Колесница Джагарнаута

      Аббас Кули, просивший каждый раз смиренно и почтительно разрешения поприсутствовать, удивлялся непреклонности и строгости поведения своего друга и брата. Он с видимым наслаждением раздувал ноздри, любуясь развлекательницами, и со всей страстностью и увлечением слушал "меджлисе созандагийе", то есть концерты, которые устраивали полуобнаженные прелестницы.
      Чего добивался господин помещик, устраивая эти маскарадные действа для домашнего арестанта, каким оказался Мансуров после трагического инцидента на террасе, трудно сказать. Может, он хотел показать, что бессилен перед лицом событий, вынужден подчиниться фашистам, но по-прежнему хранит в душе симпатии и чувства преданности к советским людям... А может, Али Алескер не желал сжигать корабли и сохранял для отступления в случае чего тропочки и мостики. Во всяком случае, домашний арест соблюдался со всей строгостью.
      Даже сам атаман контрабандистов вечно веселый Аббас Кули держался истым тюремщиком, и молчаливый, скрытный Мансуров с такой яростью поглядывал на него, что тот наконец не выдержал:
      - Вы, Алексей-ага, думаете, что зря не укоротили жизнь кочакчи в те дни, когда мы с вами пили воду из источников Копетдага.
      - Было бы это полезно и для дела, и для вас, Аббас Кули. Не успели бы вы наделать столько злых дел. Да и избавил бы я вас от тех неприятностей, которые вас ждут впереди.
      - У вас желчь подошла к горлу, Алексей-ага!
      - Боюсь, желчь задушит вас, когда придут сюда красные танки и поднимут к чертям собачьим в воздух это разбойничье гнездо с вашим Али Алескером и всеми фашистскими гадами! Вы что-то все сбиваетесь со следа. Но стоит вам напомнить персидскую пословицу: пери не забудет про кошку. Скажите, дорогой Аббас Кули, вы уже успели стакнуться с гитлеровцами? И еще, ответьте откровенно, - у вас поднимется рука выстрелить в меня вашего друга и отца? А?
      Вопросы не на шутку задели Аббаса Кули. Его добродушное лицо пошло пятнами. Он не сразу нашелся, что ответить, и принялся отчаянно крутить смоляные жгуты своих великолепных усов, поглядывая с комическим ужасом на стены и углы комнаты. Вдруг, прикрыв ладонью рот, он зашептал:
      - Умоляю, Алексей-ага. - Я отвечу, как говорят в Иране: твой сахар в твоем сердце тает. Не делайте ничего такого... Не говорите... Тут все слышно...
      - И сидеть ждать, пока фашисты прикончат меня. Ну нет!
      - Уважаемый, почтенный Алексей-ага, вот вам на ладони мое сердце. Клянусь самой страшной клятвой...
      - В клятвы контрабандистов я не верю. Дело говорите!
      Схватив за рукав Мансурова, кочакчи притянул его к огромному окну, глядевшему в тенистый парк. Тут же защелкали затворы. Но, увидев пленника в обществе своего атамана, часовые сразу же отодвинулись в кусты. Лишь серые смушковые шапки да черные блестящие глаза-сливы мельтешили в зелени кустов жасмина. Аббас Кули шепнул:
      - Все стены имеют трубы. Слуховые трубы. Али Алескер все слышит. Все видит. - И он заговорил громко: - Вы видите, торбан, мои контрабандисты вооружены хорошо, винтовки у них лучше, чем у фашистов. Мои ребята стреляют лучше фашистов. Моим ребятам я приказал: кто подойдет к окну или двери - стреляйте! Не спрашивая, стреляйте!
      Столько было в голосе Аббаса Кули хитрости, многозначительности, что Мансуров невольно заглянул ему в глаза. Он прочитал такое, что не стал больше спрашивать.
      Тут же всем корпусом он повернулся. В дверях ему послышался шорох. Мгновенно он сжал рукоятку маузера. В комнате послышалось шуршание и что-то вроде хриплого дыхания.
      - Кто ты? - закричал контрабандист, одним прыжком загородив собой комбрига.
      На уголке шелкового ковра у самого порога, присев на пятки, совсем по-домашнему расположился - по внешности, по выразительным острым чертам лица, по своеобразным усам, завитым в колечки, по особо свернутой чалме человек из джемшидских кочевий. Он... улыбался.
      Азия своеобразна. Только что все было погружено в сонную дрему, только что скулы и рот раздирала зевота, только что вы умирали от лени и безделья, и вдруг... неожиданность, вихрь, событие... За то и любил Алексей Иванович Азию, что здесь долго скучать ему не давали.
      Джемшид улыбался, выставляя напоказ белоснежные лошадиные зубы, и играл глазами - черными, блестящими, загадочными. Аббас Кули направлял дрогнувшей рукой дуло кольта прямо в эти глаза.
      - Он, как видите, дорогой Аббас Кули, не только подошел к двери, но и прошел через дверь. Просочился! Вот и цена вашим клятвам!
      - Кто ты? - завопил Аббас Кули и вдруг плюнул. - Тьфу, да это ты, Багирхан!
      - Да, я Багирхан.
      - Как ты сюда пролез? Эй, Фируз!
      Дверь распахнулась, и через порог шагнул здоровенный дядя, перекрещенный пулеметными лентами, с винтовкой на изготовку. Он таращил глаза на улыбающегося джемшида:
      - Эй, как ты сюда попал?
      - Птичкой пролетел, змеей прополз, шакалом прошмыгнул.
      Недоумевали они и корили бы друг друга долго, если бы Мансуров уверенно не спросил:
      - Вы ко мне? Говорите!
      Вскочив и прижав руки к сердцу, джемшид сказал, нет, не сказал, пропел:
      - Великий сардар, кони за оградой... шагов двести... отсюда. В скрытом месте. Батуры наши с винтовками... Ждут.
      Мансуров посмотрел на Аббаса Кули.
      - Так, средь бела дня?
      Тот в свою очередь посмотрел на террасу с балюстрадой, видневшуюся в конце аллеи. На террасе стояли двое. Очевидно, генерал выставил охрану под окном кабинета, где собрались офицеры рейха.
      - Увидят. Поднимут тревогу.
      Разулыбавшись, джемшид бросился на ковер и пополз. Он буквально слился с ковром.
      - Вот так - ящерицей, червяком, - сказал джемшид. - И не увидят! Змеей!
      - Теперь ясно, как он пробрался. Но нас...
      Аббас Кули хотел сказать: "...нас это не устраивает!" - но не успел. В открытое окно из садика ворвались такие дикие вопли, что мурашки пошли по телу и волосы зашевелились. В окне появились лица контрабандистов. Разинутые рты вопили:
      - Убивают! Там убивают!
      Ни Алексей Иванович, ни Аббас Кули, ни джемшид не относились к разряду нерешительных людей.
      Кто-то дико, в отчаянии призывал на помощь. Кого-то мучили, убивали.
      Все бросились прямо через окно в парк. По ослепительно светлым, усыпанным золотистым песочком дорожкам помчались короткие послеполуденные резкие тени.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      То, что у него внутри, - его самого
      убивает. То, что снаружи, - людей
      убивает.
      К а б у с Г у р г а н и
      И увидели они, что вытекающая кровь
      образует ручьи и... кипит.
      Т е н г и з Г у р
      Никто не упрекнул бы Алексея Ивановича, если бы он воспользовался смятением в Баге Багу и подумал о себе.
      Едва Алексей Иванович увидал человека в своеобразной джемшидской одежде, перед глазами его возникли бездонные глаза Шагаретт, властно звавшие его. Он готов был вскочить на коня и мчаться по степи свободным, устремленным, счастливым...
      Но эти крики, вопли... Что-то страшное творилось в Баге Багу.
      Он выскочил из окна, побежал к ограде парка. За ним последовали ошеломленный вестник Багирхан и бренчащие оружием, ничего не понимающие кочакчи. Бежал куда-то их атаман Аббас Кули, бежал, сжимая рукоятку маузера, их пленник. Значит, надлежало бежать и им.
      Но они опоздали.
      Уже кровь на одежде и лицах жертв от острых лучей южного солнца почернела. Уже умирал или умер человек с исполосованным лицом, странно белой грудью и вспоротым животом, подвешенный к каменной стене.
      Но человек во френче и колониальном, забрызганном кровью шлеме судорожно, с тупой яростью все хлестал обвисшее мертвое тело плетью, стараясь попасть по мертвым, выпученным глазным яблокам. Материя френча почернела, взмокла буграми на лопатках, а мышцы напряженно вздрагивали в судорожном ритме бешеных ударов.
      Человека в шлеме Мансуров отшвырнул в сторону, отнял у него плеть, а тот все еще размахивал, словно в нервическом припадке, рукой и хрипел:
      - Еще! Еще! Получай, изменник веры!
      - Свяжите ему руки! Он совсем дикий, - прозвучал голос внезапно появившегося из знойного марева Сахиба Джеляла. - Свяжите ему руки. Не стреляйте, Алексей Иванович. Надо выяснить, что наделал тут Бай Мирза. Что случилось?
      Откуда появился Сахиб Джелял, некогда было разбираться. Он стоял все такой же невозмутимый, прямой и жестко смотрел на разъяренного, с дергающимся лицом Бай Мирзу.
      Слова Сахиба Джеляла вовремя остановили Мансурова. Он не церемонился бы с этим человеком в пробковом шлеме, зверски истязающим людей. На земле у стены лежало еще несколько неподвижных тел. Над их обнаженными, покрытыми запекшейся черной кровью спинами вились рои огромных синих мух.
      В стороне стоял строй выставивших беспорядочно винтовки чалмоносцев, в таких же, как у Бай Мирзы, френчах, только выцветших и полинялых, в английских нелепых галифе, обмотках и тяжелых ботинках. Чалмоносцы переминались с ноги на ногу и отворачивали головы.
      - Стреляйте в них! - завизжал истерически Бай Мирза. - Кто посмел мне мешать?! Сюда! Ко мне!
      - Взять его! - приказал Мансуров. - Бросьте его в погреб! Да свяжите зверюгу! Бешеный пес. Да охрану поставьте! - К нему вернулось хладнокровие, и как-то само собой вышло, что он властно взял на себя команду. - А этих... - Он показал на чалмоносцев. - Отобрать у них винтовки!
      Только теперь все обратили внимание, что и у связанного контрабандистами Бай Мирзы и у его охранников - а то, что это охранники, теперь поняли все - на рукавах чернели повязки с белой паучьей свастикой. Охранники не сопротивлялись. В винтовках у них не оказалось патронов. Своим людям Бай Мирза не слишком доверял, и вся экзекуция им была затеяна, как он потом признался, "чтобы поднять дух в колеблющейся сволочи, зараженной ядом свобод".
      "Зараженные ядом свобод" - сбежавшие из Узбекистана за границу кулацкие и байские сынки, спекулянты, валютчики - скапливались в Баге Багу, в самом юго-восточном углу Ирана. Здесь Туркестанский центр устроил еще в начале двадцатых годов, по почину британского генерального консула, перевалочный пункт в райском, благословенном поместье господина Али Алескера. За долгие годы в Баге Багу и его окрестных селениях собрались беглецы из Ташкента, Бухары, Каттакургана, Керков, Ферганской долины. Одни бежали от революции, неся с собой полные хурджины денег, кожаные мешки с николаевскими червонцами. Другие пригнали еще в начале двадцатых годов через степи Балха и Меймене многотысячные стада овец, табуны кобылиц, караваны верблюдов. Состоятельный, богатый человек находил в Хорасане у местных персидских властей ласку, гостеприимство.
      За эмигрантами потянулись позже "обиженные" и "недовольные". В друзьях и компаньонах Али Алескера состоял, в частности, сбежавший из Туркестана довольно-таки знаменитый купец Хикматуллаев Ачилбай. Рассевшись на бархатной тахте в гостиной дворца, он вещал: "Умру от радости, если придется увидеть гибель Советской власти". Почтеннейший Ачилбай имел все основания так говорить. Он еле унес ноги, попавшись на спекуляции в Каттакургане - скупил золота на тысячи червонцев.
      Тут же, в Баге Багу, отсиживались трое удивительно похожих друг на друга козлобородых старичка из партии "Мелли иттихад" - Мирза Юсуп Аминов, Захид Маджитов, Насреддин Гиясов. После разгрома так называемой "Кокандской автономии", подобрав полы белошерстных своих халатов, они бежали в Персию, проклиная рабочих и батраков. И теперь по вечерам вгоняли в зевоту господина Али Алескера, пытаясь в своих пространных философских рассуждениях втиснуть учение Корана в рамки розенберговских теорий об универсальности фашизма.
      Частенько из Мешхеда сюда наезжал в своем лакированном "шевроле" некий Шукрулла Азизуллаев. Он передавал эмигрантам "директивы" таинственного Саттархана, имевшего прямое отношение к британскому консульству. А в последнее время господин Шукрулла все теснее общался с прятавшимися по всем углам астана фашистскими офицерами. Появлялся здесь и сам Саттархан - коричневоликая, благообразная, неопределенных лет личность, судя по бархатной темно-фиолетовой туппи, ташкентец. Он постоянно шептался с проживавшим в четвертом флигеле дворца громогласным, чернобородым, черноусым, с устрашающими густыми черными бровями Абдукаримом Мингбаши, любившим напоминать, что он жал руку "самому Гитлеру, который назначил его фюрером всех мусульман-узбеков от Кундуза до Тегерана".
      Но и наводивший на всех трепет Мингбаши делался тихим и сахарно-ласковым, едва раздавался клаксон "ситроена" весьма представительного, по-военному подтянутого господина Мирбазарова, доверенного человека англичан, советника эмира бухарского. Мирбазаров был "человеком власти". Он часто ездил в Кабул, Герат, Бомбей, Тегеран, бывал запросто у эмиров и шахов, якшался с губернатором провинции, выезжал и в Париж на совещания с главой русской белой эмиграции генералом Кутеповым, а когда тот бесследно исчез - с его преемником Миллером. Поговаривали, что в доме Мирбазарова в Мешхеде собирались царские генералы и полковники. А когда ветер подул из гитлеровской Германии, Мирбазаров повел разговоры, что фашизм и ислам дети одного отца - пророка Мухаммеда.
      Но такие, как Мирбазаров или Хикматуллаев, Мингбаши или старички меллииттихадисты, только проповедовали, призывали к послушанию рабов божьих - райия. А рабы божие копошились в Серахской степи и по окраинам пустыни Дэшт-и-Лутт, бегали черными жуками туда и сюда всякие там мелкие торгаши и спекулянты, на карачках переползавшие границу в поисках заграничного рая. Мамед Сами, Мамед Назар, Якуб Юсуф, Худайберды Баратов и многие другие не хотели дома трудиться честно, искали сладкой жизни, а здесь прозябали, скитались батраками по имениям персидских вельмож, торгуя жевательным табаком, занимаясь мелкой контрабандой, переправляя по заданию всяких сатреддинханов, мирбазаровых, мингбашей, контрреволюционную литературу вроде чокаевского "Ени Туркестана". Они жадно прислушивались к вестям с родины, нищенствовали, голодали и ловили бальзамом лившимся в сердца слова вновь прибежавших сюда через границу: "Глаза на вас смотрят и ждут". А вестники были всякие, вроде некоего Джумы, бывшего работника советской милиции. Он попался на взятках и спасался в Серахсе от суда и наказания.
      Именно этот Джума взялся помочь Бай Мирзе сколотить из всякого эмигрантского сброда Тамерлановскую дивизию. Но Джума мечтал о чинах, славе, сытой жизни. И когда вдруг Бай Мирза предложил ему отправиться в Бухару и Самарканд "на рекогносцировку", да еще предложил взять с собой взрывчатку и бикфордов шнур, Джума не на шутку перепугался. "Да там военное время. Да там меня живо прихлопнут. С большевиками шутки плохи".
      Джума призвал на помощь своих земляков, втянутых им в "дивизию", и попросил их разъяснить Бай Мирзе, что и как... Эффект получился ошеломляющий. Бай Мирза приказал тут же казнить недовольных. Ропщущим, по старому эмирскому обычаю, перерезали горло, а Джуму распяли на стене, и лично Бай Мирза запорол его плетью насмерть. Бай Мирза показал, что шутить он не намерен и что опыт карательных экспедиций, которыми он командовал в Западной Европе, научил его беспощадности. "Урок Баге Багу всякий сброд запомнит навсегда. Тамерлановской дивизии железная дисциплина и беспрекословное подчинение фюреру!" - заявил он сбившимся в стадо, ошеломленным, дрожащим от отвращения и ужаса тамерлановцам.
      ...Все разбежались, едва Бай Мирза был схвачен и связан. Никто и не подумал оказать Мансурову сопротивление. Винтовки валялись в раскаленной пыли меж черных кровяных луж. Острая сладковатая вонь стояла в воздухе.
      Бледный, возмущенный Аббас Кули подошел к трупам.
      - И ты, Худайберды, попался, - сказал он. Лицо его перекосилось то ли от отвращения, то ли от жалости. Он посмотрел на Мансурова и добавил: Худайберды не кочакчи. Разбойник. В России на каторге был. За убийство. Потом в басмачах ходил. Отчаянный был. И вот теперь его Бай Мирза, какой-то молокосос, зарезал. "Гитлер, - орал-кричал Худайберды, - Гитлер принесет узбекам свободу и богатство!" Вот твое богатство! Тебе Гитлер кровь выпустил. - Он передернул плечами, словно ему было холодно, и подошел к Мансурову. - Что делать будем? Уезжать надо. Немцы, конечно, попрятались сейчас. Такой скандал им ни к чему. Генерал уехал, и потому...
      - Куда уехал генерал? - встрепенулся Алексей Иванович.
      - Генерал распорядился подать себе автомобиль. "Я лично поеду на границу, - сказал. - Посмотрю..." Генерал хочет проверить склады оружия фирмы "Люжр". Говорит, с юга из Кума привезли сотни две ящиков лекарств. На самом деле в ящиках разобранные пулеметы. Мне караванбаши рассказывали. Оружие для джемшидов и бербери. Среди них есть опытные солдаты, служившие в англо-индийской армии.
      - Генерала нет. Тем лучше. Мы быстро покончим со всей шушерой в Баге Багу.
      Покрасневшее, растерянное лицо Аббаса Кули Мансурову не понравилось. Он и сам не понимал, как это получилось, что он возлагал столько надежд на Аббаса Кули с его кочакчами. С какой стати контрабандистам лезть в драку с фашистами, подставлять головы под пули немцев? Контрабандисты достаточно наслышаны уже об Алексее Ивановиче. "Лютый лев от страха перед ним залезает в лисью нору, дикий слон закапывается в муравейник". Для кочакчей Мансуров был таинственной, страшной фигурой, представителем могущественного северного соседа. А кто там разберет, правда ли так силен Гитлер и когда еще немцы утвердятся в Хорасане, да и утвердятся ли? Не подавятся ли? А Мансуров - сила. Вон он как без малейших колебаний разделался с присланным из самого Берлина свирепым, кровожадным начальником тамерлановской дивизии. Нет, торопиться нечего. Темноликий, покрытый рубцами славы русский - настоящий великий сардар, он воду под седьмым слоем земли видит. Тут не то слово скажешь - погубишь себя напрасно.
      Контрабандисты отчаянные люди, но плохие воины. Они сражаются за фунт опиума, рискуют из-за двух сотен рублей золотом, но идти в бой за отвлеченную идею? Нет, конечно!
      С сомнением и мучительной тревогой Аббас Кули поглядывал на свою шайку. Всех он знал, все на него отлично работали, все увешаны были оружием, все стреляли отлично и все отлично скакали на коне, ужом ползали среди скал, неслышно прокрадывались мимо пограничных застав, все смелы, но... ради одного - чистогана. Поднять таких людей на бой с фашизмом в Баге Багу - бессмысленная затея!
      А Алексей-сардар ведь такой человек, безумной смелости человек! Он один пойдет против аллемани. У мысли нет дна, у слова нет предела. Алексей-ага пойдет сейчас требовать, чтобы немцы сдались, и они его убьют. Аббас Кули закричал от горя:
      - Не ходите! Они... они звери... У них полно оружия. У них даже на террасе под чехлами пулеметы. Лучше уехать. В степи джемшиды с конями... Ждут.
      - Он дело говорит, - сказал быстро Сахиб Джелял.
      - Бросьте. Аббас Кули спасовал. А вы, Сахиб Джелял, я вижу, дипломат. Жаль... Сам разделаюсь с нацистами. Они трусы. Ну, а если... Чем больше шуму, тем лучше. Надо здесь все перевернуть. И пусть грохот и шум дойдут до Керманшаха и Мешхеда. Тогда всем планам гитлеровцев каюк. В два дня все астаны прочистим, ни одного пивника-бюргера не останется на развод. Вот и надо разъяснить это господам фрицам... И гостеприимному нашему хозяину, господину негоцианту. Но у него один выход - мне помогать. Иначе...
      Его прервал захлебывающийся, взволнованный фальцет Али Алескера. Он выбежал из-за угла, не глянул даже на жертв кровавой расправы и в радости зашепелявил:
      - Уехали! Ах, как хорошо! Уехали!
      - Легок на помине. Кто уехал?
      - Вох-вох! Бросили в машину саквояжи и уехали.
      - Кто уехал?
      - Господа инспекторы рейха Шульц и Кноппе. Уехали. В пять часов у Семи Родников приземлится самолет. Они улетят. Мир и тишина воссияют над бедным моим жилищем.
      - Какой мир, господин Али Алескер, еще неизвестно.
      - Но, клянусь, я друг, я преданный друг Советского правительства. Я доказываю это каждым своим вздохом, каждым движением пальца, каждым... Генерал тоже уехал. Я принудил фон Клюгге уехать. Я! - И он ударил себя в ватную грудь ватной ладошкой. - И фон Клюгге уехал!
      - Вы доказали бы свои чувства, если бы приказали схватить Шульца и Кноппе и засунуть их в подвал в компанию к палачу Бай Мирзе.
      - Вы не видите, что он наделал... - сказал мрачно Сахиб Джелял. - Бай Мирза такой же палач, как и Шульц. Я узбек, проклинаю таких узбеков и объявляю, что он не узбек, а дерьмо. И такого я прикончу своей рукой, чтобы он не позорил, предатель и гадина, имя узбека. Сегодня же оборву нить его гнусного существования.
      Тут накал беседы достиг высоких градусов. Гранатовые губы хозяина Баге Багу посинели, посиреневели, зашлепали, разбрызгивая слюну. Али Алескер вдруг начал заикаться:
      - Несчастье! Увы, он сбежал. Сломал решетку вот из таких прутьев. Нет... сорвал замок. Открыли ему дверь дружки-аллемани... Ушел, уполз, оставил вонь... кучу дерьма... Увы... Бай Мирзы нет. Господин Сахиб Джелял... нет... вы не захотите пачкать руки. Не придется увидеть больше этого слизняка. - Голос у него срывался. Он выставил перед собой руки, точно защищался от ударов.
      - Выпустили его вы! - надвинулся Сахиб Джелял всей своей величественной фигурой на хозяина Баге Багу, который с трясущимися, уже посеревшими губами пятился прямо на трупы у стены. Еще мгновение - и он ступит ногами в кровь... Он испугался по-настоящему.
      Но философ и мудрец возобладал в душе самаркандца. "Море успокоения залило костер гнева". Сахиб Джелял не застрелил пунцовогубого, толстощекого любителя попить и покушать персидского негоцианта. Али Алескеру не суждено было в тот день пасть бездыханным телом на раскаленную землю рядом с несчастными жертвами безумия и садизма Бай Мирзы.
      Бай Мирза ускользнул. Карателя и убийцу Бай Мирзу очень ценили гитлеровцы. Шульц и Кноппе пошли на риск. Они разогнали трусливую челядь Баге Багу, а возможно, слуги просто поспешили исполнить распоряжение своего хозяина, сами вывели палача из погреба, со всей предупредительностью усадили в автомобиль, на котором поспешили скрыться инспекторы Гитлера.
      Шульц и Кноппе были все-таки достаточно сообразительны. Они поняли, что в Баге Багу слишком жарко. Шульц и Кноппе бежали. Они бросили на произвол судьбы поспешившего уехать из имения генерала и даже не оставили для него никакой записки.
      А следовало бы: шофер алиалескеровского автомобиля перехватил по своей рации берлинскую сводку с фронтов войны, в которой появились нотки неуверенности. Под Сталинградом у германского вермахта возникли осложнения, и на Кавказе нацисты терпели неудачи.
      Генерал фон Клюгге отправился в инспекторский объезд до того, как была получена радиосводка, и еще ничего не знал.
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      А что касается плена, то бывают
      цепи из роз.
      Х а ф и з
      Надежда - цветок в бутоне.
      Верность - свет во мраке. И неизбежно,
      чтобы цветок расцвел, а свет зажегся.
      Н а с ы р-и-Х о с р о в
      Желтый день сменился непроницаемой тьмой хорасанской ночи. Мягкими чернобархатными лапами ступали по светлым дорожкам парка гигантские чудища - деревья и кусты. Белая колоннада Баге Багу выплескивалась серебристыми бликами из обширного, скрывавшегося своим дальним краем где-то в темноте бассейна.
      Огни в зеркальных окнах западного дворцового крыла так и не зажглись. Занимавшие там покои немцы притаились и выжидали. Сколько пар глаз за стеклами окон до боли вглядывались в таинственную грозную темноту, сколько рук сжимало оружие, сколько сердец ныло в тягостной тревоге!
      Резня, учиненная белуджами, похороны, мрачные, тайные, оскорбительные своей спешкой, постыдное бегство растерянных, а еще недавно надменных в своей начальственной спеси и самоуверенности гитлеровских инспекторов, дикие кровавые события в хозяйственном дворе, внезапный отъезд генерала фон Клюгге, невеселые слухи - все вселяло в немцев неуверенность и страх. Слуги и челядь Баге Багу не видели "гостей" с половины дня и теперь с ужасом наблюдали из укромных мест за бледными лицами, мерцавшими в окнах. Темные провалы глаз делали фашистов похожими на кладбищенские черепа.
      Иной поваренок или каввас старался проскользнуть в полоске густой, падающей на песок дорожки тени; отводя глаза от окон и трепеща от страха, шептал заклинания от мертвецов, встающих из могил и собирающих с камней свою кровь по каплям.
      Перетрусившие, дрожащие челядинцы, пробиравшиеся через парк, шарахались в кусты, столкнувшись с прогуливающимися по дорожкам мужчиной и женщиной. Любопытство в слугах, столь жадных до сплетен, умерло, и они оставались глухи ко всему, хотя мужчина и женщина разговаривали громко, совершенно не обращая внимания на скользящие мимо дрожащие тени и на привидения, прилипшие к стеклам окон белыми лепешками лиц.
      В мужчине любой обитатель Баге Багу признавал даже в темноте русского сардара, великого красного воина и, может быть, потому сразу же кидался с дорожки в сторону. Великое уважение к человеку и воину выражается на Востоке в том, что никто не смеет не только подслушивать его, но даже запоминать случайно оброненное им слово.
      Кто была женщина, прогуливавшаяся с великим воином, никто не знал... и не смел знать, хотя для любопытства и здесь имелось сколько угодно пищи. Женщина была закутана с головы до пят в черное, шуршащее шелком искабэ, и лишь звезды отражались неясным блеском в ее огромных глазах. Женщина не видела ни сада, ни дорожек, ни призраков за стеклами окон. Глаза ее были устремлены на лицо Мансурова, резкие, твердые черты которого чуть выступали из сумрака.
      Глаза просили и молили. Временами - кто бы мог поверить, если даже осмелился подсматривать, - из складок искабэ выскальзывала белая алебастровая рука и, протянувшись вверх, осторожно, кончиками пальцев касалась шрамов, выступающих белыми полосами на темной коже лба и щеки.
      - Ты все такой же, любимый!
      - И ты не изменилась, желанная!
      И больше ничего не услышали бы "длинные уши" в парке на дорожках, даже если бы осмелились затаиться в кустах, в тени за дувалами, потому что ни Мансуров, ни его таинственная собеседница ничего больше не говорили.
      "Ты все такой же, любимый!"
      "Ты все такая же, желанная!"
      Они медленно ходили по дорожкам парка. Они почти не говорили. Они повторяли все те же слова. И бледные лики с ужасной тревогой смотрели на них из-за зеркальных стекол дворца.
      Для них, для немцев, живших здесь в пустыне уже по многу лет жизнью пуганых зверей, чудовищным и непонятным было поведение русского. После ужасных и трагических событий он осмелился прогуливаться ночью по парку, да еще в обществе женщины, судя по одеянию, персиянки. Мусульмане ведь болезненно щепетильны в таких делах.
      Но поразительно - хоть, по нацистским понятиям, Мансуров был обречен, должен был быть уже отвезен на самолете в Германию и отдан в руки гестапо, ни у одного из немцев не хватало решимости поднять оружие и выстрелить. Страх, безумный страх перед ночью, перед тенями убитых на мраморной террасе офицеров, трепет перед мужеством этого странного, непонятного и страшного человека делал их руки деревянными. Ужас парализовал их волю.
      А когда пролились на кусты и дорожки янтарные блики, женщина тихо сказала:
      - Свет! Откуда свет?
      - Луна взошла, любимая.
      - Здесь люди.
      - Здесь нет никого.
      - Здесь полно людей. Здесь глаза, кругом глаза.
      - Где, любимая?
      - Уедем. Кони ждут нас.
      - Я говорил - мне нельзя уехать из Баге Багу.
      - Ты все такой же... упрямый.
      - Такой же.
      - Ты не поедешь?
      Алексей Иванович молча поцеловал женщину в глаза. После долгой паузы, долгой, вечной, женщина тихо промолвила:
      - Уйдем отсюда. Уведи меня.
      Дорожки засветились золотом. Белые колонны в тихом водоеме приняли цвет апельсина. Весь парк Баге Багу заплескался в лунном сиянии.
      Зеркальные окна вдруг сделались глянцевыми, излучающими свет. Бледные, мертвенные лики расплылись, исчезли. Вторглась дивная хорасанская ночь, разогнала призраки смерти, смела прочь кошмары, сломала вдребезги скорлупу ужаса, сковавшего благословенный Сад Садов.
      Желтый луч проник и в Бархатную гостиную - так назывался один из личных, наиболее пышных апартаментов хозяйки и затворницы дворца Нины Георгиевны, в девичестве княжны Орбелиани, супруги господина негоцианта и вельможи Али Алескера. Нежная блондинка, тоненькая, изящная, была известна как первая красавица при шахиншахском дворе в Тегеране. Обворожительная дама, неслыханная богачка, она была несчастна, потому что Али Алескер предпочитал держать ее под замком. Она коротала свой век в Баге Багу, воспитывая двух своих дочерей, и редко, крайне редко появлялась на приемах в шахиншахском дворце.
      Сейчас княжны Орбелиани в Бархатной гостиной не было. Она принимала на женской половине миссис Гвендолен, а сам Сахиб Джелял, разглаживая и раскручивая завитки своей ассирийской бороды, слушал нетерпеливо и с явным раздражением сладкие речи Али Алескера у него, в его гостиной. Они сидели, не зажигая лампы, в полной темноте. Так лучше. Али Алескеру не хотелось, чтобы Сахиб Джелял читал по глазам его мысли, а всем известно, что этот мудрец и философ проникает в самую суть вещей.
      - О Хусейн! - в десятый раз восклицал Али Алескер. - И понадобилось им всем собраться в недоброе расположение светил одновременно в нашем скромном обиталище. Отлично мы жили с супругой Ниной-ханум, наслаждались нашим уединенным обществом, занимались искусствами и возделыванием земли. Никакой политики. Мы так и заявили коменданту в Мешхеде. Со сладкой улыбкой господин комендант сказал: "Что ж, мы не возражаем и даже одобряем". Это он по поводу того, что мы не будем вмешиваться в политику. И надо же... Года не прошло, а колесо судьбы превратило наш благословенный сад во вместилище скандалов, интриг, коварства, убийств, жестокостей. О Хусейн! Комендант узнает, и...
      - Нет сомнений, что коменданту не понравится присутствие в Баге Багу... хотя бы фашистского генерала...
      - Он уехал, - быстро перебил Али Алескер.
      - Но он завтра или послезавтра вернется. А слишком известный полковник Крейзе? А все эти господа аллемани в западном флигеле?