Колесница Джагарнаута

      Молчал и Алексей Иванович, сочтя, что сказал достаточно. Он не находил нужным объяснять всем здесь собравшимся, что не уполномочен обсуждать пограничные конфликты. Не нравилось ему только, что оба немца сидели здесь же и не уходили спать, хотя пешхедмат уже не раз униженно и подобострастно приглашал их пожаловать за ним в ятакхану - спальню. Не нравилось Мансурову, что путешественники ведут себя назойливо, суют нос не в свои дела.
      А разговор со старейшинами шел напряженный. Старейшины предпочитали свою враждебность не слишком выпячивать. Им нравилось, что беседа обходится без переводчика, что русский отлично объясняется на их языке. Это создавало атмосферу доверия. Старейшинам казалось, что человек, говорящий по-туркменски и персидски, сможет лучше понять их беды и требования.
      Нравилось им и то, что начальник уезда расщедрился - устроил по поводу приезда русского уполномоченного обильное и разнообразное угощение: здесь было мясо, и яйца, и куры, и плов по-пуштунски, и многое другое. А на полный, разомлевший желудок разговаривать даже о пролитой крови как-то сподручнее. Они вытирали сальные ладони о голенища сапог и думали над словами русского. И хотя мстительные чувства бурлили в их душах и сердцах, но разум говорил: надо посоветоваться. Надо узнать, что еще скажет уполномоченный. Никто из них всерьез не верил слухам, что русский приехал сюда разыскивать свою жену-мусульманку с сыном.
      После долгого молчания Мансуров наконец сказал:
      - А тот, кому здесь плохо живется, зачем здесь живет? Советское государство уже давно торжественно объявило: все, кто хочет вернуться, да вернутся. Всех ждет полное прощение, амнистия. Всех ждут пастбища, вода, земля, сытая жизнь.
      Начальник уезда даже запрыгал на своем месте:
      - Да, да. Из Кабула сказали такое. Вот мирза знает, - и он толкнул в бок маленького человечка в черном камзоле и узбекской тюбетейке, скромно сидевшего рядом с ним.
      Опять воцарилось молчание, перебиваемое лишь громкими многозначительными вздохами, - вот и ясно, мол, зачем он приехал.
      - Давайте поговорим как воин с воином, как человек с человеком, сказал Мансуров. - Говорят, поехали на советскую сторону, в Чаршангу калтаманы или басмачи. Тоже была перестрелка. Есть убитые. Кто они? Они напали на советских людей. Ограбили. Безжалостно зарезали почтенного дехканина, отца семейства, раиса колхоза. Вот вы кричите: вдовы алиэли и салоров льют слезы, царапают нежную кожу на лилейных щеках, воют по-шакальи, горюют. А у раиса тоже жена, тоже нежные дочери, тоже сыновья, и они тоже плачут и рыдают. - Никто не прерывал Мансурова. Все слушали. Сучья трещали и гудели в пламени. Всплески густого багрового огня высвечивали папахи, чалмы, орлиные и плоские носы, темные, зловещие провалы глаз, нервно дергающиеся кисти рук. - Известно даже, кто устроил бандитский налет на Чаршангу. Я знаю его сам. Я встречал его несколько лет назад. Он сынок караул-беги бухарского, известного своими кровавыми делами, бека без бекства Фузайлы Максума, которого вот этой рукой выгнал я сам из Советского Таджикистана еще в тридцать четвертом году. А теперь сынок караул-беги злодея Фузайлы принялся опять за свое.
      - Фузайлы Максум? Караул-беги, вы говорите? - встрепенулся Мориц Бемм. - О, это очень интересно.
      - Вы меня извините, - оборвал немца Мансуров, - у меня официальный разговор.
      - Мы - сын караул-беги, - вдруг важно заговорил плотный, еще молодой мужчина с черной, смоляной, подбритой на узбекский манер бородкой. Он почему-то встал и, положив ладони за бельбаг, все так же важно, с наглецой в голосе продолжал говорить, бросая высокомерный взгляд на начальника уезда и на Мансурова. - Тебя, урус, мы встречали в бою, и ты знаешь, наша рука крепко держит саблю, которую мы подняли ради прославления веры истинной. Но сегодня день мира. И мы пришли к тебе, урус, жаловаться. Жалобу приносим на действия пограничников. Мы друг Советской власти. Нас обижают, нашим людям наносят вред, наших людей убивают. Мы пришли с жалобой, с большой жалобой. Мы друзья Советов...
      - Ваш отец служил и служит эмиру бухарскому. Он в большом чине караул-беги. Вы и ваши братья - тоже чиновники эмира и служите ему. Вы преданные слуги и друзья эмира, всех курбашей и ингризов. А друг всех людей - ничей друг.
      - Пах-пах! Ты говоришь - большевики принесли мусульманам счастье. А где же оно?
      Держался он назойливо и нагло. Ноздри его широкого носа шевелились. Он словно обнюхивал Мансурова.
      - Помогите! Дод! Нас убивают, мусульман убивают! - Выкрикивая проклятия, к сыну караул-беги придвинулись еще двое, таких же плотных, в таких же халатах. По их кислым взглядам, видно было, что они не рады затевающейся ссоре.
      В двери заглядывали пуштуны. Начальник уезда делал им выразительные знаки глазами и руками, хотя и не торопился вмешиваться в спор.
      - Где ваша родина, господин сын караул-беги? - спросил вдруг Мансуров.
      Басмач несколько удивился:
      - Где? В Бухаре. Я родился в Бухаре.
      - А где Бухара?
      - Как где?
      - Бухара в Узбекистане. В Узбекской Советской Социалистической Республике. Значит, вы родились в Узбекистане. И Советский Узбекистан есть ваша эль, ваша родина, господин сын караул-беги. Не так ли?
      Все в комнате подняли головы и слушали напряженно, внимательно.
      - Вроде так... - заколебался сын караул-беги. - Бухара... Родина... Мусульмане мы...
      - А что вы делаете? Знаете - неблагодарный плюет в миску, из которой поел. Вы обнажили саблю против своего народа. Вы нападаете на мирных дехкан. Сколько кишлаков, цветников, полей, виноградников по вашей воле отдала смерть пустыне.
      Басмачи молчали, переглядывались. Внушительно заговорил начальник уезда:
      - Его величество падишах нашего государства, да благословит его аллах и приветствует, направил нам священное предписание, - тут начальник извлек из кармана изрядно потрепанную и засаленную бумагу, заглянул в нее и выпалил довольно неожиданно: - Дружбу приказал поддерживать властелин с нашим советским соседом, с пограничниками в зеленых фуражках, не стрелять и не лезть в драку и ссору. Распорядился еще удалить от границы подальше всех злоумышляющих против той дружбы - и бухарцев-баев, и туркмен-калтаманов, и какие тут будут хитрить и каверзы готовить всяких ференгов - аллемани или итальяни. Забирать их приказывают и отправлять на юг, подальше от границы, на поселение в иные места. А если кто убежит, того приказано поймать и сделать "кааб суфтан"... - Многозначительно хихикнув, начальник уезда положил перед собой бумагу и посмотрел на немцев-путешественников. - "Кааб суфтан" - это подрезание пяток пленникам. Надрежут пятки, соли туда насыпят или нарезанной мелко шерсти, чтобы долго не заживало и человек не мог убежать. Хуже, когда жилы перережут. Тогда раб или пленник инвалидом будет. - Снова он оглядел всех присутствующих, пытливо проверяя впечатление от своих слов. Видя, что никто не хочет говорить, он воинственно подкрутил свои усищи и, сокрушенно вздохнув, опять поднял бумагу. Не замечая, что держит ее вверх ногами, он внушительно возгласил: - А здесь, в сем священном фирмане, прописано: разыскать скрывшихся из города Кабула служащих аллеманской нации... э-э... Не разберу, что здесь написано... Эй... мирза, почитай нам!
      У мирзы в тюбетейке блуждала на губах ироническая улыбка, которой он хотел подчеркнуть, что их превосходительство начальник уезда просто малограмотен. Он прочитал:
      - "И розыск учинен на предмет задержания немцев-коммерсантов по фамилии Гильмахер, Спауде, Лайфенберг и других, убежавших из столицы государства и пребывающих со злостной целью в пределах наших. Означенные Гильмахер, Спауде и Лауфенберг должны быть высланы из пределов государства. И в целях, чтобы означенные немецкие коммерсанты, а также бывшие служащие в военном министерстве немцы Шенк и Фишер, а также служащий министерства общественных работ Венгер не допустили каких-либо враждебных действий по отношению к дружественной державе - Советскому Союзу, их тоже со всеми другими задержать и доставить в Кабул под усиленным конвоем..."
      - И сделать им "кааб суфтан", - подхватил начальник уезда.
      Пожав плечами и тем самым показав, что о подрезании пяток в бумаге ничего не сказано, мирза торжественно закончил:
      - Фирман имеет соответствующие подписи и печать канцелярии их величества. А тут еще написано, что упомянутые злокозненные Гильмахер, Спауде, Лауфенберг, Шенк, Фишер, Венгер и другие немцы - аллемани, прикрывая лицо покрывалом тайны, занимались неподобающими преступными делами, как-то: подкупали некоторых вредных людишек для нападения на мирных советских людей по ту сторону государственной границы, помогали при переброске в Узбекистан и Туркмению соглядатаев и шпионов, в провозе недозволенной контрабанды...
      Вырвав из рук мирзы фирман, начальник уезда потряс им перед лицами сидящих за дастарханом и объявил, переходя на крик:
      - И еще тут записано: мы желаем доказать, что дружба между афганцами и русскими искренняя и добрососедская... И пусть кто-нибудь посмеет поломать ее... А тогда "кааб суфтан"... Очень больно и неприятно! А?
      Теперь уже он сверлил глазами немцев-путешественников.
      Вдруг он расхохотался, восторгаясь своей шуткой. Руки его, изящные, тонкие, играли с дехре - маленьким острым, точно бритва, изогнутым кинжалом, а сладострастная гримаса говорила, что рука у него не дрогнет, если дело дойдет до столь неприятной операции над его дорогими друзьями немецкими путешественниками.
      - Вязать, скручивать зачем? Силу применять зачем? Беспокойство зачем? Это для наших калтаманов-басмачей... С ференгами всякими, с аллемани нужно быть обходительными... Тоненько разрезать и... все! Ха-ха! Небосвод не породил еще подобного грубияна среди нас - пуштунов, который обошелся бы столь невежливо с нежным, тонким в обращении европейцем - вязал бы им руки и ноги! Хэ-хэ! Да такой пуштун-невежа в день Страшного суда не поднимет из могилы голову...
      - А тут еще записано... - заговорил мирза.
      - Стой, хватит, - в сильном возбуждении воскликнул начальник уезда, в споре мы сцепились рогами. А теперь будем говорить о человеке по имени Шоды Исмаил по кличке Угры - Вор. - Он посмотрел на сына караул-беги. Есть люди, которые перекрашивают свое лицо, меняют свое имя, на голову натягивают шкуру барана вверх шерстью, а когда сделают свое разбойничье дело, снова надевают шелковый халат и сидят за дастарханом достойных людей и улыбаясь говорят: "Альхамдулилла". - Для солидности он откашлялся и сказал: - Господин мирза, прочитайте дальше бумагу.
      - "Извещается, ваше превосходительство, о злодейских поступках курбаши Шоды Исмаил Угры, который переходил со своей бандой без разрешения через границу, грабил мирное население Советского государства, колхозы, кооперативы, государственные конторы в Дехканабаде, Гузаре, Чаршангу, Карлюке, захватывал со своими басмачами лошадей, отбивал и резал баранов, не заплатив ни копейки ни за что, стрелял в милиционеров, ранил одного пулей, ранил конюха-табунщика, стрелял в красноармейский отряд, а под конец ограбил кишлак Алгуй и при возвращении на переправе у Келифа в перестрелке потерял из своей банды двух басмачей убитыми. За беззакония и беспорядки приказываю немедля взять Шоды Исмаила Угры и отправить вместе с людьми из его шайки для поселения на южной границе государства".
      Сын караул-беги захрипел:
      - Несправедливость! Никто не посмеет нас тронуть. Наше дело не касается Кабула.
      Тут уж и начальник уезда вышел из себя. Гневно крутя ус, он сказал:
      - Это почему не касается? Сейчас заберем и отправим связанных. Лучше слушайте, что вам говорят.
      - Вы ничего не смеете сделать нам, - ничуть не расстраиваясь, сказал курбаши. - Вот. - Он порылся за пазухой и завертел перед глазами начальника уезда небольшой коричневой книжечкой: - Вот! - С торжеством он обвел взглядом напрягшиеся от любопытства лица. - Мы - турецкий подданный. И наша личность неприкосновенна. И наших братьев. И наших людей.
      Он жестом позвал своих, и они тесной кучкой обступили его, сжимая кулаки.
      - Сам кроит, сам шьет, - удивился начальник. Видимо, он не слишком разбирался в хитросплетениях дипломатической практики и тупо разглядывал турецкий паспорт.
      - Тем лучше, - ничуть не растерявшись, сказал Мансуров, и в обычно мрачных его глазах заискрилось лукавство. - Турецкая республика состоит в самых добрососедских отношениях с СССР. И Анкара не потерпит разбойничьих действий своих граждан на советской территории. Все это и следовало выяснить. Итак, ваше высокоблагородие господин начальник уезда, я, как официальное лицо, заявляю вам официальный протест против бандитских налетов на нашу территорию бандитов, прикрывающихся турецкими паспортами. Уверен, что вы немедля примете соответствующие меры.
      С красным от напряжения лицом начальник уезда вскочил с места.
      - Высокое наше государство имеет с Москвой договор о дружбе! прокричал он. - Вы арестованы. Отберите у них оружие!
      Что-что, а такие вещи делались быстро. Свирепые, крепкорукие солдаты-пуштуны в минуту скрутили сына караул-беги и его братьев и поволокли прочь.
      - В зиндан их! - распорядился начальник уезда. Он все не мог успокоиться.
      - Высокий господин, - тихо заговорил седобородый, широколицый старик, сидевший на почетном месте и молчавший до сих пор. Алексей Иванович давно уже приметил, что и сам начальник, и все присутствующие относятся к нему с почтением. Мансуров принял седобородого за представителя мейменинского духовенства. - Слава аллаху при всех обстоятельствах, - продолжал тихо старик. - Позволю выразить скромную мысль, что сыновьям почтенного караул-беги не причинят излишних притеснений. Господин мюршид будет крайне огорчен, если что-либо случится.
      Шейх! Проклятый шейх! Опять он невидимо присутствует здесь. Во всем его следы: и в нерешительности начальника уезда, и в налетах басмачей на советскую территорию, и в операциях контрабандистов. Всюду рука мюршида Абдул-ар-Раззака. Мансуров весь напрягся. Именно появление мюршида в северных провинциях, по заключению Алексея Ивановича, привело к ожесточению на границе, вызвало массу столкновений, нарушений. В последние годы граница постепенно затихала, положение нормализовалось. Правительство Кабула приняло крутые меры: выслало наиболее воинственных эмигрантов и басмаческих курбашей в глубь страны, обуздало наиболее отчаянных контрабандистов, создало более или менее нормальную обстановку для пограничной торговли.
      Мансуров еще не установил прямой связи между мюршидом Абдул-ар-Раззаком и немецкими путешественниками, недавно появившимися здесь. Но смутные подозрения все более подтверждались. Немцы ничем сейчас не проявили своей враждебности, но почему-то арест сыновей курбаши вызвал у них растерянность и беспокойство. Они явно нервничали.
      - Господин Утан Бек, - обратился к старику начальник уезда, и Мансуров невольно вздрогнул. Так вот кто это! Знаменитый Утан Бек! Один из самых свирепых эмирских чиновников и опаснейший из курбаши, свирепствовавший с 1920-го по 1933 год, вдохновитель и участник вторжений басмачей в советские пределы. Опасная, в высшей степени опасная личность. Так вот ты какой, Утан Бек! Теснейшим образом связан с руководителем туркменской эмиграции Ишаном Хальфа. Уж не сидит ли тут же и ишан?
      Сам Утан Бек еще в декабре тридцать третьего года во всеуслышание объявил об отказе от басмачества, разоружил своих аскеров и сдал оружие Ишану Хальфа, оставив себе маузер.
      "В отличную компанию я попал". Мансуров усмехнулся. Усмешка была замечена и вызвала нечто вроде замешательства среди собравшихся. Слава о безумной храбрости воина со следами сабель на лице носилась по всем провинциям, городам, селениям и аулам, но чтобы этот безумец полез в самое пекло, в басмаческое эмигрантское логово! Это более чем храбрость. Это безрассудство.
      Все, в том числе и начальник уезда, с интересом и тревогой следили за происходящим. Очень многое - пожалуй, все - зависело от того, что скажет или, вернее, что прикажет Утан Бек. Начальник уезда мог разыгрывать важную персону, могущественного администратора, владыку степей и гор, но он был лишь игрушкой в руках местных эмигрантских вождей племен, таких, как Утан Бек.
      Начальник и не скрывал, что он зависимый человек. Он окинул взором ветхие, с обсыпавшейся штукатуркой, с торчащей из щелей травой стены своего "дворца" и с напускной бодростью, бархатным голосом повторил свое обращение:
      - Господин достоуважаемый Утан Бек, позвольте вам напомнить, что вы сами соизволили заявить об окончании джихада против большевиков. Вы сами помогали переселять отсюда любителей "джанджала", таких, кто в дом всевышнего лезет зажмурив глаза. Напомню вам ваше мудрое приказание схватывать и связывать вытаращивших глаза и пускающих слюну бешенства. И отправлять таких подальше. Вы сами, господин, садились в седло, и от вашей сабли смутьяны, не желавшие признавать приказ Кабула, разбегались, как муравьи от раскаленного железа. Вы сами заставляли осмелившихся сопротивляться афганским солдатам, платить "дииё" за пролитую афганскую кровь, а тех, кто не соглашался, собственноручно предавали властям на месть и расправу. Ваши мудрость сказалась в том, что вы благословили тех туркмен из бедняков и малозажиточных, кто пожелал вернуться в советские пределы. Господин Утан Бек, взываю к вашей мудрости и благоразумию.
      Совсем разошелся начальник. Его глаза горели в возбуждении, смоляные усы топорщились, кулаки сжимались и разжимались. Он то и дело поглядывал на Мансурова, явно желая произвести впечатление.
      - Брошены в зиндан достойные люди! - заговорил напряженно Утан Бек. Достойные сыновья караул-беги бухарского, доверенные люди и сподвижники эмира бухарского, халифа правоверных Сеид Алимхана схвачены. Над ними свершено насилие, их позорно обвязали веревками. Плохо.
      По комнате прошел ропот. Но Утан Бек поднял голову, выставил вперед свою седую бороду и проговорил:
      - Господин начальник уезда, прикажите отпустить сыновей караул-беги.
      Все ахнули.
      Но начальник уезда воскликнул:
      - Нет!
      - Надо отпустить. - Но странно, в голосе Утан Бека звучали усталость и безразличие.
      - Я не отпущу их. Я отправлю их связанными сегодня же ночью в Герат. Таков приказ.
      Поколебавшись, старик проговорил:
      - Пусть уйдут посторонние. У меня есть слово к великому воину.
      Все, не дожидаясь напоминаний, поспешно вскочили и, произнеся одно слово: "Солыг!" - "Здоровы будьте!" - поспешили выйти. Остались, кроме Мансурова, только начальник уезда и два офицера из местного гарнизона. Мансуров не обратил внимания, что, когда начался разговор с Утан Беком, оба эти афганца извлекли свои пистолеты из кобур и положили их вместе с обнаженными саблями себе на колени.
      Тяжело вздохнув, Утан Бек прочитал молитву и сказал:
      - Народу претит кровопролитие, народ устал от басмачества и калтаманства. А тут новая печаль заставляет забыть старую.
      - Говорите, почтеннейший.
      - Мы договорились с шахским правительством Афганистана установить мир и согласие с советскими пограничниками.
      - Правильно.
      - Мы так и поступали, согласно договору. Мы больше не хотим воевать. Но вот снова война в Европе. Вот те, что здесь сидели, ференги-аллемани, которые именуют себя торговцами-путешественниками, разъезжают по всем местам, находят курбашей и эмирских чиновников и мутят народ. Они приходили и ко мне сегодня, сидели за моим дастарханом и предлагали мне разное... Вот здесь пред лицом советского представителя, знаменитого в веках сардара я скажу: зачем пускают сюда аллемани и позволяют им мутить и возбуждать народ к мести и кровопролитию?
      - А что они говорят? - спросил начальник уезда, подпрыгивая от возбуждения и нетерпения. - Что им надо?
      - Они собирают воров, кочакчей, они раздают бесплатно револьверы с патронами. Они дают золотые деньги и требуют, чтобы эти угры и разбойники переходили границу и торговали контрабандой, убивали красноармейцев. Они нашли старого дурака - он с годами совсем сдурел - контрабандиста Мамед Джума и послали его на ту сторону с сорока пятью пачками опиума. Конечно, пограничники засекли Мамед Джуму и его людей. И вот Мамед Джума убит, о боже, а его люди схвачены с товаром. А вот еще. Старого Дурды уговорили тоже поехать в аламан. Старый Дурды - отличный воин, но... у него от зазнайства голова на боку. Старый Дурды напал на наряд зеленых фуражек. Зачем? Хотел поживиться винтовками и патронами, хотел потешиться видом крови неверных. Старый Дурды получил сполна. Теперь в племени старого Дурды плач и вой. В племени десять вдов оплакивают мужей - крепких, славных джигитов. Старому Дурды вдовы сорвали с головы тельпек и наплевали на лысину. - Он передохнул, попил предупредительно налитого ему в пиалу чаю и продолжал: - Великий воин приехал к нам за своим сыном. Он ищет сына. Но его сына у нас в Меймене нет. Сына великого воина и жену великого воина увез в Персию мюршид Абдул-ар-Раззак к джемшидам. В Бадхызе, в кочевьях, своего сына не ищи. Ищи на Кешефруде. Нас не обвиняй, мы сына великого воина не трогали. Мы уважаем великого воина, значит, уважаем и его сына. Так. А теперь великий воин видел неустройство и джанджал в Мейменинской провинции. Пусть советский представитель и великий воин скажет, что делать вот с такими бумагами. А на такие бумаги некоторые мусульмане летят, словно мухи на мед. Посмотрите! Эй, Эусен!
      В дворцовый покой вбежал совсем молодой мирза в белой папахе и малиновом шелковом халате, разостлал перед Утан Беком шелковый зеленый платок, выложил на него из сумки бумаги и поклонился.
      - Читай!
      Откашлявшись, как подобает, джигит начал читать:
      - "Всемогущий курбан Мухаммед Сардар Джунаидхан и достоуважаемый сын его, полковник Ишикхан, пишут это драгоценное послание преславному воителю Утан Беку и просят принять его с благосклонностью и вниманием. Великий и священный, сподобленный благодатью божией Ана Мурад Ахунд затаил в сердце на вас обиду, о чем он прислал нам в письме уведомление. Да будет известно, господину Ана Мурад Ахунду следует уделять внимание и всегда надлежит повиноваться его мудрым повелениям. Да будет известно, фашистский строй существует во многих странах и придает им могущество и силу. Учение фашизма не противоречит духу ислама и направлено на истребление безбожного большевизма и советизма. Да будет вам известно, господин Утан Бек, что надлежит предаваться трудам по утверждению в Меймене и среди достойных яшулли и старейшин мысли о благоприятствовании фашизму со всей охотой и доброжелательностью. Теперь следует с особым рвением разъяснять и вразумлять. А преосвященного Ана Мурад Ахунда уважайте, как уважаете вы истинную религию ислама. Да будет известно, святой Ана Мурад Ахунд стоит за приумножение богатства мусульман и их экономический подъем и указывает нам, туркменам, узбекам, бухарцам и всем правоверным мусульманам, поистине правильный фашистский путь. Надлежит проявлять такую же усиленную деятельность, как непримиримо борется глава "Ени Туркестана" господин знаний Мустафа Чокай Оглы и господин вождь Сары Хан. Мы послали в ваши места нашего верного человека Мамед Ахунда - он объявится и назовется по приезде в Меймене. Если подойдете к нему с доверием и лаской, он осведомит вас досконально и подробно о фашизме со всей обстоятельностью".
      Мирза в белой папахе почтительно приподнялся и сказал:
      - Имеется еще на обороте приписка. Позволите прочесть?
      - Читай!
      - "Сообщаем еще для осведомления. Да будет известно, что силы мусульманства мы имеем под своей рукой большие. Получили недавно много оружия и закупили в Курдистане, а также Арабистане новый конский состав. Полученные у аллемани новые винтовки и пулеметы, изготовленные в государстве Германия, поместили и сложили до срока в сокровенных местах под замком с охраной из верных людей. Сообщите втайне благонадежным лицам, что через несколько месяцев начинается серьезная борьба против большевиков. К этому времени будьте все готовы. Следующим письмом дадим точные указания, где и как будет происходить борьба. А если борьба не начнется в указанный срок, пошлите доверенное и почтенное лицо к преосвященному Ана Мурад Ахунду за советом и указанием. Надлежит его слушаться во всем".
      Мирза в белой папахе снова почтительно поклонился.
      - Кто привез письмо? - спросил Мансуров.
      - Мамед Ахунд, о котором сказано в письме, - вежливо поклонился мирза. - О, это послание полно двусмысленных ужимок и фокусов.
      - А кто он такой, этот Мамед Ахунд?
      - Он на самом деле - аллемани. Путешественник, взявший имя мусульманина. Он был в кочевье племени гульджан. Близ границы. Он собирает сильных молодых джигитов. Раздает желающим идти воевать по тысяче рупий задаток.
      - Что ж вы смотрите? - спросил Мансуров начальника уезда. - Племя гульджан находится под вашей рукой.
      - Какое-то проклятие! - пробормотал начальник уезда. - Я слышал про набор добровольцев. Думал, это консул Хамбер для себя людей ищет.
      Мирза в белой папахе снова попросил разрешения говорить:
      - Сыновья караул-беги сопровождали путешественника аллемани по имени Мамед Ахунд в кочевье Гульджан. Сыновья караул-беги сказали - мы фашисты. И давали тому аллемани Мамед Ахунду своих коней и сами охраняли его, чтобы у него не отняли хурджин с рупиями. Приехав в аул, Мамед Ахунд встречался со старыми контрабандистами. Всем объявил, что, если они станут фашистами, никто не посмеет их обижать, потому что у Германии и Советов теперь мирный договор. А главарю контрабандистов Кельхану Худайберды привез и вручил орден, крест из железа. Так называется.
      - Орден? Ого! - усмехнулся Мансуров. - Вон до чего дошло, господин начальник, у вас в уезде!
      Теперь мирные, безвредные любители путешествий, ученые аллемани представали в своем подлинном обличье.
      Лицо пуштуна приобрело оттенок испеченного бурака, но не заметно было, что почтенный администратор очень уж сконфузился. Он отлично знал, что и как.
      Перебравшись на тысячу километров на запад в Хорасан, этот жилистый, рыжебородый христианский миссионер Генстрем вдруг предстал перед всеми в образе мусульманского духовного лица Мамеда Ахунда, наставника в делах религии ислама. Он только что сидел здесь и слушал внимательно, но ни разу не открыл рта... Своим черным загаром, своей одеждой он ничем не отличался от прочих мейменинцев. Он держался тихо, незаметно.
      Еще в первую встречу Мансуров обратил внимание на то, что путешественники-немцы весьма придирчивы к себе и в одежде, и в поведении, и в разговорах. В них не было заметно нарочитой маскировки под кашгарлыков, хотя "под чужой крышей любой голову пригибает". Вполне естественно, что немцам в беспокойной стране среди беспокойных племен не хотелось слишком бросаться в глаза. Тогда Генстрем приоткрывал свою маску только в присутствии Мансурова и подчеркивал все время, что делает это исключительно из чувства доверия европейца к европейцу. "Двадцать три года среди туземцев, - говорил он. - Увы, я хотел обратить их в лоно самого гуманного вероучения, но они, не поймите меня превратно, дикари, люди низшей расы, неандертальцы. Я вижу, вы мрачнеете. Я понимаю. Ваша супруга. Обольстительная, очаровательная дама - я видел ее в Мазар-и-Шерифе. Помните, на приеме у мазаришерифского хакима? Позже я встретил ее в Балхе, когда она ехала верхом в сопровождении того... отвратительного перса, поистине "атакэ". И сынок ваш совсем не азиат. Это находит объяснение. Ваша супруга из джемшидов, а джемшиды этнографами почитаются за чистокровных арийцев. Да, семья, семья. Сколько заложено смысла в этом слове".
      С проповеднической назойливостью патер Генстрем, словно невзначай лез в душу. Неприятно, что он, липкий, нудный моралист, пронюхал о беде Мансурова. Тогда еще Алексею Ивановичу показалось, что кашгарский проповедник все время прячет глаза за стеклами очков и старается увести в сторону.
      Нечаянно Генстрем проговорился, что его спутник и друг "военизированный геолог" или, вернее, "геологизированный полковник" путешественник Бемм нашел признаки нефти в Гератской провинции, и притом весьма обнадеживающие признаки. Мансуров заинтересовался и попытался расспросить Бемма об этой нефти. Но тот, туманно ссылаясь на давнее газетное сообщение о поисках, предпринятых в Афганистане компанией "Стандарт ойл", отрицал свою причастность к разведке нефти. И Генстрем, опомнившись, пытался увести своего слушателя в область воспоминаний: "Тяжела жизнь миссионера. Темная худжра в вонючем караван-сарае фанатика мусульманина. Из имущества - рваная кошма, суковатая дорожная палка. Принудительный аскетизм, умерщвление, хэ-хэ, плоти, то есть мелкий гнусненький разврат. Немыслимые отчаянные искушения здорового физически человека, вынужденного изображать ревнителя нравственности. Молитвенные бдения с биением лбом о глиняный пол, с бичеванием тела. Окружение шумное, развратное, из постоянных обитательниц, каравансарайных шлюх и на все готовых женщин, с которыми приезжие купцы заключают временные браки на срок от трех дней до года и больше, пока не закончат свои коммерческие дела в Кашгаре. Полное разрушение моральных и нравственных норм. Полное разочарование, хотя среди них много настоящих яркендских красавиц. Ибо азиатка - машина похоти. Она ничем не отличает одного мужчину от другого. Безумное желание иметь детей, семью. Но я не Раскольников, чтобы возыметь высокую любовь к проститутке. И - как это ни стыдно признать - я, пресвитерианский проповедник, доктор философии, проповедник, превратился в "хашиши", наркомана, курильщика гашиша, чтобы не погибнуть от холода и зноя или не сойти с ума. Скажите, а во мне вы не подмечаете ненормальностей?" - "Что вы имеете в виду?" - спросил Мансуров. "Ну, психопатологического характера. Я, правда, сумел получить отпуск и ездил в Тегеран показаться специалисту, но там психиатр просто шарлатан. Ну, а в Германию я не попал. Не правда ли, во мне есть отклонения?"
      Он говорил и говорил. И тогда, во время совместного путешествия, и позже, во время редких встреч, - а попадался Мансурову путешественник на его путях во время странствований по северным провинциям не один раз создалось впечатление: или пастор действительно от разврата и курения гашиша "скорбен главой", или он просто пытается уверить слушателя в своей безвредности и простоте.