисшего ветхого рангоута, расшатанных мачт. Все в ней от античного изваяния парфянской Афродиты - точеность форм, совершенство линий упругой фигуры, - все, даже варварская тяжесть ожерелий, прячущих округлости груди под шевелящейся, бряцающей кольчугой серебра.
      Она бежит по палубе к невысокой судовой рубке. Она счастливо смеется. Конечно, ее ждут. Дверь раскрыта. В черном ее провале стоит он, любуется прекрасной, возникшей из жидкого серебра, сияния, блеска моря богиней.
      - Вырвалась! - звучит воплем его голос. - Я жду тебя каждый день, каждый час. Много часов!
      В объятиях бронзовая статуя оживает. Она теплая. В теле ее бьется неистовая кровь. Глаза ее - звезды, глаза ее - бездна. В глазах ее тонут все упреки.
      В чувственном упоении они ничего не видят, кроме друг друга. Время для них остановилось. Простим им их неистовство.
      Им нет дела до окружающего. Им нет дела до моря, до белой пустыни, до белых развалин. Им нет дела до теней, бродящих в знойном мареве над могилами чикишлярского кладбища. Там мертвецы, прах, желтые черепа. Здесь, в судовой рубке, буйствует жизнь.
      Над кимэ бирюза небес; расплавленное солнце медленно опускается к синему горизонту. Море молчит. Даже низенькие зелено-прозрачные волны, набегая на черные бока шхуны, не плещутся. Вода нежно журчит где-то внизу. Чуть потрескивают нежно доски рассохшейся палубы, на которых давно уже высохли мокрые следы нежных подошв ног богини. Сейчас на старом, грубом, разрушенном временем и волнами корабле владычествует нежность.
      Брошенная шхуна - иомудское рыболовное кимэ. Заброшенный уже десятилетие морской чикишлярский синий рейд.
      С борта кимэ хорошо видны белые развалины, улочки меж пошатнувшихся стен, черные кирпичные трубы, провалы окон.
      На белизне стен чернеет что-то. Вглядишься - и с удивлением обнаружишь притулившийся к стене... автомобиль. Удивительно и неправдоподобно: среди развалин, могил последнее достижение самой передовой техники - автомобиль системы "форд"; правда, видавший виды, обшарпанный, но в глазах тех, кто на шхуне, он изящен, красив. Его обводы гибки и стремительны, его старенький кузов - верх удобства, его колеса с истертыми покрышками - образец совершенства в беге по такырам и степным дорогам. "Фордик" - верх быстроты. Быстрее джейрана он повезет их вперед, вперед. Да, скоро этот автомобиль увезет их.
      "Фордик" не увидишь со стороны пустыни. Он укрыт руинами, но хорошо виден с брошенного кимэ. Автомобиль поставлен с тонким расчетом: если на горизонте кто-либо появится, от судна легко добежать по мелководью до машины за какие-то минуты. Но и с моря автомобиль не углядишь. Надо забраться повыше, например на громаду старого кимэ. Ветхий, старый кимэ.
      О мусульманские мученики, не подымайтесь желтыми призраками из могил, не взбирайтесь легкими тенями на стены развалин, не парите в выси, не заглядывайте в судовую рубку, не разражайтесь благочестивыми проклятиями, не прислушивайтесь к смеху и вздохам счастья!
      Старый, просоленный волнами кимэ. Он стоит на мертвом якоре. Он сам кусок дерева, мертвого черного дерева. Он совсем-совсем мертв, если бы не тихий лепет и стоны, от которых резко взмывают чайки, привыкшие к тишине на палубе.
      Кимэ разбит штормами, рассохся от солнца и ветра, он еле дышит от старости. И он не склонен даже чайкам выдавать своих тайн. Он хранит их бережно и строго в недрах своего трюма, какими бы бурными, греховными они ни были. Он непригляден, этот рыбацкий, видавший виды кимэ, он пропитан запахами рыбы и водорослей, он стар и дряхл.
      Пройдут месяцы, годы - и судно рассыплется под ударами волн, щепки уплывут в море. Старое судно исчезнет. Песчаный берег вытянется на сотни километров, ровный, белый, пустой.
      И что было бы со счастливыми влюбленными, если бы не старец кимэ? Где бы нашли они свое счастье? Часто мы думаем, что, давая волю своим страстям, мы управляем своею судьбою. На самом деле судьба управляет нами. Для них, для тех, кто укрылся на старом кимэ, корабль был лишь убежищем их страсти, но на самом деле он стал их судьбой.
      Ветхий, изъеденный червями киль корабля намертво врос в песок. Рыбаки, а быть может, и контрабандисты "списались" на берег. Капитан умер или сбежал. Больше он уже не войдет в свою рубку, а если бы и вошел, бросился бы вон от ужаса. Ибо, как и подобает старому каспийскому капитану, он, конечно, верит в таинственные морские существа, в девушек-рыб с черными очами, гибкими торсами и рыбьими хвостами. И он бежал бы, решив, что такая бронзовотелая, прекрасная ужасная Дева моря избрала его старую, испытанную в плаваниях судовую рубку убежищем для своих любовных дел. И ни он ни моряки (даже во времена тревог и сомнений) не посмели бы больше подняться на борт.
      Они знали, что корабль мертв. Ванты сгнили и обвисли грязной паутиной. Доски растрескались, обшивка отстала и просолилась. Соль вспухла в пазах.
      Мертвое царство. Всплеск серебристого смеха снова вспугивает чаек, дерущихся из-за рыбешки на юте.
      Прекрасен замок влюбленных, пусть замком стала развалившаяся рыбацкая посудина. Молодость романтична и чувственна. Когда идет по палубе пери, под ее босыми маленькими ногами скрип ветхих досок превращается в тончайшую мелодию, разваливающийся кимэ озаряется золотом и жемчугом, а обветшалая капитанская каюта ничуть не уступает роскошью свадебному покою царевны из сказки.
      Бронзовая богиня исчезла за бортом, бурно поплескалась в зеленой воде и снова пробежала, шлепая подошвами по палубе, в рубку. Непередаваем запах и вкус соли на пухлых губах.
      Встревоженные чайки, хлопая белыми крыльями, опускаются осторожно в поисках добычи на ют. И снова звуки смеха и стоны заставляют их взмыть к синему небу.
      И снова чайки мечутся над палубой. И снова смех, звонкий, торжествующий, в нем страсть, восторг...
      Вдруг слышны слова:
      - Зачем так? Зачем уходить? Ты говоришь: насладятся завтра те, кто не насладился досыта сегодня. Какая же необходимость откладывать твои благодеяния на завтра?
      В ответ звенит смех. Звуки разносятся по глади позлащенного уже совсем склонившимся к закату солнцем моря. Далеко-далеко одинокий рыбак нервно, недоуменно поднимает голову в лохматой, просоленной волнами шугурме. Рыбак стар. Он таращит свои подслеповатые глаза. Он чего-то ищет на горизонте. Он находит темное пятно. Он вспоминает про кимэ. Рыбак напуган. Правду говорят: на кимэ завелись морские девы-рыбы. Одну такую нагую, прекрасную видели недавно около кимэ.
      Рыбак нажимает на весла. Бормочет охранную молитву, Разве тут не напугаешься!
      Солнце уже почти касается краешком диска водной поверхности.
      "О-хо-хо! Скоро стемнеет! В темноте морские девы смелеют и бесстыдничают. Лучше подальше. Лучше домой, в Гассанкули".
      Нервно, отчаянно скрипят весла в уключинах. Но скрип не может заглушить смех. Дождем серебряных монеток рассыпается он по медному подносу моря. Лодка скользит по невидимой черте меж небом и морем.
      Море пустеет. Солнце погружается наполовину в воду, и мир взрывается багрянцем, пурпуром, золотом. Беспощадное еще несколько минут назад светило, белое, пронзительное, обжигающее, нестерпимое в пустыне песка и воды, делается добрым, ласковым, даже нежным. Страсть уходит, нежностью теплеет сердце. Сама пустыня прекрасна, когда она охраняет и защищает любовь. Жгучее, соленое, неприветливое Каспийское море неожиданно умиротворяется.
      Мертвые руины на берегу вдруг порозовели, сделались до приторности нежными. Духи и призраки из могил тоже порозовели и стали милыми и совсем не жуткими облачками легкого песка.
      Медленно движется время на море. От багрового слепящего солнца бегут по воде червонные блики, ближе, ближе, заставляя загореться мачту, борта. На мгновение старые веревочные ванты вспыхивают шелком и бархатом.
      И древняя гнилая шхуна, озаренная таинственным светом, гордой яхтой плывет по водной серебряной глади.
      - Мы едем, - говорит мужской голос властно и решительно. - Я отвезу тебя в Баятходжи. И дальше. Я не отпущу тебя.
      Женщина смеется.
      - Все относительно. Все меняется. Отказываться от счастья глупо.
      - В семнадцать лет лучше наслаждаться, чем рассуждать. Так говорит поэт Хафиз. Я люблю тебя, я люблю наслаждаться, но...
      - Поедем.
      - Нельзя. Меня хватятся. Они все поднимутся. Мусульманка и христианин. Ужас!
      - Они верхом. Мы - на машине.
      - Я боюсь. Они догонят.
      Голоса замирают. Уже лишь гранатово-золотистая полоска на западе показывает, что есть где-то море и небо. Мир погружается в сырую соленую тьму. Снова прозвучал смешок, и женский голос продекламировал:
      - Не думай, что мое тело может жить, не прижимаясь к твоему телу. Стыд свой в крови и пыли топчем без забот. А мне не стыдно.
      И другой, властный голос:
      - Лучше жизни ничего нет.
      Во тьме заскрипела палуба, послышался шорох обшивки, тихо зашлепали по мелкой воде ноги.
      Долго удалялись в море тихие всплески весел. На палубе слилась с мачтой темная фигура. Человек слушал ночь, море, небеса.
      А потом прозаически загудел в скрытых тьмой развалинах на берегу мотор. Поломалась волшебная тишина пустыни. Из-за ломаной линии стены брызнул свет. В полосе его заплясали, замелькали резные силуэты степных зайцев.
      В волшебную сказку ворвался двадцатый век. Стук мотора постепенно стихал, желтое пятно помаячило за солончаком, медленно померкло.
      На старом кимэ уже некому было прислушиваться к ночным шумам. Судно, тяжело и старчески постанывая, переваливалось с боку на бок на песчаной отмели под несильным напором вдруг набежавших ленивых, еще слабых волн. Свежий бриз захлопал снастями в вышине.
      Старик кимэ долго еще не сможет успокоиться.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      ______________________________
      ШАКАЛЫ ПРИХОДЯТ ИЗ ПУСТЫНИ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Сосуд золотой, наполненный уксусом.
      О м а р Х а й я м
      О сердце, ты вечно в крови! Опять
      ты розу увидело и мне твердишь:
      "Сорви!"
      Б о б о Т а х и р
      В облике мрачного капитана было что-то странное. Сразу же бросалось в глаза: в густых, косматых, небрежно причесанных черных волосах прятались черные наушники из замши. Они придавали капитану вид средневекового рыцаря, тем более что и черты лица его, тяжелые, будто вырубленные топором, с глубокими рытвинами складок на щеках, заставляли подозревать в этом видавшем виды моряке человека грубого, резкого, любящего решать все с маху.
      Из Красноводска до Гассанкули теплоход ползет против персидского ветра по штормовому Каспию не так уж быстро, да и задача поставлена пристальней разглядывать каждую встречную посудину.
      Нет-нет да неразговорчивый моряк вынимал изо рта трубку и отдавал команду: "Стоп!"
      А пока бойцы пограничной охраны, брякая и бряцая винтовками, торопливо сбегали по разболтанному трапу и прыгали в подскакивающую на свинцовой волне шлюпку, капитан закусывал зубами трубку и, уткнувшись носом в шахматную доску, все так же мрачно и безмолвно строил хитроумные комбинации, обычно влекшие за собой разгром противника.
      Вот тогда-то на склоненной голове замшевые наушники были особенно хорошо видны. Они вызывали у Алексея Ивановича желание спросить. Ведь они явно таили в себе интересную историю. Мерещились военные подвиги, бои на фронтах войны, взрывы мин в море, сирены миноносцев, вспышки выстрелов.
      Но комендант погранучастка Соколов вовремя предупредил всех: "Не задевайте моряка. Нарветесь!"
      Встреча с Соколовым в Красноводском порту на готовящемся к отплытию пароходе была для Алексея Ивановича приятной неожиданностью.
      - Интересно! - энергично жал руку Соколову Алексей Иванович. - Ехали мы, видать, в одном поезде от самого Ташкента - и нате вам, не обнаружили друг друга. Садились на один пароход, а встретились, здравствуйте, утром в открытом море.
      - Признаться, завалился спать, едва добрался до койки. В вагоне была духотища, весь в поту... Не сон, кошмары... А потом, по секрету, качку не выношу...
      Из разговора выяснилось, что Соколов получил назначение в комендатуру на Атрек. Естественно, что за завтраком говорили о водной экспедиции, по делам которой Мансуров ездил в Ташкент.
      - Получены средства на разворот оросительных работ в наших атрекских субтропиках. Теперь предстоит разворот строительства. Беспокойно только что-то у нас.
      Соколов был настроен оптимистически:
      - Ничего. Наведем порядок. Теперь уж границу поставим на замок.
      Сейчас они наслаждались свежим соленым воздухом Каспия и коротали медленно тянущееся в плавании время беседами и шахматными партиями.
      Хоть Соколов и был в этом уголке Азии "наибольшим" - под его началом находилось километров четыреста границы с ее калтаманами, контрабандистами, целыми племенами кочевников-нарушителей, - капитан однажды во время труднейшей шахматной партии начал бесцеремонно выговаривать ему за какого-то "кавказского пленника" наших дней. Капитан бурчал под нос что-то невнятное, слов всех разобрать не удавалось, но сущность истории все прояснялась и прояснялась.
      Нападал капитан на "кавказского пленника" за его "моральную распущенность" и сулил ему крупные неприятности от калтаманов и племенной знати.
      - Покажут они ему, как вдовушек хорошеньких умыкать! И ты, Соколов, хорош... Попустительствуешь! Пойду-ка я послушаю, что из Гассанкули передают. Не спалили ли городишко...
      Он ушел, ступая по вздыбливающейся под ногами палубе, тяжело, неуклюже, по-морски, так, что доски поскрипывали. Соколов сердито посмотрел ему вслед:
      - Ишь ты! Кавказский пленник! Капитан у нас любитель литературы. Нашел в Гассанкули кавказского пленника. При чем тут пленник? У нас героиня сама пленница. А капитан хорош - пусть расскажет, где уши оставил. В моралисты лезет.
      - Неудобно спрашивать, - сказал Алексей Иванович. Он прислушивался к разговору, но смысла еще не уловил. Он решал трудную задачу, подстроенную ему на шахматной доске морским волком. А мысли его нет-нет да и возвращались к Гассанкули и заставляли сладко сжиматься сердце.
      Опытного, поднаторевшего на пограничной службе Соколова изрядно задевали намеки мрачного моряка.
      - Играл бы в шахматы да свои "Стоп!" да "Полный вперед!" командовал.
      - А что? Ничуть и не стыжусь, - сказал капитан, подтянувшись на поручнях лесенки и легко вскочив на мостик. - Уральское офицерье - дикари. Что ж я, стыдиться дикарских зверств должен? Напротив, горжусь благородным делом. Из лап зверя есаула - ему, наверное, за пятьдесят перевалило вырвал... а он тиранил свою женушку. Ей и восемнадцати не было. Садист проклятый! Мыслимо ли было оставить дело так. Я поддержал бедняжку. Пожалел. А в офицерском клубе пошли сплетни. Есаул на дыбы... Я предложил удовлетворение... Он прислал секундантов. Все чин по чину. Ночью, накануне встречи, в укромном месте играли, сильно играли, ну, и заложили крепко. Спьянился в доску. А утром очнулся от дикой боли. Сволочи! - И он коснулся замшевых наушников. - Вот вам. Отелло двадцатого века, дерьмовый мститель за честь жены... Ненавижу офицерье, а тем более есаулов. Отыгрался в восемнадцатом в Форт-Александровском. Ни одна белоофицерская шкура от моей пули не ушла... Так вот, товарищ комбриг, мой ход... - И мрачный, грозный он склонился над доской, но ненадолго. Он поднял свою массивную голову, покривил губы, пытаясь изобразить улыбку, и съехидничал: - Но вообще с бабами поосторожнее! За них и обкорнают. А вот кавказского пленника узнать бы, что за кавалер? Дело труба. Вдовушка-то поклоняется Магомету. Тут и башку оттяпают. Подумаешь, смельчак! В какое положение веселую вдову поставил? Растерзают ее свои же магометане.
      - Доплывем - разберемся, - попыхивая трубкой, проворчал Соколов.
      Доводы мрачного моряка, при всей вескости, имели изрядный изъян: в них не было и намека на логику. Или капитан в той истории с женушкой есаула проявил себя отнюдь не только рыцарем, защитником слабых женщин, или он с той поры, как лишился ушей, стал женоненавистником.
      Теплоход бодро двигался на юг. Волны, зеленые с кремовыми вспененными гребешками, подымались выше бортов, а шахматный матч на капитанском мостике в соленых брызгах и шуме бури все продолжался с тем же упорством и азартом. Сделав ничью, Алексой Иванович уступил место Соколову, а сам пошел побродить по мокрой палубе теплохода. Мансурову сделалось совсем тоскливо. Никогда его не мучила морская болезнь, но сейчас где-то под ложечкой вдруг начало сосать. Вдобавок история "кавказского пленника" его встревожила. Неужели стали известны его встречи с Шагаретт на кимэ?
      Он вдохнул полной грудью несколько раз насыщенный соленой свежестью воздух, выждал, пока нос теплохода не забрался на особо высокую волну, и, балансируя по раскачивающейся под ногами, залитой водой палубе, сбежал по лесенке прямо в кают-компанию и с размаху шлепнулся за длинный, совсем пустой стол, застланный кипенно-белой накрахмаленной скатертью. В огромном, тяжелом, во всю стену буфете все звенело и бренчало. Люстра из приторно розового стекла угрожающе раскачивалась под потолком.
      Появился кок в белом колпаке, скептически долго разглядывал инженера, очевидно не понимая, как гражданскому человеку, не моряку, вздумалось ужинать в такую качку. Инженер поднял глаза и встретился с острыми глазами кока.
      - Эге, Мартирос! Взводный!
      - Алеша! Наш комиссар!
      Пошатываясь от качки, Мартирос бросился, толкая стулья, к инженеру. Они обнялись.
      Отстранив на вытянутую руку Алексея Ивановича, кок смотрел и смотрел. На глазах его выступили слезы:
      - А где это вас, Алексей Иванович, разнесли так... саданули? Шрам-то какой. Но ничего, красоты не убавилось. Вы у нас всегда в красавчиках ходили. Молодой, красивый - все говорили...
      - А вот и не молодой, и не красивый, - усмехнулся инженер и посмотрелся в огромное, во всю стену кают-компании зеркало. На него смотрело лицо солидного по возрасту мужчины, с уже наметившимися морщинами, с темной от загара кожей и с ярко-белым шрамом от виска к скуле. - Мда, это царапина Алика-командира... Да, самого! Помнишь, он все грозился кончиком острия... он так и говорил: "Кончиком острия, - инженер сказал по-таджикски, - сниму с проклятого комиссара буденовку со звездой". Да вот промахнулся, не успел. Дела былые. Как живешь, смельчак Мартирос? Храбрец взводный Мартирос! К кухонной плите встал, а? - И он тоже отодвинул на длину рук кока и разглядывал с интересом его белоснежный поварской колпак и столь же белый халат.
      - Демобилизовали! Отвоевались в двадцать восьмом... Туда толкнулся, сюда. Вызвали из строя и объявляют: "Кто на командные курсы? Кто в парикмахеры? Кто на рабфак? Кто в повара?" Ну и что ж! И вы, наш комбриг, гроза курбашей, вон, вижу, в пиджачке! В кепочке! По гражданке пошли?
      - Прав ты, Мартирос, не обижайся. Верно говоришь. Ну, а поваром ничего! Хорошо даже! Замечательно! Но объясни все-таки!
      - Я Мартирос, бедный армянин, малограмотный. Вы же нас в Байсуне гоняли в ликбез. Обучали. Знаете наше образование. В парикмахеры не захотел. А в кухне шашлык, каурма, плов... Все умеем. Товарищ комбриг, что подать?.. Беда, готовили один кавардак на ужин. Зато мясо... мясцо, а! Барашек с Огурчинского, с острова!
      - Давай барашка!
      - Момент. Только подогрею. Мигом!
      "Храбрец Мартирос! Дьявол Мартирос! Как рубал! И вот - повар! Повар на пароходе". Инженер задумался.
      Очень скоро Мартирос появился с пышущим паром, начищенным до блеска изящным судком - остатком былой роскоши. Впрочем, все блестело, все источало ароматы, и инженер поужинал с аппетитом. Он расспросил о событиях на море и на суше. Мартирос отличался словоохотливостью. Говорил он много, слушал инженер довольно рассеянно, но вдруг насторожился. Кок помянул "кавказского пленника", и Мансуров не удержался:
      - Кавказский пленник? Что он сделал, этот ваш пленник?
      - Секрет фирмы! Все засекречено. Всё весь мир знает! Кочакчи - это контрабандистов у нас так называют - туда-сюда бегают. Вот весь мир и прознал, даже в Баку и Астрахани уже знают, что христианин женился на мусульманке, кяфир - на правоверной! О! Вох-вох! У нас в Гяндже в старое время за такие шашни татаро-армянская резня приключалась. А этот пленник, говорят, к тому же инженер, культурный, называется, человек. Нахал! Украл на кавказский манер жену - и хоть бы хны! Однако, говорят, девушка персик!
      При слове "инженер" в груди Алексея Ивановича что-то оборвалось.
      - Кто говорит? - раздраженно спросил он.
      - Все порты Каспия говорят.
      - А как это случилось?
      - И в Баку, и в Красноводске, и в Астрахани, и всюду вам расскажут про инженера. Храбрый человек инженер - взял за себя вдову, да еще мусульманку!
      Рассказывал Мартирос и все посмеивался. Рассказывал многословно, усиленно размахивая руками, гримасничая так, что все лицо ходуном ходило. Забыл про свой камбуз, но никто больше не шел в кают-компанию.
      Шторм, видимо, усиливался. Пол угрожающе вздымался и опускался. В старинном буфете звенела посуда, гремели и бренчали на неустойчивом столе судки, стулья скользили взад и вперед. Рев ветра и волн врывался в иллюминаторы вместе с солеными брызгами, и, хотя кок гаерничал и изображал всю историю "кавказского пленника" несколько в юмористических тонах, выглядел его рассказ драматично и тревожно.
      Роман инженера и рыбачки, по рассказу кока, произошел в Гассанкули.
      Чтобы представить себе этот город и порт на юго-западном берегу Каспия, нужно вспомнить, что он расположен на абсолютно ровном, плоском, как доска, пляже, тянущемся на сотню верст, лишенном малейших признаков растительности. Синее бездонное небо, желто-красный песок, синяя гладь моря и странные, на первый взгляд, постройки - русские бревенчатые избы на сваях. Во время шторма море забегает порой глубоко внутрь пустыни. И тогда уже не Гассанкули получается, а Венеция. Можно сообщаться меж домами исключительно на лодках. Живут в Гассанкули потомственные рыбаки, на протяжении сотен поколений занимающиеся ловом рыбы, а в свободное время не гнушающиеся и контрабандой. В ясную погоду на юге отлично проглядывается высоченная стена Мазандаранских гор в Персии. Еще гассанкулийцы отличные кораблестроители. Из леса, доставляемого из Астрахани, великолепные, убеленные сединами устозы - кимэчи - строят верткие, быстроходные парусные кимэ - корабли, в трюмах которых так удобно возить тонны рыбы и сотни арбузов. Но с контрабандой все туже и туже. Уж слишком ровно кругом. Вся местность отлично проглядывается и днем и ночью.
      А гряда грязевых вулканов к северу от города слишком низка. И слишком там вонью тухлых яиц несет. Да еще там ночью горят подозрительные огни и слышится угрожающее ворчание недр - совсем неподходящее место для гассанкулийских Ромео и Джульетт...
      И тут Мартирос прервал свой рассказ хриплым лающим смехом. Его, как и гассанкулийских кумушек-сплетниц, не столько интересовал сам необычный роман, а вот как любовники умудрялись скрывать свое длительное ухаживание в такой открытой местности от родственников вдовушки - весьма уважаемого и известного на всем Каспийском побережье корабельного мастера и капитана рыболовецкой шхуны Ораз Мамеда и столь же уважаемой и весьма энергичной к тому же его супруги Анор Гуль, чужеземки, привезенной давно, еще в юности, калтаманами из Персии. В прошлое лето в семье почтенного Ораз Мамеда поселилась приезжая вдовушка, которой Анор Гуль, оказывается, приходится родной тетушкой.
      Увлекшегося рассказом Мартироса мало интересовало выражение лица инженера. Что чувствовал Алексей Иванович, можно было лишь догадываться.
      - Как могла, - посмеивался кок, - старая, опытная Анор Гуль не заметить ничего предосудительного в поведении красавицы племянницы, трудно сказать. Тем более дом Ораз Мамеда стоит на гладком песчаном берегу на высоких сваях. Кругом все видно, а во всем Гассанкули ни одной ограды, ни одного забора нет. Куда ни глянь - вся жизнь гассанкулийцев как на ладони. Девица глазом поведет на джигита-рыбака - и сию секунду все бабушки и тетушки на бедняжку напустятся. А вдовушка шашни развела. И какая вдовушка - вдова самого почтенного и великого гюмиштепинского муфтия и святого ахунда Мурада Овез оглы бин Махмуда бин Еусена бин... Да всех его дедов-прадедов и за два часа не перечислишь, не пересчитаешь - очень древний род у святого. Впрочем, был святой, был, да кончился. Зарезали его попросту. И оставил он после себя целый гарем жен, старых и молодых, а среди них вдовушку красоты неимоверной, которой семнадцати, говорят, нет. Привезли ее из Гюмиштепе, гуляла она по Гассанкули гордая, красивая, спесивая, дразня гассанкулийских девок богатыми ожерельями. Рыбак и председатель рыболовецкой артели Ораз Мамед, советских взглядов человек, и племянницу жены не оставил у чужих. Сказал он молодой вдове: "Тебя выдали за ахунда покойного против твоей воли. Отдали тебя старцу беззубому. А теперь будь умницей, присмотри себе хорошего джигита, тем более у тебя наследство. У тебя на полжизни ковров и шелков хватит. Выберешь жениха скажешь. А пока гуляй, наряжайся". Вдовушка гуляла, наряжалась, строила глазки, но... Ораз Мамед чуть не умер на месте от того, что однажды почтенная Анор Гуль нашептала ему на ухо. Было от чего таращить глаза и дергать себя за бороду. А вдовушка гуляла в высоких туфельках на высоченных туркменских многослойных каблучках по песчаному пляжу Гассанкули, высоко подняв голову. Она все так же ослепительно улыбалась жемчугом отличных зубов.
      Но Ораз Мамед на то и был просоленный волнами, продубленный каспийскими штормами моряк, чтобы не растеряться от вести.
      Анор Гуль шептала, да себе рот кулаком затыкала, чтобы не сорваться, не разораться на весь Гассанкули, не поднять шум на весь мир, не навлечь беду на голову своевольной племянницы. А беда набегала черная со всех сторон: и с севера, и с юга штормовой тучей с громом, с молнией.
      "Молчи, ни слова! - проворчал Ораз Мамед. - Хоть одна душа узнает, нашу красавицу разорвут, острыми раковинами мясо с костей сорвут. В песок закопают еще живой..."
      Легкомысленный тон Мартироса очень неприятен был Мансурову. С удовольствием он прервал бы словоохотливого кока, но надо было узнать все.
      А Мартироса и упрашивать было нечего. Словоохотливо он продолжал:
      - Тетушка Анор Гуль и сама понимала: достаточно единого вскрика, одного неосторожного вопля - и со всех сторон, из всех свайных, с широко открытыми окнами изб горохом посыпятся и тетушки, и кумушки, и бабушки. И сразу заголосят, запричитают, завоют, превратятся из милых, добродушных тетушек, кумушек, бабушек в железокогтистых подводных ведьм, в яростных палачих. Да им и рассказывать, объяснять нечего. Они уж, наверно, приметили, что у вдовушки полнеет стан и что походка у нее стала вальяжная и бережная. И что на лице пятна, правда, малозаметные, не портящие красоту щечек, проявились. "Беременная! - завопят. - Шлюха!" А прелюбодеяние наказывается смертью. Боже, кумушки дикой ордой накинутся, когтями порвут тело, вырвут плод из чрева... "Молчи!" И несчастная Анор Гуль зарылась головой в подушки и кошмы...