Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Девушка с жемчужиной

ModernLib.Net / Современная проза / Шевалье Трейси / Девушка с жемчужиной - Чтение (Весь текст)
Автор: Шевалье Трейси
Жанр: Современная проза

 

 


Трейси ШЕВАЛЬЕ

ДЕВУШКА С ЖЕМЧУЖИНОЙ

Посвящается моему отцу

* * *

Матушка не сказала мне, что они придут. Потом объяснила: она не хотела, чтобы я заранее нервничала. Это меня удивило — я-то думала, она хорошо меня знает. Посторонние никогда не замечают, что я нервничаю. Я никогда не плачу. Только матушка заметит, что у меня напряглись скулы и расширились и без того большие глаза.

Я резала на кухне овощи, когда услышала на пороге голоса: женский, блестящий, как отполированная дверная ручка, и мужской, низкий и темный, как стол, за которым я работала. Такие голоса редко звучали в нашем доме. Они наводили на мысль о богатых коврах, книгах, драгоценностях и мехах.

И я порадовалась, что утром как следует вымыла крыльцо.

Потом из комнаты раздался матушкин голос — он наводил на мысль лишь о кастрюлях и сковородках. Они идут на кухню. Я отодвинула накрошенный сельдерей, положила нож на стол, вытерла о фартук руки и сжала губы. В дверях появилась матушка, остерегая меня взглядом, за ней появилась женщина, которой пришлось наклонить голову, чтобы не удариться о притолоку — она была очень высокая, выше следовавшего за ней мужчины.

У нас в семье все низкорослые, даже отец и брат.

У женщины такой вид, словно на улице сильный ветер, хотя на самом деле день был тихий. Ее шляпка съехала набок, и на лоб выбивались белокурые локончики, которые она несколько раз нетерпеливо откинула рукой, словно отгоняя пчел. Ее воротник тоже сидел косо и к тому же был не первой свежести. Она скинула с плеч серую накидку, и я увидела, что под синим платьем сильно выдается живот. Скоро — может быть, до конца года — у нее будет ребенок.

Лицо женщины напоминало небольшой овальный поднос, который то тускнел, то отливал серебром. Карие глаза — редкость у блондинок — поблескивали как коричневые пуговки. Она делала вид, что внимательно меня разглядывает, но поминутно отвлекалась и рыскала глазами по комнате.

— Значит, это и есть та девушка, — отрывисто сказала она.

— Это моя дочь Грета, — ответила матушка. Я почтительно поклонилась гостям.

— Что-то она росточком не вышла. Она сможет делать тяжелую работу?

Женщина резко повернулась к мужчине и зацепила краем накидки нож, который лежал на столе. Нож упал на пол и завертелся волчком.

Женщина вскрикнула.

— Катарина, — спокойно сказал мужчина. Он произнес ее имя так, что от него словно пахнуло корицей. Женщина сделала усилие и овладела собой.

Я шагнула вперед, подняла нож, вытерла его краем фартука и положила обратно на стол. Нож задел нарезанные овощи. Я подвинула кусочек морковки на место.

Мужчина наблюдал за мной серыми, как море, глазами. У него было продолговатое, резко очерченное лицо, его выражение было ровным и спокойным — в отличие от жены, у которой оно металось, как пламя свечи на сквозняке. У мужчины не было ни бороды, ни усов, и это мне понравилось: я люблю чисто выбритые лица. На плечах у него был темный плащ, из-под него виднелась белая рубашка с воротником из дорогого кружева. Шляпа плотно сидела на волосах цвета омытого дождем кирпича.

— Что ты делала, Грета? — спросил он. Меня удивил его вопрос, но я не подала виду.

— Резала овощи для супа, сударь.

Я всегда выкладывала кучки нарезанных овощей кольцом, словно слои в пироге. Всего было пять кучек — красная капуста, лук, сельдерей, морковь и репа. Я подровняла ножом край кольца и положила в центр кружочек моркови.

Мужчина постучал пальцем по столу.

— Они выложены в той последовательности, как пойдут в суп? — спросил он, разглядывая мой круг.

Я помедлила, не зная, как объяснить порядок овощей. Я просто выкладывала их так, как мне казалось правильным, но не посмела растолковывать это богатому господину.

— Я вижу, что две белые кучки лежат отдельно друг от друга, — сказал он, показывая на репу и лук. — А оранжевый и лиловый цвета плохо сочетаются. Как ты думаешь — почему?

Он взял пальцами кусочек моркови и полоску капусты и потряс их в сложенных ладонях, как игральные кости.

Я взглянула на матушку, которая незаметно мне кивнула.

— Эти два цвета режут глаз, когда они рядом, сударь.

Он поднял брови. Казалось, он не ожидал такого ответа.

— И много у тебя уходит времени на то, чтобы выложить овощи, прежде чем бросить их в суп?

— О нет, сударь! — воскликнула я, опасаясь, что он решит, будто я придумываю себе развлечения вместо того, чтобы работать.

Уголком глаза я увидела какое-то движение. Моя сестра Агнеса выглянула из-за двери и покачала головой, услышав мои слова. Она знала, что мне не свойственно лгать. Я опустила глаза.

Мужчина повернул голову, и Агнеса исчезла. Он положил назад кусочки моркови и капусты. Полоска капусты зацепила кружок лука. Мне хотелось протянуть руку и отодвинуть ее на место. Я этого не сделала, но он знал, что мне этого хочется. Он меня испытывал.

— Ну, хватит попусту болтать, — объявила женщина. Хотя сердилась она на него — за то, что он уделил мне слишком много внимания — ее хмурый взгляд был направлен на меня. — Значит, с завтрашнего дня.

Она метнула взгляд на мужчину, резко повернулась и вышла из кухни. Матушка поспешила за ней. Мужчина еще раз поглядел на то, что должно было превратиться в суп, кивнул мне и последовал на ними.

Когда матушка вернулась, я сидела рядом с выложенными колесом овощами. Я молчала, ожидая, чтобы она заговорила первой. Она ежилась, как будто от холода, хотя стояло лето и на кухне было тепло.

— С завтрашнего дня ты начнешь работать у них служанкой. Если будешь справляться с работой, тебе будут платить восемь стюверов в день. Жить будешь у них в доме.

Я поджала губы.

— Не смотри так на меня, Грета, — сказала матушка. — Что делать — отец ведь ничего не зарабатывает.

— А где они живут?

— На Ауде Лангендейк.

— В Квартале папистов? Они что, католики?

— Тебя будут отпускать домой на воскресенье. Они на это согласились.

Матушка взяла пригоршню репы, прихватив при этом немного капусты и лука, и бросила их в кипевшую на огне кастрюлю. Старательно выложенные мной овощи смешались в кучу.


Я поднялась по лестнице к отцу. Он сидел перед окном чердачной комнаты, подставив лицо солнцу.

Его глаза уже не различали ничего, кроме солнечного света.

Раньше отец был художником по изразцам. И с его пальцев до сих пор не отмылась въевшаяся в них синева. Он рисовал синей краской на белых плитках купидонов, девушек, солдат, корабли, детей, рыб и животных, потом глазуровал и обжигал плитки, и они шли на продажу. Но однажды печь для обжига взорвалась и лишила его и зрения, и средств к существованию. И ему еще повезло — два человека от взрыва погибли.

Я села рядом с отцом и взяла его за руку.

— Знаю-знаю, — сказал он, прежде чем я успела раскрыть рот. — Я все слышал.

Потеря зрения обострила его слух. Мне не приходило в голову слов, в которых не звучал бы упрек.

— Прости меня, Грета. Мне хотелось бы обеспечить тебе лучшую жизнь. — Ямы, где раньше были его глаза и где доктор сшил ему веки, были исполнены печали. — Но он добрый человек. Он будет с тобой хорошо обращаться.

Про женщину он ничего не сказал.

— Откуда ты это знаешь, отец? Ты с ним знаком?

— А ты разве не узнала его?

— Нет.

— Помнишь картину, которую мы несколько лет назад видели в ратуше? Ее купил Baн Рейвен и выставил на всеобщее обозрение. Это был вид Делфта со стороны Роттердамских и Схидамских ворот. Помнишь, там было огромное небо, которое занимало большую часть картины, а на некоторых домах сверкали отблески солнца?

— И художник добавил в краски песку, чтобы кирпичи и крыши казались шероховатыми, — подхватила я. — А на воде лежали длинные тени. И на берегу он нарисовал несколько крошечных человечков.

— Правильно.

Выражение лица было такое, словно у отца все еще были глаза и он опять глядел на картину.

Я хорошо ее помнила. Помнила, как подумала, что стояла на этом месте столько раз и никогда не видела Делфт таким, каким его нарисовал художник.

— Так этот человек был Ван Рейвен? Патрон? — Отец усмехнулся.

— Нет, детка, это был не Ван Рейвен. Это был художник — Вермер. Иоганнес Вермер с женой. Ты будешь убирать его мастерскую.


К тому, что я собрала с собой, матушка прибавила запасной чепец, воротник и фартук — чтобы я каждый день могла, выстирав один, надеть свежий и всегда выглядела бы опрятной. Еще она дала мне черепаховый гребень в форме раковины, который принадлежал еще моей бабушке и который совсем не подобало носить служанке, а также молитвенник, чтобы я защищалась молитвами от окружающего меня католицизма.

Собирая меня в дорогу, она объяснила, каким образом я получила место у Вермеров.

— Ты ведь знаешь, что твой новый хозяин — глава Гильдии святого Луки.

Я кивнула, пораженная, что попаду в дом такого известного художника.

— Так вот, Гильдия старается заботиться о своих нуждающихся членах. Помнишь, как к нам каждую неделю приходили со специальным ящичком и твой отец делал взнос? Эти деньги идут на помощь таким, какими теперь стали мы. Но их не хватает на жизнь, особенно сейчас, когда Франс проходит курс обучения ремеслу и ничего не зарабатывает. У нас не было выбора. Пособие на бедность мы принимать не хотим — пока способны перебиваться без него. Когда отец узнал, что твоему новому хозяину нужна служанка, которая убиралась бы в его мастерской, ничего не сдвигая с места, он предложил, чтобы они взяли тебя. Он думал, что Вермер, который как глава Гильдии хорошо знает о нашем положении, захочет помочь.

Из всего, что она наговорила, я не поняла одного:

— Как же можно убирать комнату, ничего не сдвигая с места?

— Конечно, тебе придется передвигать вещи, но надо будет придумать, как поставить их на то же самое место, — чтобы казалось, что ничего не трогали. Как ты делаешь для отца.

После того как отец ослеп, мы научились класть вещи всегда на одно и то же место, чтобы ему было легко найти то, что ему нужно. Но делать это для слепого человека — это одно, и совсем другое — для человека с зорким взглядом художника.

* * *

После ухода Вермеров Агнеса не сказала ни слова. Она молчала и когда мы легли с ней спать, хотя и не повернулась ко мне спиной. Она лежала, глядя на потолок. Когда я задула свечу, стало совсем темно и мне не было ее видно. Я повернулась к ней:

— Ты же знаешь, что я не хочу уходить из дома. Но приходится.

Молчание.

— Нам нужны деньги. Отец не может работать, и им неоткуда взяться.

— Подумаешь, деньги — восемь стюверов в день.

У Агнесы был сиплый голос, словно ей заплело паутиной горло.

— Хоть на хлеб хватит. И еще можно будет купить кусочек сыра. Это не так уж мало.

— Я останусь совсем одна. Сначала Франс ушел, теперь ты.

Когда в прошлом году Франс поступил в ученье на керамическую фабрику, Агнеса расстроилась больше всех, хотя раньше они непрерывно ссорились. После его ухода она долго ходила скучная, словно на всех обидевшись. Она была младшим ребенком в семье и не помнила времени, когда бы в доме не было нас с Франсом. Теперь ей было десять лет.

— Но у тебя останутся матушка с отцом. И по воскресеньям буду приходить я. Да и уход Франса не был неожиданным.

Мы задолго знали, что, когда Франсу исполнится тринадцать лет, он поступит на фабрику. Отец давно копил деньги на его обучение. Он без конца говорил о том, как Франс выучится ремеслу и как они вместе откроют фабрику.

Теперь отец сидел у окна и никогда не говорил о будущем.


После несчастного случая с отцом Франс пришел домой на два дня. И больше не приходил. Я видела его только однажды — когда сама пошла к нему на фабрику на другой конец города. У него был усталый вид и на руках виднелись следы ожогов: ему приходилось вытаскивать плитки из печей после обжига. Он рассказал мне, что работать приходится от зари до позднего вечера и иногда он так устает, что у него даже не остается сил поесть. «Отец не говорил, что мне придется так туго, — сердито пробормотал он. — Он всегда рассказывал, как много узнал во время обучения».

— Наверное, так оно и было, — отозвалась я. — Он стал мастером.


Когда я на следующее утро собралась уходить, отец вышел на порог, держась рукой за стену. Я обняла матушку и Агнесу.

— Ты и не заметишь, как придет воскресенье, — сказала матушка.

А отец вручил мне что-то завернутое в носовой платок.

— Это тебе в память о доме, — сказал он. — И о нас.

Я развернула платок. Это был его самый любимый изразец. Большинство плиток, которые он приносил домой, были бракованными — с отколотым уголком или криво обрубленными краями. Или с нечеткой картинкой из-за перегрева. Но эту отец сделал специально для нас. На ней была незатейливая картинка — мальчик и девочка. Они не играли, как обычно изображали детей на изразцах. Они просто шли рядом — как мы, бывало, гуляли с Франсом. Отец явно имел в виду нас, когда разрисовывал эту плитку. Мальчик, шедший немного впереди девочки, обернулся что-то ей сказать. У него было озорное лицо и встрепанные волосы. У девочки на голове был капор, надетый, по-моему, не так, как носили капор девушки постарше — завязав его концы под подбородком или позади на шее. Я носила белый капор с широкими полями, который полностью закрывал волосы и концы которого свисали по обе стороны лица, скрывая его выражение от всех, кто смотрел на меня сбоку. Капор был жестко накрахмален, потому что я кипятила его с картофельными очистками.

Я пошла по улице, держа в руке передник, в который были завязаны мои вещи. Было еще рано — соседи поливали из ведер крыльцо и тротуар перед своими домами и старательно отдраивали грязь. Теперь это придется делать Агнесе. И ей достанется много другой работы по дому — той, которую делала я. У нее будет меньше времени для игр на улице и возле каналов. Так что ее жизнь тоже изменится.

Соседи здоровались со мной и с любопытством смотрели мне вслед. Ни один не спросил, куда я направляюсь, и не сказал утешительного слова. Им незачем было спрашивать — они знали, что происходит в семье, когда отец становится инвалидом. Потом они посудачат между собой: Грета нанялась в служанки, дела у них плохи. Но они не будут злорадствовать. Такое может случиться с любым.

Я ходила по этой улице всю свою жизнь, но впервые почувствовала, что ухожу из отцовского дома навсегда. Когда я завернула за угол и моим родным больше не было меня видно, мне стало немного полегче: я шла более твердым шагом и смотрела по сторонам. Утро было прохладное, небо лежало над Делфтом как серо-белая простыня. Летнее солнце еще не успело ее разорвать. Канал, вдоль которого я шла, был как чуть тронутое прозеленью зеркало. Когда солнце поднимется выше, вода в канале потемнеет и примет цвет мха.

Мы с Франсом и Агнесой часто сидели на берегу канала и бросали туда камешки и палочки, однажды бросили разбитую плитку, воображая, как они опускаются на дно, задевая не рыб, а созданных нашим воображением тварей с множеством глаз, плавников и щупалец. Самых интересных чудовищ придумывал Франс. Агнеса же больше всех пугалась его выдумкам. Обычно игру останавливала я, потому что мне было свойственно видеть жизнь, как она есть, и трудно было придумывать что-то, чего быть не могло.

По каналу плыло несколько баркасов, направляющихся на Рыночную площадь. Но это было совсем не то, что в воскресенье, когда канал кишел разными судами, так что не было видно воды. Один из баркасов вез рыбу на рыбные ряды возле Иеронимова моста. У другого борта опустились почти вровень с водой — на нем везли кирпичи. Человек, управлявший этим баркасом, поздоровался со мной. В ответ я только кивнула и наклонила голову, чтобы скрыть лицо оборками чепца. Я перешла через канал по мосту и повернула на широкую Рыночную площадь, где было уже полно народу. Одни шли в мясной ряд за мясом, другие — в булочную за хлебом, третьи несли вязанки дров взвешивать в весовую. Было много детей, которых прислали за покупками родители, подмастерьев, выполняющих поручения хозяев, служанок, покупающих продукты для дома. По камням грохотали колеса телег. Справа виднелась городская ратуша. У нее был позолоченный фасад и арки над окнами, с которых смотрели вниз белые мраморные лица. Слева стояла Новая церковь, где меня крестили шестнадцать лет назад. Ее высокая и узкая башня напоминала мне птичью клетку. Отец однажды повел нас, детей, на смотровую площадку. Я никогда не забуду открывшуюся мне сверху панораму Делфта. Каждый узкий домик с крутой красной крышей, каждый зеленый канал и городские ворота, крошечные, но отчетливые, навсегда запечатлелись в моей памяти. Помню, я спросила отца, все ли голландские города выглядят одинаково, но он этого не знал. Он никогда не бывал в другом городе, даже в Гааге, до которой можно было дойти пешком за два часа.

Я пошла через площадь. В ее центре булыжники были выложены в виде заключенной в круг восьмиконечной звезды. Каждый ее луч указывал на разные районы Делфта. Мне эта звезда представлялась центром города и центром моей жизни. Мы с Франсом и Агнесой играли внутри этой звезды с тех пор, как достаточно подросли, чтобы бегать на Рыночную площадь. Нашей любимой игрой было выбрать луч звезды и назвать какой-нибудь предмет — аиста, церковь, тачку, цветок — и бежать в направлении луча в поисках этого предмета. Таким образом мы познакомились почти со всем Делфтом.

Но в одном направлении мы не ходили никогда — в Квартал папистов, где жили католики. Дом, в котором мне предстояло работать, был всего в десяти минутах от моего родного дома — на дорогу ушло бы не больше времени, чем требуется, чтобы вскипятить чайник. Но я там никогда не бывала.

Я не знала ни одного католика. Их вообще в Делфте было мало. И они никогда не ходили по нашей улице и не заходили в наши магазины. Не то чтобы мы их избегали — просто они держались особняком. Их терпели в Делфте, но им не рекомендовалось выставлять свою веру напоказ. Так что католики отправляли свои службы незаметно, в зданиях, которые снаружи и не были похожи на церкви.

Моему отцу приходилось работать с католиками, и он говорил, что они ничем не отличаются от нас. Они любят выпить и закусить, петь песни и играть в карты. Можно было подумать, что он им завидовал.

Теперь я пошла в направлении, куда указывал луч звезды, которого мы всегда избегали. Я шла медленнее всех — так мне не хотелось идти в незнакомое место. Я перешла по мосту через канал и повернула налево по улице Ауде Лангендейк. Канал шел слева параллельно улице, отделяя ее от Рыночной площади.


Около дома, стоявшего на пересечении Ауде Лангендейк с Моленпортом, на скамейке рядом с раскрытой дверью сидели четыре девочки. Они сидели по росту, начиная со старшей, которая, видимо, была ровесницей Агнесы, и кончая малышкой лет четырех. Одна из девочек, сидевших посредине, держала на руках младенца месяцев десяти, который, наверное, уже умел ползать и скоро начнет учиться ходить.

Пятеро детей! — подумала я. И еще один на подходе. Старшая сестренка выдувала мыльные пузыри через створчатую раковину, пристроенную к концу полой трубочки — примерно такой же, какую для нас сделал отец.

Остальные девочки вскакивали и хлопали ладошками по пузырям. Девочке, на коленях которой сидел ребенок, было трудно подпрыгивать, и она редко попадала по пузырю, хотя и сидела рядом со старшей. Малышка на краю была дальше всех, и ей не доставалось вообще ни одного пузыря. Та, что сидела рядом с ней, была самой быстрой: она носилась за пузырями и почти всегда успевала их прихлопнуть. У нее были самые яркие волосы изо всех четырех сестер, похожие на кирпичную стену, возле которой они сидели. У младшей и у той, что держала на коленях ребенка, волосы были светлые и кудрявые, как у их матери, а старшая пошла в отца и была шатенкой.

Я смотрела, как ярко-рыжая девочка прихлопывала пузыри, прежде чем они успевали опуститься на диагонально уложенные перед домом серые и белые плитки. Да, на тебя будет нелегко найти управу, подумала я.

— Старайся прихлопнуть их до того, как они опустятся на плитки, — сказала я, — а то их придется мыть еще раз.

Старшая девочка опустила трубку. Четыре пары глаз уставились на меня с одним и тем же выражением, не оставлявшим сомнения, что глаза принадлежат сестрам. В девочках легко можно было заметить черты сходства с родителями — у одной серые глаза; у другой карие, продолговатые лица, резкие нетерпеливые движения.

— Ты новая служанка? — спросила старшая.

— Нам велели тебя выглядывать, — вмешалась рыжая, прежде чем я успела ответить.

— Корнелия, пойди позови Таннеке, — сказала ей старшая.

— Сходи ты, Алейдис, — приказала Корнелия младшей, которая смотрела на меня широко открытыми серыми глазами, но не сдвинулась с места.

— Ладно, я сама схожу.

Старшая, видимо, решила, что мой приход — достаточно важное событие.

— Нет, я! — закричала Корнелия, вскочила с места и побежала впереди старшей сестры, оставив меня с двумя более спокойными девочками.

Я посмотрела на ребенка, который крутился на коленях девочки.

— Это твой братик или сестренка?

— Братик, — ответила она мягким, как пуховая подушка, голосом. — Его зовут Иоганн. Никогда не зови его Яном.

Последние слова, видимо, без конца повторяли у них в семье.

— Ясно. А тебя как зовут?

— Лисбет. А ее Алейдис.

Младшая девочка улыбнулась мне. Они обе были чистенько одеты в коричневые платья, белые фартучки и белые капоры.

— А как зовут твою старшую сестру?

— Мартхе. И никогда не называй ее Мария. Это имя нашей бабушки. И дом тоже бабушкин.

Ребенок захныкал. Лисбет посадила его верхом на колено и стала подбрасывать, как на лошадке.

Я посмотрела на дом. Он, несомненно, был роскошнее нашего, но не такой роскошный, как я опасалась. В нем было два этажа и мезонин, а в нашем — только один этаж и крошечная чердачная каморка. Это был последний дом на улице, и с одной стороны от него шел Моленпорт, так что он был немного шире других домов на этой улице и не так сдавлен, как большинство домов в Делфте, которые жались друг к другу узкими фасадами, выходившими на каналы, и чьи трубы и крутые крыши отражались в зеленой воде. В этом доме окна первого этажа были расположены очень высоко, а на втором этаже на улицу смотрели тесно прижатые друг к другу три окна, тогда как в других домах их было по два.

От входа в дом была видна башня Новой церкви, стоявшей прямо напротив на другой стороне канала. Странно, что католики выбрали дом с видом на церковь, в которую никогда не заходят, подумала я.

— Значит, это ты и есть новая служанка? — услышала я голос у себя за спиной.

В дверях стояла женщина с широким лицом, испещренным рябинами оспы. У нее был большой нос картошкой и толстые губы, которые она так плотно поджимала, что рот казался маленьким. Глаза у нее были светло-голубые, как летнее небо. На ней было серо-коричневое платье поверх белой блузки, капор, завязанный сзади, и фартук — не такой чистый, как мой. Она загораживала собой всю дверь, так что Мартхе и Корнелии с трудом удалось протиснуться мимо нее. Руки у нее были сложены на груди и в глазах была опаска.

«Она боится, что я подорву ее авторитет, — подумала я. — И будет мной помыкать, если я позволю».

— Меня зовут Грета, — сказала я, спокойно встречая ее взгляд. — Да, я буду работать здесь служанкой.

Женщина переступила с одной ноги на другую.

— Тогда заходи, — помедлив, сказала она и отступила от двери, открыв доступ в дом.

Я переступила порог.

У меня в памяти навсегда осталось первое впечатление, которое на меня произвела прихожая: какое множество картин! Я остановилась в дверях, вцепившись в свой узелок и изумленно вытаращив глаза. Картины мне приходилось видеть и раньше — но не в таком количестве и не в одной комнате. На самой большой картине были изображены двое почти обнаженных борющихся мужчин. Я не помнила такой истории в Библии и подумала, что это, наверное, католический сюжет. Другие картины были на более знакомые темы: натюрморты с фруктами, пейзажи, корабли на море, портреты. Казалось, что их написали разные художники. Которые же из них принадлежат кисти моего нового хозяина? Как-то я представляла его картины иначе.

Впоследствии я узнала, что картины были написаны другими художниками — хозяин редко оставлял в доме законченные картины. Он был не только художником, но и торговцем картинами, и картины висели на стенах почти во всех комнатах, даже там, где спала я. Всего их было около пятидесяти, но их число менялось — некоторые он продавал.

— Иди-иди, нечего таращиться.

Женщина зашагала по длинному коридору, который шел по одной стороне дома до самой задней стены. Я следовала за ней. Вдруг она свернула в комнату слева. На противоположной двери стене висела картина размером больше меня. На ней был изображен Христос, распятый на кресте, а внизу стояли Божья Матерь, Мария Магдалина и святой Иоанн. Я постаралась не показать своего изумления, но была поражена размерами картины и ее сюжетом. «Католики не так уж отличаются от нас», — сказал отец. Но в домах протестантов не было таких картин, их даже не было в церквах. Я вообще такого нигде не видела. А теперь мне придется смотреть на эту картину каждый день.

В уме я называла эту комнату «комнатой с распятием» и всегда чувствовала себя в ней неуютно.

Картина так меня поразила, что я заметила сидящую в углу женщину, только когда она заговорила:

— Что ж, девушка, вот тебе и пришлось увидеть что-то новое.

Она сидела в мягком кресле и курила трубку. Сжимавшие мундштук зубы были коричневыми, а пальцы запачканы чернилами. В остальном она была безукоризненно опрятна — и черное платье, и кружевной воротник, и накрахмаленный белый капор. Хотя ее морщинистое лицо казалось суровым, в глазах притаилась улыбка.

Она была из тех старух, которые, представляется переживут всех своих детей.

Это мать Катарины, вдруг подумала я. И дело не в том, что у нее тот же цвет глаз и что из-под капора у нее, так же как у ее дочери, выбивается кудрявый локон — только совсем седой. Она держится как человек, привыкший руководить уступающими ей в уме людьми — такими, как Катарина. Я поняла, почему меня привели к ней, а не к ее дочери.

Она, казалось, смотрела на меня не очень внимательно, но ее глаза явно замечали все. Когда она прищурилась, я почувствовала, что она прочитала мои мысли. И я повернула голову так, чтобы оборки капора закрыли мое лицо.

Мария Тинс с усмешкой затянулась.

— Правильно, девушка. Держи свои мысли при себе. Значит, ты будешь служить у моей дочери. Она пошла по магазинам. Таннеке покажет тебе дом и объяснит, в чем будут заключаться твои обязанности.

Я кивнула:

— Хорошо, сударыня.

Таннеке, стоявшая рядом с креслом, в котором сидела старуха, прошла мимо меня к двери. Я последовала за ней, ощущая на спине проницательный взгляд Марии Тинс. И опять услышала смешок.

Таннеке сначала повела меня в заднюю часть дома, где располагались кухня и прачечная, а также две кладовки. Из прачечной дверь вела во внутренний дворик, завешанный сохнущим бельем.

— Для начала тебе надо будет все это выгладить, — сказала Таннеке.

Я ничего не ответила, хотя, на мой взгляд, солнце еще не успело как следует выбелить белье.

Потом она повела меня обратно в дом и показала в одной из кладовок люк с лестницей, которая вела под пол.

— Здесь ты будешь спать, — объявила она. — Брось вниз свои вещи — разберешься с ними потом.

Я неохотно бросила узелок в темную яму, вспомнив при этом, как мы с Франсом и Агнесой бросали камушки в канал в поисках таящихся там чудовищ. Узелок с глухим стуком упал на земляной пол. У меня было такое чувство, будто я — яблоня, с которой упало драгоценное для нее яблоко.

Затем мы с Таннеке опять пошли по коридору, куда выходили двери всех комнат, которых было гораздо больше, чем у нас дома. Рядом с «комнатой с распятием» где сидела Мария Тинс, находилась комната поменьше, там стояли детские кровати, ночные горшки, маленькие стулья и столик, загроможденный чашками и тарелками, подсвечниками, щипцами для снятия нагара со свечей, и безо всякого порядка валялась детская одежда.

— Здесь спят девочки, — пробормотала Таннеке, видимо, немного устыдившись открывшегося мне беспорядка.

Она пошла дальше по коридору и открыла дверь в большую комнату, в окна лился свет с улицы, падая на красную и белую плитку, которой был вымощен пол.

— Большая зала, — проговорила Таннеке. — Здесь спят господин с госпожой.

Постель была завешена зеленым шелковым пологом. В комнате была и другая мебель — большой шкаф, инкрустированный черным деревом, пододвинутый к окнам стол из белого дерева и расположенные вокруг него кожаные стулья. И опять меня поразило множество картин. Я насчитала девятнадцать. Большинство, были, видимо, портретами членов обеих семей. Еще была картина, изображавшая Деву Марию, и другая, на которой один из трех царей поклонялся младенцу Иисусу. Я с какой-то неловкостью смотрела на обе картины. — Теперь пошли наверх, — сказала Таннеке и, приложив к губам палец, стала подниматься по крутой лестнице Я старалась ступать совсем неслышно, Поднявшись на площадку, я увидела закрытую дверь. За ней царила, тишина. Значит, он там.

Я стояла, глядя на дверь и не смея шевельнуться — вдруг он сейчас выйдет?

Таннеке наклонилась ко мне и прошептала на ухо:

— Здесь ты будешь убираться. Молодая госпожа объяснит тебе как. А здесь, — она показала на несколько дверей, ведущих на заднюю половину дома, — комнаты моей хозяйки. Там разрешается убираться только мне.

Мы тихонько спустились вниз. Заведя меня в прачечную, Таннеке сказала:

— Ты будешь стирать белье для всей семьи.

Она кивнула на большую кучу грязного белья. Надо же столько скопить! С этим быстро не управишься.

— В кухне есть бак для воды, но для стирки будешь приносить воду из канала — она здесь достаточно чистая.

— Таннеке, — тихим голосом спросила я, — неужели ты все это делала одна — и готовила, и убиралась, и стирала белье на весь дом?

Это был правильный подход.

— Еще и за продуктами иногда ходила, — ответила Таннеке, раздуваясь от гордости за свое прилежание. — Конечно, за продуктами в основном ходит молодая госпожа, но она, когда беременна, не может выносить запаха сырого мяса или рыбы. А беременна она, — добавила Таннеке шепотом, — почти всегда. Тебе тоже придется ходить за мясом и рыбой.

И с этими словами она ушла, оставив меня в прачечной. Включая меня, в доме теперь жило десятеро, один из них маленький ребенок, который пачкает больше белья, чем все остальные. Мне придется стирать каждый день, от мыла и воды у меня потрескаются руки, лицо покраснеет от пара, спина будет болеть от тяжелого мокрого белья, а локти будут в ожогах от утюга. Но я здесь новая служанка, и я молода: естественно, что на меня свалят самую тяжелую работу.

Белье, прежде чем его стирать, надо было замочить и оставить на сутки. В кладовке, из которой открывался люк в подвальную комнатку, я нашла два оловянных ведерка и медный чайник. Я взяла ведра и пошла по длинному коридору к выходу.

Девочки все еще сидели на скамейке. Теперь мыльные пузыри пускала Лисбет, а Мартхе кормила малыша размоченным в молоке хлебом. Корнелия и Алейдис гонялись за мыльными пузырями. Когда я появилась в дверях, они все остановились и выжидающе уставились на меня.

— Ты — новая служанка, — заявила рыжая девчонка.

— Правильно, Корнелия.

Та подобрала на земле камушек и швырнула его через дорогу в канал. На руке у нее были длинные царапины — видно, она приставала к кошке.

— Где ты будешь спать? — спросила Мартхе, вытирая о фартук мокрые от молока руки.

— В подвале.

— Нам там нравится, — сказала Корнелия. — Пошли туда играть!

Она побежала в дом, но, увидев, что за ней никто не пошел, вернулась, надув губы.

— Алейдис, — сказала я, протягивая руку самой маленькой девочке, — ты мне покажешь, где у вас берут из канала воду?

Она взяла мою руку и посмотрела на меня снизу вверх. У нее были серые, похожие на две новые блестящие монеты глаза. Мы перешли улицу. Корнелия и Лисбет потянулись за нами. Алейдис подвела меня к ступенькам, которые спускались к воде. Мы посмотрели вниз, и я крепче сжала ее руку, как раньше делала, стоя у края воды с Франсом или Агнесой.

— Отойди от края, — сказала я Алейдис. Та послушно сделала шаг назад. Но когда я стала спускаться с ведрами по ступенькам, Корнелия пошла следом за мной.

— Ты поможешь мне нести воду, Корнелия? Если нет, ступай наверх к сестрам.

Она посмотрела на меня и сделала самое худшее, что я могла от нее ожидать. Если бы она надулась или крикнула что-нибудь, я бы знала, что одержала верх. Но она засмеялась.

Я размахнулась и залепила ей оплеуху.

Ее лицо покраснело. Но она не заплакала. Однако побежала вверх по ступенькам. Алейдис и Лисбет смотрели на меня сверху серьезными глазами.

Вот так же у меня сложатся отношения с ее матерью, невольно подумала я. Только той я не осмелюсь дать пощечину.

Я наполнила ведра и понесла их наверх. Корнелии там не было. Мартхе все еще сидела с Иоганном на руках. Я отнесла одно ведро на кухню, разожгла плиту, наполнила чайник и поставила его на огонь. Когда я вышла на улицу, Корнелия опять была там. Одна щека у нее все еще была красной. Девочки запускали волчок по серо-белым плиткам. Ни одна из них не взглянула на меня. Ведра, которое я оставила снаружи, нигде не было. Я посмотрела на канал и увидела, что оно плавает там вверх дном и что мне его не достать.

— Да, на тебя управу не сразу найдешь, — пробормотала я и стала оглядываться — не валяется ли поблизости палка, которой можно выудить ведро?

Я опять набрала воды в первое ведро и понесла его в дом, повернув голову так, чтобы девочкам не было видно моего лица. Поставила ведро на плиту рядом с чайником, взяла метлу и опять вышла на улицу.

Корнелия бросала в ведро камни, вероятно, надеясь его утопить.

— Если сейчас же не перестанешь, я тебя опять стукну.

— А я скажу маме. Служанкам не положено нас стукать.

Корнелия запустила в ведро еще одним камешком.

— Хочешь, я скажу твоей бабушке, что ты сделала?

На лице Корнелии мелькнул испуг, и она бросила на землю собранные камни.

Со стороны ратуши по каналу плыл баркас. Я узнала человека, управлявшегося с шестом, — я видела его утром, когда он вел баркас, полный кирпичей и низко осевший в воду. Сейчас баркас шел гораздо легче. Его хозяин улыбнулся мне.

— Пожалуйста, сударь, — покраснев, попросила я, — вы не поможете мне выловить это ведро?

— А, теперь, когда тебе от меня что-то нужно, ты на меня смотришь! А раньше не хотела!

Корнелия с любопытством за мной наблюдала.

— Я не могу достать его отсюда. Может, вы…

Лодочник перегнулся через борт, выловил ведро, вылил из него воду и протянул мне. Я сбежала по ступенькам и протянула руку за ведром.

— Большое спасибо! Я вам очень благодарна.

Но он не выпускал ведро из рук.

— И это все? А поцелуй?

Он протянул другую руку и ухватил меня за рукав. Я вырвала у него ведро.

— В другой раз, — сказала я с напускным кокетством. Вообще-то это у меня плохо получалось.

— Тогда я каждый раз буду высматривать в этом месте ведро, дорогуша. — Он подмигнул Корнелии. — И причитающийся за него поцелуй.

Он взял шест и поплыл дальше.

Поднимаясь по ступенькам, я увидела, как в среднем окне второго этажа мелькнула какая-то тень. Это была его комната. Я вгляделась, но ничего не увидела, кроме отражавшегося в стекле неба.


Катарина вернулась, когда я стала снимать с веревок высохшее белье. Сначала я услышала, как в прихожей звякают ее ключи. Большая связка ключей свисала у нее с пояса, звякая при каждом ее движении. Мне казалось, что они ей очень мешали, но Катарина носила их с гордостью. Потом я услышала ее голос на кухне. Она резким тоном отдавала приказания Таннеке и мальчику, который принес ее покупки из магазинов.

Я продолжала снимать с веревок и складывать простыни, наволочки, скатерти, салфетки, носовые платки, воротники и капоры. Их развесили небрежно, как следует не расправив. И отдельные места остались сырыми. И предварительно не встряхнули, так что на белье было полно складок, которые придется долго разглаживать. Эта работа займет у меня чуть ли не весь день.

В дверях появилась Катарина. У нее был разомлевший от жары и усталый вид, хотя солнце светило еще не в полную силу. Блузка некрасиво сбилась у нее под горлом, поверх синего платья был надет сильно измятый зеленый халат. На ней не было капора, и заколотые в пучок белокурые локоны упорно выбивались из-под гребней.

Мне казалось, что ей лучше всего было бы спокойно посидеть на берегу канала, глядя на воду, которая ее освежит и успокоит.

Я не знала, как себя с ней вести: я раньше не работала служанкой, и у нас в доме тоже никогда не было служанки. На нашей улице никто не держал слуг. Это нашим соседям было не по карману. Я положила собранное белье в корзину, потом поздоровалась с ней:

— Доброе утро, сударыня.

Она нахмурилась, и я поняла, что мне надо было дождаться, когда она заговорит первой.

— Таннеке показала тебе дом?

— Да, сударыня.

— Значит, тебе понятны твои обязанности? Так будь добра их выполняй.

Она замолчала, словно не зная, что еще сказать, и я вдруг поняла, что она так же мало знает, как вести себя со служанкой, как я не знаю, как вести себя с хозяйкой. Таннеке, наверное, приучала к домашней работе Мария Тинс, и она в первую очередь выполняла приказания старухи.

Видно, мне придется помогать Катарине — только так, чтобы она этого не заметила.

— Таннеке сказала, что, кроме стирки и глажки, мне надо будет ходить на рынок за мясом и рыбой, сударыня, — подсказала я.

Катарина оживилась:

— Да, она сходит туда с тобой, когда ты кончишь гладить. А потом будешь каждый день ходить на рынок сама. И выполнять другие мои поручения, — добавила она.

— Хорошо, сударыня.

Я помолчала и, видя, что она больше ничего не собирается мне сказать, потянулась, чтобы снять с веревки мужскую рубашку.

При виде рубашки Катарина вспомнила, что еще мне надо сказать.

— Завтра, — объявила она, когда я принялась складывать рубашку, — я покажу тебе комнату на втором этаже, которую тебе надо будет убирать. Пораньше — с самого утра.

И она ушла, не дожидаясь ответа.

Я занесла в дом белье, нашла утюг, почистила его и поставила нагреваться на огонь. Не успела я начать гладить, как появилась Таннеке и вручила мне корзину для покупок.

— Сейчас пойдем к мяснику, — сказала она. — Мне нужно мяса на обед.

До этого я слышала, как на кухне звякают кастрюли и сковородки.

У порога я увидела на скамейке Катарину, Лисбет и спящего в коляске Иоганна. Катарина расчесывала волосы Лисбет и искала у нее в голове вшей. Рядом сидели Корнелия и Алейдис и что-то шили.

— Нет, Алейдис, — сказала Катарина, — так ничего не выйдет — надо туже натягивать нитку. Покажи ей, Корнелия.

Я и не думала, что увижу такую мирную домашнюю сцену.

С канала прибежала Мартхе:

— Вы идете за мясом? Можно я тоже с ними пойду, мама?

— Только держись рядом с Таннеке и слушайся ее. Я была рада, что Мартхе идет с нами. Таннеке все еще разговаривала со мной очень сдержанно, а Мартхе была веселой и живой девочкой и помогла нам в общении.

Я спросила Таннеке, сколько лет она работает на Марию Тинc.

— Уже давно, — ответила она. — Я к ней поступила еще до того, как молодой хозяин женился на Катарине и они поселились в этом доме. Я начала работать примерно в твоем возрасте… Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— А мне было четырнадцать, — с торжеством сказала Таннеке. — Я здесь проработала полжизни.

На мой взгляд, этим не стоило гордиться. Изнуренная работой, она выглядела гораздо старше своих двадцати восьми лет.

Мясной ряд помещался за ратушей — к юго-западу от Рыночной площади. Испокон веку в нем было тридцать две палатки — по числу потомственных мясников в Делфте. Здесь было полно женщин — домохозяек и служанок, которые выбирали, торговались и покупали мясо для своих семей. Немало было и мужчин, разносивших по прилавкам туши. Опилки, которыми был посыпан пол, впитывали кровь и прилипали к подошвам и подолам платьев. В воздухе стоял запах крови, от которого мне всегда становилось дурно, хотя одно время я ходила сюда каждую неделю и, казалось бы, должна была к нему привыкнуть. Но все же мне было приятно оказаться в привычном месте. Когда мы шли между палатками, мясник, у которого мы покупали мясо до несчастного случая с отцом, окликнул меня. Я ему улыбнулась, обрадовавшись знакомому лицу. Эта была моя первая улыбка за этот день.

За одно утро мне пришлось узнать так много незнакомых людей и увидеть так много незнакомых вещей, — и все это вдали от всего, к чему я привыкла. Раньше, если я встречала незнакомого человека, это было в кругу семьи и соседей. Если я шла в незнакомое место, со мной был Франс или родители и мне не было страшно. Новое вплеталось в старое, как нитки при штопке носка.

Франс сказал мне вскоре после того, как он начал свой курс обучения на фабрике, что он чуть не убежал оттуда — и не потому, что работа была тяжелой, но потому, что он устал день за днем видеть непривычное окружение и чужие лица. Его заставило остаться только то, что отец отдал за его обучение все сбережения и, если бы он вернулся домой, тут же отправил бы его обратно. А если убежать куда-нибудь подальше, там все будет еще более непривычным и чужим.

— Я приду с вами поболтать, когда буду одна, — шепнула я мяснику и побежала догонять Таннеке и Мартхе.

Они остановились около лавки шагах в десяти от нашей. Тамошний мясник был красивым мужчиной с седеющими русыми волосами и ярко-голубыми глазами.

Я старалась смотреть ему в лицо, но невольно глянула вниз на его забрызганный кровью фартук. Наш мясник всегда обслуживал покупателей в чистом фартуке, меняя его, как только на нем появлялись пятна крови.

— Питер, это Грета, — сказала Таннеке. — Теперь она будет ходить за мясом для нас, а ты, как всегда, будешь записывать это на наш счет.

— Ладно, — сказал Питер, оглядев меня таким взглядом, словно я была упитанной курочкой, которую он собирался зажарить. — А что ты хочешь купить сегодня, Грета?

Я вопросительно посмотрела на Таннеке.

— Четыре фунта отбивных и фунт языка, — распорядилась она.

Питер улыбнулся.

— Что скажете об этом кусочке, барышня? — обратился он к Мартхе. — Правда ведь у меня самый вкусный язык в Делфте?

Мартхе кивнула и хихикнула, окидывая взглядом выложенные на прилавке куски мяса, отбивные, языки, свиные ножки и сосиски.

— Ты еще поймешь, Грета, что у меня лучшее мясо и самые справедливые цены на всем рынке, — заметил Питер, взвешивая язык. — Тебе на меня жаловаться не придется.

Я поглядела на его фартук и судорожно сглотнула. Питер положил мясо и язык в корзину, которая висела у меня на руке, подмигнул и повернулся к следующему покупателю.

Затем мы пошли в рыбный ряд, который находился рядом с мясным. Над прилавками кружили чайки, дожидаясь рыбных голов и внутренностей, которые продавцы выбрасывали в канал. Таннеке познакомила меня с продавцом рыбы — тоже совсем не похожим на нашего. Мне предстояло один день покупать мясо, а другой — рыбу.

Уходя с рынка, я подумала, что мне страшно не хочется возвращаться к ним в дом, к скамейке, на которой сидела Катарина с детьми. Мне хотелось пойти к матушке и вручить ей корзину, полную отбивных. Мы уже много месяцев не пробовали мяса.


Когда мы вернулись, Катарина расчесывала волосы Корнелии. На меня они не обратили никакого внимания. Я помогла Таннеке с обедом, переворачивала куски мяса на сковороде, приносила посуду для стола в большую залу, нарезала хлеб. Когда мясо было готово, девочки зашли в дом. Мартхе стала помогать Таннеке в кухне, а остальные уселись за стол в большой зале. Я положила язык в бочку для мяса, стоявшую в одной из кладовок, — Таннеке оставила его на столе, и я едва успела выхватить его из когтей подкравшейся кошки. И тут с улицы вошел он и остановился в дверях в конце длинного коридора. На нем был плащ и шляпа. Я замерла, а он тоже на мгновение остановился в дверях. Свет падал на него со спины, и мне не было видно, смотрит ли он на меня. Через секунду он зашел в большую залу.

Таннеке и Мартхе прислуживали за столом, а меня заставили сидеть с Иоганном в комнате распятого Христа. Когда обед окончился, Таннеке пришла ко мне, и мы ели и пили то же, что и наши хозяева, — отбивные, сельдерей, хлеб и пиво в кружках. Хотя мясо у Питера было ничем не лучше того, что мы покупали у своего мясника, мне оно показалось ужасно вкусным — ведь я так давно его не пробовала. Хлеб был ржаной, из самой дорогой муки, и пиво не было разбавлено. За обедом я не прислуживала за столом и поэтому не видела его. Иногда до меня доносился его разговор с Марией Тинс. По их тону было ясно, что они отлично ладят.

После обеда мы с Таннеке собрали и вымыли посуду, затем подтерли полы в кухне и кладовке. Стены в кухне и прачечной были отделаны белым кафелем, а плита — бело-голубыми делфтскими изразцами, на которых были изображены в одном углу птички, в другом — кораблики, в третьем — солдаты. Я внимательно рассмотрела плитки, но среди них не было разрисованных моим отцом.

Остаток дня я гладила белье в прачечной комнате, лишь иногда останавливаясь, чтобы принести еще охапку, подбросить полено-другое в огонь или выйти во дворик, чтобы немножко остыть. Девочки играли то в доме, то на улице, иногда заходили посмотреть на меня и пошевелить кочергой дрова в очаге. Потом они принялись дразнить Таннеке, которая заснула на кухне и у ног которой ползал Иоганн. Меня они не трогали — видно, боялись, что я их отхлещу по щекам. Корнелия смотрела на меня исподлобья и не задерживалась в прачечной комнате больше чем на пару минут, но Лисбет и Мартхе взяли выглаженное белье и отнесли его в шкаф, который стоял в большой зале. Там на кровати спала их мать.

— Весь последний месяц беременности, — сообщила мне Таннеке, — она проведет в постели, обложившись подушками.

Мария Тинс после обеда ушла к себе наверх. Но потом мне показалось, что я слышу ее шаги в коридоре, и, подняв глаза, увидела, что она стоит в дверях и наблюдает за мной. Она ничего не сказала, так что я продолжала гладить, словно ее тут нет. Вскоре я заметила краешком глаза, что она кивнула и пошла прочь. У него наверху был гость — я слышала, как по лестнице поднимались, разговаривая, двое мужчин. После, когда они спустились, я выглянула из-за двери и посмотрела им вслед. Гость был дородный мужчина, а на шляпе длинное белое перо.

Когда стало темно, зажгли свечи. И мы с Таннеке поужинали с детьми в комнате с распятием хлебом с сыром и пивом. Остальные ужинали в большой зале. Они ели язык. Я села спиной к сцене распятия. За этот день я так устала, что у меня путались мысли в голове. Дома мне приходилось работать не меньше, но я никогда так не уставала: это ведь был чужой дом, мне все было внове, и я все время нервничала. Дома мы часто смеялись с мамой, Агнесой или Франсом. Здесь обмениваться шутками мне было не с кем.

Я все еще не видела подвальную каморку, где мне предстояло спать. Теперь я туда спустилась, взяв с собой свечу, но от усталости не стала разглядывать комнату. Найдя кровать с одеялом и подушкой и оставив люк открытым, чтобы поступал свежий воздух, я сняла башмаки, капор, фартук и платье, наскоро помолилась и легла в постель. Я уже собралась задуть свечу, когда увидела висевшую у меня в ногах картину, и так и подскочила. Сон как рукой сняло. Картина была поменьше той, что висела в комнате с распятием, но тоже изображала Христа и производила еще более гнетущее впечатление. Христос на ней страдальчески закинул голову, а Мария Магдалина смотрела на него, выпучив глаза. Я прилегла, не в силах отвести от нее глаз. Как я буду спать в комнате, где висит такая картина? Мне хотелось снять ее со стены, но я не осмелилась. Наконец я задула свечу — не стоило жечь ее понапрасну в свой первый день в новом доме — и легла на спину, вперив глаза в то место, где, как я знала, висела картина.

Несмотря на усталость, я плохо спала в ту ночь, часто просыпалась и смотрела в сторону картины. Хотя в темноте ничего не было видно, картина во всех подробностях запечатлелась у меня в уме. Когда стало светать и опять проступили ее очертания, у меня появилось чувство, что Божья Матерь смотрит прямо на меня.


Встав на следующее утро, я старалась не смотреть на картину и вместо этого стала в тусклом свете, идущем из кладовки, разглядывать мебель в своей подвальной комнатушке. Особенно разглядывать было нечего — несколько обитых гобеленом стульев громоздились в углу, в другом углу было еще несколько сломанных стульев, на стене висело зеркало, и на полу, прислоненные к стене, стояли еще две картины — это были натюрморты. Интересно, заметят ли хозяева, если я повещу вместо распятия натюрморт?

Корнелия, конечно, заметит и скажет матери.

Я не знала, как относится Катарина — и прочие — к тому, что я протестантка. Странно, что я сама в первым раз об этом задумалась. Мне никогда раньше не приходилось бывать в окружении католиков.

Я повернулась к картине спиной и полезла вверх по лестнице. Из передней части дома доносилось звяканье ключей на поясе Катарины. Я пошла ее искать. Она двигалась медленно, как бы в полусне, но, увидев меня, выпрямилась и постаралась взять себя в руки. Она повела меня наверх, медленно одолевая ступеньки и держась за перила, чтобы подтягивать отяжелевшее тело.

Дойдя до двери мастерской, она долго искала в связке ключ и затем отперла комнату. В ней было темно — все ставни были закрыты. Я видела только смутные очертания предметов в свете, проникавшем в щелочки ставен. В комнате стоял чистый резкий запах льняного масла, который напомнил мне о том, как пахла одежда отца, когда он вечером возвращался с фабрики. В этом запахе как бы смешивались запах дерева и свежескошенного сена.

Катарина стола у порога. Я тоже не осмеливалась войти в мастерскую раньше ее. После неловкой паузы она приказала:

— Открой ставни. Но не на левом окне — только на дальнем и среднем. И в среднем окне опусти нижнюю раму.

Я пошла через комнату к среднему окну, обойдя по дороге мольберт и стоявший против него стул, и опустила нижнюю раму. Потом распахнула ставни. Я не стала смотреть на картину, стоявшую на мольберте, решив, что этого не стоит делать в присутствии Катарины.

К правому окну был придвинут стол, а в углу комнаты стоял кожаный стул. На его спинке и сиденье был тисненый узор из листьев и желтых цветов.

— Ничего там не двигай, — напомнила мне Катарина. — Он это рисует.

Даже стоя на цыпочках, я не могла достать до верхней рамы и ставен. Придется влезть на стул, но мне не хотелось этого делать на глазах у Катарины. Она стояла в дверях, как бы дожидаясь, когда сделаю какую-нибудь ошибку, и это меня нервировало. Что же делать?

Меня выручил Иоганн, который громко заплакал внизу. Катарина переминалась с ноги на ногу. Видя, что я стою неподвижно, она в конце концов дернула плечом и пошла к ребенку. Тут я быстро подтащила стул к окну, осторожно встала на его деревянный каркас, подняла верхнюю раму, высунулась и распахнула ставни. Поглядев вниз, я увидела Таннеке, которая мыла кафельную площадку перед парадной дверью. Она меня не видела, но кошка, которая осторожно ступала по мокрым плиткам позади нее, остановилась и подняла голову.

Я опустила нижнюю раму, открыла нижние ставни и слезла со стула. И вдруг увидела в комнате какое-то движение и в страхе застыла. Движение прекратилось. Я увидела, что это — мое отражение в зеркале, которое висело в простенке между окнами. Я стала себя разглядывать. У меня было встревоженное и виноватое выражение лица, но в солнечном свете на щеках выступил теплый румянец. Это меня удивило, и я отошла от зеркала.

Теперь у меня было время оглядеть мастерскую. Это была просторная квадратная комната, по длине чуть меньше нижнего коридора. Теперь, когда окна открыты, побеленные стены, белые и серые мраморные плиты на полу с узором из квадратных крестов как бы наполняли ее светом и воздухом. По низу стены, чтобы защитить побелку от наших мокрых швабр, выложен ряд делфтских изразцов с купидонами. Это тоже не работа моего отца.

Хотя комната и большая, мебели в ней очень мало: мольберт со стулом, установленный перед средним окном, и стол, придвинутый к окну в правом углу. Кроме того стула, на который я залезала, чтобы открыть окно, у стола стоял еще один кожаный стул, но без тиснения — просто обитый гвоздями с широкими шляпками и украшенный поверху резными львиными головами. У задней стены за мольбертом и стулом был небольшой комод. Его ящики были закрыты, а сверху лежали ромбовидный нож и чистые палитры. Рядом с комодом стоял письменный стол, заваленный бумагами, книгами и гравюрами. Еще два стула, украшенные львиными головами, стояли у стены рядом с дверью.

Комната была очень опрятной. Она сильно отличалась от остальных комнат: можно было даже подумать, что находишься в совершенно другом доме. При закрытой двери в ней почти не было слышно детского шума, звона ключей Катарины, шуршания наших веников.

Я принесла швабру, ведро воды и тряпку и начала прибирать комнату. Начала я с угла, который должен был попасть в картину и где мне не разрешалось переставлять ни одного предмета. Я встала на колени на стул, чтобы протереть подоконник окна, которое открыла с таким трудом, и провела сухой тряпкой по желтой гардине, висевшей слева от окна в углу, едва касаясь ткани, чтобы не нарушить складки. Стекла окна были грязными, и их следовало бы помыть. Но я не была уверена, что ему это нужно, и решила как-нибудь в другой раз спросить Катарину.

Я вытерла пыль со стульев и хорошенько протерла круглые шляпки гвоздей и львиные головы. Стол, видимо, давно никто не убирал — только проводили тряпкой вокруг расположенных на нем предметов — пуховки, оловянной миски, письма, черного керамического горшочка и синей ткани, как бы небрежно брошенной на стол так, что ее конец свешивался с края. Но чтобы как следует стереть пыль со стола, каждый из этих предметов надо было убрать с того места, где он находился. Матушка сказала, что мне придется изобрести способ сдвигать предметы и потом ставить их точно на старое место.

Письмо лежало близко к углу стола. Если я положу большой палец вдоль одного края письма, а указательный вдоль другого и зацеплюсь мизинцем за край стола, чтобы нечаянно не сдвинуть руку, я смогу убрать письмо, протереть под ним поверхность стола и положить его точно на то же место — в угол, образованный моими двумя пальцами.

Я пристроила пальцы к письму, затаила дыхание и одним быстрым движением убрала письмо, протерла под ним стол и положила его на место: почему-то мне казалось, что это надо проделать очень быстро. Потом я отступила от стола. Вроде бы письмо лежало на прежнем месте, но удостоверить это мог только он.

Так или иначе, надо постараться выдержать это первое испытание.

Потом я измерила рукой расстояние от письма до пуховки, расположила пальцы вокруг пуховки, убрала ее и протерла стол. Положив пуховку на прежнее место, я измерила расстояние между ней и письмом. То же самое я проделала и с черным горшочком.

Так я вытерла весь стол, вроде бы не сдвинув с места ни одного предмета. Я измеряла каждый предмет и расстояние между ними. Делать это было проще с мелкими предметами на столе, но труднее с мебелью: тут мне приходилось пускать в ход ноги, колени, иногда даже плечи и подбородок.

Но я не знала, что делать с небрежно брошенной на стол синей тканью. Если я ее сниму, мне не удастся уложить ее по-старому. Пока что я оставила ее в покое, надеясь, что день-другой он не обратит на нее внимания, а потом я что-нибудь придумаю.

Все остальное не представляло особой трудности — я протерла стены, окна и мебель, вымыла пол. Эту комнату действительно давно как следует не убирали. И мне было приятно навести в ней порядок. В дальнем углу напротив стола и окна была дверь, которая вела в кладовку, заваленную картинами, холстом, стульями, сундуками, посудой, ночными горшками. На стене была вешалка и полка с книгами. Там я тоже прибралась и расставила вещи так, чтобы и в кладовке было какое-то подобие порядка.

Но вокруг мольберта я все еще не убирала. Мне почему-то было страшно взглянуть на стоящую на нем картину.

Но вот все остальное переделано, я вытерла пыль со стула, стоящего перед мольбертом, потом стала протирать мольберт, все еще не смея взглянуть на картину.

Но когда я краем глаза увидела желтый атлас, я остановилась.

Так я и стояла, воззрившись на картину, пока не услышала голос Марии Тинс:

— Правда, поражает воображение?

Я не слышала, как она вошла. Она стояла в дверях, слегка сгорбившись. На ней было красивое черное платье с кружевным воротником.

Я не знала, что ей ответить, и мой взгляд помимо меня опять устремился на картину.

Мария Тинс засмеялась:

— Не ты одна забываешь о правилах вежливости, глядя на его картины, девушка.

Она подошла и встала рядом со мной.

— Да, недурно. Это жена Ван Рейвена.

Я вспомнила, что отец называл это имя, говоря о патроне моего хозяина.

— Она не так уж красива, но он сумел сделать ее красивой, — добавила Мария Тинс. — За эту картину хорошо заплатят.

Это была первая из увиденных мной его картин, и я запомнила ее лучше остальных, даже тех, которые на моих глазах прошли путь от грунтовки до завершающих мазков.

Перед столом стояла дама, повернувшись к зеркалу, в профиль к художнику. На ней была отделанная горностаем атласная накидка густого желтого цвета, а в волосах — красная лента, завязанная модным пятиконечным бантом. Свет, падавший из окна слева, высвечивал тонкие очертания ее выпуклого лба и носа. Она примеряла нитку жемчуга, держа в поднятых руках концы шнурков. Ее так поглощало собственное отражение в зеркале, что она словно и не подозревала, что на нее кто-нибудь смотрит. Позади нее на ярко освещенной стене висела старая географическая карта, а на темном фоне стола виднелись письмо, пуховка и прочие предметы, под которыми я только что вытирала пыль.

Как мне хотелось надеть эту накидку и этот жемчуг! И узнать поближе человека, который так ее написал.

Я вспомнила, как сама недавно смотрела в зеркале на свое отражение, и мне стало стыдно.

Мария Тинс безмолвно стояла рядом со мной и смотрела на картину. Как странно было смотреть на ее фон, где были изображены уже знакомые мне предметы: письмо на углу стола, пуховка возле оловянной миски, синяя ткань, оттеняющая горшочек. Все, казалось бы, было то же самое, но выглядело чище и яснее. Мне, как бы я ни старалась, их так не отчистить.

И вдруг я заметила разницу и тихонько ахнула.

— В чем дело, девушка?

— На картине стул не украшен львиными головами, — сказала я.

— Это верно. Одно время на нем стояла лютня. Он многое меняет в процессе работы. Рисует не то, что видит, а то, что больше соответствует его замыслу. Скажи, как по-твоему — эта картина закончена?

Я посмотрела на нее с удивлением. В ее вопросе была какая-то ловушка, но я не представляла себе, чтобы картину можно было улучшить.

— А разве нет? — неуверенно проговорила я. Мария Тинс фыркнула:

— Он над ней работает уже три месяца. И наверное, не скоро закончит. Вот увидишь, он еще многое в ней изменит. — Она огляделась. — Закончила уборку? Тогда иди займись своими другими обязанностями. Скоро он придет посмотреть, как у тебя получилось.

Я в последний раз посмотрела на картину, но, когда я глядела на нее в упор, что-то как будто исчезало. Так бывает, когда темной ночью смотришь на звезду: если смотришь в упор, ее едва видно, а если поглядеть из уголка глаза, она становится гораздо ярче.

Я собрала швабру, ведро и тряпку. Когда я уходила, Мария Тинс все еще стояла перед картиной.


Я принесла с канала два ведра воды и поставила их на огонь. Потом пошла искать Таннеке. Она была в той комнате, где спали девочки, и помогала Корнелии одеваться. Мартхе помогала Алейдис, а Лисбет одевалась сама. Таннеке была не в духе. Она бросила на меня взгляд, но, когда я хотела с ней заговорить, сделала вид, что меня не замечает. Тогда я подошла и встала прямо перед ней, так что ей пришлось на меня посмотреть.

— Таннеке, я хочу пойти в рыбный ряд. Что мне нужно купить?

— Так рано? Мы всегда ходим позже.

Таннеке опять перевела взгляд на белые банты в виде пятиконечных звезд, которые она завязывала в волосах Корнелии.

— Я свободна, пока греется вода, и решила сходить туда сейчас, — ответила я. Не стоит, наверное, ей напоминать, что лучшие доли раскупают с утра, даже если мясник или торговец рыбой обещал отложить для вас хороший кусок.

— Что-то мне сегодня не хочется рыбы. Сходи к мяснику и купи кусок баранины.

Таннеке закончила с бантами, и Корнелия вскочила со стула и пробежала мимо меня. Таннеке отвернулась и, нагнувшись, стала искать что-то в ящике комода. Я смотрела на ее широкую спину, туго обтянутую тускло-коричневым платьем.

Она ревнует. Мне позволили убираться в мастерской, куда ее никогда не пускают, куда, видимо, можем заходить только я и Мария Тинс.

Таннеке выпрямилась, держа в руке капор, и сказала:

— А знаешь, что хозяин однажды написал мой портрет? Я на нем наливаю в кастрюлю молоко. Все говорили, что это — его лучшая картина.

— Хотелось бы на нее взглянуть, — сказала я. — Она все еще в доме?

— Нет. Ее купил Ван Рейвен.

Подумав минуту, я сказала:

— Значит, на твое изображение каждый день любуется один из самых богатых людей Делфта?

Таннеке ухмыльнулась, от чего ее рябое лицо стало еще шире. Я угодила ей этими словами. Все дело в том, чтобы найти нужные слова.

Я повернулась, чтобы идти, пока она опять не впала в дурное настроение.

— Можно я пойду с тобой? — спросила Мартхе.

— И я, — добавила Лисбет.

— Не сегодня, — твердо сказала я. — Вам надо завтракать, а потом помогите Таннеке.

Я не хотела, чтобы у девочек вошло в привычку сопровождать меня на рынок. Это будет им наградой за хорошее поведение.

Кроме того, мне хотелось пройти по знакомым улицам одной, не слушая болтовни, напоминающей мне о моей новой жизни. Когда я оставила позади Квартал папистов и оказалась на Рыночной площади, я впервые свободно вздохнула. Оказывается, в этом доме я ни на минуту не давала себе расслабиться.

Прежде чем пойти к палатке Питера, я остановилась поболтать с нашим бывшим мясником, который при виде меня расплылся в улыбке.

— Наконец-то ты решила со мной поговорить! А вчера куда как высоко надо мной вознеслась, — поддразнил он меня.

Я стала объяснять ему, что мои обстоятельства изменились.

— Знаю-знаю, — перебил он меня. — Все только об этом и говорят — дочка плиточника Яна пошла в услужение к художнику Вермеру. И что я вижу: проработав там всего один день, она уже так возгордилась, что не замечает старых друзей!

— Мне нечем гордиться. Что хорошего в том, чтобы быть служанкой. Отец этого стыдится.

— Твоему отцу просто не повезло. Его никто не винит. И тебе не надо этого стыдиться, милая. Разве что того, что больше не покупаешь мясо у меня.

— От меня тут ничего не зависит. Все решает хозяйка.

— Вот как? Значит, ты покупаешь мясо у Питера не потому, что его сын — красивый парень?

— Я еще не видела его сына, — нахмурившись, ответила я.

Мясник засмеялся:

— Еще увидишь. Ну, иди по своим делам. Когда увидишь мать, скажи, чтобы она ко мне пришла. Я оставлю для нее кусочек получше.

Я поблагодарила и пошла дальше. Мое появление как будто удивило Питера.

— Пришла с утра пораньше? Видно, язык понравился?

— Сегодня мне нужен кусок баранины.

— Ну признайся, Грета, что вкуснее языка ты не едала?

Но он не получил от меня комплимента, которого добивался.

— Язык съели хозяин с хозяйкой. Не знаю, как он им понравился.

При этих словах на меня обернулся молодой человек, который рубил позади Питера мясо. Видно, это и был его сын. Он был выше Питера, но у него были такие же ярко-голубые глаза. Светлые густые волосы вились по плечам, окаймляя лицо, которое показалось мне похожим цветом на абрикос. Единственное, что мне в нем не понравилось, — это забрызганный кровью фартук.

Его глаза остановились на мне, точно бабочка, опустившаяся на цветок, и я невольно покраснела. Глядя только на его отца, я повторила заказ: хороший кусок баранины. Питер стал перебирать куски на прилавке. Потом положил один из них передо мной. На меня внимательно глядели две пары глаз.

Кусок был серый по краям. Я понюхала его.

— Это не свежее мясо, — прямиком сказала я. — Хозяйка будет недовольна, что вы прислали им такой кусок.

В моем тоне сквозило высокомерие. Впрочем, они этого заслужили.

Отец с сыном молча смотрели на меня. Я выдержала взгляд отца, стараясь не обращать внимания на сына.

Наконец Питер повернулся к сыну:

— Питер, дай тот кусок, что мы отложили в сторону.

— Но он же предназначался… — Сын Питера оборвал себя и ушел, вскоре вернувшись с другим, гораздо более свежим куском.

Я кивнула:

— Так-то лучше.

Сын Питера завернул кусок и положил мне его в корзину. Я поблагодарила его и, уже уходя, заметила взгляд, которым обменялись отец с сыном. Даже в тот первый день я поняла, что они имеют в виду и чем это для меня обернется.


Когда я вернулась, Катарина сидела на скамейке и кормила Иоганна. Я показала ей баранину, и она кивнула. И после паузы добавила тихим голосом:

— Муж осмотрел мастерскую и решил, что его устраивает твоя уборка.

Она сказала это, не глядя на меня.

— Спасибо, сударыня.

Я зашла в прихожую, посмотрела на натюрморт с фруктами и омаром и подумала: значит, я и в самом деле принята на работу.

Остаток дня прошел примерно так же, как и первый день и как будут проходить последующие. Закончив уборку в мастерской и сходив на рынок за мясом или рыбой, я опять принималась за стирку. Один день я сортировала и замачивала белье и выводила пятна, другой — кипятила, стирала, полоскала, выжимала и вешала белье на веревку, чтобы его выбелило солнце; в третий день я гладила, чинила и укладывала белье в комод. Посреди дня я делала перерыв и шла помогать Таннеке готовить обед. Потом мы убирали со стола и мыли посуду, и у меня оставалось немного свободного времени, чтобы заняться шитьем — на скамейке или во дворике. После этого я заканчивала стирку или глажку и помогала Таннеке готовить ужин. Напоследок мы еще раз мыли пол, чтобы он был чистым и свежим на следующее утро.

Ночью я закрывала висевшую у меня в ногах картину распятия фартуком, который я носила в тот день. Тогда я легче засыпала. На следующий день я клала фартук в грязное белье, которое намечала стирать.


Когда на второе утро Катарина отперла для меня дверь мастерской, я спросила ее, можно ли вымыть окна.

— А почему бы и нет? — раздраженно отозвалась она. — Что ты меня спрашиваешь о разных пустяках?

— Но ведь от этого изменится освещение, сударыня, — объяснила я. — Вдруг это повлияет на картину.

Она не поняла, о чем я говорю. Она не могла — или не хотела — зайти в мастерскую и поглядеть на картину. По-видимому, она никогда здесь не бывала. Когда Таннеке перестанет злиться, надо будет спросить, почему он ее туда не пускает. Катарина пошла вниз спросить его про окна и крикнула мне оттуда не трогать их.

Убираясь, я не заметила никаких признаков того, что он там был. Ничто не было сдвинуто с места. Палитры оставались чистыми, в картине как будто не произошло никаких изменений. Но что-то говорило мне, что он все же был в мастерской.

Первые два дня после того, как я начала работать на Ауде Лангендейк, я почти совсем его не видела. Иногда я слышала его голос на лестнице или в прихожей: он шутил с детьми или тихо обсуждал что-то с Катариной. В эти минуты у меня возникало ощущение, что я иду по самому краю канала и вот-вот в него упаду. Я не знала, как он будет обращаться со мной в своем собственном доме, обратит ли он внимание на овощи, нарезанные мной у него на кухне.

Никогда прежде ни один важный господин не проявлял ко мне такого интереса.

На третий день моего пребывания в его доме мы встретились лицом к лицу. Перед самым обедом я пошла за тарелкой, которую Лисбет оставила на улице, и чуть не натолкнулась на него в коридоре. Он нес на руках Алейдис.

Я попятилась. Он и его дочь смотрели на меня одинаковыми серыми глазами. Он мне ни улыбнулся, ни не улыбнулся. Мне было трудно встретиться с ним взглядом. Я вспомнила женщину на картине, которая смотрит на себя в зеркало, я вспомнила жемчуг и желтую атласную накидку. Ей не было бы трудно встретиться взглядом с важным господином. Когда я наконец сумела поднять глаза, он на меня уже не смотрел.

На следующий день я увидела эту женщину. Когда я возвращалась от мясника, впереди меня по Ауде Лангендейк шли мужчина и женщина. Поравнявшись с нашим домом, мужчина повернулся к ней, поклонился и пошел дальше. На нем была шляпа с большим белым пером. Это, наверное, тот самый человек, который несколько дней назад был у хозяина в гостях. Я мельком увидела его профиль: у него были усы и толстое — под стать телу — лицо. Он улыбался, словно намереваясь сделать даме лестный, но неискренний комплимент. Женщина вошла в наш дом. Я не увидела ее лица, в волосах у нее был красный пятиконечный бант. Я задержалась у входа, пока не услышала, как она поднимается по лестнице.

Позднее я увидела ее опять: я укладывала в комод белье — в большой зале, а она спустилась по лестнице. Я встала, когда она вошла. Она несла на руке желтую накидку. Пятиконечный бант все еще был у нее в волосах.

— А где Катарина? — спросила она.

— Она ушла с матерью в ратушу, сударыня. По делам.

— А… Ну, не важно. Повидаюсь с ней в другой раз. А это я оставлю для нее здесь.

Она положила накидку на кровать и сверху бросила жемчужное ожерелье.

— Хорошо, сударыня.

Я не могла отвести от нее глаз. У меня было странное ощущение, что я вижу ее как бы не наяву. Как сказала Мария Тинс, она не была красивой, не такой красивой, как на картине, где свет падал ей на лицо. И все-таки она была красива, хотя бы потому, что такой осталась в моей памяти. Она смотрела на меня с каким-то недоумением, словно силясь вспомнить, знает ли она меня, раз я так бесцеремонно на нее пялюсь. Я сделала над собой усилие и опустила глаза.

— Я скажу госпоже, сударыня.

Она кивнула, но с беспокойным видом поглядела на жемчужное ожерелье, которое положила поверх накидки.

— Пожалуй, я оставлю это у него в мастерской, — заявила она и взяла в руки ожерелье. Она не взглянула на меня, но я знала, что она думает — служанкам нельзя доверять жемчуг. Она ушла, а я все еще ощущала ее лицо как едва уловимый запах духов.


В субботу Катарина и Мария Тинс взяли Таннеке и Мартхе с собой на рынок, где они собирались покупать овощи на неделю и прочие продукты для дома. Мне очень хотелось пойти с ними — я надеялась встретить там матушку и сестру, но мне велели оставаться дома и присматривать за младшими девочками и Иоганном. Мне едва удалось удержать детей от побега на Рыночную площадь. Я и сама с удовольствием их туда отвела бы, но не осмелилась оставить дом пустым. Вместо этого мы смотрели, как по каналу в направлении рынка плывут баркасы, тяжело нагруженные капустой, свиными тушами, цветами, дровами, мукой, клубникой и подковами. На обратном пути они были уже пустые. Хозяева баркасов считали деньги или выпивали. Я научила девочек играм, в которые играла с Франсом и Агнесой, а они научили меня играм, придуманным ими самими. Они надували мыльные пузыри, играли с куклами, катали обручи. Я же сидела на скамейке с Иоганном на коленях.

Корнелия как будто забыла про оплеуху. Она была веселой, дружески разговаривала со мной, помогала мне с Иоганном и ни разу не ослушалась. «Помоги мне», — попросила она, пытаясь вскарабкаться на бочку, которую соседи оставили на улице. Она смотрела на меня широко открытыми карими глазами с самым невинным выражением. Ее хорошее поведение расположило меня к ней, хотя я и знала, что ей нельзя доверять. Она была самой интересной из девочек и самой непредсказуемой — и плохой, и хорошей в одно и то же время.

Девочки перебирали свою коллекцию раковин, которые они принесли из дома, раскладывая их кучками по цветам. И тут из дома вышел он. Я стиснула Иоганна так, что он закричал, и сунула нос ему в ухо, чтобы спрятать лицо.

— Папа, можно я пойду с тобой? — крикнула Корнелия, подпрыгивая и хватая его за руку.

Я не видела выражения его лица. Лисбет и Алейдис бросили свои ракушки.

— Я тоже хочу, — хором крикнули они, хватая его за другую руку.

Он покачал головой, и тогда я увидела, что у него озадаченный вид.

— Нет, не сегодня. Я иду в аптеку.

— Ты там будешь покупать краски? — спросила Корнелия, все еще держась за его руку.

— И краски тоже.

Иоганн заплакал, и он посмотрел вниз на меня. Я подбрасывала ребенка, не смея посмотреть на него.

Он как будто хотел что-то сказать, но вместо этого стряхнул висящих на нем девочек и решительно зашагал по улице.

С тех пор как мы обсуждали с ним цвет и форму овощей, он не сказал мне ни одного слова.


В воскресенье я проснулась рано — сегодня мой выходной день и я пойду домой! Мне надо было дождаться, пока Катарина отопрет парадную дверь, но, когда я услышала, что дверь отворилась, и вышла в прихожую, я увидела с ключом Марию Тинс.

— Дочь неважно себя чувствует, — сказала она, пропуская меня наружу. — Ей придется несколько дней полежать в постели. Ты без нее справишься?

— Конечно, сударыня, — ответила я и добавила: — А если мне надо будет что-нибудь спросить, я спрошу вас.

— Ну и хитрюга ты, — с улыбкой сказала Мария Тинс. — Знаешь, к кому надо подлизываться. Ну, ничего, умниц у нас в доме не так-то много. — Она дала мне несколько монет — мое жалованье за проработанные дни. — Беги домой. Небось будешь рассказывать матери про все, что у нас тут творится.

Не дожидаясь, пока она подпустит еще какую-нибудь шпильку, я вышла за дверь. Навстречу мне по Рыночной площади шли прихожане к ранней службе в Новой церкви. Оставив площадь позади, я поспешила вдоль каналов к дому. Завернув на свою улицу, я подумала: как странно, я не была дома всего несколько дней, и все уже кажется другим, солнечный свет словно бы ярче, канал — шире. Платаны, растущие вдоль канала, стоят неподвижно, как часовые, словно дожидаясь меня. Агнеса сидела на скамейке у нашего дома. Увидев меня, она крикнула в дом: «Пришла!» — побежала мне навстречу и взяла за руку.

— Ну как тебе там? — спросила она, позабыв поздороваться. — Они хорошо к тебе относятся? А работы много? Другие девочки там есть? А дом роскошный, наверное? Где ты спишь? А ешь небось на фарфоровой посуде.

Я рассмеялась, но отвечать на ее вопросы не стала. Сначала надо было поцеловать матушку и поздороваться с отцом. Я с гордостью отдала матушке заработанные мной деньги, хотя сумма была и небольшая. В конце концов, я для этого и пошла в услужение.

Отец вышел из дому — он тоже хотел послушать, как мне живется на новом месте. Я подала ему руку, чтобы помочь переступить через порог. Сев на скамейку, он потер большим пальцем мою ладонь.

— Руки у тебя загрубели, — сказал он. — Мозоли, трещины. Тяжелая работа уже оставила свой след.

— Не беспокойся, — утешила я его. — Просто там скопилось очень много нестиранного белья — одна Таннеке со всем не могла управиться. Скоро станет легче.

Матушка принялась разглядывать мои ладони.

— Я сделаю настойку бергамота на масле, — сказала она, — будешь этим натирать ладони. Тогда будут мягкими. Мы с Агнесой сходим за ним за город.

— Ну расскажи же нам про них, — воскликнула Агнеса.

Я рассказала — почти все. Не упомянула только того, как я устаю к вечеру, как у меня в ногах висит картина, изображающая распятие, как я дала оплеуху Корнелии. Не сказала я и того, что Мартхе — ровесница Агнесе. А все остальное рассказала.

Я также передала матушке приглашение мясника.

— Очень любезно с его стороны, — сказала она. — Но он знает, что у нас нет денег на мясо, а милостыню мы не возьмем.

— По-моему, он не думал о милостыне, — возразила я. — Просто дружеский подарок.

Она помолчала, но я поняла, что к мяснику она не пойдет.

Узнав, что я беру мясо у Питера и его сына, она подняла брови, но ничего не сказала.

Потом мы пошли в нашу церковь, где кругом были знакомые лица и звучали знакомые слова. Сидя между матушкой и Агнесой, я с облегчением почувствовала, как, опираясь о спинку скамьи, расслабляется спина, которую я всю неделю держала прямо, и как с лица сходит застывшая маска. И мне захотелось плакать.

Когда мы вернулись домой, матушка с Агнесой не позволили мне помогать им готовить обед. Я сидела с отцом на скамейке. Он поднял лицо к солнцу и так и держал его, пока мы разговаривали.

— Расскажи мне о своем новом хозяине, Грета. Ты о нем не обмолвилась ни словом.

— Я его почти не видела, — сказала я, не кривя душой. — Он или сидит в мастерской, где никому не позволено его беспокоить, или уходит из дому.

— Наверное, по делам Гильдии. Но ты ведь была у него в мастерской — ты рассказывала, как вымеряла расстояние, чтобы ничего не сдвинуть с места при уборке. Но ни слова о картине, над которой он работает. Опиши ее мне.

— Не знаю, получится ли у меня так, чтобы ты смог ее представить.

— Попробуй. Мне теперь не о чем думать — только и остается, что предаваться воспоминаниям. Мне будет приятно представить себе картину мастера, даже если в моем воображении возникнет лишь жалкое ее подобие.

Я попыталась описать даму, примеряющую ожерелье, ее поднятые руки, ее взгляд, устремленный в зеркало. Я также сказала, что свет из окна высвечивает ее лицо и желтую накидку. И как темный ближний план отделяет ее от зрителя.

Отец внимательно слушал, но лицо его не посветлело, пока я не сказала:

— Задняя стена кажется такой теплой в этом свете, что чувствуешь, будто солнце греет тебе в лицо.

Отец закивал и улыбнулся — наконец-то он смог что-то себе представить.

— Видно, в твоей новой жизни тебе больше всего нравится убирать мастерскую.

Единственное, что мне нравится, подумала я, но не произнесла этого вслух.

Когда мы сели обедать, я старалась не сравнивать еду с тем, что мы ели в квартале папистов, но я уже успела привыкнуть к мясу и хорошему ржаному хлебу. Хотя матушка готовила лучше Таннеке, хлеб из отрубей драл рот, а овощной суп без всякого жира казался безвкусным. Комната тоже как будто изменилась — ни мраморной плитки на полу, ни тяжелых шелковых гардин, ни резных стульев. Все было просто и чисто — но не было ничего, что украсило бы комнату. Я любила ее, потому что здесь выросла, но сейчас почувствовала, что она какая-то бесцветная.

Мне было очень трудно прощаться вечером с родителями — труднее, чем в тот день, когда я впервые уходила на работу, потому что теперь я знала, что меня там ждет. Агнеса проводила меня до Рыночной площади. По дороге я спросила, как ей теперь живется.

— Одиноко, — ответила она. Было грустно слышать это слово из уст десятилетней девочки. Весь день она была веселой, но сейчас погрустнела.

— Я буду приходить каждое воскресенье, — пообещала я. — А может, смогу забегать и в будни после того, как сделаю покупки.

— Хочешь, я буду приходить на рынок, когда ты покупаешь мясо или рыбу? — обрадованно предложила она.

Нам действительно удалось несколько раз встретиться в мясном ряду. Я всегда была рада ее видеть — если только я была одна.


Постепенно я привыкала к жизни в доме на Ауде Лангендейк. Катарина, Таннеке и Корнелия порой проявляли враждебность, но в основном я была предоставлена самой себе. Возможно, этим я частично была обязана Марии Тинс. Она, по-видимому, решила, исходя из собственных соображений, что мое появление принесло дому пользу, а другие, даже дети, следовали ее примеру.

Может быть, она заметила, что с моим приходом белье стало чище и лучше выбелено на солнце. Или что выбранное мной мясо было лучшего качества. Или что хозяин доволен чистотой в своей мастерской. Первые две причины были несомненны. Насчет третьей я оставалась в неведении. Когда он наконец заговорил со мной, речь пошла не об уборке.

Я старалась приписывать заслуги за хорошее ведение хозяйства другим. Мне вовсе не хотелось наживать врагов. Если Марии Тинс нравилось мясо, я говорила, что Таннеке отлично его приготовила. Когда Мартхе сказала, что ее фартук стал белее, я сослалась на яркое летнее солнце, которое лучше отбеливает белье.

Катарину я по возможности избегала. Она невзлюбила меня с того самого дня, когда пришла к нам на кухню и увидела, как я режу овощи. Не улучшала ее настроение и беременность, которая превратила ее в неуклюжую толстуху и не давала чувствовать себя изящной хозяйкой дома, какой она себя представляла. Кроме того, лето было жарким, и ребенок у нее в чреве был очень беспокойный и начинал толкаться, когда она ходила. Во всяком случае, так она говорила. Чем больше становился ее живот, тем более усталой и угнетенной она выглядела. Она все позже и позже вставала по утрам, и Марии Тинс пришлось забрать у нее ключи, чтобы отпирать мне дверь мастерской. Нам с Таннеке доставалось все больше работы, которую раньше делала Катарина, — приглядывать за девочками, покупать продукты для дома, менять подгузники Иоганну.

Однажды, когда Таннеке была в хорошем настроении, я спросила ее, почему хозяева не наймут больше слуг, чтобы жизнь для всех стала легче.

— У них такой большой дом, — сказала я. — У твоей хозяйки хорошее состояние, а хозяин зарабатывает большие деньги на картинах — неужели они не могут позволить себе еще одну служанку? Или повариху.

— Как же! — фыркнула Таннеке. — Им и ты-то едва по карману.

Я удивилась — каждое воскресенье я уносила домой такую жалкую горстку монет. Мне придется работать много лет, чтобы позволить себе такую вещь, как желтая накидка, которую Катарина хранила аккуратно свернутой у себя в шкафу. Мне не верилось, что у них мало денег.

— Конечно, они найдут деньги, чтобы платить няне, когда появится новый ребенок, — добавила Таннеке с осуждающим видом.

— Зачем им няня?

— Не няня, а кормилица.

— Госпожа не может сама кормить ребенка? — тупо спросила я.

— У нее не было бы столько детей, если бы она каждого кормила грудью. Пока кормишь, нельзя забеременеть — ну ты понимаешь?

— Да? — В этом я как раз понимала очень мало. — Она что, хочет, чтобы у нее еще были дети?

Таннеке усмехнулась.

— Иногда мне кажется, что она наполняет дом детьми, потому что хотела бы наполнить его слугами, но не может. — Она понизила голос: — Дело в том, что хозяин не зарабатывает на слуг. За год он пишет в среднем три картины. А иногда и две. С такой работы богатства не наживешь.

— Разве он не может рисовать быстрее?

Задавая этот вопрос, я уже понимала, что он не станет рисовать быстрее. Он будет тратить на картину столько времени, сколько сочтет нужным.

— Госпожа и молодая хозяйка иногда ссорятся из-за этого. Молодая хозяйка хочет, чтобы он рисовал быстрее, а моя госпожа говорит, что это его погубит.

— Мария Тинс — очень мудрая женщина.

Я давно уже поняла, что мне можно говорить Таннеке все, что захочется, лишь бы я хвалила Марию Тинс. Таннеке была ей бесконечно преданна. А Катарина ее раздражала. Когда у Таннеке было хорошее настроение, она советовала мне, как обходить ее приказания:

— Не обращай внимания на ее слова. Когда она тебе что-нибудь говорит, смотри на нее пустым взглядом, а потом делай по-своему или как тебе говорит моя хозяйка или я. Катарина никогда не проверяет и не замечает, выполнили ли ее приказания. Она дает их, потому что считает, что так полагается. Но мы-то знаем, кто наша настоящая хозяйка — и она тоже это знает.


Хотя Таннеке часто была со мной груба, я скоро поняла, что это не стоит принимать всерьез — она никогда не злилась долго. У нее непрерывно менялось настроение — может быть, оттого, что она столько лет лавировала между Катариной и Марией Тинс. Хотя она так уверенно рекомендовала мне не обращать внимания на приказания Катарины, сама она не всегда следовала собственному совету. Резкости Катарины расстраивали ее. И хотя Мария Тинс была справедливой женщиной, она никогда не защищала Таннеке от нападок Катарины. Я вообще ни разу не слышала, чтобы Мария Тинс за что-нибудь выговаривала дочери — хотя это могло бы быть той полезно.

Кроме того, Таннеке была небрежна в выполнении своих обязанностей. Может быть, Мария Тинс, несмотря на это, ценила ее за преданность. Углы комнат никогда не подметались, мясо часто подгорало с одной стороны и оставалось сырым с другой, кастрюли чистились кое-как. Мне трудно было себе представить, на что была похожа мастерская, когда в ней прибиралась Таннеке. Хотя Мария Тинс редко выговаривала Таннеке, они обе знали, что она заслуживает выговора, и оттого Таннеке не чувствовала себя уверенной и чуть что принималась оправдываться.

Я скоро поняла, что Мария Тинс, хотя и очень умна, проявляет слабость к людям, которым симпатизирует. Так что ее суждения не всегда были безошибочными.

Из четырех девочек Корнелия была, как она показала в первый же день, наименее предсказуемой. Лисбет и Алейдис были спокойными, послушными девочками, а Мартхе уже приучалась помогать по дому. Это шло ей на пользу, хотя иногда она срывалась и кричала на меня, как и ее мать. Корнелия никогда не кричала, но с ней иногда просто не было сладу. Даже угроза пожаловаться бабушке, к которой я прибегла в первый день, не всегда помогала. То она была веселой и игривой, то напоминала мурлыкающую кошку, которая вдруг кусает руку, которая ее гладит. Она была привязана к сестрам, но это не мешало ей щипать их так больно, что те принимались плакать. Я остерегалась Корнелии и не могла ее любить так, как полюбила ее сестер.

Я находила избавление от всех них, когда убиралась в мастерской. Мария Тинс отпирала для меня дверь и иногда задерживалась перед картиной и вглядывалась в нее, словно это был больной ребенок, порученный ее заботам. Но когда она уходила, я оставалась полной хозяйкой. Первым делом я оглядывала комнату, ища перемен. Поначалу мне казалось, что ничто никогда не меняется, но, когда обстановка комнаты запечатлелась у меня в голове во всех подробностях, я начала замечать мелкие изменения — то кисти на комоде лежали в другом порядке, то один из ящиков оставался открытым, то нож для палитры оказывался на краю мольберта или стул был немного сдвинут со своего места.

Но ничего не изменилось в том углу, который он рисовал. Я старалась ничего здесь не сдвигать с места, научившись так быстро измерять расстояние между предметами, что уборка стола занимала не больше времени, чем уборка остальных мест в комнате.

Поэкспериментировав на других тканях, я стала чистить синюю ткань и желтые гардины, осторожно прижимая к ним сырую тряпку, так чтобы она снимала пыль, но не нарушала складки. Однако, сколько бы я ни глядела на картину, я не замечала в ней никаких изменений. Наконец, увидела, что к ожерелью добавилась еще одна жемчужина. На другой день выросла тень, отбрасываемая гардиной. Мне также показалось, что положение пальцев на ее правой руке немного изменилось.

Атласная накидка приобрела такой естественный цвет и фактуру, что мне хотелось потрогать ее рукой.

Однажды мне чуть не пришлось потрогать настоящую накидку, которую жена Ван Рейвена положила на кровать. Я уже протянула руку, чтобы погладить меховой воротник, когда увидела в дверях Корнелию, наблюдавшую за мной. Другие девочки, увидев меня рядом с накидкой, просто спросили бы, что я делаю, но Корнелия смотрела на меня молча. Это было хуже любых вопросов. Я опустила руку, и она улыбнулась.


Как-то утром, когда я проработала у них уже несколько недель, Мартхе упросила меня взять ее с собой в мясной ряд. Она любила бывать на Рыночной площади, гладить по мордам лошадей, играть с другими детьми и пробовать в разных палатках копченую рыбу. Когда я покупала селедку, она толкнула меня локтем и воскликнула:

— Грета, посмотри, какой змей!

Над нами летал змей в форме рыбы с огромным хвостом и, раскачиваясь на ветру, был действительно похож на рыбу, плывущую в воздухе среди чаек. Я улыбнулась и тут увидела поблизости Агнесу, которая не подходила к нам; но глаза которой были прикованы к Мартхе. Я все еще не сказала Агнесе, что в доме есть девочка одного с ней возраста — я боялась, что она совсем расстроится, решив, что я нашла ей замену.

Иногда, приходя по воскресеньям домой, я затруднялась, что рассказывать родителям и Агнесе. Моя новая жизнь постепенно вытесняла старую.

Когда Агнеса посмотрела на меня, я тихонько покачала головой, чтобы этого не заметила Мартхе, и стала укладывать рыбу в корзину. Я нарочно затянула это занятие — мне было невыносимо видеть обиду на лице Агнесы. И я не знала, как поведет себя Мартхе, если Агнеса заговорит со мной.

Когда я наконец повернулась, Агнесы уже не было. Придется в воскресенье объяснить ей, что у меня теперь две семьи и они должны оставаться порознь.

После мне было стыдно, что я отвернулась от собственной сестры.


Я развешивала белье, встряхивая каждый предмет и туго растягивая его на веревке, когда Катарина, тяжело дыша, вошла во дворик. Она села на стул возле двери, закрыла глаза и вздохнула. Я продолжала заниматься своим делом, как будто она это делала каждый день, по чувствовала напряжение.

— Ну, ушли они? — вдруг спросила она. — Кто, сударыня?

— «Кто-кто», дурочка! Мой муж и этот… пойди погляди, ушли ли они наверх.

Я осторожно вошла в прихожую и увидела две пары ног, поднимавшиеся по лестнице.

— Справитесь? — услышала я голос хозяина.

— Ну конечно. Она не такая уж тяжелая, — ответил глубокий, как колодец, бас. — Немного неудобно нести, вот и все.

Они поднялись наверх и зашли в мастерскую. Я услышала, как за ними закрылась дверь.

— Ну ушли, что ли? — прошипела Катарина.

— Они в мастерской, сударыня, — ответила я.

— Вот и хорошо. Теперь помоги мне подняться.

Катарина протянула руки и с моей помощью встала на ноги. Какая же она тяжелая! Как она вообще умудряется ходить? Она пошла через прихожую, словно корабль под всеми парусами, придерживая на поясе ключи, чтобы они не звякали, и скрылась в большой зале.

Позже я спросила Таннеке, почему Катарина пряталась во дворике.

— Да потому что пришел Ван Левенгук, — со смешком ответила та. — Приятель хозяина. Она его боится.

— Почему?

Таннеке громко расхохоталась:

— Она сломала его ящик. Стала в него смотреть и уронила на пол. Ты же знаешь, какая она неуклюжая.

Я вспомнила, как Катарина сбила со стола нож у нас на кухне.

— Какой ящик?

— У него есть такой ящик, в котором, если заглянуть, можно увидеть картинки.

— Какие картинки?

— Ну разные! — раздраженно бросила Таннеке. Ей явно не хотелось говорить о ящике. — Молодая хозяйка его сломала, и теперь Ван Левенгук не хочет с ней разговаривать. Может, поэтому хозяин и не разрешает ей быть в мастерской одной — боится, что она уронит картину.

Я узнала, о каком ящике идет речь, на следующее утро. В тот день хозяин попытался мне объяснить, как он работает, но я поняла это очень не скоро.

Когда я пришла в мастерскую, мольберт и стул были отодвинуты в сторону, а на их месте стоял письменный стол, с которого убрали все бумаги и гравюры. На столе стоял большой ящик размером с сундук для одежды. С одной стороны к нему был приделан ящик поменьше, из которого торчала какая-то трубка.

Я не поняла, что это такое, но не посмела его трогать — просто занялась уборкой, время от времени поглядывая на ящик, словно в надежде, что вдруг пойму его назначение. Я прибрала угол, потом подмела и протерла пыль в других местах, смахнула пыль с ящика, едва его касаясь, вычистила кладовку и вымыла пол. Когда все дела были сделаны, я встала перед ящиком, сложив руки на груди. Потом обошла вокруг него.

Я стояла спиной к двери, но вдруг почувствовала, что он появился в дверях. Я не знала, повернуться к нему лицом или ждать, пока он сам со мной заговорит.

Дверь скрипнула, и я обернулась. Он стоял, прислонившись к косяку, и поверх каждодневной одежды на нем был длинный черный халат. Он с любопытством смотрел на меня, но, видимо, не опасался, что я сломаю ящик.

— Хочешь туда заглянуть?

Это был первый раз, когда он прямо обратился ко мне — первый раз после нашего разговора об овощах несколько недель назад.

— Да, сударь, хочу, — ответила я, толком не понимая, на что я соглашаюсь. — Что это такое?

— Это называется «камера-обскура».

Его слова для меня ничего не значили. Я отступила в сторону и смотрела, как он отстегнул защелку и поднял половину крышки ящика, которая присоединялась к другой половине на петлях. Он подпер крышку под углом, так что ящик был открыт только частично. Под крышкой виднелось что-то стеклянное. Он наклонился и стал туда вглядываться, потом взялся за трубку, вделанную в стенку маленького ящика. Он внимательно смотрел в ящик, и я подумала: на что он смотрит? Там же ничего нет.

Выпрямившись, он посмотрел в угол, который я так тщательно прибрала, потом закрыл ставни на среднем окне, так чтобы комнату освещало лишь угловое окно.

Потом снял с себя халат.

Я испуганно переминалась с ноги на ногу.

Он снял шляпу и положил ее на стул, стоявший перед мольбертом, затем накинул халат на голову и опять наклонился к ящику.

Я сделала шаг назад и оглянулась на дверь. Катарина последнее время избегала подниматься по лестнице, но вдруг там окажется Мария Тинс или Корнелия? Что они подумают? Опять повернувшись к нему лицом, я уставилась на его башмаки, на которые вечером навела глянец.

Наконец он выпрямился и стянул с головы халат, растрепав волосы.

— Ну вот, Грета. Готово. Погляди-ка.

Он отступил от ящика и жестом предложил мне подойти к нему. Я не могла двинуться с места.

— Сударь…

— Накрой голову халатом, как сделал я. Тогда тебе станет лучше видно. И смотри туда под этим самым углом, а не то картинка перевернется вверх ногами.

Я не знала, что делать. При мысли, что я накроюсь его халатом и ничего не смогу видеть, а он в это время будет смотреть на меня, у меня подкосились ноги.

Но он мой хозяин. Я обязана выполнять его приказания.

Я стиснула зубы и шагнула к ящику — туда, где он приподнял крышку. Наклонившись, я посмотрела на квадрат молочно-белого стекла. На стекле виднелись какие-то неясные очертания.

Он мягко опустил мне на голову халат, так что он закрыл от меня свет. Халат еще хранил тепло его тела и пах разогретым на солнце кирпичом. Я оперлась руками об стол и на минуту закрыла глаза. У меня было такое ощущение, точно я чересчур быстро выпила кружку пива за ужином.

— Что ты там видишь? — спросил он.

Я открыла глаза и увидела картину, на которой не было женщины.

— Ой!

Я так быстро выпрямилась, что халат упал на пол, и я наступила на него, попятившись от ящика.

— Извините, сударь, — пробормотала я, убирая ногу. — Я сегодня же выстираю халат.

— Не обращай внимания на халат, Грета. Что ты видела?

Я сглотнула. Я ничего не понимала и была немного напугана. То, что я увидела в ящике, было или дьявольское наваждение, или что-то католическое и мне непонятное.

— Я видела картину, сударь. Но она была меньше размером и на ней не было женщины. И все как будто поменялось местами.

— Да, изображение проектируется вверх ногами, и правая и левая сторона меняются местами. Для этого там вставлены зеркала.

Я не понимала ни слова.

— Но…

— Что такое?

— Мне непонятно, сударь. Как туда попала картина?

Он поднял и встряхнул халат. На лице его была улыбка. Когда он улыбался, его лицо становилось похоже на распахнутое окно.

— Видишь вот это? — спросил он, показывая на трубку, вделанную в меньший ящик. — Это называется «линза». Она сделана из специально обточенного стекла. Когда свет от этой сцены, — он показал в угол, — проходит через линзу и попадает в ящик, здесь воспроизводится изображение.

Он постучал пальцем по молочно-белому стеклу.

Стараясь понять, я так напряженно на него смотрела, что у меня на глазах выступили слезы.

— Что такое «воспроизводится», сударь? Я не знаю этого слова.

У него в лице что-то изменилось, словно до этого он смотрел поверх меня, а сейчас поглядел на меня.

— Это значит — рисуется. Как на картине.

Я кивнула. Мне больше всего на свете хотелось убедить его, что до меня доходит смысл его слов.

— Как широко раскрылись твои глаза, — вдруг сказал он.

Я покраснела.

— Да, сударь, мне говорили, что я имею привычку широко раскрывать глаза.

— Еще раз хочешь посмотреть?

Мне вовсе этого не хотелось, но я не могла в этом признаться. Подумав секунду, я сказала:

— Я погляжу, сударь, но только если вы выйдете из комнаты.

Это его, казалось, удивило и позабавило.

— Хорошо, — сказал он и протянул мне халат. — Я вернусь через несколько минут и, прежде чем войти, постучу в дверь.

Он ушел, закрыв за собой дверь. Я держала халат в трясущихся руках и думала, что, может быть, мне только притвориться, что я посмотрела в ящик. Но он поймет, что я солгала.

Кроме того, мне было любопытно. Без него я могла думать о том, что я там увижу, без особого страха. Я глубоко вдохнула воздух и посмотрела в глубь ящика. На матовом стекле мне было видно неясное отражение стоящих в углу предметов. Когда я накрыла голову халатом, картинка стала «воспроизводиться», как он сказал, все отчетливее — стол, стулья, желтая гардина в углу, стена с географической картой, керамический горшочек, поблескивающий на столе, оловянная миска, пуховка, письмо. Они все были «воспроизведены» на плоской поверхности матового стекла. Картина — и одновременно не совсем картина. Я потрогала стекло пальцем — оно было гладким и прохладным, и на нем не было никаких следов краски. Я сняла халат, и картинка опять потускнела. Но я все еще ее видела. Я опять накинула на голову халат, закрывший мне свет из окон, и увидела яркие краски. Они казались даже ярче и сочнее, чем на самом деле.

Теперь мне стало так же трудно оторваться от ящика, как было трудно отвести взор от дамы с жемчужным ожерельем, когда я впервые увидела ее на картине. Когда я услышала стук в дверь, я едва успела выпрямиться и сбросить с головы халат.

— Посмотрела, Грета? — спросил он, войдя в комнату. — Внимательно посмотрела?

— Я посмотрела, сударь, но мне все же неясно, что я там увидела. — Я поправила капор.

— Удивительная штука, правда? Когда мой друг показал мне ее в первый раз, я так же удивился, как и ты.

— Но зачем вам глядеть в нее, сударь, когда вы можете смотреть на свою картину?

— Ты не понимаешь. — Он постучал по ящику. — Это — орудие. Оно помогает мне видеть — для того, чтобы я мог правильно изобразить все на картине.

— Но вы же можете все это видеть и собственными глазами.

— Верно, но глаза видят не всё.

Мои глаза невольно метнулись в угол, словно для того, чтобы обнаружить нечто скрытое от меня раньше за пуховкой, едва видневшейся в тени от синей ткани.

— Скажи, Грета, — продолжал он, — ты думаешь, что я просто рисую то, что стоит там в углу?

Я посмотрела на картину, не зная, что ответить. В этом вопросе был какой-то подвох. Что бы я ни ответила, я ошибусь.

— Камера-обскура помогает мне по-иному увидеть то, что там стоит. Увидеть больше.

Заметив мое озадаченное выражение, он, видимо, пожалел, что зря распинался перед глупой девчонкой. Он закрыл ящик, а я сняла с плеч халат и протянула ему:

— Сударь…

— Спасибо, Грета, — сказал он и взял халат. — Ты уже окончила уборку?

— Да, сударь.

— Тогда можешь идти.

— Спасибо, сударь.

Я быстро собрала швабру, тряпку и ведро и ушла. Дверь со щелком закрылась за мной.


Я много думала над его словами. Над тем, что ящик помогает ему увидеть больше. Хотя я не понимала почему, я чувствовала, что он прав. Потому что ощущала это в его картине с дамой, примеряющей жемчужное ожерелье, и потому что я помнила его панораму Делфта. Он видел то, что было недоступно другим. И поэтому город, в котором я жила всю жизнь, открылся мне на картине заново. И поэтому женщина на портрете стала красивее, оттого что на ее лицо падал солнечный свет.

Когда я пришла в мастерскую убираться на следующий день, ящика уже не было, а мольберт стоял на прежнем месте. Я посмотрела на картину. Раньше я находила в ней только незначительные перемены. Сейчас же мне сразу бросилось в глаза, что географическая карта исчезла и из картины, и со стены. Стена была теперь пустой. И картина от этого выиграла: очертания женщины были более четкими на фоне бежевой стены. Но меня эта перемена огорчила — она была слишком внезапной. Этого я от него не ожидала.

Окончив уборку, я пошла в мясной ряд. Меня одолевало какое-то беспокойство, и я не глядела, как обычно, по сторонам. Я помахала рукой нашему прежнему мяснику, но не остановилась перекинуться с ним парой слов, даже когда он позвал меня по имени. В нашей палатке хозяйничал один Питер-младший. После того первого дня я видела его несколько раз. Но это всегда происходило в присутствии его отца. Отец занимался со мной, а Питер стоял в глубине палатки. Сейчас же он сказал:

— Здравствуй, Грета. А я все ждал, когда ты придешь.

Какие глупости он говорит, подумала я: я прихожу за мясом через день.

Он отвел глаза, и я решила ничего ему не отвечать.

— Пожалуйста, три фунта говядины для рагу. И потом, у вас еще остались сосиски, которые позавчера продал мне ваш отец? Девочкам они очень понравились.

— К сожалению, сосисок не осталось.

Позади меня встала женщина, дожидаясь, когда он меня обслужит. Питер взглянул на нее, потом спросил меня, понизив голос:

— Вы можете немного подождать?

— Подождать?

— Я хочу вас кое о чем спросить.

Я отошла в сторону, и он занялся женщиной. Мне это не понравилось — я и так была не в своей тарелке. Но у меня не было выбора.

Когда он отпустил мясо женщине и мы остались одни, он спросил:

— В каком районе живет ваша семья?

— На Ауде Лангендейк, в Квартале папистов.

— Нет, я имею в виду ваших родных.

Я смутилась — надо же сделать такую ошибку!

— На канале Ритвельд, недалеко от ворот Ку. А в чем дело?

Наконец-то он посмотрел мне в глаза:

— Ходят слухи, что в этом квартале были случаи заболевания чумой.

Я отшатнулась. Глаза у меня расширились от ужаса.

— И что, установлен карантин?

— Пока нет, но, говорят, сегодня объявят.

Позже я поняла, что он, видимо, справлялся обо мне. Если бы он уже не знал, где живет моя семья, он не стал бы говорить мне о чуме.

Я не помню, как добралась домой. Питер-младший, наверное, сам положил мясо мне в корзину, но я помню только, как я прибежала обратно, поставила корзину у ног Таннеке и сказала:

— Мне надо поговорить с госпожой.

Таннеке рассматривала содержимое корзины:

— Сосисок не купила и ничего не купила, чем их заменить! Что с тобой? Иди сейчас же обратно в мясной ряд.

— Мне надо поговорить с госпожой, — повторила я.

— Что случилось? — подозрительно нахмурилась Таннеке. — Ты что-нибудь натворила?

— Квартал, где живут мои родные, могут закрыть на карантин. Мне надо к ним сходить.

— Ах вот что, — нерешительно проговорила Таннеке. — Не знаю, что тебе сказать. Тебе придется спросить разрешения у госпожи. Она сейчас с моей хозяйкой.

Катарина и Мария Тинс были в комнате с распятием. Мария Тинс, по обыкновению, курила трубку. Когда я вошла, они замолчали.

— Что тебе нужно, девушка? — буркнула Мария Тинс.

— Прошу вас, сударыня, — обратилась я к Катарине. — Я узнала, что квартал, где живет моя семья, могут закрыть на карантин. Мне бы хотелось их повидать.

— Что? И принести сюда заразу? Ни в коем случае! С ума ты, что ли, сошла?

Я посмотрела на Марию Тинс, что еще больше взбесило Катарину.

— Я сказала — ни в коем случае! Это я решаю, что тебе разрешить, а что запретить. Ты что, забыла?

— Нет, сударыня, — сказала я, потупив глаза.

— Я тебя и по воскресеньям туда не буду отпускать, пока опасность заразы не минует. Иди же, чего ты здесь торчишь? У нас дела.

Я вынесла во двор грязное белье и села спиной к двери: мне никого не хотелось видеть. Я отстирывала платье Мартхе и плакала. Когда я почувствовала запах трубки Марии Тинс, я вытерла глаза, но не обернулась.

— Не будь дурочкой, милая, — раздался у меня за спиной голос Марии Тинс. — Ты ничем не можешь им помочь, и тебе надо позаботиться о собственной безопасности. Ты же умница — неужели ты этого не понимаешь?

Я ничего не ответила. Через некоторое время запах трубки исчез.

На следующее утро хозяин пришел в мастерскую, когда я подметала пол.

— Мне очень жаль, что твою семью постигло такое несчастье, Грета, — сказал он.

Я подняла на него глаза. Его взгляд светился сочувствием, и, набравшись смелости, я спросила:

— Вы не знаете, сударь, карантин уже объявили?

— Да, вчера утром.

— Спасибо, сударь.

Он кивнул и повернулся идти. Но тут я сказала:

— Можно мне у вас еще что-то спросить, сударь? Про картину.

Он остановился в дверях:

— Что такое?

— Когда вы смотрели в ящик, он сказал вам, что из картины надо убрать карту?

— Да, сказал. — Он впился в меня взглядом, как аист, увидевший зазевавшуюся рыбешку. — А тебе картина больше нравится без карты?

— Да, она стала лучше.

Вряд ли я осмелилась бы сказать ему такое в другое время, но беда, постигшая моих родных, прибавила мне дерзости.

Он улыбнулся такой теплой улыбкой, что моя рука судорожно стиснула веник.


Работа валилась у меня из рук. Меня не покидала тревога за мою семью, и мне было безразлично, чисто ли я вымыла полы и хорошо ли солнце выбелило простыни. Когда я раньше старалась изо всех сил, никто ни разу меня не похвалил, но все заметили, когда я стала работать небрежно. Лисбет пожаловалась, что я дала ей фартук с пятнами. Таннеке ворчала, что я так мету пол, что пыль оседает на посуде. Катарина несколько раз отругала меня — за то, что я забыла погладить рукава ее рубашки, за то, что вместо селедки я купила треску, за то, что не уследила за очагом и огонь потух.

Проходя мимо меня в коридоре, Мария Тинс пробормотала:

— Возьми себя в руки, девушка.

Только в мастерской я убиралась так же старательно, как прежде, соблюдая его приказ ничего не сдвигать с места.

Когда наступило первое воскресенье, в которое мне не позволили пойти домой, я сначала не знала, что с собой делать. В нашу церковь я пойти тоже не могла — она была в закрытой зоне. Но и в доме мне оставаться не хотелось. Не зная, что делают католики по воскресеньям, я все равно не хотела находиться среди них.

Они ушли все вместе на службу в иезуитской церкви. Девочки надели нарядные платья, и даже Таннеке приоделась: на ней было бежевое шерстяное платье, и на руках она держала Иоганна. Катарина шла очень медленно, опираясь на руку своего мужа. Мария Тинс заперла за собой дверь. Я стояла на площадке перед домом, раздумывая, куда пойти. В стоящей напротив нашего дома Новой церкви колокола пробили время.

В этой церкви меня крестили, подумала я. Неужели меня не пустят туда на службу?

Я прокралась в огромную церковь, ощущая себя мышью, забравшейся в богатый дом. Внутри был прохладный полумрак. Гладкие белые колонны вздымались ввысь, подпирая потолок, который, казалось, был почти так же далеко, как небо. За алтарем стояла величественная мраморная гробница Вильгельма Оранского.

Я не увидела ни одного знакомого лица. На скамьях сидели люди в темной одежде, которая была гораздо более модно скроена и сшита из более дорогого сукна, чем мне когда-нибудь придется носить. Я присела в укромном местечке за колонной, но, поминутно ожидая, что кто-нибудь спросит, что я здесь делаю, почти не слышала службы. Когда она кончилась, я поспешила уйти, пока ко мне никто не подошел. Я обошла кругом церкви и посмотрела на наш дом, стоявший по другую сторону канала. Дверь все еще была заперта. Видно, католические службы продолжаются дольше наших, подумала я.

Я пошла в направлении своего родного дома и остановилась, только дойдя до ограждения, у которого дежурил солдат. Улицы с другой стороны ограждения были пустынны.

— Как там дела? — спросила я солдата.

Он пожал плечами и ничего не ответил. Ему было явно жарко в шляпе и плаще, потому что, хотя солнце скрывалось за облаками, было тепло и даже душно.

— А список умерших где-нибудь есть? — с трудом выговорила я.

— Пока нет.

Это меня не удивило — списки всегда вывешивались с опозданием, и к тому же были неполными. Куда точнее были слухи.

— Вы не знаете… не слышали про старого мастера Яна?..

Подошли еще люди и стали задавать те же вопросы.

— Я ничего не знаю, — сказал солдат. — Ждите, когда вывесят списки.

Я попыталась расспросить солдата, караулившего у шлагбаума на другой улице. Этот говорил со мной дружески, но тоже ничего не знал о моих родных.

— Могу порасспрашивать кругом, — сказал он с улыбкой, — но только не даром…

Он окинул меня жадным взглядом, и я поняла, что речь идет не о деньгах.

— Как тебе не стыдно! — вспыхнула я. — Хочешь воспользоваться горем людей?

Но солдат беспечно улыбнулся — ему не было стыдно. Я забыла, что при виде молодой женщины у солдат возникает только одна мысль.

Вернувшись на Ауде Лангендейк, я с облегчением увидела, что дверь открыта. Я проскользнула внутрь и провела остаток дня во дворике, читая свой молитвенник. Вечером я легла спать без ужина, сказав Таннеке, что у меня болит живот.


В мясной лавке Питер-младший отвел меня в сторону, пока его отец занимался с другой покупательницей, и спросил:

— Вы что-нибудь знаете о своих родных?

Я покачала головой:

— Пробовала узнать, но никто ничего не говорит.

Я не смотрела ему в лицо. Меня смущала его забота. У меня было такое ощущение, будто я ступила с лодки на землю, а земля закачалась у меня под ногами.

— Я постараюсь узнать, — сказал Питер не терпящим возражений тоном.

— Спасибо, — помолчав, сказала я. Что я буду делать, если он действительно что-нибудь узнает? Он ничего от меня не требовал, как тот солдат, но я буду ему обязана. А я не хотела быть обязанной никому.

— На это может уйти несколько дней, — тихо сказал Питер. Потом передал отцу говяжью печень и вытер руки о фартук.

Я кивнула, глядя на его руки — лунки ногтей были заполнены кровью.

Придется, наверное, к этому привыкать, подумала я.

Теперь я каждый день ждала похода на рынок с еще большим нетерпением, чем уборки мастерской. И страшилась его тоже. Особенно я боялась того момента, когда Питер-младший поднимал на меня глаза. Я вглядывалась в них — узнал ли он что-нибудь? Мне хотелось узнать о своих родителях и сестре, но пока я не знала, я могла надеяться.

Прошло несколько дней. Каждый день я или покупала мясо у них в палатке, или проходила мимо после того, как побывала в рыбном ряду. Питер каждый раз просто качал головой. Но вот наступил день, когда он глянул на меня и отвел глаза. Я знала, что он мне скажет. Я только не знала, кто из них троих заболел.

Мне пришлось подождать, пока Питер не кончил обслуживать нескольких покупателей. У мня кружилась голова, и я даже хотела сесть на пол, но он был забрызган кровью.

Наконец Питер-младший снял фартук и подошел ко мне.

— Заболела ваша сестра Агнеса, — тихо сказал он. — Ей очень худо.

— А мои родители?

— Они пока здоровы.

Я не стала спрашивать, какой ценой ему удалось это узнать.

— Спасибо, Питер, — прошептала я, впервые назвав его по имени.

В его глазах я увидела сочувствие. И то, чего я боялась, — надежду.


В воскресенье я решила навестить брата. Я не знала, известно ли ему о карантине и о болезни Агнесы. Я рано вышла из дому и прошла пешком до его фабрики, которая стояла за городской стеной недалеко от Роттердамских ворот. Когда я пришла, Франс еще спал. Женщина, которая открыла мне калитку, засмеялась, когда я спросила, могу ли я повидать брата.

— Он еще не скоро встанет, — сказала она. — Подмастерья в воскресенье спят чуть не до вечера. Это у них выходной.

Мне не понравилось то, что она сказала и каким тоном она это сказала.

— Пожалуйста, разбудите его. Скажите, что к нему пришла сестра.

Мой требовательный тон напомнил то, как говорила со мной Катарина.

Женщина подняла брови:

— Вот уж не думала, что Франс происходит из семьи, так высоко сидящей на троне, что им можно заглянуть в ноздри.

Она ушла. Мне было неясно, собирается она будить Франса или нет. Я присела на низкую ограду и стала ждать. Мимо меня прошла собравшаяся в церковь семья. Дети — две девочки и два мальчика — бежали впереди родителей, как, бывало, делали и мы. Я смотрела им вслед, пока они не исчезли из виду.

Наконец появился Франс, протирая заспанные глаза.

— Грета, это ты? — воскликнул он. — Я не понял, кто пришел — ты или Агнеса. Но Агнесу, наверное, так далеко одну не отпустили бы.

Он ничего не знает. Скрывать бесполезно. Я даже не смогу смягчить удар.

— Агнеса заболела чумой, — выпалила я. — Ее жизнь и жизни наших родителей в руках Господа Бога.

Франс перестал протирать глаза.

— Агнеса? — переспросил он, словно не понимая. — Откуда ты это знаешь?

— Мне помогли узнать.

— Ты их не видела?

— Там объявлен карантин.

— Карантин? И как давно?

— Дней десять.

Франс сердито покачал головой:

— А я ничего и не знал. На этой фабрике вкалываешь с утра до вечера и, кроме белых плиток, ничего не видишь. Я тут с ума сойду.

— Сейчас надо думать не о себе, а об Агнесе.

Франс понуро опустил голову. Я не видела его несколько месяцев, и за это время он сильно вырос. И у него стал ниже голос.

— Франс, ты ходишь в церковь?

Он пожал плечами. Больше говорить на эту тему я не решилась и вместо этого сказала:

— Я хочу за них помолиться. Пойдешь со мной?

Он не хотел идти в церковь, но я его уговорила — мне была невыносима мысль, что я опять окажусь одна в незнакомой церкви. Мы нашли церковь недалеко от фабрики, и хотя служба не принесла мне особого утешения, я молила Бога уберечь нашу семью.

После службы мы с Франсом погуляли по берегу реки Схи. Мы почти не разговаривали, но каждый из нас знал, о чем думает другой. На людской памяти от чумы еще никто не выздоравливал.


Однажды утром, отпирая для меня дверь мастерской, Мария Тинс сказала:

— Ладно, девушка. Можешь сегодня расчистить этот угол. — Она показала на тот угол, в котором позировала миссис Рейвен. — Все вещи со стола сложи в сундуки в кладовке — кроме миски и пуховки Катарины. Я заберу их с собой.

Она прошла через комнату и сняла со стола два предмета, которые я столько недель аккуратно ставила на место.

Увидев мое лицо, Мария Тинс рассмеялась:

— Не удивляйся — он закончил картину. Все это ему больше не нужно. Когда закончишь уборку, вытри пыль со всех стульев и поставь их у среднего окна. И открой все ставни.

Она ушла, держа в руках миску.

Без миски и пуховки стол неузнаваемо изменился. Письмо, синяя ткань и глиняный фарфоровый горшочек потеряли всякий смысл — словно их случайно бросили на стол. И все равно мне не хотелось убирать их с прежнего места.

Я оттягивала эту минуту всеми способами: открыла ставни, от чего комната стала светлей и непохожей на себя. Потом я вымыла пол и стерла пыль со всех предметов, кроме стола. Некоторое время я смотрела на картину, стараясь понять, что в ней означало завершение работы. Я уже несколько дней не видела в ней никаких изменений.

Так я и стояла, ломая голову, когда вошел он.

— Ты еще не закончила уборку, Грета? Поспеши. Я пришел, чтобы помочь тебе передвинуть стол.

— Извините, что я замешкалась, сударь. Просто… — его, казалось, удивило, что я хотела что-то возразить, — только я так привыкла к этим предметам, что просто нет могу заставить себя сдвинуть их с места.

— Вот что? Тогда я тебе помогу.

Он взял со стола синюю ткань и передал ее мне. У него были очень чистые руки. Я взяла ткань, не касаясь его рук, и подошла к окну, чтобы ее вытряхнуть. Потом я сложила ее и положила в сундук в кладовке. Когда я вернулась, он уже убрал со стола конверт и черный горшочек. Мы переставили стол к боковой стене, и я выстроила стулья возле среднего окна. Он тем временем передвинул мольберт с картиной в угол, который раньше служил фоном для картины.

Как странно было видеть картину на месте декорации. Все было странно — эти внезапные перемены и передвижения после многих недель неподвижности и покоя. Это было совсем на него не похоже. Но я его ни о чем не спросила. Мне хотелось посмотреть на него, попробовать догадаться, что он думает, но я смотрела только на веник, которым подметала скопившуюся в углу пыль.

Он ушел, и я быстро закончила уборку — у меня пропало всякое желание задерживаться в мастерской. Мне тут стало не по себе.

Вечером пришли Ван Рейвен с женой. Мы с Таннеке сидели на скамейке, и она показывала мне, как чинить кружевные манжеты. Девочки ушли на Рыночную площадь и запускали змея возле Новой церкви. Нам их было видно со скамейки. Мартхе держала конец хвоста, а Корнелия тянула за бечевку, чтобы поднять змея в воздух.

Я увидела чету Ван Рейвенов издалека. Когда они подошли поближе, я узнала ее по портрету и моей единственной встрече с ней, а ее мужем оказался тот самый усатый мужчина с белым пером в шляпе и угодливой улыбкой, который однажды проводил ее до нашей двери.

— Посмотри, Таннеке, — прошептала я, — это тот самый господин, который каждый день наслаждается твоим изображением.

— Что?

Таннеке вспыхнула. Поправила капор и фартук и прошипела мне:

— Поди скажи хозяйке, что они пришли.

Я побежала в дом и нашла Марию Тинс и Катарину в комнате с распятием.

— Пришли Ван Рейвены, — объявила я.

Катарина и Мария Тинс сняли капоры и расправили свои воротники. Катарина, ухватившись за стол, поднялась на ноги. Когда они выходили из комнаты, Мария Тинс поправила в волосах Катарины один из черепаховых гребней, которые та надевала только в особых случаях.

Они поздоровались с гостями в прихожей, а я в нерешительности стояла в коридоре. Когда они пошли к лестнице, Ван Рейвен увидел меня и остановился:

— А это кто у вас?

Катарина бросила на меня сердитый взгляд:

— Одна из служанок. Таннеке, принеси нам, пожалуйста, вина.

— Пусть вино принесет служанка с большими глазами, — распорядился Ван Рейвен. — Иду, дорогая, — сказал он жене, которая уже поднималась по лестнице.

Мы с Таннеке стояли рядом — она в раздражении, я в растерянности. Что это ему вздумалось?

— Ну чего стоишь? — крикнула Катарина. — Ты слышала, что он сказал. Неси вино!

И она принялась карабкаться по лестнице вслед за Марией Тинс, подтягивая грузное тело за перила.

Я пошла в комнату девочек, нашла там бокалы, протерла пять бокалов фартуком и поставила на поднос. Затем я стала искать в кухне вино. Я не знала, где его держат, — в доме редко пили вино. Оскорбленная Таннеке куда-то исчезла. Я боялась, что вино находится в одном из шкафов под замком и что мне придется идти к Катарине за ключом.

К счастью, Мария Тинс это, по-видимому, предвидела. В комнате с распятием на столе стоял полный вина кувшин с оловянной крышкой. Я поставила кувшин на поднос и понесла вино наверх, предварительно поправив капор, воротник и фартук, как сделали мои хозяйки.

Когда я вошла в мастерскую, они все стояли перед картиной.

— Ты опять превзошел себя, — сказал Ван Рейвен. — Тебе нравится, дорогая? — спросил он жену.

— Конечно, — ответила она. Свет из окна падал ей на лицо, делая ее почти красивой.

Когда я поставила поднос на стол, который мы с хозяином подвинули к стене утром, ко мне подошла Мария Тинс.

— Я этим займусь, — прошептала она. — А ты быстрей уходи.

Уже на лестнице я услышала слова Ван Рейвена:

— Где эта большеглазая служанка? Уже ушла? А я хотел хорошенько ее рассмотреть.

— Ну при чем тут какая-то служанка? — веселым голосом воскликнула Катарина. — Рассматривайте лучше картину.

Я вышла наружу и села на скамейку рядом с Таннеке, которая не произнесла ни слова. Мы молча занялись манжетами, прислушиваясь к доносившимся сверху голосам.

Когда они спустились, я ушла за угол дома и так стояла, прижавшись к теплой кирпичной стене, пока они не ушли.

Позже пришел слуга Ван Рейвенов и поднялся в мастерскую. Я не видела, как он уходил, потому что пришли девочки и попросили меня развести в очаге огонь — они собирались печь яблоки.

На следующее утро картины в мастерской не было. Мне так и не удалось взглянуть на нее в последний раз.


Придя в то утро в мясной ряд, я услышала, как какой-то мужчина сказал, что карантин сняли. Я поспешила к палатке Питера. Оба, отец и сын, были там, и несколько человек стояли в очереди. Не обращая на них внимания, я подошла к Питеру-младшему и спросила:

— Вы можете меня быстро обслужить? Мне надо пойти узнать, что делается дома. Три фунта языка и три фунта сосисок.

Несмотря на негодование пожилой женщины, которую он обслуживал, Питер стал взвешивать мне язык. Когда он протянул мне пакеты, она сердито сказала:

— Небось если бы я была молода и улыбнулась тебе, ты и меня обслужил бы без очереди.

— Она мне не улыбалась, — ответил Питер.

Он глянул на отца и вручил мне еще один пакет — поменьше.

— Подарок вашим родным, — тихо сказал он. Даже не поблагодарив его, я схватила пакет и пустилась бежать.

Говорят, что бегают только дети и воры. Я бежала всю дорогу до дому. Мои родители сидели на скамейке с опущенными головами. Подбежав, я взяла руку отца и прижала ее к своим мокрым щекам. Потом села рядом. Мы молчали. Что можно было сказать?


После этого мне все стало безразлично. Все, что придавало жизни интерес — чистота белья, каждодневные походы за продуктами, тихая мастерская, — все утратило смысл, хотя и не исчезло, как синяки на теле, которые, светлея, не исчезают, но оставляют на своем месте болезненное затвердение.

Сестра умерла в конце лета. Осенью непрерывно шли дожди. У меня уходила уйма времени на просушку белья в кухне. Я перевешивала сырые вещи поближе к огню, пока они не заплесневели, но приходилось все время следить, чтобы их и не подпалило пламя. Узнав о смерти Агнесы, Таннеке и Мария Тинс отнеслись ко мне с сочувствием. В течение нескольких дней Таннеке старалась сдерживать раздражение, но вскоре опять начала прикрикивать на меня и подолгу дуться. И мне же приходилось к ней подольщаться. Мария Тинс выражала свое сочувствие главным образом тем, что одергивала Катарину, когда та принималась меня бранить. Сама Катарина словно и не слыхивала о смерти моей сестры — во всяком случае, делала такой вид. Срок родов приближался, и, как предсказала Таннеке, она большую часть времени проводила в постели, поручив Иоганна заботам Мартхе. Малыш уже научился ходить, и за ним требовался глаз да глаз.

Девочки вообще не знали, что у меня была сестра, и я не считала нужным говорить им, что она умерла. Только Алейдис как будто заметила, что со мной что-то творится. Она иногда садилась рядом и плотно прижималась ко мне, как щенок, который хочет согреться у теплого бока матери. И эта безыскусная ласка согревала мне душу.

Как-то Корнелия вышла во дворик, когда я там развешивала белье, и протянула мне старую куклу.

— Мы больше с ней не играем, — заявила она. — Даже Алейдис не играет. Хочешь, отдай ее своей сестре.

Она смотрела на меня широко открытыми невинными глазами, и я поняла, что она прослышала о смерти Агнесы.

У меня сжалось горло.

— Спасибо, не надо, — с трудом выговорила я. Корнелия улыбнулась довольной улыбкой и убежала.

Мастерская оставалась пустой. Хозяин не начинал работу над новой картиной. Большей частью его не было дома. Он или уходил в Гильдию, или сидел в харчевне своей матери по другую сторону площади. Я по-прежнему убиралась в мастерской, но мне это больше не доставляло радости — просто еще одна комната, в которой надо протереть пыль и вымыть пол.

Когда я бывала в мясном ряду, мне было трудно встречать взгляд Питера-младшего. Его доброе отношение меня тяготило. Я должна была бы платить ему тем же, но не могла. Я должна была бы чувствовать себя польщенной, но не чувствовала. Я не нуждалась в его внимании. Я теперь предпочитала, чтобы меня обслуживал его отец, который меня поддразнивал, но ничего от меня не требовал, кроме похвалы его мясу. В ту осень мы ели очень хорошее мясо.

Иногда по воскресеньям я ходила к Франсу на фабрику и звала его пойти со мной навестить родителей. Дважды он внял моим просьбам. И его приход немного отвлек отца и матушку от горьких воспоминаний. Еще год назад у них в доме было трое детей — теперь не было ни одного. Когда приходили мы с Франсом, это напоминало им прежние лучшие времена. Однажды матушка даже засмеялась. Хотя тут же осуждающе покачала головой.

— Господь наказал нас за то, что мы не ценили свое счастье, — сказала она. — Мы не должны об этом забывать.

Мне становилось трудно навещать родителей. За те недели, что мы были разделены карантином, их дом стал мне почти чужим. Я начала забывать, где у матушки лежало что, какой плиткой был отделан очаг, как освещались комнаты в разное время дня. Прошло всего несколько месяцев, и я уже лучше знала дом на Ауде Лангендейк, чем свой собственный.

Франсу визиты домой давались особенно тяжело. После долгой и тяжелой рабочей недели ему хотелось развлечься, хотелось смеяться и шутить. Или хотя бы выспаться. Наверное, я уговаривала его ходить к родителям в надежде, что у нас все станет как прежде. Но это была тщетная надежда. После несчастного случая с отцом радость покинула нашу семью.


В одно из воскресений, вернувшись от родителей, я услышала стоны Катарины: у нее начались роды. Я заглянула в большую залу. Там было темнее, чем обычно: нижние ставни были закрыты, чтобы ей было спокойнее. С Катариной были Мария Тинс, Таннеке и акушерка. Увидев меня, Мария Тинс сказала:

— Поди найди девочек — я отослала их играть на площадь. Осталось недолго. Возвращайтесь через час.

Я с радостью ушла из дома. Катарина стонала и кричала, и мне было неловко ее подслушивать. К тому же она и не захотела бы, чтобы я была рядом.

Я стала искать девочек в их любимом месте — на Скотном рынке за углом нашей улицы. Они играли в камушки и гонялись друг за другом. Малыш Иоганн то ковылял за ними на своих неустойчивых ножках, то полз на коленях. Нам бы в воскресенье не позволили таких игр, но у католиков свои взгляды.

Устав, Алейдис подошла и села рядом со мной.

— Скоро у мамы родится ребеночек? — спросила она.

— Твоя бабушка сказала, что скоро. Вот еще немного подождем и пойдем на него посмотреть.

— А папа обрадуется?

— Наверно.

— Может быть, он теперь станет рисовать быстрее?

На это я не ответила. Девочка повторяла слова матери. Мне не хотелось поощрять этот разговор.

Когда мы вернулись домой, хозяин стоял в дверях.

— Папа! — закричала Корнелия. — Какая у тебя шляпа!

Девочки подбежали к отцу и стали подпрыгивать, пытаясь сдернуть с него за свисающие ленточки ватную шляпу отцовства. У него был одновременно гордый и смущенный вид. Это меня удивило: он уже пять раз становился отцом и должен был бы к этому привыкнуть. Чего ему смущаться?

Ведь это Катарина хочет, чтобы у них было много детей, догадалась я. А он предпочел бы быть один у себя в мастерской.

Но, наверное, это не совсем так. Я знала, откуда берутся дети. У него была своя роль, и он, наверное, выполнял ее достаточно охотно. Как ни вздорна была Катарина, я часто видела, как он смотрит на нее, трогает за плечо, говорит с ней ласковым голосом.

Мне не нравилось представлять его мужем и отцом. Мне больше нравилось думать о том, как он работает один в мастерской. И не совсем один — тут же была и я.

— У вас появился еще один братишка, девочки, — сказал он. — Его зовут Франциск. Хотите на него посмотреть?

И он повел их в дом, а я осталась на улице с Иоганном на руках.

Таннеке открыла нижние ставни в окнах большой залы и высунулась наружу.

— С госпожой все в порядке? — спросила я.

— Само собой. Все эти стоны и крики — одна видимость. Она выщелкивает детей, как горох из стручка. Поднимайся сюда — хозяин хочет вознести благодарственную молитву.

Мне не очень хотелось, но не могла же я отказаться помолиться вместе с ними. То же самое сделали бы и протестанты после благополучного разрешения от бремени. Я пришла с Иоганном в большую залу, где было теперь гораздо светлее и полно народу. Я опустила Иоганна на пол, и он заковылял к сестрам, которые стояли вокруг постели. Гардины были отдернуты, и Катарина лежала в постели, держа на руках новорожденного. У нее был утомленный вид, но лицо лучилось счастьем — что с ней случалось очень редко. Хозяин стоял возле нее и смотрел на своего новорожденного сына. Алейдис держалась за его руку. Таннеке и акушерка убирали тазы и окровавленные простыни, а новая няня уже дожидалась у постели.

Мария Тинс пришла из кухни с подносом, на котором стояло вино и три бокала, и поставила поднос на столик. Хозяин отпустил руку Алейдис, отошел от постели, и они с Марией Тинс встали на колени. Таннеке и акушерка бросили свои дела и тоже встали на колени. Затем на колени встали няня, дети и я. Лисбет заставляла Иоганна сесть на пол, но он вырывался и плакал. Хозяин произнес молитву, благодаря Бога за благополучное рождение Франциска и за то, что он сохранил здоровье Катарины. Он добавил еще несколько католических фраз на латыни, которых я не поняла. Но это было не важно — мне было приятно слушать его тихий спокойный голос.

Когда молитва закончилась, Мария Тинс налила вино в три бокала и они втроем выпили за здоровье младенца. После этого Катарина отдала младенца кормилице, которая тут же приложила его к груди.

Таннеке махнула мне рукой, и мы пошли на кухню приготовить ужин для девочек и акушерки — копченую селедку с хлебом.

— Теперь начнем готовиться справлять праздник рождения ребенка, — сказала Таннеке, пока мы собирали на стол. — Молодая хозяйка любит устраивать настоящий пир. У нас с тобой, как всегда, дел будет по горло.

Праздник рождения ребенка был отмечен самым большим сборищем гостей, которое я видела в этом доме. На подготовку к нему нам дали десять дней. Десять дней мы только и знали, что чистили дом и готовили угощение. Мария Тинс наняла на неделю двух девушек, чтобы они помогали Таннеке с готовкой и мне с уборкой. Моя помощница соображала туго, но работала неплохо, если только я говорила ей, что именно надо сделать, и все время за ней приглядывала. Мы перестирали все скатерти и салфетки — и грязные и чистые, а также всю одежду — рубашки, халаты, капоры, воротники, носовые платки, шапочки и фартуки. В другой день мы стирали постельное белье. Потом мы вымыли все графины, стаканы, фаянсовые тарелки, кружки, кастрюли, сковородки, железные жаровни, вертела и половники — и не только наши, но и те, что мы одолжили у соседей. Мы надраили все, что было сделано из латуни, меди и серебра. Мы сняли шторы и вытрясли их снаружи, а также выбили все диванные подушки и ковры. Мы протерли до блеска деревянные части кроватей, буфеты, стулья, столы и подоконники. Нигде не осталось ни пылинки.

К концу всей этой работы мои руки потрескались до крови.

Но дом сверкал чистотой.

Мария Тинс сделала праздничный заказ на баранину, телятину, языки, целого поросенка, зайцев, фазанов и откормленных каплунов. А также на устриц, омаров, икру и селедку, сладкое вино, самый лучший эль и пирожные, специально испеченные кондитером.

Когда я делала заказ на мясные продукты у Питера-старшего, он потер руки.

— Значит, еще один едок! — провозгласил он. — Тем лучше для нас!

В дом привозили большие круги сыра гауда и эдам, артишоки, апельсины, лимоны, виноград, сливы, миндаль, орехи. Богатый приятель Марии Тинс даже прислал ананас. Я никогда раньше не видела ананаса, и его жесткая колючая кожура не вызвала у меня особенного желания его попробовать. Да мне на это и не приходилось рассчитывать. Никаких яств мне не доставалось, разве что Таннеке иногда даст кусочек. Она дала мне попробовать икру, но та мне не особенно понравилась, хотя и считалась роскошью. Зато мне понравилось сладкое вино с чудесным запахом корицы. Во двор завезли запас торфа и дров, и там же лежала целая куча вертелов, которые одолжил сосед. Во дворе также хранились бочки эля, и там же жарили кабанчика. Мария Тинс наняла мальчика смотреть за кострами, которые мы поддерживали целую ночь после того, как водрузили кабанчика на вертел. Пока шли все эти приготовления, Катарина оставалась в постели вместе с Франциском, за которым ухаживала кормилица. Катарина казалась безмятежной, как лебедь. И так же, как у лебедя, у нее была длинная шея и острый клюв. Я старалась держаться подальше от большой залы.

— Вот так бы ей и хотелось жить всегда, — бурчала Таннеке, готовя рагу из зайца. Я была на кухне и кипятила воду, чтобы мыть окна. — Чтобы все были у нее на побегушках. Королева на перине!

Я посмеялась вместе с ней, зная, что не должна критиковать хозяев, но все же получая удовольствие, когда это делала она.

Все это время хозяин держался вдали от праздничной суеты — или запирался в мастерской, или сбегал в Гильдию. Я видела его только один раз — за три дня до праздника. Мы с моей помощницей драили подсвечники на кухне, когда за мной пришла Лисбет и сказала:

— Тебя спрашивает мясник. Он там, на улице.

Я положила фланель, вытерла руки о фартук и пошла за ней по коридору. Я была уверена, что это Питер-младший. Он никогда не видел меня в Квартале папистов. По крайней мере мое лицо не было красным, как это бывало после возни с прокипяченным бельем. Питер-младший приехал на тележке, где были сложены заказанные Марией Тинс продукты. Тут же стояли девочки, заглядывая в тележку. Только Корнелия оглянулась, когда я вышла из дому. Питер улыбнулся мне. Я сохранила спокойствие и не покраснела. Корнелия не спускала с нас глаз.

И не одна она. Я почувствовала, что за спиной стоит хозяин — я слышала позади его шаги, когда шла по коридору. Обернувшись, я увидела, что он заметил улыбку Питера и скрытую в ней надежду.

Он перевел свои серые глаза на меня. От них дышало холодом. У меня закружилась голова — словно я слишком быстро вскочила со стула. Оглянувшись на Питера, я увидела, что улыбка сползла с его лица. Он заметил, как я покачнулась.

Я почувствовала себя в западне, и мне это совсем не понравилось.

Я уступила дорогу хозяину. Он повернул к Моленпорту, не взглянув на меня и не произнеся ни слова. Питер и я молча глядели ему вслед.

— Я привез ваш заказ, — сказал Питер. — Куда все это складывать?


Когда я в воскресенье пошла навестить родителей, я не хотела им говорить, что у Вермеров родился еще один ребенок. Я боялась, что это еще усугубит их грусть по умершей Агнесе. Но матушка уже слышала эту новость на рынке, так что мне пришлось рассказывать им и про роды, и про молитву, в которой я участвовала вместе с семьей, и про приготовления к празднику. Матушку огорчило состояние моих рук, но я успокоила ее, сказав, что все худшее уже позади.

— А новую картину он начал писать? — спросил отец. Он всегда надеялся, что я опишу ему еще одну картину.

— Нет, не начал, — ответила я. В предыдущую неделю я почти не бывала в мастерской. Там ничего не изменилось.

— Может быть, он ленится, — предположила матушка.

— О нет, — поспешила я опровергнуть это предположение.

— Может быть, ему не нужны глаза, — сказал отец.

— Не знаю я, что ему нужно, — довольно резко ответила я.

Матушка удивленно посмотрела на меня. Отец поерзал на стуле.

Больше я о хозяине не сказала ни слова.


Гости начали прибывать около полудня. К вечеру не меньше ста человек толпились в доме, на площадке перед дверью и во дворике. Вермеры наприглашали самых разных гостей — и богатых купцов, и нашего булочника, портного, сапожника, аптекаря. Было много соседей, мать и сестра хозяина, кузины Марии Тинс. Пригласили также много художников и других членов Гильдии. Были приглашены и Ван Левенгук, и Ван Рейвен с женой.

Был там даже Питер-старший, уже без забрызганного кровью фартука. Когда я остановилась около него, чтобы подлить ему ароматного вина из кувшина, он сказал:

— Что ж, Грета. Мой сын будет завидовать, что я провел с тобой вечер.

— С какой стати? — проговорила я и в смущении отступила от него.

Все внимание гостей было сосредоточено на Катарине. На ней было зеленое шелковое платье, на котором распустили швы, чтобы оно влезло на ее еще не опавший живот. Поверх платья она надела желтую накидку, отороченную горностаем, которая была в картине на жене Ван Рейвена. Мне было странно видеть эту накидку на плечах другой женщины. Меня злило, что она ее надела, хотя, конечно, имела на это полное право. На ней также было жемчужное ожерелье и серьги, и ее светлые волосы были красиво причесаны. Она быстро оправилась после родов и была весела и приветлива. Избавившись от груза, который отягощал ее тело в последние месяцы, она легкой походкой переходила из комнаты в комнату, пила вино, обменивалась шутками с гостями, зажигала свечи, требовала смены блюд, знакомила людей. Она оставила гостей лишь на полчаса, когда кормилица принесла Франциска и дала ему грудь.

Хозяин по сравнению с ней был почти незаметен. Он сидел в углу большой залы, разговаривая с Ван Левенгуком, но часто поглядывал на Катарину, занимавшую гостей. На нем была элегантная бархатная куртка и шляпа отцовства, и он казался довольным жизнью, хотя и обращал мало внимания на гостей. В отличие от жены он не любил многолюдных сборищ.

Поздно вечером Ван Рейвен ухитрился поймать меня в коридоре, когда я несла в большую залу зажженную свечу и кувшин с вином.

— А, вот она где, большеглазая служанка, — воскликнул он, встав передо мной. — Ну здравствуй, милочка. — И он одной рукой схватил меня за подбородок, а другой поднес к моему лицу свечу. Мне совсем не понравилось, как он на меня смотрел. — Тебе надо написать ее портрет, — сказал он кому-то через плечо.

Там стоял хозяин. У него было хмурое лицо. Мне показалось, что он хочет одернуть своего патрона, но не решается.

— Грета, подлей-ка мне вина. — Питер-старший выскочил из комнаты с распятием и протянул мне бокал.

— Сию минуту, сударь.

Я дернула головой, чтобы освободить подбородок, и быстро пошла к Питеру. Спиной я ощущала, как за мной следят две пары глаз.

— Простите, сударь, но кувшин пуст. Я сейчас схожу за вином на кухню.

И я поспешила от них, держа кувшин так, чтобы они не заметили, что он полон.

Когда я вернулась на это место через несколько минут, меня дожидался только Питер.

— Спасибо, — тихо сказала ему я и наполнила бокал.

Он мне подмигнул:

— Стоило тебя выручить хотя бы для того, чтобы услышать, как ты меня называешь «сударь». Больше небось не придется.

Он поднял бокал, как бы насмешливо приветствуя меня, и выпил.

* * *

После праздника на нас обрушилась зима, и дом стал холодным и серым. Ждать больше было нечего. Надо было привести дом в порядок — и все. Девочки, даже Алейдис, стали капризничать, требовали внимания и ничем не хотели помогать. Мария Тинс большую часть времени проводила у себя наверху. У Франциска, который вел себя безукоризненно во время праздника, стало пучить животик, и он почти непрерывно плакал. Плакал он так пронзительно, что его было слышно везде — во дворе, в мастерской, в подвале. Катарина, к моему удивлению, была с ним терпелива и ласкова, но кидалась на всех прочих, даже на своего мужа.

Пока шли приготовления к празднику, я меньше думала об Агнесе, но теперь она не шла у меня из головы. Я все время думала о ней, напоминая сама себе собаку, которая лижет рану, чтобы она быстрей зажила, но делает себе только хуже.

А самое плохое было то, что хозяин на меня сердился. С того вечера, когда меня поймал в коридоре Ван Рейвен, может быть, даже с того дня, как он увидел улыбавшегося мне Питера, он почти перестал меня замечать. А я, как назло, все чаще сталкивалась с ним. Хотя он подолгу отсутствовал — в частности, чтобы сбежать от плача Франциска, — всегда почему-то получалось, что я входила с улицы, когда он выходил из дому, или спускалась с лестницы, когда он по ней поднимался. Или подметала комнату с распятием, когда он заглядывал туда в поисках Марии Тинс. Однажды, отправившись по поручению Катарины на Рыночную площадь, я встретила его и там. При каждой встрече он вежливо кивал и, не глядя на меня, уступал дорогу.

Я его чем-то обидела, но чем?

Мастерская тоже стала холодной и серой. Раньше в ней жизнь била ключом — здесь писались картины. Теперь же, хотя я старательно сметала оседавшую на мебели пыль, это была просто пустая комната, в которой вроде бы ничего, кроме пыли, и не могло появиться. Мне было очень жаль, что мастерская стала таким печальным местом и я больше не могу находить в ней убежище.

Как-то утром Мария Тинс пришла отпереть мне дверь мастерской и обнаружила, что она уже отперта. В полумраке мы различили, что хозяин спит за столом, положив голову себе на руки. К двери он был обращен спиной, и Мария Тинс попятилась.

— Наверное, пришел сюда, чтобы не слышать плача малыша, — пробормотала она.

Я попробовала еще раз заглянуть в комнату, но она загораживала дверь. Потом тихо ее прикрыла.

— Уберешься попозже. Не беспокой его.

На следующее утро я открыла в мастерской все ставни и стала оглядываться, ища, что бы мне тут сделать — что-нибудь потрогать, против чего он не станет возражать, что-нибудь передвинуть, чего он не заметит. Все стояло на своих местах — стол, стулья, письменный стол, заваленный книгами и бумагами, комод, где хранились кисти и нож, аккуратно положенный сверху, прислоненный к стене мольберт, рядом с которым лежали чистые палитры. Те вещи, которые он изобразил на картине, или были убраны в кладовку, или вернулись в дом, где их использовали по назначению.

Колокол Новой церкви начал отбивать время. Я подошла к окну и выглянула. К шестому удару я уже знала, что сделаю в мастерской.

Я подогрела воды, захватила мыло и чистые тряпки, принесла их в мастерскую и принялась мыть окна. Чтобы добраться до верхних рам, мне пришлось вскарабкаться на стол.

Я домывала последнее окно, когда вошел он. Предчувствуя недоброе, я опасливо обернулась через плечо.

— Сударь, — проговорила я, не зная, как объяснить мой внезапный порыв отмыть окна.

— Стой!

Я испуганно замерла.

— Не шевелись.

Он смотрел на меня, словно увидев призрак.

— Простите, сударь, — сказала я, опуская тряпку в ведро с водой. — Мне надо было спросить у вас разрешения. Но вы ведь сейчас все равно ничего не рисуете, и…

Он как будто не сразу понял, о чем я говорю, потом покачал головой:

— А, ты про окна. Можешь продолжать.

Мне не очень хотелось мыть окна в его присутствии, но, поскольку он, видимо, не собирался уходить, у меня не было выхода. Я пополоскала тряпку, выжала ее и начала снова протирать стекла.

Покончив с окном, я отступила посмотреть, как оно выглядит. Через стекло лился чистый свет.

— Вам так больше нравится, сударь? — спросила я.

— Посмотри на меня опять через плечо.

Я выполнила его требование. Он внимательно в меня вглядывался. Наконец-то он опять стал обращать на меня внимание.

— В комнате стало светлее, — сказала я.

— Да, — отозвался он. — Да.

На следующее утро стол опять был отодвинул в угол и накрыт красно-желто-синей скатертью. У задней стены стоял стул, а над ним висела карта.

Он опять взялся за работу.


Отец попросил меня еще раз описать картину.

— Но с прошлого раза ничего не изменилось, — возразила я.

— Я хочу послушать еще раз, — настаивал отец, наклонившись со стула поближе к огню. Он напомнил мне маленького Франса — который не хотел смириться тем, что в кастрюле ничего не осталось. В марте отец часто срывался. Он не мог дождаться, когда наконец кончится зима, станет теплее, появится солнце. В марте никогда не знаешь, какой ждать погоды. Случались теплые дни, которые обещали приближение весны, потом небо опять затягивали серые тучи и земля обледеневала.

Я родилась в марте.

Ослепнув, отец особенно невзлюбил зиму. Все остальные чувства у него обострились, и он острее чувствовал холод, затхлый воздух; безвкусный суп был противнее ему, чем матушке. Долгая зима усугубляла его страдания.

Я жалела его. При каждой возможности я притаскивала ему вкусные кусочки из нашей кухни — сушеные абрикосы, вишни, холодную сосиску. Однажды я принесла ему горсть сушеных лепестков розы, которые нашла у Катарины в шкафу.

— Дочь булочника стоит в ярко освещенном углу возле окна, — начала я в сотый раз описывать картину. — Лицо ее обращено к нам, но глаза устремлены в окно, которое находится справа от нее. На ней облегающая жилетка из шелка и бархата, темно-синяя юбка и белый капор, концы которого свисают ниже подбородка.

— Так, как ты носишь? — спросил отец. Раньше он никогда про это не спрашивал, хотя я каждый раз описывала капор точно так же.

— Да, как я. Если долго вглядываться в капор, — поспешно добавила я, — начинаешь замечать, что он рисовал его не белой краской, а синей, фиолетовой и желтой.

— Но ты же сказала, что на ней белый капор.

— Да, и это самое странное. Он написан многими красками, но когда на него глядишь, он кажется белым.

— Изразцы разрисовывать проще, — проворчал отец. — Все делаешь синей краской — темно-синей для рисунка, светло-синей для теней…

Изразец — это просто плитка, подумала я, ему далеко до его картин. Я хотела объяснить отцу, что белый цвет состоит из многих оттенков. Этому научил меня хозяин.

— А что она делает? — помолчав, спросил отец.

— Одной рукой она взялась за оловянный кувшин, который стоит на столе, а другой приоткрыла окно. Она собиралась выплеснуть воду из кувшина за окно, но помедлила, не то задумавшись, не то увидев что-то в окне.

— Ну так что же она делает?

— Не знаю. Иногда кажется, что она задумалась, иногда кажется, что смотрит на улицу.

Отец откинулся в кресле и нахмурился:

— Не поймешь тебя. То ты говоришь, что капор белый, но нарисован разными красками. То у тебя девушка делает одно, то другое. Ты совсем меня запутала.

— Извини, отец. Я стараюсь описать все точно.

— Так про что же рассказывает картина?

— Его картины ни про что не рассказывают.

Он молчал. Всю зиму он был в дурном настроении. Если бы была жива Агнеса, она сумела бы его развеселить. У нее всегда было наготове что-нибудь смешное.

— Матушка, может быть, зажечь грелку? — спросила я, отворачиваясь от отца, чтобы скрыть раздражение. Ослепнув, он научился угадывать настроение собеседника — если хотел. Мне не нравилось, что он придирается к картине, не видев ее, и что он сравнивает ее с кафельными изразцами, которые он когда-то расписывал. Мне хотелось сказать ему, что, если бы он увидел картину, ему все стало бы ясно. И хотя она ни о чем не рассказывает, от нее все равно невозможно отвести глаза.

Пока мы разговаривали с отцом, матушка занималась хозяйством — подбрасывала в очаг дрова, помешивала похлебку, расставляла на столе тарелки и кружки, точила хлебный нож. Не дожидаясь ее ответа, я собрала грелки и пошла с ними в заднюю комнатку, где хранился торф. Наполняя их торфом, я ругала себя за то, что рассердилась на отца.

Я принесла грелки в комнату и зажгла в них торф. Потом я подложила их под наши стулья за обеденным столом. Я подвела отца к его стулу, а матушка тем временем разлила по тарелкам похлебку и налила в кружки пиво. Отец попробовал похлебку и сморщился.

— Ты ничего не принесла от папистов, чтобы подсластить эту бурду? — спросил он.

— Не смогла. Таннеке все время злилась, и я старалась не заходить к ней на кухню.

В ту же минуту я пожалела о сказанном.

— Что? — воскликнул отец. — За что она на тебя злилась? — Отец взял за привычку придираться ко мне и порой даже брал сторону Таннеке.

Надо что-то придумать.

— Я опрокинула кувшин с самым лучшим элем.

Матушка с укоризной посмотрела на меня. Она всегда знала, когда я соврала. Если бы отец не был в таком дурном настроении, он тоже понял бы это по моему тону.

У меня уже лучше получается, подумала я.

Когда я собралась обратно на Ауде Лангендейк, матушка сказала, что немного меня проводит, хотя на улице шел холодный дождь. Когда мы дошли канала и повернули к Рыночной площади, она сказала:

— Тебе на днях исполнится семнадцать.

— На той неделе, — подтвердила я.

— Скоро ты станешь взрослой женщиной.

— Скоро. — Я смотрела на капли, барабанившие по воде канала. Мне не хотелось думать о будущем.

— Я слышала, что на тебя обращает внимание сын мясника.

— Кто тебе это сказал?

Вместо ответа она стряхнула капли дождя со своего капора и вытрясла шаль. Я пожала плечами:

— По-моему, он обращает на меня не больше внимания, чем на других девушек.

Я предполагала, что она захочет меня предостеречь, сказать, чтобы я вела себя благоразумно и не запятнала честь семьи. Вместо этого она сказала:

— Будь с ним поласковей и побольше улыбайся.

Я удивилась. Но, посмотрев ей в глаза, увидела, как она изголодалась по мясу, которое нам мог бы обеспечить сын мясника. И я поняла, почему она пренебрегла гордостью.

По крайней мере она не стала меня укорять за ложь про Таннеке. Я не могла сказать, почему на меня сердится Таннеке. За этим скрывалась бы еще худшая ложь. Придется слишком многое объяснять.

Таннеке узнала, чем я занимаюсь во второй половине дня, когда мне полагалось шить. Я помогала хозяину.


Это началось два месяца назад, в холодный январский день вскоре после рождения Франциска. Оба малыша были нездоровы, сипели и кашляли, и Катарина с кормилицей сидели с ними у горящего очага в прачечной. Все остальные собрались у огня в кухне.

Не было только его. Он был у себя в мастерской. Он как будто был невосприимчив к холоду.

Вдруг в дверях между прачечной и кухней возникла Катарина.

— Надо кому-то сходить в аптеку, — заявила она. Ее лицо пылало. — Мне нужны лекарства для мальчиков. — И она вонзила взор в меня.

Обычно мне таких поручений не давали. Пойти в аптеку было гораздо более ответственным делом, чем в мясной или рыбный ряд. После рождения Франциска Катарина полностью доверила мне покупку мяса и рыбы. Аптекарь же был уважаемый человек, почти доктор, и Катарина и Мария Тинс сами любили к нему ходить. Мне эту роскошь не позволяли. Но когда на улице было так холодно, решили послать младшую служанку.

Против обыкновения, Мартхе и Лисбет не вызвались меня сопровождать. Я закуталась в зимнюю накидку, поверх нее еще надела шерстяную шаль. Катарина велела мне спросить сушеные цветы бузины и эликсир из мать-и-мачехи. Корнелия околачивалась поблизости, глядя, как я завязываю концы шали на спине.

— Можно мне с тобой? — спросила она со своей обычной невинной улыбкой.

Может быть, я к ней несправедлива? — подумала я.

— Нет! — отрезала Катарина. — Слишком холодно. Не хватает еще, чтобы ты заболела. Ну иди, — сказала она мне. — Одна нога здесь, а другая там.

Я закрыла за собой дверь и вышла на улицу. Народу там было очень мало — все благоразумно сидели дома у огня. Канал был покрыт льдом, по небу шли грозные тучи. Ветер продувал меня насквозь, и я спрятала от него нос в складках шали. И тут меня окликнули по имени. Я оглянулась, подумав, что Корнелия все же увязалась со мной. Входная дверь была закрыта.

Я посмотрела наверх. Хозяин открыл окно и высунул голову наружу.

— Что, сударь?

— Ты куда собралась, Грета?

— В аптеку, сударь. Хозяйка велела мне купить лекарство для мальчиков.

— А ты не можешь заодно купить кое-что и для меня?

— Конечно, сударь.

Почему-то ветер уже не казался мне таким пронзительным.

— Тогда подожди. Я напишу, что мне нужно.

Он исчез, а я стояла и ждала. Через минуту он появился и бросил вниз небольшой кожаный кошелек.

— Отдай аптекарю записку, которая лежит в кошельке, и принеси покупки мне.

Я кивнула и засунула кошелек под шаль. Это тайное поручение меня очень обрадовало.

Аптека находилась на улице Коорнмаркт по направлению к Роттердамским воротам. Это было не так-то далеко, но каждый вдох замораживал мне горло, и к тому времени, когда я вошла в аптеку, я не могла выговорить ни слова.

Я никогда раньше не была в аптеке, даже до того, как поступила в служанки, — матушка сама готовила для нас настойки и эликсиры. Это была небольшая комната, вдоль стен которой от пола до потолка шли полки. На полках стояли разные бутылочки, склянки и баночки. На каждой была бумажка с надписью. Вряд ли я поняла бы, что содержится в этих баночках, даже если бы смогла прочитать этикетки. Хотя холод убил все запахи у нас в доме, здесь чем-то пахло. Этот запах был мне незнаком. Словно что-то было спрятано в лесу под гниющей листвой.

Самого аптекаря я видела лишь однажды, несколько недель назад, когда он пришел к нам на праздник по случаю рождения Франциска. Это был небольшой лысый человечек, напоминавший птенца. Мое появление его удивило. В такой холод мало кто выходил из дому, Он сидел за столом, на котором стояли маленькие весы, и ждал, когда я заговорю.

— У меня поручения от хозяйки и хозяина, — проговорила я, когда горло у меня немного оттаяло. Он глядел на меня, видимо, не понимая, о ком я говорю. — От Вермеров.

— А! Ну и как поживает новорожденный?

— Мальчики заболели. Хозяйке нужны сушеные цветы бузины и эликсир из мать-и-мачехи. А хозяин… — Я подала ему кошелек. Аптекарь взял его с недоумевающим видом, но, когда прочитал записку, кивнул.

— У него кончилась жженая кость и охра, — проговорил он. — Ну, за этим дело не станет. Только раньше он никогда никого не присылал за материалом для красок. — Он глянул на меня поверх записки. — Всегда приходил сам. Удивительное дело.

Я молчала.

— Тогда присаживайся. Сюда, поближе к огню. А я достану все, что тебе нужно.

Он стал открывать банки, отвесил небольшую горку сушеных цветов, налил в бутылочку эликсира и все это аккуратно завернул и перевязал бечевкой. Потом положил что-то в кожаный кошелек.

— А холста ему не надо? — спросил он через плечо, ставя на полку стеклянную банку.

— Не знаю, сударь. Он просил принести только то, что в записке.

— Удивительное дело, весьма. — Он окинул меня взглядом. Я выпрямилась, стараясь казаться выше. — Что ж, на улице действительно очень холодно. Естественно, что ему не захотелось выходить из дому.

Он отдал мне пакеты и кошелек и открыл для меня дверь. Выйдя на улицу, я оглянулась: он все еще смотрел на меня через маленькое окошко в двери.

Дома я сначала пошла к Катарине и отдала ей лекарства. Потом вышла в коридор к лестнице. Он уже спустился и ждал меня. Я вытащила из-под шали кошелек и отдала ему.

— Спасибо, Грета.

— Что вы там делаете? — Корнелия притаилась в коридоре и наблюдала за нами.

К моему удивлению, он ничего ей не ответил. Просто повернулся спиной и стал подниматься по лестнице, оставив меня объясняться с ней.

Проще всего было бы сказать правду, хотя мне часто не хотелось говорить правду Корнелии. Она умела все вывернуть наизнанку.

— Я купила краски для твоего отца, — объяснила я.

— Он тебя просил?

На этот вопрос я ответила так же, как ее отец — повернулась и пошла к кухне, снимая по дороге шаль. Я боялась сказать правду — боялась ему навредить. Я уже понимала, что никому не надо знать, что он дал мне поручение.

Расскажет ли Корнелия матери о том, что видела? Хотя она и очень молода, она так же расчетлива, как ее бабушка. Возможно, она пока промолчит, дожидаясь подходящего момента.

Ответ я узнала через несколько дней. Было воскресенье, и я спустилась в свою подвальную спальню и открыла сундучок, чтобы достать воротник, который для меня вышила матушка. И сразу увидела, что в моих вещах кто-то рылся — воротники были сложены неаккуратно, одна из моих рубашек скомкана и засунута в угол, черепаховый гребень вытряхнут из носового платка, в который я его завернула. Но зато платок вокруг подаренного мне отцом изразца был завернут чересчур тщательно. Тут что-то не так. Когда я развернула носовой платок, плитка распалась на две части. Она была разломана пополам, так что мальчик и девочка оказались на разных половинах. Мальчик теперь глядел в никуда, а девочка сидела одна, скрыв свое лицо под капором.

Я заплакала. Корнелия и понятия не имела, какое зло она мне причинила. Я бы меньше расстроилась, если бы она оторвала у фигурок головы.


Хозяин стал давать мне и другие поручения. Однажды он попросил меня на обратном пути с рыбного ряда купить ему у аптекаря льняного масла. Он велел поставить масла у основания лестницы, чтобы не беспокоить его во время сеанса. По крайней мере он так сказал. Возможно, он понимал, что или Мария Тинс, или Катарина, или Таннеке заметят, что я поднялась в мастерскую в неурочное время.

В этом доме хранить секреты было нелегко. В другой раз он попросил меня купить у мясника свиной мочевой пузырь. Я сначала не поняла, зачем он ему нужен, но потом он велел мне после окончания уборки выкладывать для него нужные краски. Он выдвинул ящики из комода, стоявшего около мольберта, и показал, где хранятся разные краски, называя каждую. Многие слова были мне незнакомы: ультрамарин, вермильон, массикот. Коричневая и желтая земляные краски, черная жженая кость и свинцовые белила хранились в маленьких глиняных горшочках, завернутых в пергамент, чтобы краски не высохли. Более ценные краски — синие, желтые и красные — хранились в мешочках из свиного пузыря. В мешочке была проткнута дырка, чтобы краску можно было выжимать по мере надобности. Эти дырки затыкались гвоздем.

Однажды утром, когда я убиралась в мастерской, хозяин пришел раньше времени и попросил меня встать на место дочери булочника, которая заболела.

— Мне хочется кое-что уточнить, — объяснил он, — и надо, чтобы там кто-то стоял.

Я послушно встала на указанное место, положив одну руку на ручку кувшина, а другую на слегка приоткрытую оконную раму, откуда мне в лицо и грудь дуло холодом.

Может быть, поэтому дочь булочника и заболела, подумала я.

Он открыл все ставни, и в комнате было светло, как никогда.

— Опусти подбородок, — сказал он. — И смотри не на меня, а вниз. Вот так. Не шевелись.

Он сидел за мольбертом, однако не взял в руки ни палитру, ни кисть, ни нож. Он просто сидел, сложив руки на коленях, и смотрел.

Я покраснела. Мне и в голову не приходило, что он будет так внимательно смотреть на меня.

Я попыталась думать о чем-нибудь другом. Посмотрела в окно и там увидела баркас. Им правил тот же самый человек, который в мой первый день службы помог мне достать ведро. Сколько с тех пор изменилось! Тогда я еще даже не видела ни одной его картины. А теперь я ему позирую.

— Не смотри ни на что за окном, — сказал он. — Мне видно, что это тебя отвлекает.

Я попробовала ни на что не смотреть и думать о чем-нибудь другом. Я вспомнила день, когда мы всей семьей отправились за город собирать лекарственные травы. Потом подумала о том, как на Рыночной площади повесили женщину, которая в пьяной ярости убила свою дочь. И о том, как на меня в последний раз посмотрела Агнеса.

— Ты слишком много думаешь, — сказал он, поерзав на стуле.

У меня было такое чувство, будто я выстирала полное корыто простыней, но не сумела отмыть их добела.

— Извините, сударь. Я не знаю, что мне делать.

— Попробуй закрыть глаза.

Я закрыла глаза. Через минуту мне стало казаться, что я прикована к оконной раме и кувшину. Потом я ощутила стену у себя за спиной, стол слева и сквозняк из окна.

Наверное, то же самое ощущает отец, подумала я. Кругом пространство, и его тело знает, где что расположено.

— Теперь хорошо, — сказал он. — Очень хорошо. Спасибо, Грета. Можешь продолжать уборку.


Я никогда раньше не видела, как начинается работа над картиной. Я думала, что художник просто рисует то, что видит, используя краски, которые перед ним.

Он показал мне, как это на самом деле делается. Он начал рисовать дочь булочника, покрыв белый холст светло-серой грунтовкой. Потом отметил коричневыми мазками, где будет девушка, где стол, где графин и где окно и карта. А я думала, что после этого он начнет рисовать то, что видит — лицо девушки, синюю юбку, желто-черную жилетку, коричневую карту, серебристый кувшин и поднос под ним, белую стену. Вместо этого он стал рисовать цветные пятна — черное, где будет ее юбка, желтое, где будут ее жилетка и карта, красное, где будут кувшин и поднос, и опять серое там, где будет стена. Это были совсем не те цвета, в которые были окрашены все эти предметы на самом деле. Он потратил много времени на эти неправильные цвета, как я их про себя называла.

Иногда приходила дочь булочника и часами стояла на своем месте, однако, когда я на следующий день смотрела на картину, там ничего не прибавилось и не убавилось. Только цветные пятна, которые ни на что не были похожи, как бы старательно я в них ни вглядывалась. Я знала, что должно быть на их месте, только потому, что каждый день протирала все эти предметы и видела, подсмотрев, как дочь булочника переодевалась внизу в черно-желтую жилетку Катарины.

Я каждое утро неохотно выкладывала те краски, что он просил. Однажды я вдобавок выложила еще и синюю. Когда я это сделала во второй раз, он сказал мне:

— Не надо выкладывать ультрамарин, Грета. Только то, что я прошу. Зачем ты его выложила, когда я не просил?

В его голосе слышалось раздражение.

— Извините, сударь. Просто, — я глубоко вдохнула, — на ней ведь синяя юбка. Я подумала, что вам понадобится синяя краска. Вы же не оставите ее черной?

— Когда я буду готов, я попрошу.

Я кивнула и продолжала протирать львиные головы на стуле. У меня щемило душу. Мне не хотелось, чтобы он на меня сердился.

Он открыл среднее окно, впустив в комнату холодный воздух.

— Поди сюда, Грета.

Я положила тряпку на подоконник и подошла к нему.

— Посмотри за окно.

Я посмотрела. День был ветреный, по небу неслись облака и скрывались за шпилем Новой церкви.

— Какого цвета облака?

— Как какого? Белого.

Он слегка приподнял брови:

— Ты уверена?

Я еще раз поглядела на облака:

— И серого. Может быть, пойдет снег.

— Ну-ну, Грета. Попробуй еще раз. Вспомни свои овощи.

— Овощи, сударь?

Он нетерпеливо дернул головой. Я опять его раздражала. Мне свело скулы.

— Вспомни, как ты отделяла разные оттенки белого. Репа и лук — они одного цвета?

Вдруг я поняла:

— Нет. Репа зеленоватая, а лук желтоватый.

— Вот именно. Так какие же оттенки ты видишь в облаках?

— Там есть немного синевы, — сказала я, вглядевшись в облака. — Да, и немного желтизны, и прозелень!

Я пришла в такое возбуждение, что показала рукой, где проглядывает прозелень. Всю свою жизнь я глядела на облака, но сейчас мне показалось, что я вижу их в первый раз.

Он улыбнулся:

— Если присмотреться, чисто белого цвета в облаках мало, однако люди говорят, что они белые. Теперь ты понимаешь, почему мне пока не нужна синяя краска?

— Да, сударь.

На самом деле я не понимала, но мне не хотелось в этом признаваться. Мне казалось, что я почти поняла.

И когда он начал класть мазки поверх «неправильных» цветов, я поняла, что он имел в виду. Он добавил голубой краски к юбке, и она стала синяя с проблесками черного — более густыми в тени и светлее у окна. К стене он добавил желтой охры, через которую кое-где просвечивал серый цвет. Стена посветлела, но не стала белой. А я обнаружила, что, когда на стену падает свет, она становится не белой, а смесью многих цветов.

Самое трудное было изобразить кувшин и поднос: в них были и желтые, и коричневые, и зеленые, и голубые оттенки. Они отражали узор на скатерти, жилетку на девушке, синюю ткань, брошенную поверх стула, — в них было все, что угодно, кроме настоящего серебристого цвета. Тем не менее это были те самые кувшин и поднос.

После этого я стала внимательно вглядываться в цвета окружающих предметов.


Когда он попросил меня помочь ему изготовлять краски, мне стало гораздо труднее скрывать это от остальных. Однажды утром он привел меня в чердачную комнату, в которую вела лестница из кладовки, прилегающей к мастерской. Я там никогда раньше не была. Это было небольшое помещение с крышей, спускавшейся под крутым углом. Свет в нее проникал через окошко, из которого была видна Новая церковь. В комнатушке почти не было мебели, кроме маленького комода и каменного стола с углублением, в котором лежал камень, похожий на яйцо с отрезанным кончиком. Я видела такой же стол на отцовской фабрике изразцов. На столе стояли еще миски и мелкие тарелки, а у маленького камина лежали щипцы.

— Я хочу, чтобы ты выучилась растирать мне краски, Грета, — сказал он. Он выдвинул ящик комода и достал оттуда черную палочку длиной в мой мизинец. — Это — обожженная слоновая кость, — объяснил он. — Из нее делают черную краску.

Он положил палочку в миску и добавил кусочек какого-то пахучего смолистого вещества. Потом взял в руки камень, который он назвал «толкушкой», показал, как ее надо держать и как, наклонившись над столом, давить на нее всем телом, чтобы измельчить кость. Через несколько минут у него в миске была однородная черная паста.

— А теперь попробуй ты.

Он ложечкой выгреб черную краску из миски и положил ее в маленький горшочек. Потом достал еще кусочек слоновой кости. Я взяла толкушку и наклонилась над столом, стараясь принять ту же позу, что и он.

— Нет, рука должна лежать вот так, — сказал он, положив свою руку поверх моей. Его прикосновение привело меня в такое смятение, что я выронила толкушку, которая скатилась по столу и упала на пол. Я отскочила от хозяина и наклонилась за толкушкой.

— Простите, сударь, — пробормотала я, положив толкушку обратно в миску. Больше он ко мне не прикасался.

— Подними немного локоть, — скомандовал он. — Вот так. Теперь нажми плечом и крути кистью.

Мне понадобилось гораздо больше времени, чтобы истолочь палочку, — мои движения были неловкими, и при воспоминании о его прикосновении у меня колотилось сердце. Кроме того, я была меньше его ростом, и мне было неудобно делать необходимые движения. Но по крайней мере от постоянного выжимания белья у меня были сильные кисти рук.

— Немного мельче, — сказал он, поглядев в миску Я толкла еще некоторое время, пока он не решил, что паста готова. И велел мне потереть ее между пальцами, чтобы запомнить, какая она должна быть на ощупь. Потом выложил на стол еще несколько кусочков слоновой кости.

— Завтра я покажу тебе, как растирать свинец. Это гораздо легче, чем кость.

Я смотрела на кусочки слоновой кости.

— В чем дело, Грета? Уж не боишься ли ты каких-то косточек? Они такие же, как и гребень, которым ты расчесываешь волосы.

У меня никогда не будет возможности прибрести такой гребень. Волосы я расчесывала пальцами.

— Дело не в этом, сударь.

Все то, о чем он просил меня раньше, я могла сделать во время уборки или похода на рынок. Никто, кроме Корнелии, ничего не заподозрил. Но чтобы растирать краски, нужно время. Я не смогу это сделать в то время, которое мне отведено для уборки мастерской. И я не смогу объяснить хозяевам, почему я ухожу на чердак, вместо того чтобы заниматься своими обычными делами.

— Мне понадобится на это много времени, — пролепетала я.

— Когда приобретешь навык, все будет получаться быстрее.

Мне страшно не хотелось возражать ему или отказывать в его просьбе — в конце концов, он был моим хозяином. Но я боялась навлечь на себя гнев женщин.

— Мне сейчас надо идти к мяснику, а потом гладить, сударь. Так хозяйка распорядилась.

Мне самой эти слова казались неубедительными.

— К мяснику? — спросил он, нахмурившись.

— Да, сударь. Хозяйка спросит меня, почему я не занимаюсь своими делами. Ей надо будет сказать, что я помогаю вам. Мне трудно приходить сюда без всякого объяснения.

Хозяин молчал. Колокол в Новой церкви отбил семь ударов.

— Ясно, — проговорил он, когда колокол замолк. — Над этим надо подумать. — Он положил часть косточек обратно в ящик комода — Но эти кусочки истолки, — сказал он, указывая на оставшиеся. — На это понадобится не так много времени. А мне надо уйти. Когда все будет готово, оставь все как есть.

Ему придется поговорить с Катариной и объяснить, что он хочет поручить мне эту работу. Тогда мне будет легче выполнять его поручения.

Я ждала, но он так и не поговорил с Катариной.


Проблема неожиданно разрешилась при невольной помощи Таннеке. Со времени рождения Франциска кормилица спала в комнате с распятием вместе с Таннеке. Оттуда ей было близко до большой залы, где она кормила ребенка. Хотя Катарина и отказалась кормить его грудью, она настаивала на том, чтобы Франциск спал в своей кроватке рядом с ее постелью. Мне это казалось непонятным и неудобным для всех и, впрочем потом, узнав Катарину получше, я поняла, что, она отказываясь выполнять материнские обязанности, тем не менее хотела сохранить видимость материнства. Таннеке не нравилось спать в одной комнате с кормилицей. Она жаловалась, что та ночью слишком часто встает к ребенку, а если и лежит на месте, немилосердно храпит. Жаловалась она всем и каждому, не заботясь о том, слушают ее или нет. Потом начала отлынивать от работы, ссылаясь на то, что никогда не высыпается. Мария Тинс сказала ей, что тут ничего нельзя придумать, но Таннеке не переставала ворчать. При этом она часто кидала злые взгляды на меня — раньше, когда в доме появлялась кормилица, Таннеке спала в моей подвальной комнате. Послушать ее — так это я была виновата в том, что кормилица храпит.

Как-то вечером она даже стала жаловаться Катарине. Та, несмотря на холод, готовилась к вечеру у Ван Рейвенов и была в хорошем настроении. Она всегда приходила в хорошее настроение, когда надевала желтую накидку и жемчужное ожерелье с серьгами. Она пудрилась, надев поверх накидки широкий белый воротник, чтобы пудра не попадала на ткань. Пока Таннеке перечисляла свои обиды, Катарина продолжала пудриться, держа перед собой ручное зеркало. С заплетенными в косы волосами и вплетенными в них лентами она была очень красива — если только у нее было веселое выражение лица, а сочетание светлых волос и карих глаз придавало ее внешности что-то экзотическое.

Наконец она не выдержала.

— Хватит плакаться! — со смехом вскричала она. — Нам нужна кормилица, и она должна спать неподалеку от меня. В комнате девочек места нет, а в твоей есть — вот и вся недолга. Ничего поделать я не могу. Чего ты ко мне пристаешь со всякой ерундой?

Тут раздался голос хозяина:

— У меня возникла мысль.

Я в это время искала в шкафу свежий фартук для Лисбет и удивленно подняла на него глаза. Он стоял в дверях. Катарина недоуменно смотрела на него. Он редко вмешивался в домашние дела.

— Поставьте постель в чердачную комнату, и пусть кто-нибудь спит там. Например, Грета.

— Перевести Грету на чердак? — воскликнула Катарина. — Но зачем?

— Тогда Таннеке сможет спать в подвале, — спокойно объяснил он.

— Но… — Катарина остановилась на полуслове, не зная, что возразить. Ей эта мысль была явно не по вкусу, хотя она сама не знала почему.

— Давайте так и сделаем, сударыня, — радостно вмешалась Таннеке, метнув на меня взгляд. — Тогда я смогу высыпаться.

Я занялась перекладыванием одежды детей, хотя в этом не было никакой необходимости.

— А как же быть с ключом от мастерской? — наконец придумала довод Катарина. На чердак можно было попасть только по лестнице из кладовки при мастерской. Чтобы лечь спать, мне придется проходить через мастерскую, которую на ночь запирали. — Не можем же мы доверить ключ служанке.

— Ей и не нужен ключ, — возразил он. — Когда она ляжет спать, ты запрешь дверь мастерской. А утром она встанет и займется уборкой мастерской, пока ты не придешь и не отопрешь дверь.

Я перестала перекладывать вещи. Мне не нравилось быть запертой на ночь.

Но к сожалению, эта мысль понравилась Катарине. Наверное, она подумала, что, запертая наверху, я никуда не денусь и одновременно не буду мозолить ей глаза.

— Хорошо, — решила она. Катарина быстро принимала решения. Она обратилась к Таннеке: — Завтра вы вдвоем перенесете ее кровать в чердачную комнату. Это временно, — добавила она. — Скоро мы перестанем нуждаться в услугах кормилицы.

«Временно!» — подумала я. Покупать мясо и рыбу на рынке мне тоже поручили временно.

— Давай поднимемся в мастерскую, — сказал он, глядя на Катарину особым взглядом, который я уже научилась узнавать — взглядом художника.

— Я? — Катарина улыбнулась мужу. Он очень редко допускал ее в мастерскую. Она широким жестом положила на стол пуховку и стала снимать припорошенный пудрой воротник.

Он схватил ее за руку.

— Оставь воротник.

Это было почти так же удивительно, как его предложение переселить меня на чердак. Он повел Катарину по лестнице. Мы с Таннеке обменялись взглядами.

Со следующего дня дочь булочника стала позировать в широком воротнике.


Марию Тинс провести было не так просто. Когда Таннеке с торжеством объявила ей, что она переезжает в подвал, а я — на чердак, она задумчиво попыхтела трубкой и нахмурилась.

— Вы могли бы просто поменяться местами, — сказала она, махнув на нас трубкой. — Грета спала бы с кормилицей, а ты — на ее месте в подвале. И никому не нужно было бы переезжать на чердак.

Но Таннеке ее не слушала: она была в таком восторге от своей победы, что не заметила логики в возражении своей хозяйки.

— Госпожа согласилась, — безыскусно сказала я. Мария Тинс бросила на меня внимательный взгляд искоса.

Когда я переехала на чердак, мне стало проще растирать краски для хозяина. Я могла позже лечь и раньше встать, но иногда он давал мне такое большое задание, что мне приходилось придумывать причину, чтобы подняться на чердак после обеда, когда я обычно шила у огня. Я стала жаловаться, что в темной кухне мне было плохо видно, как ложатся стежки, и что мне лучше шить в светлой чердачной комнате. Или я говорила, что у меня болит живот и мне надо прилечь. Каждый раз, когда я придумывала какой-нибудь подобный предлог, Мария Тинс бросала на меня все тот же внимательный взгляд искоса, но ничего не говорила.

Я привыкала лгать.

Предложив, чтобы я спала на чердаке, он предоставил мне самой распределять свои обязанности, чтобы найти время работать на него. Он никогда не пытался мне помочь, придумав какую-нибудь отговорку для жены, и не спрашивал меня, смогу ли я выкроить время. Он просто давал мне утром задание и ожидал, что на другое утро все будет сделано.

Но сама работа с красками искупала все трудности. Я полюбила толочь материалы, которые он приносил из аптеки, — кости, белый свинец, марену, массикот. Я старалась изо всех сил, чтобы краски получались чистыми и яркими. Я убедилась, что, чем мельче порошок, тем сочнее краска. Из грубых бесцветных кусочков марены получался ярко-красный порошок, который в смеси с льняным маслом давал искрящуюся алую краску. Своими собственными руками я как бы совершала волшебство.

Хозяин также научил меня, как промывать исходный материал, чтобы избавиться от инородных примесей и выявить настоящий цвет. Я иногда раз по тридцать прополаскивала материалы в раковинах или мелких мисочках, чтобы удалить мел, песок или гравий. Это была долгая и нудная работа, но я получала огромное Удовлетворение, видя, как с каждым полосканием краска становится чище и ближе к тому, что ему нужно.

Единственной краской, которую он мне не доверял, был ультрамарин. Ляпис лазури стоил так дорого и процесс извлечения синей краски из этого камня был таким сложным, что ультрамарин он всегда готовил сам. Я привыкла находиться рядом с ним. Иногда мы стояли рядом: я толкла белый свинец, а он промывал ляпис или обжигал на огне охру. Со мной он почти не разговаривал. Он вообще был неразговорчивый человек. Я тоже помалкивала, но светлая комната дышала покоем. Закончив работу, мы поливали друг другу на руки из кувшина и щеткой отчищали следы краски.

В чердачной комнате было очень холодно, хотя там и был маленький очаг, на котором он подогревал льняное масло или обжигал краски. Я не смела разводить в нем огонь, если он меня об этом не просил. Иначе мне пришлось бы объяснять Катарине и Марии Тинс, почему я извожу так много торфа и дров.

Когда он был рядом, мне не было так холодно — я чувствовала тепло, исходящее от его тела.

Как-то днем я промывала массикот, который только что истолкла, и вдруг услышала в мастерской голос Марии Тинс. Он работал над картиной, а дочь булочника время от времени вздыхала.

— Тебе холодно, милая? — спросила Мария Тинс.

— Немного, — раздался тихий ответ.

— Почему у нее нет грелки?

Он ответил что-то так тихо, что я не расслышала.

— Ее не будет видно на картине. Не хватало, чтобы она заболела.

Опять я не расслышала, что он ответил.

— Грета принесет. Она должна быть на чердаке — ведь она жаловалась, что у нее болит живот. Пойду скажу ей.

Она поднялась по лестнице гораздо быстрее, чем можно было ожидать от старой женщины. Не успела я подойти к лестнице, как она оказалась уже на полпути. Я шагнула назад. Спасения не было, и не было времени что-нибудь спрятать.

Взобравшись наверх, Мария Тинс окинула взглядом выложенные на столе рядами раковины, кувшин с водой и мой фартук с желтыми пятнами от массикота.

— Так вот чем ты здесь занимаешься! Я так и думала.

Я стояла опустив глаза и не зная, что сказать.

— Живот, видите ли, у нее болит, глаза устают. Тут в доме не все идиоты.

«Спроси его, — хотелось мне сказать. — Он — мой хозяин. Я работаю по его приказу».

Но она ничего не крикнула вниз. Он тоже не поднялся по лестнице, чтобы объяснить, чем я занята.

Наступила долгая тишина. Затем Мария Тинс спросила:

— Ты давно ему помогаешь?

— Несколько недель, сударыня.

— Я заметила, что в последнее время картина продвигается у него быстрее.

Я подняла на нее глаза. По лицу ее было видно, что она что-то прикидывает в уме.

— Ты помогаешь ему писать быстрее, — тихо сказала она, — так что продолжай работать. Но ни слова моей дочери или Таннеке.

— Хорошо, сударыня.

Она усмехнулась:

— Мне следовало бы давно догадаться. Хотя ты хитра — чуть не обманула даже меня. Ну а теперь принеси бедной девочке грелку.


Мне нравилось спать на чердаке. В ногах постели не было жуткой сцены распятия. Вообще в чердачной комнате не было картин, только чистый запах льняного масла и терпкий аромат земляных красителей. Мне нравился открывавшийся из окна вид на Новую церковь и нравилась тишина. Сюда никто, кроме него, не приходил. Девочки не являлись ко мне в гости, и никто не шарил в моих пожитках. Я была одна, словно поднятая над домашней суетой и взирающая на нее издалека.

Почти как и он.

А главное, я могла проводить больше времени в мастерской. Иногда, завернувшись в одеяло, я спускалась вниз ночью, когда весь дом спал. Я разглядывала картину, над которой он работал, со свечой или — в лунную ночь — приоткрыв ставню. Иногда я сидела в темноте на одном из придвинутых к столу стульев с львиными головами, опираясь локтем на красно-голубую скатерть. Я представляла себя сидящей напротив него в желто-черной жилетке, с жемчужным ожерельем на шее и бокалом вина в руке.

Одно мне только не нравилось — что меня запирают на чердаке на ночь.

Катарина забрала ключ от мастерской у Марии Тинс и сама запирала и отпирала дверь. Наверное, это создавало у нее ощущение власти надо мной. То, что я жила на чердаке, не очень-то ей нравилось: я была ближе к нему и могла спускаться, когда мне вздумается, в мастерскую, куда ее не пускали.

Наверное, жене трудно примириться с подобным положением дел.

Но какое-то время все шло гладко. Мне удавалось сбегать днем на чердак и заниматься красками. Катарина в это время обычно спала, потому что Франциск часто будил ее по ночам. Таннеке тоже задремывала у себя на кухне, и мне удавалось уйти, не придумывая предлога. Девочки занимались с Иоганном, обучая его ходить и говорить, и не обращали внимания на мое отсутствие. Если же и замечали, Мария Тинс говорила, что послала меня за чем-нибудь к себе наверх или поручила какое-то особенное шитье, для которого был нужен яркий свет. В конце концов, они были дети, увлеченные своими делами и безразличные к миру взрослых, кроме тех случаев, когда это непосредственно их касалось.

По крайней мере я так думала.

Однажды днем я промывала белила и вдруг услышала, что меня из мастерской зовет Корнелия. Я быстро вытерла руки и сняла фартук, который надевала для работы с красками. Надев свой каждодневный фартук, я спустилась к ней. Она стояла в дверях мастерской с таким видом, будто перед ней была лужа, в которую ей хотелось наступить.

— Что тебе нужно? — довольно резко спросила я.

— Тебя зовет Таннеке.

Корнелия повернулась и пошла к лестнице. На площадке она остановилась.

— Помоги мне, Грета, — просительно сказала она. — Иди вперед — подхватишь меня, если я упаду. Лестница такая крутая — я боюсь.

Ее редко что-нибудь пугало — даже крутая лестница, по которой ей не часто приходилось подниматься. Ее просьба меня растрогала. А может быть, я пожалела, что так резко с ней разговаривала. Я спустилась по лестнице, повернулась и протянула к ней руки:

— Ну, давай.

Корнелия стояла наверху, сунув руки в карманы. Потом стала спускаться по лестнице, держась одной рукой за перила, а другую сжав в кулак. Когда до низу осталось всего несколько ступенек, она вдруг прыгнула, ударившись об меня и больно проехавшись мне по животу кулаком. Потом вскочила на ноги и засмеялась, закинув голову и прищурив свои карие глаза.

— Паршивка! — пробормотала я, жалея, что проявила к ней слабость.

Таннеке сидела на кухне с Иоганном на руках.

— Корнелия сказала, что ты меня зовешь.

— Да, она порвала свой воротник и хочет, чтобы ты его заштопала. Мне почему-то не разрешает — хоть и знает, что я лучше тебя чиню воротники.

Таннеке передала мне воротник и тут обратила внимание на мой фартук:

— Что это у тебя? Кровь?

Я посмотрела на себя. По фартуку шла красная полоса, похожая на подтек на оконном стекле. На секунду я вспомнила фартуки Питера-старшего и младшего.

Таннеке наклонилась поближе:

— Это не кровь. Похоже на красный порошок. Как он сюда попал?

Я смотрела на полосу. Это марена, подумала я. Я сама ее натерла несколько недель назад. Из коридора раздался приглушенный смешок.

Корнелия старательно подготовилась к этой проделке. Даже сумела как-то забраться на чердак и украсть красного порошку.

Я не знала, что ответить Таннеке. А она смотрела на меня все более подозрительно.

— Ты что, трогала краски хозяина? — сурово спросила она. В конце концов, она позировала ему и знала, что он держит в мастерской.

— Нет, это…

Я умолкла, подумав, что мне не пристало ябедничать на Корнелию, да и Таннеке все равно поймет, чем я занимаюсь у себя на чердаке.

— Покажем это молодой госпоже, — решила Таннеке.

— Не надо, — торопливо сказала я.

Таннеке выпрямилась на стуле, поскольку это было можно сделать, держа на руках спящего ребенка.

— Сними фартук! — скомандовала она. — Я покажу его молодой хозяйке.

— Таннеке, — сказала я, прямо глядя на нее, — я тебе очень не советую беспокоить Катарину — тебе же будет хуже. Поговори лучше с Марией Тинс. И когда она будет одна, без девочек.

Эти слова и угрожающий тон навсегда испортили наши отношения с Таннеке. Я вовсе не хотела ее стращать — просто я должна была во что бы то ни стало помешать ей пожаловаться Катарине. Она так и не простила мне, что я с ней разговаривала как со своей подчиненной.

Но во всяком случае, мои слова возымели действие. Она зло на меня посмотрела, но за враждебностью таилось сомнение. И желание пожаловаться своей собственной любимой хозяйке. С другой стороны, хотелось наказать меня за наглость и все-таки пожаловаться Катарине.

— Поговори со своей хозяйкой, — тихо сказала я. — Но поговори с ней наедине.

Хотя я стояла спиной к двери, я услышала шорох — Корнелия, крадучись, отошла.

Таннеке послушалась голоса благоразумия. С каменным лицом она передала мне Иоганна и пошла искать Марию Тинс. Прежде чем посадить мальчика себе на колени, я стерла красную полосу со своего фартука тряпкой и бросила ее в огонь. Но пятно осталось. Я сидела, держа на руках мальчика, и ждала решения своей судьбы.

Я до сих пор не знаю, что Мария Тинс сказала Таннеке, каким образом она убедила ее молчать — угрозами или посулами. Но своего она добилась — Таннеке ни слова не сказала о моих занятиях на чердаке ни Катарине, ни девочкам, ни даже мне. Но она, как могла, усложняла мою жизнь — причем нарочно. То послала меня обратно в рыбный ряд, когда я принесла треску, которую она заказала, утверждая, что велела мне купить камбалы. Она стала неряшливей и нарочно сажала жирные пятна на свой фартук, чтобы мне было труднее его отстирывать. Она перестала выносить помойное ведро, больше не приносила воды из канала, чтобы наполнить бак на кухне, и отказывалась мыть полы. И даже, злобно глядя на меня, отказывалась убрать ноги, когда я мыла пол на кухне. Мне приходилось оставлять место под ее ногами невымытым, а потом оказывалось, что под одной ногой скрывалось липкое жирное пятно.

У нее уже не бывало добрых моментов, когда она говорила бы со мной дружеским тоном. И я стала чувствовать себя одинокой в доме, полном народу.

Я уже больше не осмеливалась приносить отцу вкусные кусочки из кухни, чтобы немного его порадовать. Я не сказала своим родителям, как трудно мне стало в доме на Ауде Лангендейк и как я вынуждена следить за каждым своим шагом. Не могла я им рассказать и про то хорошее, что у меня осталось, — краски, которые я растирала для хозяина, ночи, когда я сидела в мастерской, минуты, когда мы с ним работали бок о бок и его присутствие согревало меня.

Единственное, о чем я могла им рассказывать, были его картины.


Как-то в апреле, когда уже стало тепло, я шла по Коорнмаркту в аптеку, и со мной рядом вдруг оказался Питер-младший, который поздоровался со мной. Я и не заметила, как он меня догнал. На нем был чистый фартук, и он нес пакет, который, как он сказал, надо было доставить в один из домов на Коорнмаркте. Нам было с ним по дороге, и он попросил разрешения проводить меня. Я кивнула — у меня не было причин ему отказывать. Зимой я видела его раз или два в неделю в мясном ряду. Мне всегда было трудно выносить его взгляд, который как бы впивался в меня. Мне не нравилось, что он обращает на меня внимание.

— У тебя усталый вид, — сказал он. — И глаза покраснели. Наверное, тебя заставляют слишком много работать.

Да, меня заставляли слишком много работать. Хозяин давал мне столько слоновой кости, что мне приходилось вставать очень рано, чтобы успеть ее истолочь. А накануне вечером Таннеке заставила меня еще раз вымыть пол, уронив на него сковороду с жиром.

Мне не хотелось в чем-нибудь упрекать хозяина.

— Таннеке на меня взъелась, — сказала я, — и наваливает на меня все больше работы. И потом, с наступлением тепла мы начали весеннюю уборку дома.

Я добавила это, чтобы он не думал, что я жалуюсь на Таннеке.

— Таннеке — женщина с заскоками, — сказал он, — но предана хозяевам.

— Только Марии Тинс.

— Нет, всей семье. Помнишь, как она защищала Катарину от ее сумасшедшего брата?

Я покачала головой:

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

Питер был явно удивлен:

— Да об этом в мясном ряду судачили несколько дней. Но ты не занимаешься сплетнями — да? Глаза у тебя открыты, но рот на замке. Не слушаешь сплетен и не пересказываешь их, — с одобрением сказал он. — А мне от них некуда деваться — старухи весь день перемывают людям косточки, дожидаясь своей очереди. Поневоле кое-что застревает в памяти.

— А что сделала Таннеке? — не удержавшись, спросила я.

Питер улыбнулся:

— Когда твоя хозяйка была беременна предпоследним ребенком — как там его зовут?

— Иоганн — как отца.

— Ну да, как отца.

Улыбка Питера погасла, словно на солнце набежало облако.

— Так вот, — вернулся он к своей истории, — однажды к ним в дом заявился брат Катарины, Биллем, и начал ее бить. А она уже была на восьмом месяце.

— За что?

— У него, говорят, не все дома. Он часто бросается на людей. И отец у него такой же. Ты ведь знаешь, что Мария Тинс давно разошлась с отцом Катарины. Он ее тоже бил.

— Муж бил Марию Тинс? — изумленно повторила я. Я не могла себе представить, чтобы кто-нибудь осмелился бить Марию Тинс.

— И вот когда Биллем начал бить Катарину, Таннеке вроде загородила ее собой и даже как следует накостыляла ему.

«А где же в это время был хозяин?» — подумала я. Не может быть, чтобы оставался в мастерской. Наверное, ушел в Гильдию, или с Левенгуком, или зашел в харчевню матери.

— В прошлом году Мария Тинс и Катарина добились, чтобы Виллема заперли в собственном доме и запретили выходить на улицу. Поэтому-то ты его и не видела. Неужели ты ничего про это не слышала? Они что, у вас доме никогда не разговаривают?

— Со мной нет. — Я вспомнила, сколько раз Катарина уединялась с Марией Тинс и как они замолкали при моем появлении. — А под дверьми я не слушаю.

— Ну конечно! — Питер опять заулыбался, будто я рассказала ему смешную историю. Как и все, он считал, что все служанки подслушивают под дверьми. О служанках много всякого говорится, и все считали, что я такая же.

Остаток пути я молчала. Я и не представляла, чтобы у Таннеке хватило мужества вступиться за Катарину, несмотря на все, что она говорит у нее за спиной. Не могла я представить и того, чтобы Катарина позволила родному брату ее бить и что у Марии Тинс такой сын. Я подумала: а Франс может побить меня на улице? — и решила, что это невозможно.

Больше Питер ничего не рассказал — он и так видел, что я поражена. Около аптеки он только тронул меня за локоть и пошел дальше. Мне пришлось постоять минуту, глядя в темно-зеленую воду канала, чтобы прийти в себя. Потом я тряхнула головой и вошла в аптеку. Перед глазами у меня был нож, который волчком крутился по полу матушкиной кухни.


Однажды Питер явился на воскресную службу в нашей церкви. Он зашел уже после нас троих и сел в заднем ряду. Увидела я его лишь после службы, когда мы разговаривали в церковном дворе с соседями. Питер стоял в стороне и наблюдал за мной. У меня перехватило дыхание. Хорошо хоть, что он протестант. До тех пор я не была в этом уверена. Поступив на службу в Квартал папистов, я стала во многом сомневаться.

Матушка посмотрела в ту же сторону:

— Кто это?

— Сын мясника.

Матушка посмотрела на меня странным взглядом. В нем было любопытство и почему-то страх.

— Подойди к нему, — прошептала она, — и приведи сюда.

Я послушалась ее и подошла к Питеру.

— Зачем ты пришел? — спросила я, хотя и понимала, что должна быть с ним любезнее.

Он улыбнулся:

— Привет, Грета! А доброго слова у тебя для меня не найдется?

— Зачем ты пришел?

— Я хожу на службы в разные церкви Делфта, чтобы выбрать, какая мне больше понравится. На это, наверное, уйдет много времени.

Увидев по моему лицу, что от меня шутками не отделаешься, он переменил тон.

— Я пришел повидать тебя и познакомиться с твоими родителями.

Я вспыхнула.

— Тебе надо было спросить, хочу ли я этого, — тихо сказала я.

— А ты что, не хочешь?

— Мне только семнадцать лет. О таких вещах я еще и не думаю.

— Я тоже не спешу, — сказал Питер.

Я посмотрела на его руки: они были чисто вымыты, но по краям ногтей еще оставались красные полоски. Я вспомнила, как хозяин положил свою руку на мою, показывая, как толочь кость, и вздрогнула.

На нас все смотрели — незнакомое лицо в церкви. А он был красивый парень — даже я это признавала, — с длинными светлыми кудрями, ясными глазами и приятной улыбкой. Несколько девушек старались обратить на себя его внимание.

— Так познакомишь меня с родителями?

Я неохотно повела его к ним. Питер кивнул моей матери и крепко пожал руку отца, который в растерянности сделал шаг назад. С тех пор как он потерял зрение, он стал бояться знакомиться с новыми людьми. Кроме того, ему никогда раньше не приходилось встречать человека, который обращал бы на меня внимание.

— Не волнуйся, отец, — прошептала я, пока мама знакомила Питера с соседкой. — Я тебя не покину.

— Ты меня уже покинула, Грета. Мы потеряли тебя в тот день, когда ты нанялась в служанки.

Я была рада, что он не видел набежавших мне на глаза слез.


Питер-младший приходил в нашу церковь не каждое воскресенье, но достаточно часто, чтобы я всякий раз начинала нервничать, с большим тщанием, чем нужно, расправляла юбку, садясь на скамейку, и плотно сжимала губы.

— Пришел? — спрашивал отец каждое воскресенье, крутя головой. — Он здесь?

Я предоставляла отвечать матушке.

— Да, — говорила она, — он здесь.

Или:

— Нет. Его нет.

Питер всегда сначала здоровался с моими родителями и только потом со мной. Первое время они чувствовали себя с ним неловко. Но Питер дружелюбно болтал с ними, не обращая внимания на молчание и ответы некстати. Он умел разговаривать с людьми — ведь столько народу приходило к его отцу за мясом. Постепенно мои родители привыкли к нему. Когда отец в первый раз засмеялся какой-то его шутке, он так этому сам удивился, что тут же нахмурился — пока Питер не сказал еще что-то смешное.

Каждый раз, поговорив с ним, родители отходили в сторону и оставляли нас одних. Питер весьма разумно дожидался, пока они это сделают сами. Первые два или три раза этого вообще не произошло. Но затем пришло воскресенье, когда матушка взяла отца за руку и со значением сказала:

— Пошли поговорим со священником. Какое-то время я с ужасом думала об этой минуте, но потом и сама привыкла оставаться с Питером вдвоем под взглядами прихожан. Иногда Питер осторожно поддразнивал меня, но чаще расспрашивал, чем я занималась на неделе, или рассказывал истории, которые слышал в мясном ряду, или описывал аукционы на Скотном рынке. Он терпеливо сносил мои настроения — когда я отвечала ему резко, или замолкала, или старалась от него избавиться.

Он никогда не осведомлялся у меня о хозяине. А я не говорила ему, что растираю для того краски. И была рада, что он про это не спрашивал.

Часто вместо того, чтобы слушать Питера, я думала о хозяине и невпопад отвечала на его вопросы.

Как-то в мае, когда я уже работала на Ауде Лангендейк почти год, матушка спросила Питера, прежде чем оставить нас одних:

— Ты не хочешь прийти к нам в следующее воскресенье пообедать?

Я чуть не ахнула от неожиданности, а Питер улыбнулся и сказал:

— С удовольствием.

После этого я почти не слышала, о чем он со мной говорил. Когда он наконец распрощался и ушел и мы с родителями пошли домой, мне хотелось закричать на матушку. Но я сдержалась и спросила вполголоса:

— Почему ты мне не сказала, что собираешься пригласить Питера?

Матушка бросила на меня взгляд искоса.

— Давно пора было его пригласить, — только и сказала она.

Она была права — не пригласить его к нам домой было бы невежливо. Раньше мне не приходилось принимать ухаживания мужчины, но я знала правила игры. Если у Питера серьезные намерения, родители будут принимать его всерьез.

Я также знала, как им будет трудно его принять. У них было очень мало денег: только мое жалованье и то, что мать подрабатывала прядением шерсти. Им едва хватало на пропитание самим — куда уж там накормить еще одного человека, да к тому же сына мясника. Я им помочь почти не могла — разве что незаметно для Таннеке взять пару вкусных кусочков на кухне, щепок для очага, может быть, несколько луковиц и немного хлеба. Всю эту неделю мои родители будут отказывать себе в еде и реже разжигать огонь — и все для того, чтобы как следует накормить Питера.

И все-таки они хотели, чтобы он пришел. Мне они в этом не признавались, но, видимо, считали, что, накормив его, они помогут сами себе в будущем. У жены мясника и ее родителей еды всегда будет вдоволь. Так что имело смысл поголодать сейчас, чтобы впоследствии есть досыта.

Позднее, когда Питер стал приходить каждое воскресенье, он присылал им пакет с мясом, и матушка готовила его к воскресенью. Но в то первое воскресенье у нее хватило ума не предлагать мяса сыну мясника. Он отлично распознал бы дешевый кусок. Вместо этого она приготовила рыбный суп, в который даже добавила креветок и кусочки омара. Я так и не узнала, откуда она нашла на них деньги.

Она вычистила наш бедный дом до блеска. Достала несколько лучших отцовских изразцов, протерла их фланелью и выставила вдоль стены, чтобы Питеру было их видно, когда он будет сидеть за столом. Он похвалил матушкин суп — и не из вежливости. Матушка порозовела и улыбнулась от удовольствия и подлила ему еще. После обеда он стал расспрашивать отца про изразцы, подробно описывая каждый, так чтобы отец вспомнил его и смог рассказать о нем что-нибудь еще.

— Лучший изразец я отдал Грете, — сказал он, когда они обсудили все, что были выставлены вдоль стены. — На нем я нарисовал ее и ее брата.

— Хотелось бы на него взглянуть, — проговорил Питер.

Я опустила глаза на свои потрескавшие руки и сглотнула. Никто не знал, что сделала Корнелия с моим драгоценным изразцом.

Когда Питер собрался уходить, мама шепнула мне, чтобы я проводила его до конца улицы. Я шла рядом с ним, уверенная, что на нас смотрят все соседи, хотя на самом деле шел дождь и на улице почти никого не было. У меня было такое чувство, будто родители вытолкнули меня на улицу, будто за моей спиной совершилась сделка и меня отдали этому человеку. Ладно, думала я, по крайней мере он хороший человек, если даже у него не очень чистые руки.

Около канала Ритвельд есть темный закоулок, и Питер повлек меня туда, обняв за талию. Агнеса любила здесь прятаться во время наших детских игр. Питер прижал меня к стене, и я разрешила ему себя поцеловать. Он был охвачен таким волнением, что укусил меня за губу. Я не вскрикнула — только слизнула с губы кровь и поглядела через его плечо на мокрую кирпичную стену. Он плотно прижимался ко мне. В глаз мне попала капля дождя.

Питер хотел бы не только поцеловать меня, но и добиться большего, но я ему не позволила. Через несколько минут он отступил от меня и протянул руку к моей голове. Я отдернула голову.

— Ты никогда не снимаешь капор?

— У меня нет денег делать прическу и ходить без капора, — сердито ответила я. — И я не какая-нибудь…

Я не договорила — он и сам знал, какие еще женщины ходят с непокрытой головой.

— Но капор закрывает все твои волосы. Почему ты так его носишь? Большинство женщин выпускают из-под него прядь-другую волос.

Я не ответила.

— Какого цвета твои волосы?

— Русые.

— Светло— или темно-русые?

— Темно.

Питер улыбнулся, словно играл со мной, как с ребенком.

— Прямые или кудрявые?

— Ни то ни другое. То есть и то и другое. — Мне самой стало неловко: что за чушь я несу?

— Длинные или короткие?

Помедлив, я ответила:

— До плеч.

Он стоял улыбаясь, потом поцеловал меня еще раз и пошел в сторону Рыночной площади.

Я помедлила, потому что не хотела врать, но и не хотела сказать ему правду. Волосы у меня были темные и очень непослушные. Когда я снимала капор, я становилась как бы другой Гретой — Гретой, которая охотно стояла бы в темном закоулке с мужчиной, но с мужчиной, который не был бы столь спокоен, ненавязчив и помыслы которого не были бы так же чисты. Гретой, похожей на женщин, которые осмеливались ходить простоволосыми. Поэтому я так старательно упрятывала волосы под капор — чтобы от той Греты не осталось и следа.

Хозяин закончил портрет дочери булочника. На этот раз я знала об этом заранее: он перестал мне приказывать растирать и промывать краски. Теперь у него почти совсем не уходило красок, и он не стал под конец все менять, как сделал на портрете дамы с жемчужным ожерельем. Он внес перемены раньше, убрав из картины один стул и перевесив на стене карту. Эти перемены меня не очень удивили, потому что мне и самой это приходило в голову и я знала, что картина в результате стала лучше.

Он опять взял на время камеру-обскуру у Левенгука — чтобы в последний раз посмотреть на окружение натурщицы. Установив ее, он позволил и мне туда заглянуть. Хотя я все еще не понимала, как это получается, мне уже нравились картинки, которые камера рисовала на стекле — миниатюрные, перевернутые слева направо изображения предметов, расположенных в углу. Эти обыкновенные предметы становились ярче — скатерть приобрела более броский алый цвет, карта начала блестеть, как стакан с элем, через который смотришь на солнце. Я не совсем понимала, каким образом камера помогала ему рисовать, но я стала относиться к этому так же, как Мария Тинс: если это ему помогает, то с какой стати возражать?

Но быстрее он рисовать не стал. На девушку с кувшином у него ушло пять месяцев. Меня одолевало беспокойство: вдруг Мария Тинс напомнит мне, что моя помощь не ускорила его работу, и выгонит меня из дому.

Но она этого не сделала. Она знала, что в ту зиму он был очень занят делами Гильдии и помогал матери в харчевне. Может быть, она решила подождать, не пойдет ли у него работа быстрее летом. А может быть, у нее не хватало духу выговаривать ему, потому что ей очень нравилась картина.

— Какая жалось, что такая прекрасная картина окажется на стене у какого-то булочника, — однажды сказала она. — Мы могли бы запросить за нее больше, если бы она предназначалась Ван Рейвену.

Мне стала ясно, что, хотя рисовал картины он, их продажей занималась она.

Булочнику тоже нравилась картина. Когда он пришел ее смотреть, все выглядело совершенно иначе, чем во время официально обставленного визита Ван Рейвенов несколько месяцев назад. Булочник пришел со всей семьей, включая нескольких детей, и еще прихватил двух сестер. Это был веселый человек с багровым от жара печей лицом и волосами, словно бы запорошенными мукой. Он отказался от вина, которое предложила Мария Тинс, и предпочел кружку пива. Он любил детей и настоял на том, чтобы в мастерскую пустили девочек и Иоганна. Дети тоже любили его — каждый раз, приходя в дом, он приносил им новую раковину для их коллекции. На этот раз это была витая раковина размером почти с мой кулак. Она была белая со светло-желтыми пятнами, шершавая и колючая снаружи и гладкая розовато-оранжевая изнутри. Девочки пришли в восторг и побежали за остальными своими раковинами. Они принесли их в мастерскую и играли в них с детьми булочника в кладовке. А мы с Таннеке угощали гостей.

Булочник объявил, что удовлетворен картиной.

— Дочка на ней хорошо выглядит, а этого мне достаточно, — сказал он.

Позже Мария Тинс сказала, что в отличие от Ван Рейвенов он как следует и не рассмотрел картину, что восприятие красоты в нем убили бесчисленные кружки пива и беспорядок у него в доме. Я с ней не была согласна, но ничего не возразила. Мне казалось, что булочник получил от картины непосредственное удовольствие, тогда как Ван Рейвен чересчур уж долго вглядывался в картину, закатывал глаза и произносил при этом слащавые слова. Он старался произвести впечатление на окружающих, а булочник просто сказал, что думал.

Я зашла в кладовку — посмотреть, как ведут себя дети. Они сидели на полу, играть с ракушками и рассыпав повсюду песок. Сундуки, книги, посуда и подушки, которые там хранились, их нисколько не интересовали.

Корнелия спускалась по лестнице из чердачной комнаты. С ликующим воплем она спрыгнула на пол с третьей ступеньки, вызывающе на меня глянув. Один из сыновей булочника, примерно ровесник Алейдис, тоже взобрался на несколько ступенек и спрыгнул на пол. Потом на лестницу полезла Алейдис, за ней и другие дети.

Я так и не узнала, как Корнелия сумела забраться на чердак и украсть марену, которой она запачкала мой фартук. Такая уж она была — вечно хитрила, вечно куда-то скрывалась. Я ничего не сказала о ее проступке Марии Тинс или хозяину, потому что не была уверена, что они мне поверят. Вместо этого я начала запирать краски, когда мы кончали работу.

Сейчас я тоже ей ничего не сказала. Но вечером просмотрела свои пожитки. Все как будто было на месте: и разбитый изразец, и черепаховый гребень, и молитвенник, и мои вышитые носовые платки, воротнички, рубашки, фартуки и капоры. Тщательно их пересчитав, я уложила их назад.

Потом на всякий случай проверила краски. Они тоже лежали в прежнем порядке, и никто вроде не пытался открыть запертые ящики.

Может быть, она никаких пакостей и не замышляла, а просто ей захотелось попрыгать и она затеяла игру, как любой ребенок.


Булочник забрал картину в мае. Но хозяин не принимался за следующую до июля. Эта задержка меня беспокоила: вдруг Мария Тинс станет винить меня, хотя мы обе знали, что я тут ни при чем. Потом я однажды услышала, как она говорит Катарине, что друг Ван Рейвена, посмотрев портрет его жены, сказал, что лучше бы она глядела перед собой, а не в зеркало. И Ван Рейвен решил заказать хозяину еще один портрет жены, в котором бы она глядела на художника.

— Ему не нравится эта поза, — сказала она.

Не расслышав ответа Катарины, я на минуту перестала мести пол в комнате девочек.

— Помнишь, когда он в последний раз рисовал натурщицу в фас? — Мария Тинс напомнила Катарине: — Служанку в красном платье? Вместе с Ван Рейвеном? Помнишь?

Катарина фыркнула:

— Это была последняя картина, на которой его персонажи смотрели перед собой. И какой же был скандал! Я была уверена, что он откажется от нового предложения Ван Рейвена, но он согласился.

Я не могла спросить Марию Тинс, о какой картине она говорила: она поймет, что я подслушивала. Не могла я спросить и Таннеке — она со мной больше не сплетничала. Тогда как-то, когда у Питера-младшего не было покупателей, я спросила его, слышал ли он о служанке в красном платье.

— Ну как же — у нас в мясном ряду об этом долго судачили, — с усмешкой ответил он. И начал перекладывать выложенные на прилавке говяжьи языки. — Это было несколько лет назад. Ван Рейвен захотел, чтобы твой хозяин написал картину, где был бы он сам и одна из его служанок. На нее надели красное платье его жены. И Ван Рейвен потребовал, чтобы в картине был кувшин с вином, которым он ее поил после каждого сеанса. Ну и что — она от него забрюхатела еще до того, как картина была закончена.

— Что же с ней стало?

Питер пожал плечами:

— Что всегда бывает с чересчур сговорчивыми девушками.

Я похолодела. Разумеется, я и раньше слышала подобные рассказы, но они никогда не касались знакомых мне людей. Я вспомнила о своих мечтах надеть платье Катарины, о том, как Ван Рейвен схватил меня в коридоре за подбородок, о том, как он сказал хозяину: «Тебе надо написать ее портрет».

Питер оставил в покое языки и нахмурился:

— Почему тебя интересует, что с ней стало?

— Да так, — ответила я с беспечным видом. — Просто я случайно подслушала разговор. Меня это не касается.

* * *

Я не видела, как он готовил фон для портрета дочери булочника, — я тогда еще не помогала ему с красками. Но на этот раз, когда жена Ван Рейвена пришла на первый же сеанс, я была наверху и слышала, что он ей говорил. Она была молчаливая женщина. Она следовала его указаниям, не произнося ни звука. Даже каблучки ее туфель не стучали по кафельному полу. Он поставил ее у окна, ставни которого были открыты, потом велел сесть на один из расположенных вокруг стола стульев с львиными головами. Я услышала, как он закрывает ставни.

— В этой картине будет меньше света, чем в прошлой, — объявил он.

Она ничего не ответила. Казалось, он разговаривает сам с собой. Потом он крикнул мне:

— Грета, принеси желтую накидку моей жены и ее жемчужное ожерелье с серьгами.

Катарина в тот день ушла в гости, и я не могла попросить ее, чтобы она дала мне свои драгоценности. Да я все равно не посмела бы. Вместо этого я пошла в комнату с распятием к Марии Тинс, которая отперла шкатулку Катарины и протянула мне ожерелье и серьги. Потом я достала из шкафа желтую накидку и аккуратно повесила ее на руку. До этого я никогда к ней не прикасалась. Сейчас же я ткнулась носом в ее меховую оторочку — мех был мягкий, как крольчонок.

Я шла по коридору, и меня вдруг посетило безумное желание выбежать на улицу с этими дорогими вещами. Я могла бы пойти к восьмиконечной звезде посреди Рыночной площади, выбрать направление и никогда сюда не возвращаться.

Вместо этого я поднялась в мастерскую и помогла жене Ван Рейвена надеть накидку. Она красиво облегала ее плечи. Потом она продела петли сережек себе в уши и надела ожерелье на шею. Я хотела помочь ей завязать его ленточки, но хозяин сказал:

— Не надо надевать ожерелье. Пусть лежит на столе.

Она опять села на стул. А он сидел за мольбертом и вглядывался в нее. Ее это, казалось, совсем не беспокоило: она смотрела в пространство невидящими глазами, как он пытался заставить глядеть меня. — Посмотрите на меня, — сказал он. Она посмотрела на него. У нее были большие темные, почти черные глаза. Он положил на стол скатерть, потом снял ее и заменил на синюю ткань. Он выложил жемчуга по прямой линии, потом скомкал их в кучку, потом опять выложил по прямой. Попросил ее встать, потом сесть, потом откинуться на стуле, потом наклониться вперед.

Я думала, что он забыл про меня, но вдруг он сказал:

— Грета, принеси пуховку Катарины. Он велел ей поднести пуховку к лицу, потом положить на стол, не выпуская из руки, потом отодвинуть ее в сторону. Потом дал мне пуховку и сказал: — Отнеси ее назад.

Когда я вернулась, у нее в руке было перо и перед ней лежал лист бумаги. Она сидела на стуле, слегка наклонившись вперед, и писала. Чернильница стояла справа от нее. Он открыл верхние ставни, а нижние закрыл. В комнате стало темнее. Но свет из окна падал на ее высокий лоб, на лежавшую на столе левую руку, на рукав желтой накидки.

— Немного подвиньте левую руку вперед, — сказал он. — Вот так.

Она продолжала писать.

— Посмотрите на меня, — сказал он. Она подняла на него глаза.

Он принес из кладовки карту и повесил ее на стене позади жены Ван Рейвена. Потом снял. Попробовал повесить небольшой пейзаж, потом морской вид с кораблем, потом все убрал.

И ушел вниз.

Пока его не было, я внимательно разглядывала жену Ван Рейвена. Наверное, это было невежливо, но мне хотелось узнать, что она будет делать, сидя одна. Но она не шевелилась. Даже как будто окончательно утвердилась в принятой позе. К тому времени, когда он вернулся с натюрмортом, где были изображены музыкальные инструменты, у нее был такой вид, словно она всю жизнь сидела за этим столом и писала письмо. Я слышала, что до картины с ожерельем он написал ее портрет с лютней. Она, видимо, уже знала, какие требования он предъявляет человеку, который ему позирует. А может быть, ей просто было свойственно так себя вести.

Он повесил натюрморт позади нее. Сел на стул и опять стал ее разглядывать. Они смотрели друг на друга, и мне стало казаться, что они забыли про мое присутствие. Я хотела пойти наверх и опять заняться красками, но не посмела нарушить его сосредоточенность. — Когда придете в следующий раз, вплетите в волосы белые ленточки, а не розовые, а сзади стяните волосы желтой лентой.

Она едва заметно кивнула. — Можете расслабиться. Он ее отпустил, и я пошла наверх. На следующий день он приставил к столу еще один стул. На следующий принес шкатулку Катарины и поставил ее на стол. Ее ящички были инкрустированы маленькими жемчужинами.

Пришел Ван Левенгук со своей камерой-обскурой. Я в это время работала в чердачной комнате.

— Придется тебе обзавестись собственной камерой, — услышала я его густой бас. — Хотя, с другой стороны, так я получаю возможность наблюдать, как ты пишешь. А где натурщица?

— Она не смогла прийти.

— Как же нам быть?

— Справимся. Грета! — позвал он меня.

Я спустилась по лестнице. Левенгук приветствовал мое появление изумленным взглядом. У него были ясные карие глаза с тяжелыми веками, отчего казалось, что он полудремлет. Но на самом деле он совсем не дремал — наоборот, был в недоумении и некотором беспокойстве. Об этом говорили поджатые уголки губ. Но все же, он смотрел на меня по-доброму и даже, опомнившись, поклонился.

За всю жизнь мне ни разу не поклонился богатый господин, и я невольно улыбнулась в ответ. Левенгук рассмеялся:

— Ты что там делала, милая?

— Растирала краски, сударь.

— Завел помощницу? — сказал он, обращаясь к хозяину. — Какие еще сюрпризы ты мне приготовил? Собираешься учить ее живописи?

Хозяину эти шуточки явно не понравились.

— Грета, — сказал он, — сядь за стол в ту же позу, в которой вчера сидела жена Ван Рейвена.

Я испуганно подошла к стулу и села, наклонившись вперед, как сидела она.

— Возьми в руку перо.

Я взяла перо, и ему передалась дрожь моих пальцев. Потом положила руки так, как они лежали у нее. Только бы он не попросил меня что-нибудь написать, как попросил жену Ван Рейвена. Отец научил меня расписываться, а больше я ничего не умела. Но по крайней мере я знала, как надо держать перо. Я посмотрела на листки бумаги, лежавшие на столе: интересно, что жена Ван Рейвена на них написала? Я умела немного читать знакомые тексты, например, молитвы в моем молитвеннике, но не скоропись образованной женщины.

— Посмотри на меня.

Я поглядела на него, стараясь подражать жене Ван Рейвена.

— На ней будет желтая накидка, — сказал он Ван Левенгуку, и тот кивнул.

Хозяин встал со стула, и они начали налаживать камеру-обскуру, чтобы глазок был направлен в мою сторону. Потом по очереди поглядели в нее. Когда они накрывали голову черным халатом и смотрели на меня, мне было легче сидеть, ни о чем не думая. Я знала, что ему нужно было именно это.

Он несколько раз попросил Ван Левенгука подвинуть натюрморт на задней стене. Потом попросил открыть и закрыть ставни, все это время глядя в камеру. Наконец он был удовлетворен. Встав и бросив халат на спинку стула, он подошел к столу, взял листок бумаги и протянул его Ван Левенгуку. Они начали обсуждать что-то, касающееся Гильдии, и проговорили долгое время.

Потом Левенгук взглянул на меня и воскликнул:

— Да пожалей ты девушку, отошли ее заниматься красками!

Хозяин поглядел на меня, как будто удивившись, что я все еще сижу за столом с пером в руке:

— Можешь идти, Грета.

Уходя, я заметила, как на лице Ван Левенгука промелькнуло выражение жалости.


Камера-обскура оставалась в мастерской несколько дней. Мне не раз удалось в нее заглянуть, когда рядом никого не было. Вглядываясь в предметы, лежащие на столе, я подумала, что они расположены как-то не так. У меня было чувство, что я смотрю на висящую криво картину. Мне хотелось что-то изменить, но я не знала что. Ящик мне ничего не подсказал.

Пришел день, когда опять появилась жена Ван Рейвена, и он долго смотрел на нее через камеру. Я проходила мимо, когда он стоял с накрытой головой, ступая как можно тише, чтобы ему не помешать. На секунду я задержалась позади него, глядя на позирующую жену Ван Рейвена. Она наверняка заметила это, но у нее не дрогнул ни один мускул. Спокойный взгляд темных глаз был устремлен прямо на него.

И тут я поняла, что было не так: слишком уж все аккуратно. Хотя я сама выше всего ценила аккуратность, я уже поняла из других его картин, что на столе должен быть небольшой беспорядок, за который мог бы зацепиться взгляд. Я по очереди рассмотрела все предметы на столе — шкатулку с драгоценностями, синюю ткань, жемчуг, письмо, чернильницу — и поняла, что именно надо изменить. После этого, испугавшись своих смелых мыслей, тихо вернулась к себе на чердак.

Когда я поняла, что надо изменить, я стала ждать, когда он это сделает.

Но он ничего не трогал на столе. Он слегка прикрыл ставни, велел натурщице наклонить голову налево, немного иначе держать перо. Но того, что я от него ожидала, он не сделал.

Я думала об этом и когда выжимала белье, и когда крутила для Таннеке вертел, и когда протирала плитки на кухне, и когда промывала краски. Я думала об этом, лежа в постели без сна. Иногда я вставала, еще раз посмотреть на фон картины. Нет, я не ошибаюсь.

Он вернул камеру Ван Левенгуку.

При каждом взгляде в угол у меня давило в груди.

Он поставил на мольберт натянутый на раму холст, загрунтовал его свинцовыми белилами, а сверху мелом, смешанным с обожженной сиеной и желтой охрой. Я все ждала, и у меня все больше давило в груди. Он очертил легкими коричневыми мазками силуэт женщины и наметил каждый предмет. Когда он начал рисовать большие пятна «неправильных» красок, мне стало казаться, что моя грудь лопнет, как мешок, в который насыпали слишком много муки.

И вот однажды ночью, лежа без сна, я решила, что мне придется самой поменять то, что нужно.

На следующее утро я вытерла со стола пыль, подняв шкатулку и аккуратно поставив ее на место, выложив жемчужины в ряд, протерев и положив на место письмо и чернильницу. Мне все так же давило грудь, и я сделала глубокий вдох. Потом одним быстрым движением подтянула синюю ткань спереди кверху, чтобы она как будто вытекала из густой тени под столом и ложилась наискось перед шкатулкой. Немного поправив складки ткани, я отступила назад. Ткань словно очерчивала держащую перо руку жены Ван Рейвена.

Так-то лучше, сказала я себе и плотно сжала губы. Может, он меня за это выгонит из дому, но так гораздо лучше.

Я не пошла на чердак днем, хотя у меня там было много работы. Я сидела с Таннеке на скамейке и чинила рубашки. Утром он не поднимался в мастерскую, а ходил в Гильдию и обедал у Ван Левенгуков, так что пока не видел моего самовольства.

Я сидела как на иголках, и даже Таннеке, которая старалась меня игнорировать, заметила мое состояние.

— Что это с тобой, девушка? — спросила она. Она теперь, следуя примеру своей хозяйки, называла меня не по имени, а «девушкой».

— Ничего, — ответила я. — Расскажи мне про тот случай, когда сюда в последний раз приходил брат Катарины. Я слышала об этом на рынке. Говорят, ты тогда отличилась.

Я надеялась, что лесть отвлечет ее внимание от того, как неуклюже я уклонилась от ответа на ее вопрос.

На секунду Таннеке гордо выпрямилась, но, вспомнив, кто ее спрашивает, буркнула:

— Не твое дело. Нечего совать нос в чужие дела.

Несколько месяцев назад она бы с наслаждением рассказала мне историю, которая выставляла ее в таком выгодном свете. Но вопрос задала я, а мне она отказывалась доверять и не собиралась ничего рассказывать, хотя ей, наверное, было жаль упускать такую возможность похвастаться.

И тут я увидела его — он шел по Ауде Лангендейк по направлению к нам, опустив поля шляпы, чтобы защитить глаза от яркого весеннего солнца и сбросив с плеч плащ. Вот он подошел к нам. Я не смела поднять на него глаза.

— Добрый день, сударь, — совершенно другим тоном пропела Таннеке.

— Здравствуй, Таннеке. Греетесь на солнышке?

— Да, сударь, я люблю, когда солнце светит мне в лицо.

Я сидела, опустив глаза на шитье, но почувствовала, что он смотрит на меня.

Когда он ушел, Таннеке прошипела:

— Что за манеры — не отвечать господину, когда он с тобой здоровается? Стыдись!

— Он разговаривал с тобой.

— Естественно. А ты не смей грубить, а не то быстро вылетишь из этого дома на улицу.

Наверное, он уже поднялся в мастерскую и увидел, что я натворила.

Я ждала, едва держа в руке иголку. Не знаю, чего я ожидала. Что он станет ругать меня на глазах у Таннеке? Что он впервые повысит на меня голос? Скажет, что я погубила картину?

А может, просто стянет синюю ткань книзу, как она была раньше. И ничего мне не скажет.

Вечером я мельком видела его, когда он спускался к ужину. Вид у него был ни сердитый, ни веселый, ни озабоченный, ни спокойный. Не то чтобы он меня игнорировал, но и не повернул головы.

Перед тем как лечь спать, я посмотрела, сдернул ли он синюю ткань на прежне место.

Нет, не сдернул. Я поднесла свечу к мольберту. Красно-коричневой краской он наметил на холсте новые складки ткани. Он согласился со мной!

Я легла спать, улыбаясь.

На следующее утро он вошел, когда я вытирала пыль вокруг шкатулки. Он никогда раньше не видел, как я измеряю расстояние между предметами. Я положила руку вдоль края шкатулки и подвинула шкатулку вдоль нее, чтобы вытереть под ней пыль. Когда я посмотрела через плечо, он стоял и наблюдал за мной. Он ничего не сказал, я тоже — мне надо было вернуть шкатулку точно на то же место. Затем я стала прикладывать мокрую тряпку к синей ткани, чтобы собрать с нее пыль, стараясь не помять новые складки — те, что сама же и уложила. Мои руки немного дрожали.

Закончив уборку стола, я посмотрела на него.

— Скажи, Грета, почему ты передвинула ткань?

Он говорил тем же тоном, каким у нас дома спрашивал про овощи.

Я подумала минуту.

— Женщина так безмятежно спокойна, что хочется внести какой-нибудь беспорядок в ее окружение, — объяснила я. — Что-то такое, на чем остановился бы взгляд, но что одновременно было бы приятным для глаз. Вот я и решила, что ткань должна как бы повторять положение ее руки.

Он долго молчал, глядя на стол. Я ждала, вытирая руки о фартук.

— Вот уж не думал, что научусь чему-то от служанки, — наконец проговорил он.


В воскресенье матушка подошла послушать, как я описываю отцу новую картину. Питер, который пришел к нам обедать, сидел на стуле, уставившись на солнечный зайчик на полу. Когда мы говорили о картинах моего хозяина, он никогда не участвовал в разговоре. Я не сказала им, как поменяла расположение предметов на столе и заслужила этим одобрение хозяина.

— По-моему, эти картины не возвышают душу, — вдруг хмуро заявила матушка. Раньше она никогда не высказывала мнения о его картинах.

Отец удивленно повернул к ней лицо.

— Зато набивают кошелек, — сострил Франс, пришедший навестить родителей, что не так-то часто с ним случалось. В последнее время он всякий разговор сводил на деньги. Допрашивал меня, дорогой ли мебелью обставлен дом на Ауде Лангендейк, просил описать накидку и жемчуг, в которых позировала жена Ван Рейвена, инкрустированную шкатулку и ее содержимое, размер и количество картин в доме. Но я обо всем этом особенно не распространялась: мне было стыдно плохо думать о собственном брате, но я боялась, не подумывает ли он о более быстрых способах обогащения, чем тяжелый труд на фабрике. Конечно, пока что он мог об этом только мечтать, но мне не хотелось подогревать эти мечты, рассказывая о дорогих вещах, недоступных ему — или его сестре.

— Что ты имеешь в виду, матушка? — спросила я, игнорируя выпад Франса.

— Мне не нравится, как ты описываешь эти картины. С твоих слов можно подумать, что на них изображены религиозные сцены. Что эта женщина на картине — Святая Дева Мария. А на самом деле это просто женщина, которая пишет письмо. Ты вкладываешь в эти картины смысл, которого у них нет и которого они не заслуживают. В Делфте тысячи картин. Они висят повсюду — не только в богатых домах, но и в харчевнях. На рынке можно купить такую картину за твое двухнедельное жалованье.

— Если бы я это сделала, — отрезала я, — вы с отцом две недели сидели бы без хлеба и умерли бы с голоду, так и не увидев купленной мной картины.

У отца дрогнуло лицо. Франс, который крутил в руках бечевку, завязывая на ней узлы, застыл без движения. Питер поднял на меня глаза.

Матушка ничего не возразила. Она редко высказывала свои мысли вслух. И каждая такая мысль дорогого стоила.

— Прости, матушка, — пробормотала я. — Я вовсе не хотела сказать, что…

— Ты, вижу, совсем там вознеслась, — перебила она меня. — Забыла, кто ты и кто твои родители. У нас честная протестантская семья, которой нет дела, что там принято в мире богатых людей.

Ее слова были как удар хлыстом. Я опустила глаза. Она говорила как мать, и я в свое время скажу то же самое своей дочери, если у меня возникнут опасения, что она может сбиться с пути. Хотя ее слова меня обидели — так же как и пренебрежительный отзыв о его картинах, — я понимала, что в них была большая доля правды.

В этот вечер Питер не стал меня задерживать в темном закоулке.

На следующее утро мне было тяжело смотреть на картину. Он уже выписал ее глаза и высокий лоб, а также складки на рукаве. Я смотрела на сочный желтый цвет с особым удовольствием и одновременно с чувством вины, которое во мне породили слова матушки. Я попробовала представить себе, что законченная картина окажется на стене палатки Питера-старшего, что эту простую картину, изображающую женщину, которая пишет письмо, можно будет купить за десять гульденов.

Нет, такое не укладывалось у меня в голове.

В тот день он был в хорошем настроении — иначе я не обратилась бы к нему за разъяснениями. Я научилась угадывать его настроение — не из его немногочисленных слов и не по выражению его лица (это лицо не так уж много выражало), а по его манере ходить по мастерской и чердаку. Когда у него было легко на душе и работа шла хорошо, он ходил быстро и решительно, не делая ни одного лишнего движения. Казалось, что он вот-вот замурлычет или начнет насвистывать мотив — только у него не было склонности к музыке. Если же дело не ладилось, он время от времени останавливался, глядел в окно, переступал с ноги на ногу, вдруг шел к лестнице и, поднявшись до половины, возвращался назад.

— Сударь, — начала я, когда он поднялся на чердак, чтобы смешать натертые мной белила с льняным маслом. В это время он писал меховую оторочку на рукаве. В этот день жена Ван Рейвена не пришла, но, оказывается, он мог писать отдельные части картины и без нее.

— Что, Грета? — спросил он.

Только он и Мартхе всегда звали меня по имени.

— Эти картины, что вы пишете, — они католические?

Бутылка с льняным маслом застыла над раковиной, в которой был белый свинец.

— Католические? — переспросил он. Опустив руку, он постучал бутылкой по столу. — В каком смысле?

Я задала вопрос, не подумав, и теперь не знала, что сказать. Тогда я попробовала спросить иначе:

— Почему в католических церквах висят картины?

— А ты когда-нибудь была в католической церкви, Грета?

— Нет, сударь.

— Значит, ты не видела, какие там висят картины, какие там стоят статуи, не видела витражей?

— Нет.

— Ты видела картины только в домах, лавках или, харчевнях?

— Еще на рынке.

— Верно, на рынке. Ты любишь смотреть на картины?

— Люблю, сударь.

Кажется, он не собирается отвечать на мой вопрос, а просто сам будет задавать вопросы.

— И что ты видишь, когда смотришь на картину?

— То, что художник на ней нарисовал.

Он кивнул, но я почувствовала, что он ожидал другого ответа.

— В таком случае что ты видишь на картине, которую я пишу сейчас?

— Во всяком случае, я не вижу Деву Марию, — выпалила я, скорее вопреки тому, что говорила матушка, чем отвечая на его вопрос.

Он посмотрел на меня с изумлением:

— А ты ожидала увидеть Деву Марию?

— О нет, сударь, — совсем смутившись, ответила я.

— Ты считаешь мою картину католической?

— Я не знаю. Матушка говорит…

— Но ведь твоя мать не видела картину?

— Нет.

— В таком случае она не может сказать тебе, что ты на ней видишь, а чего нет.

— Нет.

Он был прав, но мне не понравилось пренебрежение, с которым он отвергал матушкины слова.

— Картина не может быть католической или протестантской, — сказал он. — Но католики и протестанты, которые на нее смотрят, видят разные вещи. Картина в церкви подобна свече в темной комнате — она существует для того, чтобы лучше видеть. Это как бы мост между нами и Богом. Но это не протестантская и не католическая свеча — это просто свеча.

— Нам не нужны картины, чтобы видеть Бога, — возразила я. — У нас есть Его Слово, и этого достаточно.

Он улыбнулся:

— А знаешь, Грета, я ведь воспитан в протестантской семье и принял католичество, когда женился. Так что не надо читать мне проповедей. Я все это уже слышал.

Я воззрилась на него. Вот уж никогда не слышала, чтобы кто-нибудь отказался от протестантской веры и принял другую. Я даже не знала, что такое возможно. А он, оказывается, это сделал.

Он как будто ждал, что я скажу.

— Хотя я никогда не была в католической церкви, — медленно проговорила я, — мне кажется, что, если бы я там увидела картину, она была бы похожа на вашу. Хотя на ней не изображены сцены из Библии, или Божья матерь с младенцем, или распятие.

При воспоминании о картине, которая висела в ногах моей постели в подвальной комнатке, у меня по коже пробежали мурашки.

Он опять взял бутылку и осторожно накапал из нее в раковину. Потом начал осторожно перемешивать краску и масло ножом, пока масса не стала похожа на сливочное масло, которое оставили в теплой кухне. Я завороженно следила за движением серебряного ножа в мягкой белой краске.

— Католики и протестанты по-разному относятся к картинам, — объяснял он, продолжая размешивать краску, — но эта разница не так велика, как ты думаешь. Для католиков картины могут иметь религиозное значение, но не забывай, что протестанты видят Бога во всем и везде. Рисуя каждодневные предметы — столы и стулья, миски и кувшины, солдат и девушек, — разве они тоже не прославляют Творца?

Как жаль, что матушка не слышала этих слов. Тогда бы она поняла.


Катарине не нравилось оставлять свою шкатулку с драгоценностями в мастерской, где до нее мог добраться всякий. Она не доверяла мне — отчасти потому, что я ей не нравилась, но главным образом потому, что наслушалась рассказов, как служанки воруют серебряные ложки. Воровство и совращение хозяина — это были главные грехи, в которых подозревались служанки.

Однако, как мне пришлось убедиться на собственном опыте, совратителем чаще был мужчина, а не девушка — так по крайней мере обстояло дело с Ван Рейвеном.

Хотя Катарина не имела обыкновения советоваться с мужем по домашним делам, на этот раз она обратилась к нему за помощью. Сама я их разговора не слышала, но мне о нем рассказала Мартхе. В то время у нас с Мартхе были хорошие отношения. Она вдруг повзрослела, потеряла интерес к детским играм и предпочитала быть рядом, когда я занималась своими делами. Я научила ее сбрызгивать белье, чтобы оно лучше отбеливалось на солнце, выводить жирные пятна смесью соли и вина, протирать днище утюга крупной солью, чтобы оно не приставало к белью и не оставляло горелых пятен. У нее были нежные руки, и от воды они загрубели бы. Так что я позволяла ей наблюдать за мной, но не позволяла мочить руки. К этому времени мои собственные руки были окончательно загублены: никакие матушкины мази не смогли уберечь их от трещин и цыпок. У меня были натруженные загрубевшие руки, хотя мне еще не исполнилось восемнадцати лет.

Мартхе была немного похожа на мою сестру Агнесу — такой же любопытный живой ум, такая же быстрота в принятии решений. Но она была не младшей сестрой, а старшей, и это воспитало в ней чувство ответственности. Ей поручали присматривать за сестрами и братом — так же как я присматривала за Франсом и Агнесой. И потому и у нее выработалось осторожное отношение к жизни и нелюбовь к переменам.

— Мама хочет забрать шкатулку с драгоценностями, — сказала она, когда мы шли по Рыночной площади. — Она говорила об этом с папой.

— И что она сказала? — с показным равнодушием спросила я, разглядывая восьмиконечную звезду. Я заметила, что, отпирая по утрам дверь мастерской, Катарина всегда бросала взгляд на стол, где лежали ее драгоценности.

Мартхе ответила не сразу.

— Маме не нравится, что ты заперта по ночам вместе с ее украшениями, — наконец выговорила она. Она не объяснила, чего опасалась Катарина — видимо, того, что я возьму со стола ожерелье, засуну шкатулку под мышку, вылезу в окно — и поминай как звали.

По сути дела, Мартхе пыталась меня предостеречь.

— Она хочет, чтобы ты опять спала внизу, — продолжала она. — Кормилицу скоро рассчитают, и тебе незачем будет спать на чердаке. Она сказала: «Или она, или шкатулка».

— А что ответил твой отец?

— Ничего. Сказал, что подумает.

У меня сдавило сердце. Катарина велела ему выбирать между мной и шкатулкой. Ему не удастся сохранить и то и другое. Но я знала, что он не станет убирать из картины жемчуг. Он уберет с чердака меня. И я больше не смогу ему помогать.

К ногам у меня словно привязали гири. Годы и годы таскания воды, выжимания мокрого белья, мытья полов, выливания ночных горшков — без просвета, без красоты — простирались передо мной, словно пейзаж голландской равнины, где далеко-далеко виднеется море, достичь которого нет никакой возможности… Если мне нельзя будет заниматься красками, нельзя будет находиться рядом с ним, я не смогу здесь оставаться.

Когда мы дошли до палатки мясника и я увидела, что Питера-младшего там нет, мои глаза вдруг наполнились слезами. Я и не знала, что мне так необходимо увидеть его красивое доброе лицо. Хотя я не могла разобраться в своих чувствах к нему, он напоминал мне, что выход есть, что я могу войти в другой мир. Может быть, я не так уж отличалась от родителей, которые надеялись, что с ним придет спасение и у них на столе появится мясо. Увидев мои слезы, Питер-старший пришел в восторг.

— Скажу сыну, что ты расплакалась, не найдя его здесь, — сказал он, соскребая ножом кровь с колоды для разделки туш.

— Нет уж, не вздумайте, — пробурчала я и спросила Мартхе: — Что нам сегодня надо купить?

— Мясо для рагу, — с готовностью ответила она. — Четыре фунта.

Я вытерла глаза уголком фартука.

— Мне просто в глаз попала соринка, — деловито объяснила я. — У вас тут не так уж чисто — вот и слетаются мухи.

Питер-старший захохотал:

— Нет, вы послушайте ее — соринка в глаз попала! Грязно тут! Конечно, мухи есть — но они летят на кровь, а не на грязь. Хорошее мясо больше кровит. И на него летит больше всего мух. Ты когда-нибудь сама в этом убедишься. И нечего перед нами задаваться, сударыня.

Он подмигнул Мартхе:

— А вы как думаете, барышня? Стоит ли Грете ругать то место, где она сама скоро будет хозяйкой?

Мартхе ошеломленно смотрела на него. Ее явно потрясло предположение, что я не останусь у них в доме до конца своих дней. Но у нее хватило ума ему не отвечать — вместо этого она вдруг подошла к ребенку, которого держала на руках женщина, стоявшая у соседней палатки.

— Пожалуйста, — тихим голосом сказала я Питеру, — не говорите такого ни ей, ни кому-нибудь еще из их семьи. Не надо даже на эту тему шутить. Я их служанка — и ничего больше. Намекать, что я от них уйду, — это неуважение к ним.

Питер-старший молча глядел на меня. Цвет его глаз менялся с каждым изменением освещения. Думаю, что даже хозяин не смог бы уловить все эти перемены на холсте.

— Может, ты и права, — признал он. — Придется мне поосторожней тебя дразнить. Но одно я тебе твердо скажу, моя милая: к мухам тебе надо привыкать.


Он не отдал Катарине шкатулку и не отправил меня назад в подвал. Вместо этого он стал каждый вечер приносить Катарине ее шкатулку, ожерелье и серьги, и она запирала их в шкаф в большой зале — туда же, где держала желтую накидку. Утром, отпирая мастерскую и выпуская меня, она вручала мне шкатулку и драгоценности. Я первым делом относила шкатулку и ожерелье на стол и вынимала из нее серьги, если жена Ван Рейвена должна была прийти позировать. Катарина наблюдала с порога, как я вымеряла расстояние с помощью ладоней и пальцев. Любому человеку мои действия показались бы весьма странными, но она ни разу не спросила меня, что я делаю. Она не смела.

Корнелия, видимо, прослышала про историю со шкатулкой. Может быть, как Мартхе, она подслушала разговор родителей. Может быть, она подсмотрела, как Катарина несет шкатулку наверх по утрам, а хозяин приносит ее обратно вечером. Во всяком случае, она унюхала, что тут что-то не так, и решила сама ко всему этому приложить руку.

Она меня почему-то не любила — испытывала ко мне какое-то беспричинное недоверие.

Начала она, как и в истории с порванным воротником и краской на моем фартуке, с просьбы. Однажды дождливым утром Катарина заплетала косы, а Корнелия крутилась поблизости. Я крахмалила простыни в прачечной комнате и не слышала их разговора. Но не иначе как Корнелия предложила, чтобы мать воткнула в волосы черепаховый гребень.

Через несколько минут Катарина появилась в двери, которая отделяла кухню от прачечной, и объявила:

— У меня пропал один из моих гребней. Ты его не видела, Таннеке? А ты? — Она обращалась к нам двоим, но ее суровый взгляд был устремлен на меня.

— Нет, госпожа, — сказала Таннеке, выходя из кухни и тоже глядя на меня.

— Нет, сударыня, — сказала и я. И когда я увидела в прихожей Корнелию, которая со своей обычной каверзной ухмылочкой заглянула в кухню, я поняла, что она опять затеяла что-то против меня.

«Она будет меня травить, пока не выгонит из дому», — подумала я.

— Но кто-то должен знать, куда он делся! — настаивала Катарина.

— Хотите, я помогу вам еще раз поискать в шкафу? — предложила Таннеке. — А может, где еще стоит поискать? — значительно спросила она, глядя на меня.

— Может быть, он в вашей шкатулке, — предположила я.

— Может быть.

Катарина пошла в прихожую. Таннеке последовала за ней.

Поскольку предложение исходило от меня, я была уверена, что Катарина ему не последует. Но, когда я услышала, что она поднимается по лестнице, я поняла, что она направляется в мастерскую, и поспешила за ней, зная, что я ей понадоблюсь. Она ждала меня в дверях мастерской вне себя от гнева. Корнелия околачивалась тут же.

— Принеси мне шкатулку, — тихо сказала она. В ее словах был металл, которого я раньше никогда не слышала: запрет входить в мастерскую был для нее невыносимо унизителен. Она часто говорила резко, даже кричала на меня, но этот тихий, сдержанный голос был гораздо страшнее.

Я слышала, что он занят на чердаке. Я даже знала чем — он растирал ляпис для синей юбки.

Я взяла шкатулку и подала ее Катарине, оставив жемчуг на столе. Не сказав ни слова, она унесла ее вниз. Корнелия опять потащилась за ней, как кошка, ожидающая, что ее сейчас накормят. Она пойдет в большую залу и переберет все свои украшения, чтобы узнать, не пропало ли еще что-нибудь. Может быть, что-нибудь и пропало — поди догадайся, какой каверзы можно ждать от девчонки, которая хочет мне навредить.

Но гребня в шкатулке она не найдет. Я знала, где он.

Я не пошла с Катариной, а поднялась на чердак. Он посмотрел на меня с удивлением, и на минуту толкушка повисла над чашей. Но он не спросил меня, зачем я пришла, а опять взялся толочь ляпис. Я открыла сундучок, где хранила свои пожитки, и развернула носовой платок, в который был завернут гребень. Я не так уж часто на него смотрела: в этом доме мне не только не подобало его носить, но даже не хотелось им любоваться. Он слишком напоминал мне о том, чего у меня никогда не будет. Но сейчас я внимательно в него вгляделась и поняла, что это не бабушкин гребень, хотя и очень на него похож. Его зубья были длиннее и более сильно изогнуты; кроме того, поверху у него шли маленькие зазубрины. Этот гребень был лучше бабушкиного, но ненамного.

«Увижу ли я когда-нибудь бабушкин гребень», — подумала я. Я так долго сидела на постели, положив гребень на колени, что он опять перестал работать и спросил:

— Что случилось, Грета?

Он говорил мягким голосом, и это помогло мне воззвать к его помощи:

— Пожалуйста, помогите мне, сударь.

Я сидела на постели в своей чердачной комнате, пока он разговаривал с Катариной и Марией Тинс, пока они искали бабушкин гребень в одежде Корнелии и среди игрушек. В конце концов, Мартхе нашла гребень в большой раковине, которую им подарил булочник, когда пришел за своей картиной. Тогда-то Корнелия, видимо, и подменила гребень у меня на чердаке, где в это время играли девочки, и спрятала мой гребень в первое подвернувшееся место.

Корнелию выпороли, но сделала это Мария Тинс. Он заявил, что наказывать детей не входит в его обязанности, а Катарина просто отказалась, хотя и знала, что Корнелия заслуживает наказания. Мартхе мне потом сказала, что Корнелия не плакала во время порки, а презрительно улыбалась. Ко мне на чердак пришла опять же Мария Тинс.

— Что ж, девушка, — сказала она, опираясь на стол для красок, — наделала же ты дел.

— Я ничего не делала, — возразила я.

— Это верно, но ты нажила врагов. У нас никогда не было столько неприятностей из-за прислуги. — Она усмехнулась, но не очень весело. — Но он тебя по-своему поддержал, а это важнее, чем то, что на тебя будут наговаривать Катарина, или Корнелия, или Таннеке, или даже я.

Она бросила мне бабушкин гребень. Я завернула его в носовой платок и положила в сундучок. Затем я повернулась к Марии Тинс. Если я не спрошу ее сейчас, я никогда не узнаю. Может быть, она мне скажет.

— Сударыня, пожалуйста, что он обо мне сказал?

Мария Тинс посмотрела на меня так, словно знала всю мою подноготную.

— Только не возносись, милая. Он про тебя почти ничего не сказал. Но все и без слов было ясно. То, что он спустился вниз и занялся этим делом, говорило само за себя — моя дочь поняла, что он на твоей стороне. Хотя он упрекнул ее только в том, что она плохо воспитала детей. Очень ловкий ход — не защищать тебя, а обвинять ее.

— Он сказал ей, что я… помогаю ему с красками?

— Нет.

Я постаралась скрыть разочарование, но, видимо, сам мой вопрос все ей объяснил.

— Но я ей сказала — как только он ушел, — добавила Мария Тинс. — Куда это годится — чтобы ты от нее пряталась и делала что-то за спиной хозяйки дома?! — Эти слова вроде как звучали мне упреком, но потом она пробурчала: — Мог бы вести себя и достойнее.

Она умолкла, видимо, пожалев, что высказалась слишком откровенно.

— А что сказала хозяйка?

— Она, конечно, не обрадовалась, но она больше боится его гнева. — Помолчав, Мария Тинс добавила: — Но есть еще одна причина, почему она не придала этому большого значения. Она опять беременна.

— Опять? — не удержалась я. Мне было непонятно, зачем Катарине столько детей, когда у них так мало денег.

Мария Тинс нахмурилась:

— Придержи язык, девушка.

— Извините, сударыня. — Я уже пожалела, что у меня вырвалось это слово. Кто я такая указывать, сколько им иметь детей? — Доктор смотрел ее? — спросила я, чтобы загладить свою вину.

— Ей это не нужно. Она и так знает все признаки. Не в первый раз! — На минуту лицо Марии Тинс выдало ее тайные мысли — она тоже не понимала, зачем нужно столько детей. Потом она посуровела: — Иди занимайся своими делами и старайся держаться от нее подальше. Можешь ему помогать, но не надо, чтобы это бросалось всем в глаза. Не так-то уж прочно твое положение в этом доме.

Я кивнула, глядя на ее старческие руки, которыми она уминала табак в трубке. Потом зажгла ее и затянулась. И опять усмехнулась:

— Видит Бог, у нас никогда не было столько неприятностей из-за прислуги.

В воскресенье я отнесла гребень домой и отдала матушке. Я не стала ей рассказывать про то, что случилось, — просто сказала, что служанке не подобает хранить такую дорогую вещь.

* * *

После случая с гребнем отношение ко мне в доме заметно изменилось. Больше всего меня удивила перемена в обращении Катарины. Я думала, что она будет придираться ко мне еще больше, чем раньше, — давать еще больше работы, ругать по всякому поводу и всячески отравлять мне жизнь. Но она как будто стала меня бояться. Она сняла ключ от мастерской со своей драгоценной связки и отдала его Марии Тинс. Больше она не запирала и не отпирала для меня мастерскую. Она оставила свою шкатулку в мастерской, и когда ей что-нибудь оттуда было нужно, посылала за этим мать. Катарина всячески избегала меня, а я, заметив это, тоже старалась держаться от нее подальше.

Она ничего не говорила по поводу моих занятий красками. Наверное, Мария Тинс убедила ее, что с моей помощью хозяин станет работать быстрее — чтобы содержать ребенка, который должен был родиться, и тех, что уже были. Она приняла к сердцу его упрек в плохом воспитании детей, что, в конце концов, было ее главной обязанностью, и стала больше проводить с ними времени. Она даже начала учить Мартхе и Лисбет читать и писать, в чем ее поддержала Мария Тинс.

А в той перемена не была такой заметной, но она тоже стала обращаться со мной с большим уважением. Конечно, я оставалась просто служанкой, но она не так пренебрежительно ко мне относилась, как иногда к Таннеке. И не игнорировала мои слова. Она, конечно, не спрашивала моего мнения, но я перестала чувствовать себя совсем чужой в этом доме.

Удивила меня и перемена в Таннеке. Я думала, что ей нравится на меня злиться и всячески вымещать на мне свое дурное настроение. Но видимо, ей это надоело. А может быть, убедившись, что он на моей стороне, она решила, что со мной не стоит враждовать. Может быть, они все думали так же. Как бы то ни было, она перестала нарочно взваливать на меня дополнительную работу, проливая жир на пол, перестала враждебно бурчать что-нибудь в мой адрес и бросать на меня злобные взгляды. Нельзя сказать, что она стала ко мне хорошо относиться, но мне легче работалось рядом с ней.

Наверное, злорадствовать нехорошо, но я чувствовала, что одержала над ней победу. Она была старше меня и гораздо дольше служила в этом доме, но было очевидно, что ее заслуги и опыт стоили меньше, чем его благосклонность ко мне. Возможно, что это глубоко ее обижало, но она смирилась с поражением легче, чем я предполагала. В глубине души Таннеке хотела одного — чтобы все в ее жизни складывалось проще. А проще всего было смириться с моим присутствием.

Хотя Катарина теперь больше занималась Корнелией, та нисколько не изменилась. Она была любимицей матери — может быть, потому, что вышла характером вся в нее, — и Катарина не очень-то старалась прибрать ее к рукам. Иногда Корнелия смотрела на меня своими карими глазами, наклонив голову набок, так что кудряшки падали ей на лицо, и я вспоминала слова Мартхе о том, какое презрение было написано на лице Корнелии, когда Мария Тинс ее наказывала. И я опять подумала, как в первый день: на тебя нелегко найти управу.

Я избегала Корнелию так же, как и ее мать, хотя и старалась делать это незаметно. Мне не хотелось давать ей повод к очередной проделке. Я спрятала разбитый изразец, свой лучший кружевной воротничок и вышитый матушкой носовой платок так, чтобы она до них не добралась.

Хозяин же после этого случая никак ко мне не переменился. Когда я поблагодарила его за заступничество, он тряхнул головой, точно отгоняя назойливую муху.

Но мое отношение к нему изменилось. Я чувствовала, что я у него в долгу. И что бы он ни попросил меня сделать, я не имела права отказываться. Я не знала, что такого он может попросить, в чем мне захочется ему отказать, но тем не менее мне не нравилось быть от него в полной зависимости.

Кроме того, он меня разочаровал, хотя мне не хотелось об этом думать. Я надеялась, что он сам скажет, Катарине о моей работе с красками, что он покажет, что не боится ее и держит мою сторону. Мне-то этого хотелось, но…


В середине октября, когда портрет жены Ван Рейвена был почти готов, Мария Тинс пришла к нему в мастерскую. Она, наверно, знала, что я работаю в чердачной комнате и мне слышны ее слова, но тем не менее она говорила с ним без обиняков.

Она спросила его, за какую картину он теперь возьмется. Когда он не ответил, она сказала:

— Ты должен писать картины большего размера и с большим количеством людей — как ты делал раньше. Хватит уж нам одиноких женщин, занятых своими мыслями. Когда Ван Рейвен придет за картиной, предложи ему написать другую. Может быть, что-нибудь, что можно будет повесить рядом с более ранней твоей картиной. Он обязательно согласится — он же всегда соглашается. И заплатит тебе больше.

Он все еще молчал.

— Мы все в долгах, — напрямик сказала Мария Тинс. — Нам нужны деньги.

— Он может потребовать, чтобы на картине была она, — сказал он. Он проговорил это очень тихо, но хотя я расслышала его слова, их смысл дошел до меня гораздо позже.

— Ну и что?

— Я на это не согласен.

— Зачем заранее придумывать сложности? Подождем — увидим.

Через несколько дней Ван Рейвен с женой пришли смотреть законченную картину. Утром мы с хозяином приготовились к их визиту. Жемчуг и шкатулку он отнес назад Катарине, а я убрала все лишнее и расставила стулья. Затем он подвинул мольберт с картиной на то место, где стояла натурщица, и попросил меня открыть все ставни.

В то утро я помогала Таннеке приготовить для них праздничный обед. Я не думала, что мне придется их увидеть, и когда собрались в мастерской, вино наверх понесла Таннеке. Но, вернувшись, она объявила, что помогать ей прислуживать за обедом буду я, а не Мартхе, которая уже достаточно взрослая, чтобы сидеть с ними за столом.

— Так распорядилась моя хозяйка, — добавила она.

Я удивилась. Когда они в прошлый раз приходили смотреть картину, Мария Тинс постаралась, чтобы я не попалась на глаза Ван Рейвену. Но Таннеке я этого не сказала.

— А Ван Левенгук тоже там? — вместо этого спросила я Таннеке. — Вроде я слушала в прихожей его голос.

Таннеке рассеянно кивнула, пробуя жареного фазана.

— Неплохо, — сказала она. — Могу утереть нос этим хваленым поварам Ван Рейвенов.

Пока она была наверху, я посыпала фазана солью — у Таннеке была привычка недосаливать.

Когда все спустились в столовую и заняли свои места, мы с Таннеке стали заносить блюда. Катарина бросила на меня негодующий взгляд: она вообще плохо умела скрывать свои чувства, и ее возмутило, что я прислуживаю за столом.

И у хозяина сделался такой вид, словно он сломал зуб о камень. Он холодно поглядел на Марию Тинс, которая с безразличным видом взяла бокал с вином. Зато Ван Рейвен радостно осклабился.

— А, большеглазая служанка! — воскликнул он. — А я удивлялся, что это тебя не видно. Как дела, душечка?

— Отлично, сударь, благодарю вас, — пробормотала я, положила ему на тарелку кусок фазана и поспешно отошла. Но недостаточно поспешно — он таки успел погладить меня по бедру. Прошло несколько минут, а я все еще ощущала настырное прикосновение его руки. Если жена Ван Рейвена и Мартхе ничего не заметили, то Ван Левенгук заметил все — и ярость Катарины, и раздражение хозяина, и нарочитое безразличие пожавшей плечами Марии Тинс, и блудливое прикосновение Ван Рейвена. Когда я подошла с блюдом к нему, он внимательно посмотрел мне в лицо — как будто пытаясь понять, как простой служанке удалось вывести из себя всех. Я была ему благодарна, потому что меня он явно ни в чем не винил.

Таннеке тоже заметила, что мое присутствие нарушило спокойствие за столом, и, вопреки обыкновению, пришла мне на помощь. Она промолчала, но после этого сама выходила к столу — принести гарнир, наполнить я бокалы, подать новые блюда. А мне предоставила хлопотать на кухне. Мне пришлось пойти в столовую только еще один раз, когда нам обеим надо было собрать грязные тарелки. Таннеке сразу направилась к Ван Рейвену, а я собрала тарелки на другом конце стола. Но Ван Рейвен не спускал с меня глаз. И хозяин тоже.

Я старалась не обращать на них внимания и вместо этого прислушивалась к словам Марии Тинс. Она обсуждала следующую картину.

— Вам ведь понравилась картина про урок музыки? — обратилась она к Ван Рейвену. — Так почему бы не написать еще одну картину музыкального содержания? Скажем, изображающую концерт — трое или четверо музыкантов и несколько слушателей.

— Никаких слушателей, — перебил хозяин. — Я не рисую многолюдные сцены.

Мария Тинс скептически на него посмотрела.

— Чего тут спорить, — добродушно вмешался Ван Левенгук. — Музыканты ведь интереснее слушателей.

Я была ему благодарна за то, что он поддержал хозяина.

— Мне тоже не важны слушатели, — объявил Ван Рейвен, — но я не отказался бы позировать для такой картины. Я буду играть на лютне. — Помолчав, он добавил: — И пусть она тоже будет на картине.

Не глядя на него, я знала, что он показывает на меня.

Таннеке поймала мой взгляд и дернула головой в сторону кухни, и я ушла, оставив ее собирать остальные тарелки. Мне хотелось посмотреть на хозяина, но я не посмела. Позади себя я услышала оживленный голос Катарины:

— Какая прекрасная мысль! Как на той картине, где вы изображены со служанкой в красном платье. Помните?


В воскресенье, когда мы с матушкой остались одни на кухне, она решила серьезно со мной поговорить. Отец сидел на крыльце, греясь в слабых лучах позднего октябрьского солнца, а мы готовили обед.

— Ты знаешь, что я не слушаю рыночные сплетни, — начала она, — но трудно не обращать на них внимания, когда упоминается имя твоей дочери.

Я сразу подумала о Питере. Но ничто из того, что мы делали в темном закоулке, не заслуживало сплетен. Я ведь ничего особенного ему не позволяла.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — честно сказала я.

Матушка пожала губы:

— Говорят, что твой хозяин собирается тебя рисовать.

Казалось, сами эти слова сводили ей губы. Я перестала помешивать в кастрюле.

— Кто это говорит?

Матушка вздохнула: ей не хотелось передавать подслушанные сплетни.

— Торговки яблоками на рынке.

Я ничего не сказала, и матушка приняла мое молчание за признание справедливости слуха.

— Почему ты мне об этом не сказала, Грета?

— Матушка, я сама об этом в первый раз слышу. Мне никто ничего не говорил.

Она мне не поверила.

— Честное слово, матушка, — настаивала я. — Хозяин ничего мне не говорил. Мария Тинс ничего не говорила. Я просто убираюсь в мастерской. Больше к его картинам я никакого отношения не имею.

Про работу с красками я ей никогда не говорила.

— Как ты можешь верить каким-то старым сплетницам и не верить собственной дочери?

— Когда на рынке о ком-то начинают сплетничать, значит, для этого есть причина — даже если и не та, которую называют.

Матушка пошла звать отца к обеду. Больше она на эту тему в тот день не заговаривала, но я начала опасаться, что она права: мне наверняка скажут последней.

На следующий день, отправившись в мясной ряд, я решила поговорить об этом слухе с отцом Питера. Я не смела спрашивать Питера-младшего: если матушка слышала эту сплетню, то, конечно, слышал и он. И уж конечно, она его не обрадовала. Хотя он никогда об этом не говорил, я знала, что он ревнует меня к хозяину. Питера-младшего в палатке не было. Питер-старший тут же сам об этом заговорил.

— Что я слышу, — сказал он со смешочком, как только я подошла к прилавку. — Говорят, с тебя картину будут рисовать. Глядишь, так вознесешься, что и смотреть не захочешь на моего сына. А он из-за тебя отправился на Скотный рынок чернее тучи.

— Расскажите, что вы слышали?

— Что, хочешь еще раз послушать? — Он заговорил громче: — Может, мне на весь рынок разнести эту историю?

— Ш-ш-ш, — зашипела я. Я видела, что он хоть и петушится, сильно на меня обижен. — Просто расскажите, что вы слышали.

Питер-старший понизил голос:

— Слышал, что повариха Ван Рейвенов говорит, будто твой хозяин будет рисовать тебя вместе с Ван Рейвеном.

— Я про это ничего не знаю, — твердо сказала я, понимая, однако, что, как и матушка, он мне не верит.

Питер сгреб с прилавка пригоршню свиных почек и сказал, взвешивая их в руках:

— Это не мне надо говорить.


Я подождала несколько дней и потом решила спросить Марию Тинс. Мне хотелось узнать, скажет ли мне кто-нибудь про это напрямую. Я зашла к ней в комнату с распятием после обеда, когда Катарина спала, а девочки отправились с Мартхе на Скотный рынок. Таннеке сидела на кухне и шила, приглядывая за Иоганном и Франциском.

— Можно мне с вами поговорить, сударыня? — тихо сказала я.

— Ну что еще? — Она разожгла свою трубку и смотрела на меня через дым. — Опять что-то случилось? — спросила она усталым голосом.

— Не знаю, сударыня, но до меня дошел какой-то странный слух.

— До нас всех доходят странные слухи.

— Я слышала, что хозяин собирается рисовать меня вместе с Ван Рейвеном.

Мария Тинс хохотнула:

— Действительно странный слух. Что, на рынке болтают?

Я кивнула.

Она откинулась в кресле и пыхнула трубкой:

— Ну а сама ты что об этом думаешь?

Я не знала, как ей ответить.

— А что мне думать, сударыня? — тупо спросила я.

— Других я не стала бы об этом спрашивать. Таннеке, например, когда он ее рисовал, была рада-радешенька позировать ему несколько месяцев, наливая молоко из кувшина. Несколько месяцев! И никаких сомнений у нее не возникало, благослови Господи ее простодушие. Ты много думаешь про себя, но никому своих мыслей не поверяешь. Хотела бы я знать, что у тебя в голове.

Тогда я сказала ей то, чего она не могла не понять:

— Я не хочу позировать вместе с Ван Рейвеном, сударыня. Его намерения относительно меня нельзя назвать благородными.

— У него никогда не бывает благородных намерений в отношении молодых девушек.

Я нервно вытерла руки фартуком.

— Но твоя честь вне опасности. У нее есть защитник, — продолжала она. — Оказывается, моему зятю так же мало нравится мысль рисовать тебя с Ван Рейвеном, как тебе — позировать вместе с ним.

Я не смогла скрыть облегчения.

— Однако, — предупредила меня Мария Тинс, — Ван Рейвен — его патрон, богатый и могущественный человек. Мы не можем себе позволить проявить к нему неуважение.

— Что же вы ему скажете, сударыня?

— Я еще не решила. А пока что тебе придется потерпеть и не отрицать, что такое может случиться. Нам совсем ни к чему, чтобы до Ван Рейвена дошел с рынка слух, что ты отказываешься позировать вместе с ним.

Видимо, по моему лицу она поняла, что мне это совсем не нравится.

— Не вешай нос, — буркнула Мария Тинс, стуча трубкой по столу, чтобы выбить пепел. — Что-нибудь придумаем. Веди себя тихо, занимайся своими делами и никому ни слова.

— Хорошо, сударыня.

До этого я избегала Питера-младшего. Это было совсем не трудно — всю неделю на Скотном рынке шли аукционы: вошедшие в тело за лето и осень животные были готовы к забою перед началом зимы. Питер ходил туда каждый день.

Но на следующий день после разговора с Марией Тинс я отправилась искать его на Скотном рынке, который был от нас совсем близко — как только завернешь за угол с Ауде Лангендейк. После обеда там было спокойнее, чем утром, когда проходили аукционы. Многих животных уже забрали их новые владельцы, и на рынке остались лишь продавцы, которые стояли под окружавшими площадь платанами, пересчитывая выручку и обсуждая сделки. Листья на деревьях пожелтели и опали, смешавшись с навозом и мочой, запах которых разносился по всей округе. Питер-младший сидел с каким-то приятелем за столиком около кабачка. Перед каждым стояла кружка пива. Занятый разговором, Питер меня не увидел — даже когда я молча подошла и стала рядом с их столиком. В конце концов меня заметил приятель Питера и толкнул его локтем.

— Мне надо с тобой поговорить, — поспешно сказала я, не дожидаясь даже, пока на его лице отразится удивление.

Его приятель тут же вскочил и предложил мне свой стул.

— Может, пройдемся? — спросила я, кивая в сторону площади.

— Пожалуйста, — сказал Питер. Он кивнул своему приятелю и пошел за мной. По его выражению трудно было сказать, рад он встрече со мной или нет.

— И как сегодня прошли аукционы? — неловко спросила я. Я совсем не умела болтать о пустяках.

Питер пожал плечами, взял меня за локоть, чтобы я не угодила в кучу навоза, потом отпустил мою руку. Нет, придется говорить напрямик.

— На рынке сплетничают про меня, — бухнула я.

— На рынке всегда о ком-то сплетничают, — ответил он сдержанным тоном.

— Это неправда. Я не собираюсь позировать вместе с Ван Рейвеном.

— Отец говорит, что Ван Рейвен обращает на тебя внимание.

— Все равно я не буду позировать вместе с ним.

— У него большая власть.

— Поверь, Питер, я говорю правду.

— У него большая власть, — повторил он, — а ты всего лишь служанка. И ты надеешься, что твоя возьмет?

— А ты думаешь, что я стану такой же, как служанка в красном платье?

— Только если позволишь ему напоить тебя, — сказал Питер, глядя мне в лицо.

— Мой хозяин не хочет рисовать меня вместе с Ван Рейвеном, — немного поколебавшись, сказала я. Мне не хотелось упоминать хозяина.

— Вот и отлично. Я тоже не хочу, чтобы он тебя рисовал.

Я закрыла глаза. Мне становилось нехорошо от густого запаха навоза.

— Ты попалась, Грета, — более ласковым голосом сказал Питер. — Тебе нечего там делать. Они все чужие.

Я открыла глаза и отступила на шаг.

— Я пришла сказать тебе, чтобы ты не верил сплетням, а не слушать твои обвинения. И вижу, что пришла зря.

— Не говори так. Я тебе верю. — Он вздохнул. — Но ты невольна распоряжаться собственной судьбой. Неужели тебе это не ясно? — Не дождавшись от меня ответа, он добавил: — А если бы твой хозяин хотел нарисовать тебя с Ван Рейвеном — ты смогла бы отказаться?

Я сама задавала себе этот вопрос, но ответа на него не нашла.

— Спасибо, что ты напомнил мне, как я беззащитна, — огрызнулась я.

— Со мной ты не была бы беззащитна. Мы вели бы собственное дело, зарабатывали собственные деньги, сами распоряжались бы собственной жизнью. Разве тебе этого не хочется?

Я смотрела на него, на его ясные глаза, золотистые кудри, оживленное надеждой лицо. Какая же я дура, что отталкиваю его.

— Я пришла поговорить с тобой вовсе не об этом. Я еще слишком молода, — прибегла я к прежней отговорке и подумала, что может наступить время, когда я уже буду недостаточно молода.

— Я никогда не знаю, о чем ты думаешь, Грета, — просительно сказал он. — Ты всегда так спокойна. От тебя слова не добьешься. Но про себя ты думаешь много всякого. Иногда я вижу это в глубине твоих глаз.

Я поправила капор, проверяя, не выбились ли из-под него отдельные волоски.

— Все, что я хотела сказать, — это то, что картины не будет, — заявила я, ничего не ответив на его последние слова. — Мария Тинс мне это обещала. Но не говори об этом никому. Если кто-нибудь на рынке спросит тебя обо мне, не отвечай ничего. Не пытайся меня защищать. Иначе об этом может прослышать Ван Рейвен, и ты нам только навредишь.

Питер уныло кивнул и поддел носком башмака кучку грязной соломы.

«Придет день, когда я не смогу его уговорить, и он махнет на меня рукой», — подумала я.

В награду за сговорчивость я позволила ему затащить меня в проулок недалеко от Скотного рынка и там обнимать себя и гладить мне грудь. Я старалась получить от этого удовольствие, но меня все еще подташнивало от запаха навоза.

Что бы я ни говорила Питеру-младшему, сама я совсем не была уверена, что Марии Тинс удастся сдержать свое обещание. У нее было замечательно чутье и большая воля, она умела настоять на своем, но не могла соперничать с Ван Рейвеном. Я плохо представляла себе, как они сумеют выкрутиться и не выполнить желание Ван Рейвена. Он пожелал картину, в которой его жена смотрела бы прямо на художника, и хозяин написал такую картину. Он хотел картину со служанкой в красном платье — и получил ее. Если он теперь хочет меня, почему бы ему меня не заполучить?


И вот настал день, когда трое мужчин привезли к дому клавесин, прочно привязанный к телеге. За ними следовал мальчик, который тащил контрабас размером больше него самого. Эти инструменты не принадлежали Ван Рейвену, но были одолжены одним из его родственников, который любил музыку. Весь дом собрался посмотреть, как рабочие втаскивают клавесин по крутой лестнице. Корнелия стояла у подножия лестницы — если бы они уронили инструмент, он упал бы прямо на нее. Я хотела оттащить ее в сторону, и если бы это был любой другой из детей, я так и сделала бы. Но тут я не стала вмешиваться. Наконец, Катарина приказала Корнелии отойти в безопасное место.

Клавесин подняли по лестнице и по указанию хозяина затащили в мастерскую. Когда рабочие ушли, он позвал Катарину. За ней наверх поднялась Мария Тинс. Через несколько мгновений мы услышали звуки клавесина. Девочки сидели на ступеньках лестницы, а мы с Таннеке стояли в прихожей и слушали.

— Кто это играет? — спросила я Таннеке. — Катарина или твоя хозяйка?

Я не могла поверить, что это играла одна из женщин: может быть, играл хозяин, а Катарину он просто пригласил послушать?

— Конечно, это играет молодая госпожа, — понизив голос, ответила Таннеке. — С чего бы иначе он стал звать ее наверх? Она хорошо играет. Ее учили музыке, когда она была девочкой. Но ее отец оставил клавесин у себя, когда разошелся с моей хозяйкой. Неужели ты не слышала, как молодая госпожа жалуется, что у них нет денег на клавесин?

— Нет.

Подумав, я спросила:

— Может быть, он собирается нарисовать ее вместе с Ван Рейвеном?

Таннеке наверняка слышала рыночные сплетни, но не обмолвилась об этом ни словом.

— Нет, хозяин никогда ее не рисует. Она не может сидеть спокойно.

На следующий день он пододвинул к инструментам стол и стулья и поднял крышку клавесина, на которой был нарисован пейзаж: камни, деревья и небо. Он постелил скатерть, а контрабас задвинул под стол.

Через несколько дней Мария Тинс позвала меня к себе в комнату с распятием.

— Послушай, девушка, — сказала она, — я хочу дать тебе несколько поручений. Сходи сегодня после обеда в аптеку и купи цветов бузины и иссоп — Франциск опять простудился и кашляет. Потом сходи к пряхе Мари за шерстью — надо связать воротник для Айледис. Ты заметила, что из старого тянется нитка и он постепенно распускается? — Она помолчала, словно прикидывая, сколько мне на это понадобится времени. — А потом сходи к Яну Мейеру и спроси, когда приезжает его брат. Он живет возле башни Ритвельд. Это, кажется, недалеко от твоего дома. Можешь зайти к родителям.

Мария Тинс никогда раньше не позволяла мне навещать родителей, кроме как в воскресные дни. Тогда до меня дошло:

— Вы ждете сегодня Ван Рейвена, сударыня?

— Не попадайся ему на глаза, — свирепо проговорила она. — А еще лучше, чтобы тебя не было дома. Если он спросит, скажем, что ты ушла по делам.

Я чуть не рассмеялась. Все мы, включая Марию Тинс, улепетывали от Ван Рейвена, как кролики от собаки.

Матушка очень удивилась, увидев меня. К счастью, у нас сидела соседка, и мать не могла как следует меня допросить. Отец отнесся к моему появлению совершенно безразлично. Он сильно изменился с тех пор, как я поступила в услужение и умерла Агнеса. Его больше не интересовало, что происходит за пределами нашей улицы, и он редко спрашивал меня о моей жизни на Ауде Лангендейк или о делах на рынке. Он был согласен слушать только о картинах.

— Матушка, — заявила я, когда мы все сидели перед очагом. — Хозяин начинает картину, про которую ты меня спрашивала. Сегодня придет Ван Рейвен, и они решат, как все будет расположено. Там сейчас собрались все, кто будет на картине.

Соседка, востроглазая старуха, которая обожала рыночные сплетни, посмотрела на меня так, словно я поставила перед ней блюдо с жареным каплуном. Матушка нахмурилась — ей-то были понятны мои хитрости.

Ну вот, подумала я, на этом со сплетнями будет покончено.


В тот вечер хозяин был непохож сам на себя. За ужином он резко оборвал Марию Тинс, а потом ушел из дому. Я поднималась по лестнице, собираясь лечь спать, когда он вернулся домой. Он поглядел на меня снизу вверх. От него пахло спиртным, и у него было красное усталое лицо. На нем не было гнева, но какое-то неизбывное утомление — словно у человека, глядящего на груду дров, которую ему надо расколоть, или у служанки, перед которой лежит гора грязного белья.

На следующее утро, убирая мастерскую, я не нашла ничего, по чему можно было бы догадаться о событиях предыдущего дня. К клавесину был подвинут стул, и еще один стул стоял спинкой к художнику. На стуле лежала лютня, а на столе слева — чехол от скрипки. Контрабас все еще лежал в тени под столом. Глядя на все это, было трудно догадаться, сколько на картине будет персонажей.

Позднее Мартхе сказала мне, что Ван Рейвен пришел с сестрой и одной из своих дочерей.

— А сколько дочери лет? — невольно вырвалось у меня.

— Столько же, сколько и мне.

Они снова пришли через несколько дней. Мария Тинс опять услала меня из дому и велела развлекаться, как сумею, до обеда. Я хотела напомнить ей, что я не могу прятаться от Ван Рейвена каждый раз, когда они приходят — на улице становилось слишком холодно, и у меня оставалось мало времени переделать свою работу по дому. Но я ничего не сказала. Почему-то у меня было чувство, что скоро все изменится. Только я не знала как.

К родителям я пойти еще раз не могла — они решат, что что-то не так, а если им объяснить, в чем дело, они вообразят, что дела обстоят даже хуже, чем они думали. Вместо этого я направилась на фабрику к Франсу. Я не видела его с той поры, когда он расспрашивал меня, какие ценности есть в доме Вермеров. Эти вопросы меня рассердили, и я больше к нему не ходила.

Женщина у ворот меня не узнала. Когда я сказала, что хочу видеть Франса, она пожала плечами и пропустила меня, не объяснив, где искать Франса. Я зашла в низкое здание, где мальчики того же возраста, что и Франс, сидели за низкими столами и разрисовывали изразцы. Картинки у них были немудрящие — ничего похожего на изящные рисунки отца. Многие даже рисовали не фигуры, а только листочки и завитушки по углам плиток, оставляя середину свободной для более опытного мастера.

При виде меня они засвистали так пронзительно, что мне захотелось заткнуть уши. Я подошла к ближайшему мальчику и спросила, где мой брат. Он покраснел и опустил голову. Хотя они были рады развлечься за мой счет, никто не сказал мне, где искать брата.

Я нашла здание поменьше, где было очень жарко от топящихся печей. Франс был тут, голый до пояса. Он обливался потом, и выражение лица у него было недоброе. У него наросли мышцы на руках и груди. Он становился мужчиной.

Руки у него были обмотаны до локтей кусками стеганых одеял, и это придавало ему неуклюжий вид, но когда он вытаскивал из печи подносы с плитками, он так ловко с ними обращался, что нигде не обжегся. Я боялась его позвать — вдруг он уронит поднос. Но он увидел меня раньше, чем я заговорила, и тут же опустил поднос, который был у него в руках.

— Что ты здесь делаешь, Грета? Что-нибудь случилось с матушкой или отцом?

— Нет, с ними все в порядке. Я просто пришла к тебе в гости.

Франс размотал руки, вытер лицо тряпкой, отхлебнул из кружки пива и повел плечами, как делают грузчики, окончившие разгрузку баржи, чтобы размяться и снять напряжение. Раньше я за ним не замечала такого движения.

— Ты все еще работаешь у печи? Тебе разве еще не поручают более тонкую работу? Разрисовывать или глазуровать плитки, как те мальчики в соседнем здании.

Франс пожал плечами.

— Но они же твои сверстники. Разве тебе не пора?..

У него перекосилось лицо, и я оборвала себя на полуслове.

— Я наказан, — тихо сказал он.

— Наказан? За что?

Франс молчал.

— Франс, признавайся, в чем дело, а не то я скажу родителям, что у тебя ничего не получается с учебой.

— Дело не в этом, — торопливо сказал Франс, — я рассердил хозяина.

— Чем?

— Я обидел его жену.

— Как?

Франс минуту поколебался.

— Она сама это начала, — тихо сказал он. — Стала проявлять ко мне внимание. Но когда я тоже его проявил, она пожаловалась мужу. Он не выгнал меня только из дружбы к отцу. Так что меня сослали работать у печи, пока он не смилостивится.

— Франс, как ты мог сделать такую глупость? Разве жена хозяина тебе ровня? Из-за этого может пойти насмарку все твое ученье.

— Тебе не понять, — пробурчал он. — Тут такая тоска — работаешь до потери сил, и больше ничего. Скука смертная. А эта история меня немного развлекала. Не тебе меня осуждать — у тебя есть твой мясник, за которого ты выйдешь замуж и будешь как сыр в масле кататься. Хорошо тебе меня учить, когда у меня вся жизнь — это бесконечные плитки. Почему бы мне не заглядеться на хорошенькое личико?

Я хотела сказать, что я очень даже понимаю. По ночам мне иногда снились горы грязного белья, которые никогда не уменьшались, как бы старательно я его ни терла, кипятила и гладила.

Но я ему ничего такого не сказала, а только с беспокойством спросила:

— Уж не та ли это женщина, что стоит в воротах?

Франс пожал плечами и выпил еще пива. Я представила себе кислую физиономию той женщины. Неужели это можно назвать хорошеньким личиком?

— А вообще-то чего это ты заявилась, когда тебе надо работать в твоем Квартале папистов?

Я приготовила объяснение, почему я пришла. Дескать, меня послали в конец Делфта, от которого до его фабрики совсем близко. Но мне стало так жалко брата, что я вдруг выложила ему всю историю о Ван Рейвене и картине. Излив душу, я почувствовала большое облегчение.

Он внимательно меня выслушал и потом заявил:

— Видишь, не такая уж между нами большая разница — и на тебя обращает внимание человек, стоящий гораздо выше тебя.

— Но я не поддалась на приставания Ван Рейвена и не собираюсь этого делать!

— Я не имею в виду Ван Рейвена, — с усмешкой сказал Франс. — Я говорю о твоем хозяине.

— При чем тут мой хозяин? — воскликнула я. Франс улыбнулся:

— Полно, Грета, не лезь в бутылку.

— Перестань! Что ты еще придумал? Он никогда…

— Этого и не нужно. Все видно по твоему лицу. Может, тебе удается это скрывать от родителей и твоего мясника, но меня ты не обманешь. Я тебя слишком хорошо знаю.

Да, он действительно хорошо меня знал. Я хотела что-то возразить, но не нашла что.


Хотя стоял декабрь и было холодно, я так быстро шла и была так огорошена словами Франса, что оказалась в Квартале папистов гораздо раньше, чем было надо. Мне было жарко, и я размотала шаль, чтобы ветер остудил мне лицо. Когда я шла к дому по Ауде Лангендейк, я увидела, что навстречу мне идет хозяин с Ван Рейвеном. Я опустила голову и перешла на другую сторону улицы, чтобы оказаться со стороны хозяина, а не Ван Рейвена. Но этим я только привлекла его внимание, и он остановился, придержав за руку хозяина.

— Эй, большеглазая служанка! — крикнул он, поворачиваясь ко мне. — А мне сказали, что ты ушла по делам. Что-то мне кажется, что ты меня избегаешь, дорогуша. Как тебя зовут?

— Грета, сударь. — Я не поднимала глаз, глядя на башмаки хозяина. Они были начищены до блеска — Мартхе сделала это утром под моим руководством.

— Так что скажешь, Грета, — ты действительно меня избегаешь?

— Нет, сударь, меня просто посылали с поручениями.

Я показала ему сумку с покупками, которые я сделала для Марии Тинс до того, как пошла к брату.

— Тогда надеюсь, что буду видеть тебя почаще.

— Да, сударь.

Позади мужчин стояли две женщины. Я взглянула на их лица и поняла, что это сестра и дочь Ван Рейвена, которые позируют для картины вместе с ним. Дочь глядела на меня с изумлением.

— Надеюсь, ты не забыл свое обещание, — сказал Ван Рейвен моему хозяину.

У того дернулась голова, как у марионетки.

— Нет, — помедлив, ответил он.

— Отлично. Значит, начнешь работу над той картиной до того, как мы придем на следующий сеанс? — сказал он с плотоядной ухмылкой, от которой у меня мороз побежал по коже.

Некоторое время все молчали. Я подняла глаза на хозяина. Он старался сохранить спокойное выражение лица, но я видела, что он рассержен.

— Хорошо, — наконец выговорил он, не глядя на меня.

Тогда я не поняла, что они имели в виду, но чувствовала, что это имеет отношение ко мне. На следующий день все объяснилось.

Он велел мне после обеда подняться в мастерскую. Я подумала, что он хочет, чтобы я помогла ему с красками, которые ему понадобятся для картины, изображающей концерт. Когда я вошла в мастерскую, его там не было. Я полезла на чердак. Стол, на котором мы растирали краски, был пуст — он не выложил для меня никаких материалов. В полном недоумении я спустилась обратно в мастерскую.

Он уже пришел и стоял, глядя в окно.

— Садись, Грета, — не оборачиваясь, сказал он. Я села на стул, который стоял перед клавесином. До клавесина я не дотронулась — я трогала его, только когда вытирала пыль. Сидя на стуле, я рассматривала новые картины, которые он повесил на заднюю стену. Слева висел пейзаж, а справа — картина, на которой женщина играла на лютне. На ней было платье с чересчур глубоким вырезом. Рядом стоял мужчина, обнимая ее за плечи. Еще там была старуха, которой мужчина протягивал монету. Картина принадлежала Марии Тинс и называлась «Сводня».

— Нет, не на этот стул, — сказал хозяин, наконец отвернувшись от окна. — Здесь сидит дочь Ван Рейвена.

«Я сидела бы здесь, если бы он собирался включить меня в картину», — подумала я.

Он принес еще один стул с львиными головами и поставил его недалеко от мольберта, но боком, так что, сидя на нем, я была повернута лицом к окну.

— Садись сюда.

— Зачем это? — спросила я, пересаживаясь. Раньше я никогда не садилась в его присутствии. У меня опять побежали по спине мурашки.

— Помолчи. — Он открыл ставню, чтобы свет падал прямо мне в лицо. — Гляди в окно.

И он сел на стул перед мольбертом.

Я поглядела на шпиль Новой церкви и сглотнула. Я чувствовала, что у меня напрягаются скулы и расширяются глаза.

— Теперь посмотри на меня.

Я повернула голову и посмотрела на него через левое плечо.

Наши взгляды встретились. У меня вылетели из головы все мысли, кроме одной — что цвет его глаз похож на внутреннюю стенку устричной раковины.

Он как будто чего-то ждал. Я почувствовала, как у меня каменеет лицо — от страха, что я не смогу сделать то, что ему нужно.

— Грета, — тихо сказал он. Больше ему ничего говорить не понадобилось. Мои глаза наполнились слезами, но я их сдержала. Я поняла.

Не шевелись. Он собирался меня рисовать.


— Ты пахнешь льняным маслом, — недоумевающе сказал отец. Он не верил, что запах может въесться в мою одежду, кожу и волосы просто от того, что я убираю мастерскую художника. И он был прав. Он словно догадался, что я теперь сплю в комнате, где находится льняное масло, и что я часами позирую, впитывая в себя этот запах. Он догадывался, но не смел сказать это вслух. Слепота отняла у него уверенность в себе, и он не доверял собственным мыслям.

Годом раньше я, может быть, попыталась бы ему помочь, сказать что-нибудь, подтверждающее его мысли, приободрить его и добиться, чтобы он сказал, что думает. Но теперь я просто смотрела, как он молча сражается сам с собой, словно жук, упавший на спину и неспособный перевернуться.

Матушка тоже догадывалась, хотя пока не осознавала своей догадки. Иногда я не могла заставить себя посмотреть ей в глаза. Когда же заставляла, видела на ее лице выражение недоумения, гнева, любопытства, обиды. Она пыталась понять, что случилось с ее дочерью.

Я привыкла к запаху льняного масла, даже поставила бутылочку с маслом возле своей постели. Утром, одеваясь, я смотрела сквозь масло в окно, восхищаясь его цветом. Это был цвет лимонного сока, в который капнули немного свинцово-оловянной желтой краски.

Я теперь позирую в платье этого цвета, хотелось мне сказать родителям. Он рисует меня в таком платье.

Вместо этого, чтобы отвлечь отца от запаха, я рассказывала ему о другой картине, над которой работал хозяин:

— Молодая женщина играет на клавесине. На ней желто-черная жилетка — та же самая, в которой он рисовал дочь булочника, — белая атласная юбка, и у нее в волосах белые ленты. В изгибе клавесина стоит другая женщина, которая держит в руках ноты и поет. На ней зеленый плащ, отороченный мехом, и под ним голубое платье. Между двумя женщинами на стуле, повернувшись к нам спиной, сидит мужчина.

— Ван Рейвен? — перебил меня отец.

— Да, Ван Рейвен. Но нам видны только его спина, волосы и рука, придерживающая лютню за шейку.

— Он плохо играет на лютне, — оживленно сказал отец.

— Очень плохо. Поэтому он и сидит к нам спиной — чтобы не было видно, что он и держать-то ее толком не умеет.

Отец хохотнул. Его настроение исправилось. Ему всегда нравилось слышать, что богатый человек плохо играет на каком-нибудь музыкальном инструменте.

Но привести его в хорошее настроение было не всегда так просто. По воскресеньям я порой испытывала в родительском доме такое напряжение, что радовалась, когда у нас обедал Питер-младший. Он, по-видимому, заметил, с каким беспокойством поглядывает на меня матушка, как сердито бурчит отец, как мы иногда подолгу неловко молчим, что редко бывает в отношениях между родителями и дочерью. Он никогда ничего об этом не говорил, сам никогда не хмурился и не устремлял на нас недоумевающий взгляд, не терял дара речи. Наоборот, он легонько поддразнивал отца, льстил матушке и улыбался мне.

Питер не спрашивал, почему я пахну льняным маслом. Его как будто не волновало, что я что-то от него скрываю. Он раз и навсегда решил мне доверять. Питер был очень хороший человек. И тем не менее я не могла удержаться и каждый раз смотрела на его ногти — есть ли под ними кровь.

Ему надо вымачивать их в соленой воде, думала я. Когда-нибудь я ему это скажу.

Он был хороший человек, но его терпению подходил конец. Он этого не говорил, но иногда, когда мы в воскресенье оказывались в темном закоулке у канала, я чувствовала нетерпение в его руках, которые слишком крепко охватывали мои ягодицы, слишком тесно прижимали меня к нему, так что даже через слои одежды я начинала чувствовать затвердение у него в паху. Было так холодно, что нам не удавалось коснуться кожи друг друга — мы только ощущали шершавую шерсть нашей одежды и скрытые ею очертания наших фигур.

Мне не всегда было противно, когда Питер ко мне прикасался. Иногда, когда, глядя через его плечо на небо, я видела в облаках другие цвета помимо белого и думала о том, как я мелю белый свинец или массикот, я чувствовала жар в грудях и животе и тесно прижималась к нему. Он всегда радовался, когда я отвечала на его ласки. И не замечал, что я стараюсь не глядеть на его лицо и руки.

В то воскресенье, когда отец пожаловался на запах льняного масла и когда у моих родителей был такой растерянный и несчастный вид, Питер повел меня в темный закоулок. Там он начал сжимать мои груди и через одежду прихватывать пальцами соски. И вдруг остановился, бросил на меня лукавый взгляд и поднял руки к моим плечам. Прежде чем я поняла, что у него на уме, он сунул руки мне под капор и запустил пальцы в мои волосы.

Я обеими руками ухватилась за капор:

— Не смей!

Питер улыбнулся, глядя на меня какими-то стеклянными глазами, словно он долго смотрел на солнце. Он сумел вытащить из-под капора прядь волос и стал накручивать ее на палец.

— Когда-нибудь, Грета, — и скоро — я все это увижу. Не всегда же ты будешь оставаться для меня загадкой. — Он надавил мне рукой на низ живота. — В следующем месяце тебе исполнится восемнадцать лет, и я поговорю с твоим отцом.

Я отшатнулась от него. У меня было такое чувство, будто меня заперли в темную жаркую комнату, где я не могла дышать.

— Я еще слишком молода. Слишком молода для такого.

Питер пожал плечами:

— Многие выходят замуж в восемнадцать лет. Зачем ждать? Я нужен твоей семье.

Впервые он намекнул на бедность моих родителей, на их — а следовательно, и мою — зависимость от него. Поэтому они и принимали от него мясо и разрешали мне уединяться с ним в темном закоулке по вечерам.

Я нахмурилась. Мне не понравилось напоминание о его власти над нами.

Питер понял, что сказал лишнее. Чтобы умилостивить меня, он заткнул прядь волос обратно под капор. Потом погладил меня по щеке.

— Ты будешь счастлива со мной, Грета, — сказал он. — Вот увидишь.

Когда он ушел, я, несмотря на холод, еще долго ходила вдоль канала. На нем взломали лед, чтобы дать пройти баркасам, но на поверхности воды уже образовался тонкий ледок. Я вспомнила, как мы с Франсом и Агнесой приходили сюда и бросали камешки, пока последняя льдинка не скрывалась под водой. Как давно это было!


За месяц до этого он попросил меня подняться в мастерскую.

— Я буду на чердаке, — объявила я собравшимся на кухне после обеда.

Таннеке даже не подняла головы от шитья.

— Перед уходом подложи в очаг дров, — приказала она.

Девочки учились плести кружева под надзором Мартхе и Марии Тинс. У Лисбет были ловкие пальцы и большое терпение — у нее получалось хорошо. Но Алейдис была еще слишком мала, чтобы справляться с такой тонкой работой, а у Корнелии на нее не хватало терпения. У ног Корнелии перед огнем сидела кошка, и Корнелия порой дергала у нее перед носом нитку, чтобы та начинала ее ловить. Наверное, она надеялась, что кошка в конце концов зацепит когтями за ее вязанье и порвет его.

Подложив дров в очаг, я обошла Иоганна, который играл с волчком на холодных плитках пола. Когда я была уже у двери, он так сильно крутанул волчок, что тот полетел прямо в огонь. Мальчик начал плакать. Корнелия расхохоталась, а Мартхе попробовала вытащить игрушку из пламени с помощью щипцов.

— Тише, вы разбудите Катарину и Франциска, — одернула их Мария Тинс. Но ее никто не слушал.

Я с облегчением сбежала из шумной кухни, хотя и знала, что в мастерской очень холодно.

Дверь мастерской была закрыта. Остановившись перед ней, я сжала губы, разгладила пальцами брови и провела ладонями по щекам к подбородку, словно пробуя на ощупь яблоко — достаточно ли оно крепкое. Секунду я постояла перед тяжелой деревянной дверью в нерешительности, потом тихонько постучала. Ответа не было, хотя я знала, что он там и ждет меня.

Был первый день нового года. Он загрунтовал фон на моей картине почти месяц назад, но с тех пор в ней ничего не изменилось: не было красных мазков, обрисовывающих форму предметов, не было «неправильных» красок, не было светотени. Холст был равномерно покрыт желтовато-белой грунтовкой — той самой, которую я видела каждое утро, убираясь в мастерской. Я постучала громче.

Когда я открыла дверь, он хмуро сказал, не глядя мне в глаза:

— Не надо стучать, Грета, заходи, и все.

Он отвернулся и пошел к мольберту, на котором пустой, равномерно загрунтованный холст ждал, когда на нем появятся краски.

Я тихо закрыла дверь за собой, заглушив шум детей снизу, и вошла в комнату. Сейчас, когда наступил решающий момент, я почему-то была совершенно спокойна.

— Вы меня звали, сударь?

— Да. Встань вон там.

Он показал в угол, куда он сажал предыдущих натурщиц. Там стоял тот же стол, что и на картине, изображающей концерт, но он убрал с него музыкальные инструменты. Потом он вручил мне письмо:

— Прочти это.

Я развернула листок бумаги и наклонила к нему голову. Сейчас он догадается, что я только притворяюсь, будто могу прочитать скоропись.

Но на бумаге ничего не было написано.

Я подняла голову, чтобы это ему сказать, но прикусила язык. Хозяину незачем было что-то объяснять. И я опять наклонилась к письму.

— А теперь попробуй вот это, — сказал он, давая мне книгу. У нее был изношенный кожаный переплет, а корешок был в нескольких местах разорван. Я открыла книгу наугад и всмотрелась в страницу. Ни одного знакомого слова я там не увидела.

Он заставил меня сесть, потом встать и, держа книгу в руках, посмотреть на него. Потом забрал книгу и вручил мне белый кувшин с оловянной крышкой и велел сделать вид, что я наливаю из него вино в бокал. И все это время он был словно бы в недоумении — словно кто-то рассказал ему историю, конца которой он никак не мог вспомнить.

— Все дело в одежде, — пробормотал он. — Потому-то ничего не получается.

Я поняла. Он заставлял меня принимать позы, присущие богатым дамам, но на мне была одежда служанки. Я подумала о желтой накидке и черно-желтом жилете. Что из них он прикажет мне надеть? Но эта мысль совсем не вызвала у меня восторга: наоборот, мне стало не по себе. Во-первых, нам никак не удастся скрыть от Катарины, что я надеваю ее вещи. К тому же я чувствовала себя не в своей тарелке, притворяясь, что читаю письмо или книгу или разливаю вино — ведь в жизни мне никогда не приходилось этого делать. Как бы мне ни хотелось почувствовать под подбородком мягкую меховую оторочку накидки, мне никогда не приходилось носить таких вещей.

— Сударь, — проговорила я наконец. — Может быть, мне лучше делать то, что обычно делают служанки?

— А что делает служанка? — тихо спросил он, подняв брови.

Я не сразу смогла ответить — так у меня дрожали губы. Я вспомнила нас с Питером в темном закоулке.

— Шьет, — ответила я. — Вытирает пыль и моет полы, таскает воду. Стирает простыни. Нарезает хлеб. Чистит оконные стекла.

— Тебе хотелось бы, чтобы я изобразил тебя со шваброй?

— Я тут ничего не решаю, сударь. Это не моя картина.

— Верно, не твоя, — хмуро отозвался он. Казалось, он разговаривает сам с собой.

— Нет, я не хочу, чтобы вы нарисовали меня со шваброй, — неожиданно для себя сказала я.

— Конечно, нет, Грета. Я не стану рисовать тебя со шваброй.

— Но я не могу надеть вещи вашей жены.

Последовало долгое молчание.

— Надо полагать, ты права. Но я не хочу изображать тебя служанкой.

— Тогда кем же, сударь?

— Я нарисую тебя такой, какой увидел в первый раз, — просто Гретой.

Он повернул стул в сторону среднего окна, и я села. Мне было ясно, что мое место — на этом стуле. Он будет искать позу, которую нашел месяц назад, когда принял решение нарисовать мой портрет.

— Посмотри в окно, — сказал он.

Я посмотрела на серый зимний день и, вспомнив, как я замещала на картине дочь булочника, постаралась выкинуть из головы все мысли и успокоиться. Но это было нелегко: я не могла не думать о нем, о том, что я сижу перед ним.

Колокол на Новой церкви пробил два раза.

— Теперь медленно поворачивай голову ко мне. Нет, не плечи. Тело пусть останется повернутым к окну. Поворачивается только голова. Медленнее. Медленнее. Стой! Еще чуть-чуть. Стой! Теперь сиди не шевелясь.

Я сидела не шевелясь.

Поначалу я не могла смотреть ему в глаза. А когда посмотрела, мне показалось, что передо мной внезапно вспыхнул огонь. Тогда я стала рассматривать его твердый подбородок; его тонкие губы.

— Грета, ты на меня не смотришь.

Я заставила себя взглянуть ему в глаза. Опять меня словно охватило пламенем, но я терпела — ведь он так просил.

Постепенно мне стало легче смотреть ему в глаза. Он глядел на меня, но словно бы не видел меня. А видел кого-то другого или что-то другое. Можно было подумать, что он смотрит на картину.

«Он смотрит не на мое лицо, а на то, как на него падает свет», — подумала я. В этом вся разница. А меня тут все равно что нет.

Когда я это сообразила, я смогла немного расслабиться. Раз он меня не видит, то и я его не видела. В голове появились посторонние мысли — о тушеном зайце, которого мы ели за обедом, о кружевном воротничке, который мне подарила Лисбет, о той истории, что мне рассказал накануне Питер-младший. Потом исчезли всякие мысли. Он два раза вставал и открывал или закрывал ставни. Несколько раз он ходил к своему комоду, чтобы заменить кисть или краску. Я видела все это так, словно стояла на улице и смотрела через окно. Колокол пробил три раза. Я удивилась, неужели уже прошло столько времени? Меня как будто заколдовали.

Я посмотрела на него — на этот раз он смотрел на меня. Мы глядели в глаза друг другу, и я почувствовала, как по моему телу пробежала жаркая волна. Но я все равно смотрела ему в глаза, пока он их не отвел и не кашлянул.

— На этом сегодня кончим, Грета. Там наверху лежит кусочек кости, который надо истолочь.

Я кивнула и вышла. Мое сердце колотилось. Он таки пишет мой портрет.

— Сдвинь свой капор повыше, чтобы он не закрывал лицо, — сказал он мне во время сеанса.

— Чтобы он не закрывал лицо? — тупо повторила я и тут же пожалела об этом. Он не любил, когда я его переспрашивала. А уж если мне вздумается что-то сказать, то это должно быть что-то осмысленное.

Он не ответил. Я открыла щеку, сдвинув назад ту часть капора, которая была ближе к нему. Его накрахмаленный уголок поцарапал мне шею.

— Дальше, — сказал он. — Я хочу видеть линию твоей щеки.

Я помедлила, потом сдвинула капор дальше.

— Покажи мне ухо.

Я не хотела показывать ему ухо, но у меня не было выбора.

Я пощупала под капором волосы — не выбилась ли какая прядка? Потом приоткрыла нижнюю часть уха.

Его лицо выражало вздох, хотя он не издал ни единого звука. Я почувствовала, что из меня рвется крик протеста, и затолкала его подальше вглубь.

— Сними ты этот капор, — сказал он.

— Не могу, сударь.

— Не можешь?

— Пожалуйста, сударь, не заставляйте меня это делать.

И я надвинула капор обратно, так что он опять закрыл мое ухо и щеку. Мои глаза были устремлены на пол, на чистые и аккуратные серо-белые плитки.

— Ты отказываешься обнажить голову?

— Да.

— Однако ты не хочешь, чтобы я изобразил тебя служанкой со шваброй и в капоре. Не хочешь быть и дамой в атласе и мехах, с красиво причесанной головой.

Я молчала. Нет, я не могла показать ему свои волосы. Я не из тех, что ходят простоволосыми.

Он поерзал на стуле, потом встал. Я услышала, как он прошел в кладовку. Когда он вернулся, у него в руках была охапка материи, которую он бросил мне на колени.

— Посмотри, не пригодится ли тебе что-нибудь из этого. Найди кусок ткани и замотай ею голову. Тогда ты будешь и не дама, и не служанка.

Мне было непонятно, сердится он или смеется надо мной. Он вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

Я стала разглядывать то, что лежало у меня на коленях. Там были три шляпки — все чересчур для меня элегантные, да и слишком маленькие, чтобы закрыть всю голову. Были там и куски материи, оставшиеся от платьев и костюмов, которые шила Катарина, — желтые, коричневые, серые и голубые.

Я не знала, что делать, и стала озираться, словно сама мастерская могла подсказать мне ответ. Мой взгляд упал на картину «Сводня». Молодая женщина на ней сидела с обнаженной головой. В ее волосы были вплетены ленты. Но на голове старухи был замотан кусок ткани. Может, это то, что ему нужно? Может быть, так убирают голову женщины, которые не дамы, не служанки и не беспутные девки?

Я выбрала кусок коричневой ткани и пошла с ней в кладовку, где было зеркало. Там я сняла капор и обмотала голову материей, сверяясь с картиной, чтобы получилось, как на ней. Мне было странно видеть себя в подобном головном уборе.

Пусть бы лучше нарисовал меня со шваброй. Вот до чего довела меня гордыня.

Когда он вернулся и увидел плод моих усилий, он рассмеялся, . Мне редко приходилось видеть, как он смеется, разве что с детьми. Однажды он рассмеялся, разговаривая с Ван Левенгуком. Я насупилась — мне не нравилось, когда надо мной смеются, — и пробормотала:

— Я сделала как вы просили, сударь.

Он перестал улыбаться:

— Ты права, Грета. Прости меня. И теперь, когда мне лучше видно твое лицо, оно мне…

Он оборвал себя, и я много раз ломала голову, что он собирался сказать.

Он поглядел на груду материи, которая лежала на моем стуле:

— Почему ты выбрала коричневый цвет? Тут есть и другие.

Я не хотела опять начинать разговор о дамах и служанках, не хотела напоминать ему, что желтый и голубой — цвета, любимые дамами.

— Я обычно хожу в коричневом, — безыскусно ответила я.

Он словно бы догадался, о чем я думаю.

— А вот Таннеке, когда я рисовал ее несколько лет назад, вырядилась в желто-голубое, — возразил он.

— Но я не Таннеке, сударь.

— Вот уж верно. — Он вытащил из груды узкую полосу ткани голубого цвета. — Тем не менее я хочу, чтобы ты примерила вот это.

Я сказала, разглядывая полосу ткани:

— Здесь не хватит закрыть всю голову.

— Тогда используй еще и вот это.

Он вытащил кусок желтой ткани с каймой того же голубого цвета и протянул мне.

Я неохотно пошла с этими двумя кусками опять в кладовку и встала перед зеркалом. Голубую ткань я повязала низко на лоб, а желтой полосой обвила голову, закрыв все волосы. Запрятав конец полосы, я расправила складки, разгладила голубую ткань на лбу и вышла в мастерскую.

Он читал книгу и не заметил, как я тихонько прошла к своему стулу и села в ту же позу. Когда я повернула голову, чтобы посмотреть на него через левое плечо, он поднял на меня глаза. В ту же минуту конец желтой полосы высвободился из складки, куда я его заткнула, и упал мне на плечо.

— Ой! — прошептала я, боясь, что вся полоса упадет у меня с головы и обнажит волосы. Но желтая полоса осталась на месте — только ее конец свисал мне на плечо. Волосы остались закрытыми.

— Да, Грета, — сказал он, — это-то, что нужно. То самое.


Он не показывал мне картину. Он переставил ее на другой мольберт так, чтобы ее не было видно от двери, и запретил мне на нее смотреть. Я обещала, но иногда ночью, лежа у себя в постели, я изнывала от желания спуститься в мастерскую, завернувшись в одеяло, и посмотреть на картину. Он же не узнает.

Нет, он догадается. Не может быть, чтобы, глядя на меня изо дня в день, он не догадался, что я видела картину. Я ничего не могла от него скрыть — да и не хотела.

Кроме того, мне не так уж и хотелось знать, какой я ему представляюсь. Пусть это останется для меня тайной.

Краски, которые он давал мне растирать, ничего не говорили о картине. Черная, охра, белый свинец, желтое олово со свинцом, ультрамарин, красный лак — со всеми ними я работала и раньше, и они с тем же успехом могли быть предназначены для картины, изображающей концерт.

Он никогда раньше не работал одновременно над двумя картинами. Хотя ему не нравилось все время переходить от одной к другой, зато никто не подозревал, что он также рисует меня. Кое-кто об этом знал. Конечно, знал Ван Рейвен — я была уверена, что хозяин рисует меня по его просьбе. Наверное, он согласился написать мой портрет — лишь бы не помещать меня в одну картину с Ван Рейвеном. И этот портрет пойдет в дом к Ван Рейвену.

Эта мысль не приводила меня в восторг. Да, кажется, и моего хозяина тоже.

Знала о моем портрете и Мария Тинс. Скорей всего это она уговорила Ван Рейвена. Кроме того, она все еще могла ходить в мастерскую, когда ей вздумается, и могла делать то, что не разрешалось мне, — смотреть, как продвигается мой портрет. Иногда она искоса поглядывала на меня с каким-то странным выражением лица.

Я подозревала, что о портрете знала и Корнелия. Как-то я поймала ее на лестнице, которая вела в мастерскую. Когда я спросила ее, что она тут делает, она отказалась отвечать, и я ее отпустила. Мне не хотелось вести ее к Марии Тинс или Катарине и будоражить дом, пока он работал над моим портретом.

Ван Левенгук тоже знал о портрете. Однажды он принес в мастерскую свою камеру-обскуру, и они вдвоем глядели через нее на меня. Он ничуть не удивился, увидев, что я позирую хозяину — видимо, тот его предупредил. Правда, он задержался взглядом на моем необычном головном уборе, но ничего не сказал.

Они по очереди смотрели в камеру. К тому времени я научилась сидеть, не шевелясь и ни о чем не думая, и меня больше не смущал его взгляд. Но перед глазком черной камеры сохранять спокойствие было труднее. Когда передо мной не было ни глаз, ни лица, ни тела, а лишь ящик и черная ткань, закрывавшая сгорбленную спину, мне становилось не по себе. Я не была уверена, как именно они на меня глядят.

Нельзя отрицать, однако, что кровь быстрее бежала у меня по жилам, когда меня так внимательно разглядывали два господина, хотя я и не видела их лиц.

Хозяин вышел из мастерской поискать мягкую тряпку, чтобы протереть линзу. Ван Левенгук подождал, пока не услышал, что он спускается по лестнице, и тихо сказал:

— Будь осторожна, милая.

— Что вы хотите сказать, сударь?

— Ты же, наверное, знаешь, что он пишет твой портрет, чтобы защитить тебя от Ван Рейвена.

Я кивнула — мне было приятно услышать то, что я и сама подозревала.

— Смотри не окажись меж двух огней — сама же и пострадаешь больше всех.

Я все еще сидела в той позе, которую принимала во время сеанса. И вдруг непроизвольно передернула плечами, словно поправляя на них шаль:

— Я не думаю, что мой хозяин желает мне зла, сударь.

— Скажи, милая, хорошо ли ты разбираешься в мужчинах?

Я покраснела и отвернулась, вспомнив про Питера-младшего и про то, что мы с ним делали в темном закоулке.

— Видишь ли, когда у мужчины есть соперник, женщина как бы возрастает для него в цене. Он интересуется тобой отчасти потому, что на тебя претендует Ван Рейвен.

Я ничего не ответила.

— Он замечательный человек, — продолжал Ван Левенгук. — Одни его глаза стоят гору золота. Но иногда он видит мир не таким, какой он есть, а каким ему хотелось бы, чтобы он был. Он не понимает, какие последствия его идеализм может иметь для других людей.

Он думает только о себе и своей работе, но не о тебе. Тебе надо соблюдать… — Он замолчал. На лестнице послышались шаги хозяина.

— Соблюдать что, сударь? — прошептала я.

— Соблюдать себя.

Я подняла выше голову:

— Соблюдать девичество, сударь?

— Я не это имел в виду. Когда он рисует женщин, он как бы затягивает их в свой мир. А в этом мире легко потеряться.

Хозяин вошел в комнату.

— Грета, ты изменила положение, — сказал он.

— Извините, сударь.


Когда он начал писать мой портрет, Катарина была на седьмом месяце беременности. У нее уже сильно вырос живот, и она ходила очень медленно, опираясь о стены и хватаясь за спинки стульев. Наконец доходя до места и опускаясь в кресло, она издавала глубокий вздох. Мне было странно, что ее так утомляет беременность, когда она прошла через это уже несколько раз. Хотя она не жаловалась вслух, она каждым движением изображала из себя мученицу. Я не заметила этого, когда она носила Франциска. Тогда я только поступила к ним в услужение и ничего не видела, кроме горы грязного белья, которая поджидала меня каждым утром.

По мере того как тело ее тяжелело, Катарина все больше углублялась в себя. Она все еще, с помощью Мартхе, занималась детьми. Она все еще отдавала приказания мне и Таннеке. Она все еще ходила на рынок вместе с Марией Тинс. Но какая-то ее часть словно бы отсутствовала, поглощенная растущим внутри нее ребенком. Она теперь редко делала мне выговоры и не старалась сознательно портить мне жизнь. Она медленно двигалась и при этом, хотя стала еще более неуклюжей, реже роняла вещи на пол.

Я жила под страхом того, что она узнает о моем портрете. К счастью, ей стало трудно подниматься по лестнице в мастерскую. Так что нам уже не грозило, что она распахнет дверь и увидит меня на стуле, а его за мольбертом. К тому же была зима, и она предпочитала сидеть с детьми на теплой кухне в обществе Таннеке и Марии Тинс или дремать на постели под грудой шуб и одеял.

Опасность заключалась в Ван Рейвене, который был вполне способен проболтаться про портрет. Он регулярно приходил к нам позировать для другой картины. Мария Тинс больше не отсылала меня из дому и не говорила мне держаться от него подальше. Действительно, сколько же можно придумать для меня поручений? Наверное, она думала, что он удовлетворился обещанием портрета и оставил меня в покое.

Но он не оставил. Иногда он разыскивал меня, когда я стирала или гладила в прачечной или помогала Таннеке готовить обед. Если рядом кто-то был, это еще можно было терпеть. Если в комнате была Мартхе, Таннеке или хотя бы Алейдис, он просто говорил сладким голосом: «Здравствуй, моя милочка», — и уходил.

Если же я была одна — скажем, вывешивала во дворике белье, чтобы оно немного проветрилось на бледном зимнем солнце, — он заходил между рядами мокрого белья и под прикрытием простыни или рубашки хозяина тут же распускал руки. Я отталкивала его, но вежливо — ведь все же он был из господ. Тем не менее он ухитрялся облапить мою грудь и бедра. И при этом говорил такие слова, которые мне хотелось тут же забыть и которые я никогда бы не осмелилась повторить в чьем-нибудь присутствии.

Ван Рейвен всегда навещал Катарину после сеанса, а его дочь и сестра терпеливо ждали, пока он досыта с ней наболтается и нафлиртуется. Хотя Мария Тинс просила его не говорить Катарине про мой портрет, он был не из тех, кто способен держать секреты. Ему очень нравилась мысль иметь мой портрет, и он порой намекал на это в разговоре с Катариной.

Однажды, подметая пол в прихожей, я услышала, как он сказал ей:

— Кого бы вам хотелось, чтобы ваш муж нарисовал, если бы он мог выбирать?

— О, я об этом не думаю, — со смехом ответила она. — Кого нарисует, того и нарисует.

— Я бы на вашем месте этим поинтересовался. Ван Рейвен так явно на что-то намекал, что даже Катарина не могла этого не заметить.

— Что вы хотите сказать? — спросила она.

— Да ничего особенного. Но вы ведь могли бы о чем-нибудь его попросить. Наверное, он согласится нарисовать кого-нибудь из детей, например, Мартхе. Или вас, прелестницу.

Катарина молчала. Наверное, Ван Рейвен потому так поспешно перевел разговор на детей, что заметил ее беспокойство.

В другой раз, когда она спросила его, нравится ли ему позировать, он ответил:

— Мне это нравилось бы больше, если бы рядом была хорошенькая девушка. Но я ее и так скоро заполучу — а это уже кое-что.

Катарина оставила его замечание без внимания, чего не сделала бы несколькими месяцами раньше. Но может быть, она не усмотрела в нем ничего подозрительного, поскольку ничего не знала о моем портрете. Но я ужасно перепугалась и рассказала об этом Марии Тинс.

— Подслушивала у дверей, милочка? — спросила та.

— Я… — отрицать этого я не могла. Мария Тинс язвительно ухмыльнулась:

— Наконец-то я поймала тебя на том, в чем обычно обвиняют служанок. Глядишь, скоро серебряные ложки украдешь.

Я отпрянула, как от удара. Это было жестоко с ее стороны, особенно после той истории с Корнелией и гребнем. Но мне пришлось спустить ей этот выпад — я слишком многим была обязана Марии Тинс.

— Впрочем, ты права, — продолжала она. — Язык у Ван Рейвена как помело. Я поговорю с ним еще раз.

Однако если она с ним и поговорила, от этого было мало проку. Наоборот, он еще чаще стал делать намеки Катарине. Чтобы не давать ему распускать язык, Мария Тинс стала во время его визитов сидеть в комнате дочери.

Я не представляла себе, что сделает Катарина, если узнает про мой портрет. И конечно, она когда-то его обнаружит — если не в своем доме то у Ван Рейвенов, где в один прекрасный день она поднимет глаза от своей тарелки и увидит, что со стены на нее смотрю я.


Он не каждый день работал над моим портретом. Ему же надо было рисовать концерт — с Ван Рейвеном и его женщинами или без них. Когда их не было, он выписывал их окружение. Или просил меня занять место одной из женщин — девушку, играющую на клавесине, или поющую женщину с нотами в руках. Я не надевала их одежду. Он просто хотел, чтобы там кто-то был. Иногда женщины приходили без Ван Рейвена — тогда хозяину работалось лучше всего. Сам Ван Рейвен не любил и не умел позировать. Работая в чердачной комнате, я постоянно слышала его голос. Он не мог сидеть неподвижно, ему хотелось болтать или играть на лютне. Хозяин терпеливо сносил его капризы, но иногда у него появлялась интонация, которая говорила мне, что вечером он пойдет в таверну и вернется с блестящими, как ложки, глазами.

Я позировала ему три или четыре раза в неделю? Каждый сеанс длился час или два. Это были мои самые счастливые часы. Все это время он смотрел только на меня. Мне было нелегко сохранять позу, в которую он меня усадил; от того, что мне приходилось подолгу скашивать глаза, у меня разбаливалась голова; порой он заставлял меня резко крутить головой, взмахивая желтой лентой. Ему хотелось уловить момент, когда я только что повернула голову. И я безропотно все это терпела.

Но все-таки что-то в портрете его не удовлетворяло. Прошел февраль, наступил март, месяц льда и солнца, а он все еще был недоволен. Он уже работал над портретом больше двух месяцев, и хотя я его не видела, мне казалось, что он должен быть почти завершен. Хозяин больше не заставлял меня смешивать для него краски в больших количествах и во время сеанса наносил на картину очень мало мазков. Раньше мне казалось, что я поняла, как он хочет меня изобразить. Но теперь я уже не была в этом уверена. Иногда он просто сидел и смотрел, словно чего-то от меня ожидая. В эти минуты я видела в нем не столько художника, сколько просто мужчину, и мне было трудно на него смотреть.

Однажды он вдруг объявил, сидя перед мольбертом:

— Ван Рейвена это удовлетворит, но не меня.

Я не знала, что сказать. Я не могла ему помочь, не видев картины.

— Можно я посмотрю на картину, сударь?

Он испытующе поглядел на меня.

— Может быть, я смогу вам помочь, — добавила я и тут же пожалела о своих словах. Кажется, я слишком много беру на себя.

— Хорошо, — наконец проговорил он.

Я встала со стула и зашла ему за спину. Он не повернул головы и сидел не шелохнувшись. Мне было слышно его медленное ровное дыхание.

Портрет не был похож ни на одну из его прежних картин. На нем была только я — голова и плечи, — и не было ни стола, ни штор, ни окон, ни пуховок — ничего, что могло бы отвлечь внимание. Глаза у меня были широко раскрыты. Лицо — освещено, кроме левой стороны, которая оставалась в тени. На мне было коричневое платье и желтый с голубым головной убор, который делал меня непохожей на себя. Это как будто была какая-то другая Грета — из другого города или даже из другой страны. Фон картины был черный, и оттого я выглядела какой-то одинокой, хотя я явно на кого-то смотрела. Казалось, что я чего-то жду, зная одновременно, что этого не случится.

Он был прав: Ван Рейвен будет доволен портретом, но чего-то в нем не хватало.

Я поняла чего, раньше, чем он. Когда я осознала, что нужен какой-то яркий предмет, что-то, на чем остановился бы глаз — а такой предмет присутствовал на всех его других картинах, — мне стало страшно. Это будет моей погибелью.

Мое предчувствие оправдалось.


На этот раз я не стала ему помогать, как сделала, когда он рисовал жену Ван Рейвена с письмом. Я не прокралась в мастерскую и ничего там не изменила, не переставила стул и не открыла ставни. Я не перемотала синюю и желтую материю у себя на голове и не затолкала внутрь воротник блузки. Я не покусывала губы, чтобы они стали ярче, и не выставила краски которые, по моему мнению, должны были ему понадобиться.

Я просто позировала ему и толкла и промывала краски, которые он мне оставлял.

Он поймет сам.

На это понадобилось больше времени, чем я предполагала. Прошло еще два сеанса, прежде чем он понял, чего в картине не хватает. Во время этих двух сеансов у него был недовольный вид, и он рано меня отпускал.

Я ждала.

Ответ ему подсказала сама Катарина. Как-то во второй половине дня мы с Мартхе чистили ботинки на кухне, а остальные девочки были в большой зале, глядя, как их мать одевается, чтобы отправиться на праздник рождения. Я услышала, как радостно завизжали Алейдис и Лисбет, и поняла, что Катарина достала жемчужное ожерелье, которое ужасно нравилось девочкам.

Затем я услышала, как он прошел в большую залу. Через некоторое время оттуда раздались тихие голоса. Потом он крикнул мне:

— Грета, принеси моей жене бокал вина!

Я поставила на поднос белый кувшин и два бокала — на случай если он тоже захочет с ней выпить — и понесла их в большую залу. В дверях я столкнулась с Корнелией, которая опять подстерегала меня. Я едва успела схватить кувшин, а бокалы скатились мне на грудь, не разбившись. Корнелия фыркнула и уступила мне дорогу.

Катарина сидела за туалетным столиком, и перед ней стояли пудреница с пуховкой и шкатулка с драгоценностями. Тут же лежали гребни. Она была в зеленом платье, которое расставили, чтобы высвободить место для выросшего живота. Она уже надела ожерелье. Я поставила рядом с ней бокал и налила в него вина.

— А вам налить, сударь? — спросила я, подняв на него глаза. Он стоял, прислонившись к шкафу, на фоне шелкового полога, который, как я заметила в первый раз, был сшит из той же ткани, что и платье Катарины. Его глаза перебегали с Катарины на меня и обратно, и в них была сосредоточенность художника.

— Ты залила мне платье, дуреха! — крикнула Катарина, дернувшись назад и отряхивая платье на животе. Там действительно были видны брызги красного цвета.

— Извините, сударыня, я сейчас их вытру.

— А, оставь как есть. Терпеть не могу, когда ты начинаешь вокруг меня суетиться. Иди.

Я взяла поднос, бросив взгляд на хозяина. Его глаза были прикованы к жемчужной серьге в ухе Катарины. Когда она, пудря лицо, повернула голову к окну, серьга качнулась и засверкала, высветив лицо Катарины и подчеркнув блеск ее глаз.

— Мне надо на минуту подняться в мастерскую, — сказал он жене. — Я сейчас вернусь.

Вот оно, подумала я. Он догадался. Когда на следующий день он попросил меня прийти в мастерскую, я не испытала того радостного возбуждения, которое обычно охватывало меня перед сеансом. Впервые мысль о том, чтобы пойти наверх, вызывала у меня дурные предчувствия. В тот день мокрое белье казалось мне особенно тяжелым и мне было особенно трудно его выжимать. Я медленно ходила из прачечной во двор и обратно. И несколько раз присела отдохнуть. Мария Тинс увидела, что я сижу, когда пришла на кухню за сковородкой.

— Что с тобой, девушка? — спросила она. — Тебе нездоровится?

Я вскочила со стула:

— Нет, сударыня, я просто немного устала.

— Устала? С чего это служанке устать с раннего утра? — недоверчиво сказала она.

Я вытащила из остывающей воды одну из рубашек Катарины.

— Вы меня сегодня после обеда никуда не пошлете, сударыня?

— После обеда? Не думаю. С чего это ты вздумала об этом спрашивать, если и так устала? — Она прищурила глаза. — Ты не попалась, девушка? Ван Рейвен не сумел застать тебя одну?

— Нет, сударыня.

По правде говоря, он таки поймал меня одну два дня назад, но я сумела вырваться.

— Может быть, кто-нибудь узнал, что у вас там происходит? — тихо спросила Мария Тинс, дернув головой в сторону мастерской.

— Нет, сударыня.

Мне захотелось рассказать ей о жемчужных серьгах, но я преодолела искушение и сказала:

— Просто я что-то съела, и у меня разболелся желудок.

Мария Тинс пожала плечами и пошла к двери. Она явно мне не поверила, но решила больше не допытываться.

После обеда я поплелась наверх и остановилась перед дверью мастерской. Это будет не обычный сеанс. Он попросит меня о невозможном… а я ему обязана и не могу отказать.

Я толкнула дверь. Он сидел за мольбертом и разглядывал кончик кисти. Когда он посмотрел на меня, я увидела у него на лице то, чего не видела никогда. Он волновался.

Это придало мне храбрости, и я сказала, подойдя к своему стулу и положив руку на львиную голову:

— Сударь, я не могу.

— Чего ты не можешь, Грета? — спросил он с искренним удивлением.

— Я не могу сделать то, о чем вы собираетесь меня попросить. Я не могу их надеть. Служанки не носят жемчужных серег.

Он долго на меня глядел, потом покачал головой:

— Поразительно. Я всегда на тебя удивляюсь.

Я провела рукой по морде льва, потом по его гладкой резной гриве. Хозяин следил за моей рукой.

— Но ты же знаешь, что блеск жемчужины необходим для картины. Иначе она не будет полной.

Я это знала. В тот раз я не долго разглядывала портрет — мне странно было видеть себя в непривычном свете, — но я сразу поняла, что на нем должна быть жемчужная сережка. Без нее мои глаза, рот, воротник моей блузки, тень над левым ухом — все оставалось особняком, и ничто ни с чем не было связано. А сережка объединит их, придаст портрету законченность.

А для меня она будет означать потерю работы, я знала, что он не попросит серьги ни у Ван Рейвена, ни у Ван Левенгука и ни у кого другого. Он видел сережку Катарины, и ее-то он и заставит меня надеть. Он всегда брал для картины то, что ему требовалось, не думая о последствиях. Ван Левенгук как раз об этом меня предупреждал.

Увидев на картине свою сережку, Катарина взорвется.

Я знала, что мне надо молить его не губить меня.

Вместо этого я попыталась его урезонить:

— Вы же пишете картину для Ван Рейвена, а не для себя. Какая разница? Вы сами сказали, что он будет удовлетворен.

У него окаменело лицо, и я поняла, что сказала не то.

— Я не перестану работать над картиной, пока не придам ей завершенность, — пробормотал он. — Иначе я не могу.

— Я знаю. — Я уставилась на пол. «Ну и дура же ты», — сказала я сама себе.

— Иди и приготовься позировать.

Опустив голову, я прошла в кладовку, где держала голубую и желтую повязки. Он никогда не говорил со мной таким недовольным тоном. Это было невыносимо. Я сняла капор и, почувствовав, что стягивающая мои волосы лента развязалась, сняла ее. Когда я подняла руки, чтобы собрать в узел распущенные волосы, я услышала, как скрипнул пол в мастерской. Я застыла. Он никогда не заходил в кладовку, когда я переодевалась. Этого он от меня не потребовал ни разу.

Я повернулась с запущенными в волосы руками. Он стоял на пороге и смотрел на меня.

Я опустила руки, и волосы волнами рассыпались у меня по плечам. Они были густо-каштанового цвета, как поля осенью. Кроме меня, их никто никогда не видел.

— Какие у тебя волосы, — проговорил он. Он больше не сердился.

Наконец его глаза отпустили меня.


Теперь, после того, как он увидел мои волосы, после того, как я словно обнажилась перед ним, я решила, что больше мне нечего прятать и беречь. Надо расстаться с последней драгоценностью — если не с ним, то с кем-то другим. Ничто уже не имело значения.

Вечером я ушла из дому и нашла Питера-младшего в таверне, где обычно собирались мясники. Не обращая внимания на свист и выкрики, я подошла к нему и попросила выйти. Он поставил на стол кружку с пивом и, глядя на меня круглыми от удивления глазами, пошел за мной. Я взяла его за руку и отвела в ближайший темный переулок. Там я подняла юбку и позволила ему делать со мной все, что ему хотелось. Я обхватила его за шею и крепко к нему прижалась, а он нашел нужное место и начал ритмичными толчками проникать внутрь меня. Мне было больно, но, когда я вспоминала распущенные по плечам волосы, я ощущала и удовольствие тоже.

Вернувшись домой, я подмылась уксусом.

Когда я ночью посмотрела на портрет, я заметила, что он добавил прядку волос, выбившуюся из-под синей повязки над левым глазом.


Во время следующего сеанса он ни слова не сказал о сережке. Не подал ее мне, как я опасалась, не изменил мою позу и не перестал рисовать.

На этот раз он не зашел в кладовку посмотреть на мои волосы. Он долгое время размешивал ножом краски на палитре. Там были красная краска и охра, но больше всего белой краски, к которой он понемногу добавлял черную и тщательно их перемешивал. Серебряный ромб ножа посверкивал среди серой гущи.

— Сударь, — начала я.

Нож застыл, и он посмотрел на меня.

— Я видела, как вы иногда рисуете без натуры. Вы не могли бы нарисовать сережку, не заставляя меня ее надевать?

Нож оставался без движения.

— Ты хочешь, чтобы я вообразил серьгу и нарисовал то, что мне представится?

— Да, сударь.

Он посмотрел на палитру и опять начал перемешивать краску ножом. Мне даже показалось, что его губы тронула улыбка.

— Я хочу увидеть эту сережку на тебе.

— Но вы же знаете, что тогда случится, сударь.

— Случится то, что картина получит завершение.

Но меня выгонят из дому, подумала я. Но не смогла заставить себя произнести это вслух. Вместо этого я, набравшись храбрости, спросила:

— Что скажет ваша жена, когда увидит законченную картину?

— Она ее не увидит. Я отдам ее прямо Ван Рейвену.

Впервые он признал, что рисует меня тайно и что Катарине это не понравится.

— Ну надень хотя бы один раз, — просительно сказал он. — Я принесу ее в следующий раз. На той неделе. Катарина не заметит, если ее не будет на месте час-другой.

— Но у меня не проткнуты уши, сударь, — взмолилась я.

Он слегка нахмурился.

— Ну так проткни. — Он явно считал это женским делом, в которое ему нет необходимости вникать. Он постучал ножом о палитру, затем вытер его тряпкой. — Давай начнем. Немножко опусти подбородок. — Потом, внимательно поглядев на меня, добавил: — Оближи губы, Грета.

Я облизала губы.

— Приоткрой рот.

Я так была удивлена этой просьбой, что у меня сам собой открылся рот. На глаза набежали слезы. Порядочные женщины не позволяют рисовать себя с открытым ртом.

Можно подумать, что он тоже был в том темное закоулке, где я позволила Питеру…

«Ты меня погубил», — думала я. И опять облизала губы.

— Отлично, — сказал он.


Я не хотела этого делать сама. Я не боялась боли, но мне не хотелось протыкать иголкой собственное ухо. Если бы мне предложили выбор, я обратилась бы с этим к матушке. Но она никогда не поймет и не согласится этого сделать, если я не скажу ей зачем. А если ей сказать зачем, она придет в ужас.

Не могла я обратиться и к Таннеке или Мартхе.

Может быть, попросить Марию Тинс? Она, наверное, еще не знает о серьгах, но скоро узнает. Но мне не хотелось просить ее, не хотелось признаваться в своем унижении.

Единственным человеком, который мог понять меня и согласиться это сделать, был Франс. На следующий день я отправилась на фабрику с сумочкой для иголок, которую мне подарила Мария Тинс. Женщина с кислой физиономией ухмыльнулась, когда я попросила разрешения повидать Франса.

— Он давно отсюда ушел. Туда ему и дорога, — с наслаждением сообщила она мне.

— Ушел? Куда?

Женщина пожала плечами:

— Говорят, отправился в Роттердам, а дальше — кто знает. Может, разбогатеет, скитаясь по морям и океанам. А может, умрет между ногами какой-нибудь роттердамской шлюхи.

Эти слова заставили меня внимательней к ней приглядеться. Она была беременна.

Когда Корнелия разбила на две половинки тот изразец, где были нарисованы мы с Франсом, она и не подозревала, что это предсказание сбудется, что он отколется от меня и от родителей. Увижу ли я его когда-нибудь? И что скажут отец с матушкой? Я почувствовала себя совсем одинокой.

На следующий день по дороге с рыбного ряда я зашла в аптеку. Аптекарь меня уже знал и даже называл по имени.

— Ну и что ему сегодня нужно? — спросил он. — Холст? Вермиллион? Охра? Льняное масло?

— Ему сейчас ничего не нужно, — сказала я. — И хозяйке тоже. Я пришла… — На мгновение я подумала: не попросить ли его проткнуть мне ухо? Аптекарь казался мне благоразумным человеком, который сделает то, что нужно, не спрашивая зачем. И никому потом не проболтается.

Нет, я не могла обратиться с такой просьбой к едва знакомому человеку.

— Мне нужно средство, чтобы заморозить кожу.

— Заморозить кожу?

— Ну да, как лед.

— А зачем тебе это нужно?

Я пожала плечами и не ответила, устремив взгляд на бутылочки, стоявшие позади него на полке.

— Гвоздичное масло, — наконец со вздохом сказал он — Натри нужное место, оно подействует. Но ненадолго.

— Дайте мне немного, пожалуйста.

— А кто за него будет платить — твой хозяин? Оно очень дорогое. Его привозят издалека.

В его голосе слышались одновременно и неодобрение, и любопытство.

— Я сама заплачу. Мне нужно совсем немного.

Я достала из фартука кошелек и отсчитала драгоценные стюверы. Крошечная бутылочка обошлась мне в двухдневное жалованье. Я заняла немного денег у Таннеке, обещав отдать долг в воскресенье.

Когда в следующее воскресенье я вручила матушке урезанное жалованье, я сказала, что разбила ручное зеркальце и у меня за это вычли из жалованья.

— Двухдневным жалованьем не обойдешься, — сердито сказала она. — И зачем тебе понадобилось смотреться в зеркало? Нельзя быть такой неосторожной.

— Да, — согласилась я, — я вела себя неосторожно.


Я дождалась, когда все в доме заснули. Хотя ночью обычно никто не поднимался в мастерскую, я все же боялась, что кто-нибудь застанет меня с иглой, зеркалом и гвоздичным маслом. Я долго стояла у запертой двери, прислушиваясь. Мне были слышны шаги Катарины, которая бродила по коридору. Она теперь плохо спала — ее громоздкому телу было трудно найти удобное положение. Затем я услышала приглушенный, но все равно звонкий детский голос. К матери пришла Корнелия. Мне не было слышно, о чем они разговаривали. Запертая в мастерской, я не могла выйти на лестничную площадку подслушать их разговор.

Мария Тинс тоже ходила в своих покоях, расположенных рядом с кладовкой. В доме было неспокойно, и так же неспокойно было у меня на душе. Я заставила себя сесть на стул с львиными головами и ждать. Спать мне не хотелось. Как говорится, ни в одном глазу.

Наконец Катарина и Корнелия ушли спать, а Мария Тинс перестала шевелиться за стеной. Дом затих, но я все еще сидела на стуле. Сидеть было легче, чем осуществить задуманное. Когда тянуть больше не было смысла, я встала и первым делом посмотрела на свой портрет. На нем бросалось в глаза темное пятно куда он собирался вписать сережку.

Я взяла свечу, нашла в кладовке зеркало и поднялась к себе на чердак. Поставила зеркало на тот стол, за которым растирала краски, и рядом пристроила свечу. Достала сумочку с иголками, выбрала самую тонкую и сунула ее острие в пламя свечи. Потом открыла бутылочку с гвоздичным маслом, ожидая, что оно будет скверно пахнуть — плесенью или гниющими листьями, как часто пахнут лекарства. Но оно пахло очень приятно, как медовые пряники, которые оставили лежать на солнце. Его привезли издалека, из тех мест, куда, может быть, попадет Франс, если он нанялся на корабль. Я накапала масла на тряпочку и намазала им мочку левого уха. Аптекарь сказал правду — когда я через несколько минут потрогала мочку, она была как чужая — словно я стояла на холоде, не замотав голову шалью.

Я взяла иглу из пламени, подождала, пока ее раскалившийся красный кончик стал тускло-оранжевым, а потом потемнел. Наклонившись к зеркалу, я некоторое время смотрела на свое отражение. Глаза были напуганные, и в них блестели слезы.

Кончай с этим быстрей, подумала я. Оттого, что будешь тянуть время, легче не станет.

Я натянула мочку уха и одним быстрым движением проткнула ее иглой.

Перед тем как потерять сознание, я подумала, что мне всегда хотелось иметь жемчужные сережки.


Каждый вечер я протирала ухо и расширяла отверстие иголкой немного большего размера, чтобы оно не заросло. Это было не очень больно, пока ухо не воспалилось и не распухло. Теперь, сколько бы гвоздичного масла я ни использовала, когда я протыкала ухо иголкой, из глаз у меня начинали струиться слезы. Я не представляла себе, как надену сережку, не потеряв опять сознания.

Хорошо, что мой капор прикрывал уши и никому не было видно красной распухшей мочки. Она непрерывно ныла — когда я нагибалась над прокипяченным бельем, когда я растирала краски или сидела в церкви с Питером и родителями.

Еще больше она заболела, когда Ван Рейвен поймал меня во дворе между развешанными простынями и попытался сдернуть у меня с плеч блузку и обнажить мою грудь.

— Ну чего ты сопротивляешься, дурочка, — бормотал он. — Вот увидишь, тебе понравится. Все равно я тебя заполучу, когда твой хозяин отдаст мне портрет.

Он прижал меня к стене, высвободил мою грудь из-под блузки и впился в нее губами.

— Таннеке! — отчаянно закричала я, напрасно надеясь, что она уже вернулась из булочной.

— Чего это вы делаете? — раздался голос Корнелии, которая смотрела на нас из дверей. Вот уж никогда не думала, что буду рада ее видеть.

Ван Рейвен поднял голову и отступил от меня.

— Мы играем, детка, — с улыбкой ответил он. — Это такая игра. Ты тоже будешь в нее играть, когда подрастешь.

Он поправил свой плащ и прошел мимо нее в дом.

Мне было стыдно посмотреть на Корнелию. Дрожащими руками я поправила блузку и одернула платье. Когда я наконец подняла глаза, ее уже не было в дверях.


В то утро, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я, как всегда, первым делом убралась в мастерской. Картина с концертом была закончена; через несколько дней Ван Рейвен ее заберет. Хотя этого уже не нужно было делать, я протерла клавесин, скрипку, контрабас и смахнула влажной тряпкой пыль со скатерти на столе. Потом фланелью отполировала стулья и подмела серо-белые плитки пола.

Эта картина мне нравилась меньше других. Хотя она стоила дороже, потому что на ней были нарисованы три человеческие фигуры, мне больше нравились его картины с одной женщиной — они были чище и проще. Я обнаружила, что мне не хочется долго смотреть на картину с концертом или пытаться понять, что думают изображенные на ней люди.

Интересно, за какую картину он возьмется теперь.

Спустившись вниз, я поставила котел с водой на огонь и спросила Таннеке, что купить у мясника. Она в это время подметала крыльцо и выложенные перед ним плитки.

— Купи кусок вырезки, — сказала она. — Почему бы не приготовить что-нибудь вкусное? — Она потерла поясницу и простонала. — Может, это отвлечет меня от моих болячек.

— Опять спина разболелась?

Я старалась изобразить сочувствие, но у Таннеке всегда болела спина. У служанки всегда болит спина. Такой уж ее удел.

Мартхе пошла со мной в мясной ряд, и я была этому рада. После того вечера в темном переулке я стеснялась оставаться наедине с Питером-младшим. Я не была уверена, как он себя поведет. А если со мной будет Мартхе, ему придется соблюдать осторожность.

Питера-младшего в палатке не было — только Питер-старший, который приветствовал меня широкой улыбкой.

— А, именинница, — воскликнул он. — Сегодня у тебя важный день.

Мартхе с удивлением поглядела на меня. Я никому в доме не сказала, что у меня день рождения, — зачем им это знать?

— И ничего в нем нет важного, — отрезала я.

— А мой сын думает иначе. Он отправился поговорить с одним человеком. — Питер-старший мне подвигнул. Он на что-то явно намекал.

— Кусок вырезки, и получше, — сказала я, решив не задумываться над его словами.

— Празднуем?

Питер-старший, раз начав розыгрыш, никогда не умел вовремя остановиться.

Я не ответила. Просто дождалась, когда он отвесит мясо, положила его в корзину и ушла.

— У тебя сегодня действительно день рождения, Грета? — прошептала Мартхе на выходе из мясного ряда.

— Да.

— И сколько тебе исполнилось лет?

— Восемнадцать.

— И что в этом важного?

— Ничего. Не слушай его — он вечно несет чепуху.

Эти слова как будто не убедили Мартхе. Да и меня тоже. Почему-то у меня защемило на душе.

Все утро я кипятила и полоскала белье. Когда я присела на минуту, дожидаясь, пока вода в корыте немного остынет, мне в голову полезли разные мысли. Где сейчас Франс? Знают ли наши родители, что он уехал из Делфта? Что имел в виду Питер-старший и к кому отправился Питер-младший? Я вспомнила тот вечер в переулке. Я думала о своем портрете: когда он будет закончен и что со мной тогда станется? И при этом у меня все время — стоило мне повернуть голову — дергало ухо.

Потом за мной пришла Мария Тинс.

— Хватит стирать, девушка, — сказала она у меня за спиной. — Он зовет тебя наверх.

Она стояла в дверях, потряхивая что-то в кулаке. Я вскочила, захваченная врасплох.

— Сейчас, сударыня?

— Да, сейчас. И не надо морочить мне голову. Ты отлично знаешь, зачем он тебя зовет. Катарина ушла из дому, а она сейчас не часто это делает — до родов осталось недалеко. Давай руку.

Я вытерла руку о фартук и протянула ее Марии Тинс. Та положила мне на ладонь жемчужные серьги.

— Бери и иди наверх. Да поторопись.

Я застыла на месте. В руке у меня были две жемчужины размером с орех, которым была придана форма капель воды. Даже на солнце они были серебристо-серого цвета. Мне уже приходилось их трогать — когда я приносила жемчуга в мастерскую для жены Ван Рейвена и помогала ей надевать ожерелье. Или клала их на стол. Но раньше они никогда не были предназначены для меня.

— Ну иди же! — поторопила меня Мария Тинс. — Катарина может вернуться раньше, чем обещала.

На подгибающихся ногах я вышла в прихожую, оставив белье невыжатым, и пошла вверх по лестнице на глазах Таннеке, которая принесла воду с канала, и Алейдис и Корнелии, которые катали в коридоре стеклянные шарики. Все они уставились на меня.

— Куда ты идешь? — с любопытством спросила Алейдис.

— На чердак, — тихо ответила я.

— Можно нам с тобой? — вызывающе спросила Корнелия.

— Нет.

— Девочки, вы загораживаете мне дорогу. — Таннеке с мрачным видом протиснулась мимо них.

Дверь мастерской была открыта. Я прошла внутрь, крепко сжав губы. У меня вдруг скрутило в животе. Потом закрыла за собой дверь.

Он ждал меня. Я протянула ему руку и положила жемчужины ему в горсть.

Он улыбнулся:

— Поди замотай голову.

Я сменила головной убор в кладовке. Он не пришел посмотреть на мои волосы. Вернувшись, я глянула на картину «Сводня». Мужчина улыбался девушке с таким видом, точно сжимал на рынке грушу, чтобы убедиться, что она спелая. Хозяин поднял сережку. На солнечном свете в ней вспыхнул крошечный ярко-белый огонек.

— Надевай, Грета, — сказал он, протягивая мне сережку.

— Грета! Грета! К тебе пришли! — крикнула снизу Мартхе.

Я подошла к окну. Хозин встал рядом со мной, и мы оба посмотрели на улицу.

Там, скрестив руки, стоял Питер-младший. Он поднял глаза и увидел нас обоих в окне.

— Спустись ко мне, Грета! — крикнул он. — Мне надо тебе кое-что сказать.

У него был такой вид, словно он никогда не сдвинется с этого места.

Я отступила от окна.

— Извините, сударь, — тихо сказала я. — Я сейчас вернусь.

Я поспешила в кладовку, стащила с головы свою повязку и надела капор. Когда я прошла через мастерскую к двери, он все еще стоял у окна спиной ко мне.

Девочки рядком сидели на скамейке, глядя на Питера, а он вызывающе глядел на них.

— Давай завернем за угол, — прошептала я ему и шагнула в направлении Моленпорта. Питер, однако, стоял, сложив на груди руки, и не двинулся с места.

— Что у тебя было на голове? — спросил он. Я остановилась и повернулась к нему:

— Мой капор.

— Нет. Это было что-то сине-желтое.

На нас были устремлены пять пар глаз — девочек на скамейке и хозяина у окна. Когда в дверях появилась Таннеке, их стало шесть.

— Пожалуйста, Питер, — прошипела я. — Давай немного отойдем.

— То, что я хочу тебе сказать, можно говорить при всех. Мне скрывать нечего, — сказал он, вызывающе дернув головой и разметав светлые кудри.

Я поняла, что заставить его замолчать мне не удастся. Он все равно скажет то, чего я боялась, и все это услышат.

Питер не повысил голоса, но отчетливо проговорил:

— Сегодня утром я разговаривал с твоим отцом, и он согласен, чтобы мы поженились. Тебе уже восемнадцать лет. Ты можешь уйти отсюда и переехать ко мне. Прямо сегодня.

У меня вспыхнуло лицо — не то от гнева, не то от стыда. Все ждали, что я отвечу.

Я собралась с духом.

— Здесь не место об этом разговаривать, — сурово сказала я. — О таких вещах не говорят на улице. Тебе не следовало сюда приходить.

Не дожидаясь ответа, я повернулась и пошла к двери.

— Грета! — воскликнул он убитым голосом.

Я протиснулась в дверь мимо Таннеке, которая прошипела мне в ухо:

— Шлюха!

Я взбежала по лестнице в мастерскую. Он все еще стоял у окна.

— Извините, сударь, — сказала я. — Я сейчас переоденусь.

Хозяин сказал, не поворачиваясь ко мне:

— Он все еще здесь.

Вернувшись, я подошла к окну, но не настолько близко, чтобы Питер опять увидел у меня на голове сине-желтую повязку.

Хозяин уже поднял глаза и смотрел вдаль, на шпиль Новой церкви. Я осторожно глянула вниз. Питер ушел.

Я села на стул с львиными головами и стала ждать. Когда он наконец повернулся ко мне, его глаза ничего не выражали. Прочесть его мысли было еще труднее, чем всегда.

— Значит, ты скоро от нас уйдешь, — сказал он.

— Не знаю, сударь. Не обращайте внимания на слова, мимоходом сказанные на улице.

— Ты выйдешь за него замуж?

— Пожалуйста, не спрашивайте меня о нем.

— Ладно, не буду. Ну, давай начнем.

Он взял с комода сережку и протянул ее мне.

— Пожалуйста, наденьте ее сами.

Я даже не представляла себе, что могу быть такой дерзкой.

Видимо, такого не представлял и он. Он поднял брови, открыл рот, но ничего не сказал.

Хозяин подошел к моему стулу. Я стиснула зубы, но сумела прямо держать голову. Он тихонько коснулся пальцами мочки моего уха.

У меня вырвался вздох, словно я долго сдерживала дыхание под водой.

Он потер распухшую мочку большим и указательным пальцами, потом туго ее натянул. Другой рукой он продел в отверстие проволочку от сережки. Меня пронзила боль, и на глазах выступили слезы.

Он не убрал руки, но провел пальцами по шее и щеке, словно ощупывая контур моего лица. Затем вытер большим пальцем слезы с моих глаз. И спустил его к моим губам. Я лизнула палец — он был соленый.

Я закрыла глаза, и он убрал руку. Когда я их открыла, он уже сидел за мольбертом, взяв в руки палитру.

Я сидела на стуле в привычной мне позе и смотрела на него через плечо. Сережка тянула мочку уха, и она вся горела. Я не могла думать ни о чем, кроме его руки у меня на шее и его большого пальца у меня на губах.

Он смотрел на меня, но рисовать не начинал. О чем он думает?

Наконец он опять потянулся к комоду.

— Надо надеть и вторую сережку, — объявил он и протянул мне серьгу.

На мгновение я потеряла дар речи. Мне хотелось, чтобы он думал обо мне, а не о портрете.

— Зачем? — наконец проговорила я. — Ее же не видно на картине.

— Надень обе серьги, — настаивал он. — Кто же носит одну? Это какой-то фарс.

— Но у меня не проколото второе ухо, — запинаясь, сказала я.

— Тогда проколи.

Он все еще протягивал мне руку с сережкой.

Я взяла ее. И я сделала это для него. Я достала гвоздичное масло и иголку и проколола второе ухо. И при этом не вскрикнула и не потеряла сознание. И затем я все утро позировала ему. И он рисовал сережку, которая была ему видна. А я чувствовала, как у меня горит ухо там, где была невидимая ему сережка.

Белье, которое я замочила в прачечной комнате, конечно, остыло. Таннеке гремела посудой на кухне, девочки шумели на улице. Мы сидели за закрытой дверью и смотрели друг на друга. И он рисовал.

Наконец он положил кисть и палитру. Я не изменила свой позы, хотя от того, что мне пришлось столько времени смотреть искоса, у меня заболели глаза. Но мне не хотелось шевелиться.

— Теперь все, — сказал он приглушенным голосом.

Отвернувшись, он стал протирать нож тряпкой. Я смотрела на нож, измазанный белой краской.

— Сними серьги и, когда спустишься, отдай их Марии Тинс, — добавил он.

Беззвучно плача, я встала и пошла в кладовку, где сняла с головы сине-желтую повязку. Подождала минуту, стоя с распущенными волосами, но он не пришел. Он закончил портрет, и я больше не была ему нужна.

Я посмотрела на себя в зеркальце и вынула из ушей серьги. Из обоих мочек шла кровь. Я вытерла ее тряпочкой, затем завязала волосы и накрыла их капором, оставив его концы болтаться под подбородком.

Когда я вышла в мастерскую, его там уже не было. Дверь была открыта. Мне захотелось взглянуть на портрет, посмотреть, что он с ним сделал, посмотреть его в завершенном виде с сережкой в ухе. Но я решила подождать ночи, когда я смогу его хорошенько рассмотреть, не опасаясь, что кто-нибудь войдет.

Я вышла из мастерской и закрыла за собой дверь. Я сожалела об этом решении до конца своих дней. Мне так и не пришлось хорошенько рассмотреть законченную картину.


Катарина вернулась домой буквально через несколько минут после того, как я отдала серьги Марии Тинс, которая немедленно положила их назад в шкатулку. Я поспешила в кухню помочь Таннеке с обедом. Она ни разу не посмотрела мне прямо в лицо, но бросала на меня взгляды искоса, иногда покачивая головой.

За обедом его не было — он куда-то ушел. После того как мы убрали со стола посуду, я пошла во двор дополаскивать белье. Мне пришлось заново натаскать воды и нагреть ее. Пока я работала, Катарина спала в большой зале. Мария Тинс курила и писала письма в комнате с распятием. Таннеке сидела на крыльце и шила. Рядом с ней Алейдис и Лисбет играли со своими ракушками.

Корнелии не было видно.

Я вешала на веревку фартук, когда услышала голос Марии Тинс:

— Ты куда идешь?

Не столько ее слова, сколько тон заставили меня насторожиться. В нем звучало беспокойство.

Я зашла в дом и тихонько прошла по коридору. Мария Тинс стояла у подножия лестницы и смотрела наверх. Таннеке, как и утром, стояла в проеме входной двери, но смотрела в глубь дома, туда же, куда смотрела ее госпожа. Я услышала скрип лестницы и тяжелое дыхание. Катарина взбиралась наверх.

В эту минуту я поняла, что сейчас случится — с ней, с ним и со мной.

Корнелия там, подумала я. Она ведет мать к картине.

Я могла бы избавить себя от мучительного ожидания, могла бы тогда же выйти на улицу, оставив белье недополосканным, и уйти, ни разу не оглянувшись. Но я стояла окаменев. Так же как Мария Тинс, стоявшая у подножия лестницы. Она тоже знала, что случится, и не могла этого предотвратить.

Подо мной подломились ноги. Мария Тинс увидела меня, но ничего не сказала. Она в растерянности смотрела наверх. Потом скрип лестницы прекратился, и мы услышали, как тяжелые шаги Катарины приближаются к двери в мастерскую. Мария Тинс побежала вверх по лестнице. Я же осталась стоять на коленях, не имея сил подняться. Таннеке стояла в дверях, загораживая свет. Она смотрела на меня без всякого выражения, скрестив руки на груди.

И тут сверху раздался вопль ярости. Затем я услышала громкие голоса, которые вскоре понизились. Корнелия спустилась по лестнице.

— Мама хочет, чтобы папа вернулся домой, — объявила она Таннеке.

Таннеке, попятившись, вышла на улицу и повернулась к скамейке.

— Мартхе, сходи за отцом. Он пошел в Гильдию, — приказала она. — Скажи, чтобы шел поскорей. Его требует жена.

Корнелия оглянулась. Увидев меня, она с торжеством улыбнулась. Я встала с колен и побрела обратно во двор. Мне ничего не оставалось, как развесить белье и ждать.

Когда он пришел, у меня мелькнула надежда, что он найдет меня во дворе среди развешанных простынь. Но он не пришел. Я слышала, как он поднимался по лестнице — и больше ничего.

Я прислонилась к теплой кирпичной стене и подняла глаза к небу. День был солнечный, на небе совсем не было облаков, и оно, словно в издевку, ярко синело.

Это был день, когда дети с криками бегают по улицам, когда молодые пары выходят через городские ворота и гуляют вдоль каналов и мимо мельниц, когда старухи сидят на солнышке, закрыв глаза. Мой отец тоже, наверное, сидит на скамейке возле нашего дома, повернув лицо туда, откуда льется теплый солнечный свет. Ночью вдруг может ударить мороз, но сегодня было по-весеннему тепло.

За мной прислали Корнелию. Когда она вынырнула из-под простынь и злорадно посмотрела на меня, мне захотелось дать ей пощечину, как в тот первый день. Но я этого не сделала. Я просто сидела, ссутулившись и уронив руки на колени, и смотрела на ее торжествующее лицо. Под лучами солнца в ее рыжих волосах вспыхивали золотые икры — наследие ее матери.

— Тебя зовут наверх, — сухо сказала она. — Им нужно с тобой поговорить.

Я наклонилась и смахнула с башмака пылинку. Потом встала, оправила юбку, разгладила фартук, натянула поглубже капор и проверила, не выбились ли из-под него волосы. Потом облизала губы, плотно их сжала, набрала в грудь воздуху и последовала за Корнелией.

Мне сразу стало ясно, что Катарина недавно плакала — у нее покраснел нос и припухли глаза. Она сидела на стуле, который хозяин обычно приставлял к мольберту. Сейчас он стоял у комода, в котором хранил краски и нож для палитры. Когда я вошла, она с усилием поднялась и выпрямилась во весь рост — огромная и толстая. Она сверлила меня гневным взглядом, но ничего не говорила. Потом прижала руки к животу и вздрогнула.

Мария Тинс стояла рядом с мольбертом со строгим и одновременно раздраженным видом — словно у нее были гораздо более важные дела, чем разбирать склоки между мужем и женой.

Он стоял рядом с Катариной. Его лицо ничего не выражало, руки были опущены, глаза прикованы к портрету. Он словно ждал, чтобы кто-нибудь из нас заговорил — Катарина, Мария Тинс или я.

Я остановилась в дверях. Корнелия осталась позади меня. С того места, где я стояла, мне не было видно портрета.

Наконец заговорила Мария Тинс:

— Что ж, девушка, моя дочь хочет знать, как у тебя оказались ее серьги.

Она произнесла это так, словно не ожидала от меня ответа.

Я вгляделась ей в лицо. Она ни за что не признается, что помогла мне достать серьги. И он тоже. Что же мне сказать? И я не стала ничего объяснять.

— Ты украла ключ от моей шкатулки и забрала серьги?

Катарина словно хотела убедить саму себя, что именно так все и было. Ее голос дрожал.

— Нет, сударыня.

Хотя я знала, что всем будет легче, если я скажу, что украла серьги, я не собиралась себя оговаривать.

— Не лги! Служанки всегда обкрадывают хозяев. Ты взяла мои серьги.

— Вы смотрели в шкатулке, сударыня? Может быть, они там.

На минуту Катарина смутилась. Она, конечно, не проверяла шкатулку с тех пор, как увидела портрет, и понятия не имела, там серьги или нет. Но ей не понравилось, что я задаю вопросы.

— Молчать, воровка! Тебя посадят в тюрьму, и ты много лет не увидишь солнца.

Она опять дернулась. С ней что-то было не в порядке.

— Но, сударыня…

— Катарина, не взвинчивай себя, — перебил меня хозяин. — Как только картина высохнет, Ван Рейвен ее заберет. И на том дело и кончится.

Он тоже не хотел, чтобы я сказала правду. Никто не хотел. Мне было непонятно, зачем они позвали меня наверх, если все так боятся услышать, что я скажу.

А я могла бы сказать:

«Знаете, как он смотрел на меня, пока писал портрет?»

Или:

«Ваша мать и муж сговорились между собой и обманули вас».

Или:

«Ваш муж касался меня в этой самой комнате».

Они не знали, чего от меня ожидать.

Катарина была неглупа. Она понимала, что я не крала серег. Она хотела представить дело именно так, хотела приписать всю вину мне, но этого не получалось. Она повернулась к мужу:

— Почему ты ни разу не написал мой портрет?

Они молча смотрели друг на друга, и я в первый раз заметила, что она выше его и в какой-то мере прочнее.

— Ты и дети не имеете отношения к искусству, — сказал он. — Это — другой мир.

— А она имеет? — визгливо закричала Катарина, дернув головой в мою сторону.

Он не ответил. По-настоящему Марии Тинс, Корнелии и мне следовало бы быть на кухне, или в комнате с распятием, или где-нибудь на рынке. Такие вопросы муж с женой должны обсуждать наедине.

— И с моими серьгами?

Он опять не ответил, и это взбесило Катарину даже больше, чем его слова. Она затрясла головой. Ее кудри мотались вокруг ее ушей.

— Я не потерплю такого в собственном доме, — заявила она. — Не потерплю!

Ее взгляд упал на нож для палитры. Я вздрогнула и шагнула вперед в ту самую минуту, как она метнулась к комоду и схватила нож. Что она сделает? Я остановилась в нерешительности.

Но он знал, что она хочет сделать. Он знал свою жену. Она шагнула к картине, но он ее опередил и схватил за руку за секунду до того, как нож вонзился в портрет. Оттуда, где я стояла, мне было видно большой глаз и блеск сережки, которую он нарисовал утром, и лезвие, сверкнувшее перед самым полотном. Катарина пыталась вырвать руку, но он держал ее крепко, дожидаясь, когда она бросит нож. Вдруг она застонала, отбросила нож и схватилась за живот. Нож прокатился по плиткам к моим ногам, затем завертелся волчком, постепенно замедляя ход. Все глаза были устремлены на него. Когда он остановился, острие указывало на меня.

Все ждали, что я его подниму — ведь служанки для того и существуют, чтобы поднимать вещи, оброненные их хозяевами, и класть их на место.

Я подняла голову и встретила его взгляд. Несколько секунд я смотрела в его серые глаза. Я знала, что вижу их в последний раз. Никого другого я не видела. Мне показалось, что в его глазах мелькнуло сожаление.

Я не стала поднимать нож. Я повернулась и вышла из мастерской, спустилась по лестнице и, оттолкнув Таннеке, вышла на улицу. Я даже не посмотрела на детей, которые, как я знала, сидели на скамейке. Не посмотрела я и на Таннеке, которая наверняка рассердилась за то, что я ее оттолкнула. Не посмотрела я и на окна второго этажа, откуда он, может быть, смотрел на улицу. Я побежала по Ауде Лангендейк, потом через мост по направлению к Рыночной площади. Бегают только воры и дети.

Я добежала до центра площади и остановилась возле выложенного плитками круга с восьмиконечной звездой посередине. Я могла направиться по любому из восьми направлений, куда указывали ее лучи. Я могла вернуться к родителям. Я могла отыскать Питера в мясном ряду и сказать ему, что согласна выйти за него замуж.

Я могла пойти к дому Ван Рейвена — он с радостью примет меня.

Я могла пойти к Ван Левенгуку и воззвать к его снисхождению.

Я могла отправиться в Роттердам на поиски Франса.

Я могла просто уехать куда-нибудь подальше.

Я могла вернуться в Квартал папистов.

Я могла пойти в Новую церковь и просить Бога, чтобы Он меня надоумил.

Я стояла в середине круга и размышляла, снова и снова поворачиваясь вокруг себя.

Затем я приняла решение, то, которое и следовало принять. Я поставила ноги на луч звезды и твердо пошла в том направлении, куда он указывал.

* * *

Когда я подняла глаза, я чуть не выронила из рук нож. Я не видела ее десять лет. Она почти не изменилась, только еще потолстела, и вдобавок к старым оспинам у нее на одной щеке были новые шрамы: Мартхе, которая время от времени приходила со мной повидаться, рассказала, что со сковороды, на которой она жарила баранину, ей в лицо брызнуло кипящим жиром.

Таннеке никогда не умела жарить мясо.

Она стояла довольно далеко, так что я не была уверена, что она пришла ко мне. Но я знала, что случайно она здесь оказаться не могла. Целых десять лет она умудрялась избегать меня в нашем небольшом городе. Я ни разу не встретилась с ней на рынке, или в мясном ряду, или на дорожках вдоль каналов. А на Ауде Лангендейк я никогда не ходила.

Она неохотно приблизилась ко мне. Я положила нож и вытерла запачканные кровью руки о фартук.

— Здравствуй, Таннеке, — спокойно сказала я, точно видела ее на прошлой неделе. — Как у тебя дела?

— Хозяйка хочет тебя видеть, — напрямик сказала Таннеке. — Приходи к нам после обеда.

Со мной уже много лет никто не говорил в таком повелительном тоне. Покупатели просили отрезать им тот или иной кусок. Но это было другое дело. Если мне не нравился их тон, я могла им отказать.

— Как Мария Тинс? — вежливо спросила я. — И как Катарина?

— Да не так уж плохо, если учесть, что хозяйка потеряла ребенка.

— Ничего, у них их много.

— Моей хозяйке пришлось продать пару домов, но она умело распорядилась деньгами. Дети будут обеспечены.

Как и прежде, Таннеке при каждом удобном случае превозносила Марию Тинс — всем, кто соглашался ее слушать. И не жалела подробностей.

Подошли две покупательницы и встали позади Таннеке, дожидаясь своей очереди. Меня раздирали противоречивые желания. С одной стороны, я предпочла бы, чтобы за Таннеке никто не стоял и я могла бы хорошенько порасспросить ее, узнать новые подробности — ведь меня многое интересовало в их доме. С другой стороны, рассудок говорил, что мне не стоит иметь с ней никакого дела — а я за прошедшие годы научилась следовать голосу рассудка. Нет, я ничего не хочу знать. Женщины, стоявшие позади Таннеке, переминались с ноги на ногу, а та загораживала весь прилавок, хмуро глядя на меня. Потом она стала рассматривать выложенные на прилавке куски мяса.

— Ты будешь что-нибудь покупать? — спросила я. Она встрепенулась и пробурчала:

— Нет!

Теперь они брали мясо у другого мясника, палатка которого стояла на другом конце мясного ряда. Как только я стала обслуживать покупателей вместе с Питером, они поменяли мясника — даже не заплатив по счету. Они все еще были должны нам пятнадцать гульденов. Питер ни разу им об этом не напомнил.

— Это — выкуп, который я заплатил за тебя, — иногда шутил он. — Теперь я знаю, сколько стоит невеста.

Мне не очень нравились эти его шуточки.

Кто-то потянул меня за юбку. Это был мой сынишка Франс. Я погладила его по светлым кудряшкам, так похожим на волосы его отца.

— Пришел? — сказала я. — А где Ян и бабушка?

Он был еще слишком мал, чтобы мне ответить. Но тут я увидела матушку, которая вела за руку моего старшего сына.

Таннеке посмотрела на моих сыновей тяжелым взглядом. Потом бросила на меня укоризненный взгляд, но ничего не сказала. Шагнув назад, она наступила на ногу стоявшей позади нее женщины.

— Не опаздывай, — сказала она и отошла, прежде чем я успела ответить.

У них теперь было одиннадцать детей — я узнавала о каждом новом ребенке от Мартхе и из рыночных сплетен. Но тот ребенок, который родился в день, когда она увидела мой портрет и бросилась на него с ножом, не выжил. Она родила его прямо в мастерской — потому что не могла спуститься по лестнице. Ребенок был недоношен и очень слаб. Он умер вскоре после того, как они отпраздновали его рождение. Я знала, что Таннеке винила в его смерти меня.

Иногда я пыталась представить себе мастерскую с лужей крови на полу и удивлялась, как он мог после этого там работать.

Ян подбежал к брату и повлек его в угол, где валялась кость, которую они начали перебрасывать ногами.

— Кто это был? — спросила матушка, которая ни разу не видела Таннеке.

— Покупательница, — ответила я. Я старалась оберегать ее от огорчений. После смерти отца она стала пугаться всего нового и необычного.

— Но она ничего не купила, — сказала матушка.

— У нас нет того, что ей нужно.

Пока матушка не задала еще какой-нибудь вопрос, я повернулась к следующей покупательнице.

Появились Питер с отцом — они несли половину говяжьей туши. Бросив ее на стол для разделки, они взяли ножи. Ян и малыш Франс бросили свою кость и побежали посмотреть. Матушка попятилась — она так и не привыкла к такому изобилию мяса.

— Я пойду, — сказала она, подбирая корзину для покупок.

— Ты сможешь присмотреть за мальчиками после обеда? — спросила я. — Мне надо кое-куда сходить.

— Куда это?

Я подняла брови. Я уже раньше говорила матушке, что она задает слишком много вопросов. Постарев, она стала подозрительной, хотя подозревать меня было не в чем. Странным образом сейчас, когда мне действительно было что скрывать, ее вопрос не вызвал у меня раздражения. Я просто на него не ответила.

С Питером все было проще. Когда он вопросительно поглядел на меня, я просто кивнула ему. Он давно уже дал зарок не задавать мне вопросов, хотя и знал, что у меня иногда появляются мысли, о которых я ему не говорю. Когда в нашу первую брачную ночь он снял у меня с головы капор и увидел, что у меня проткнуты уши, он ничего не сказал.

Ранки на ушах давно заросли — от них остались всего лишь крошечные затвердения, которые я ощущала, только если зажимала мочки между пальцами.


Прошло два месяца с тех пор, как я узнала о его смерти. Вот уже два месяца я могла ходить по Делфту, не опасаясь его встретить. До этого я иногда видела его издалека — когда он шел в Гильдию или обратно, или около харчевни его матери, или рядом с домом Ван Левенгука, расположенным недалеко от мясного ряда. Я ни разу к нему не подошла и даже не уверена, видел ли он меня. Он решительным шагом шел по улице или через площадь, глядя куда-то в пространство. В этом не было нарочитой грубости; казалось, что он просто находится в другом мире.

Поначалу встречи с ним потрясали меня до глубины души. Увидев его, я застывала на месте, мне сжимало грудь, и я не могла вздохнуть. Мне приходилось скрывать это от Питера-младшего и старшего, от матушки и от рыночных сплетниц.

Я еще долго надеялась, что что-то для него значу.

Но с течением времени я убедилась, что его больше интересовал мой портрет, чем я сама.

Когда родился Ян, мне стало легче с этим мириться. Сын заставил меня сосредоточить внимание на семье — как это было, когда я была ребенком и прежде чем поступила в услужение. Я была так занята сыном, что мне стало некогда глядеть по сторонам. Теперь, когда у меня на руках был ребенок, я перестала ходить вокруг восьмиконечной звезды посреди площади и ломать голову, куда меня завели бы остальные семь лучей. Когда я видела на другой стороне площади своего прежнего хозяина, мое сердце больше не сжималось, как кулак. Я больше не думала о жемчугах и мехах. И мне больше не хотелось увидеть хотя бы одну из его картин.

Иногда я встречала на улицах других обитателей дома на Ауде Лангендейк — Катарину, детей или Марию Тинс. Мы с Катариной отворачивались друг от друга. Так нам было проще. Корнелия смотрела как бы сквозь меня, и у нее был разочарованный вид. Мне кажется, что она раньше надеялась окончательно меня извести. Лисбет была занята с мальчиками, которые меня не помнили. А Алейдис походила на отца: ее серые глаза смотрели по сторонам, не останавливаясь на ближних предметах. Потом появились дети, которых я не знала или узнавала лишь по глазам отца или волосам матери.

Из всех них только Мария Тинс и Мартхе признавали меня. Мария Тинс, встретившись со мной, слегка кивала головой. Мартхе втайне от всех приходила в мясной ряд поговорить со мной. Это она принесла мне мои пожитки — разбитый изразец, молитвенник, воротнички и капоры. Это она сообщила мне о смерти его матери, о том, что он сам занимается харчевней, о том, что у них растут долги и что Таннеке попало в лицо кипящее масло.

Однажды Мартхе с восторгом воскликнула:

— Папа пишет мой портрет в той же манере, как и твой. На картине больше никого нет, и я смотрю на него через левое плечо. Ты ведь знаешь, что больше он никого так не рисовал.

Не совсем в той же манере, подумала я. Не совсем. Однако я удивилась, что она знает о моем портрете. Интересно, видела ли она его?

В разговорах с ней я не забывала, что она все еще ребенок и что ее нельзя чересчур уж подробно расспрашивать о ее семье. Мне приходилось довольствоваться тем немногим, что она сама рассказывала. К тому времени, когда она повзрослела и могла быть со мной более откровенной, у меня были свои дети и я не так интересовалась Вермерами.

Питер терпел ее посещения, но я знала, что они его тревожили. Он почувствовал большое облегчение, когда Мартхе вышла замуж за торговца шелковыми тканями, стала реже к нам приходить и покупала мясо у другого мясника.

И вот сейчас, по прошествии десяти лет, меня опять позвали в дом на Ауде Лангендейк; из которого я так внезапно убежала.

За два месяца до этого я разрезала на прилавке язык, когда вдруг услышала, что одна из женщин, дожидающихся своей очереди, сказала другой:

— Подумать только: умереть, оставив вдове одиннадцать детей и кучу долгов!

Я дернулась и порезала ладонь. Но боли не почувствовала.

— О ком вы говорите? — спросила я, и женщина ответила:

— Умер художник Вермер.


Покончив с делами в палатке, я тщательно вымыла руки и почистила ногти. Я давно уже перестала отчищать их в конце каждого дня, что очень веселило Питера-старшего.

— Ну вот ты и привыкла к следам крови на руках, и к мухам тоже, — говорил он. — Теперь, когда ты получше узнала жизнь, ты понимаешь, что без конца мыть руки нет никакого смысла. Они все равно пачкаются опять. Чистота — не главное, как ты думала в девушках. Верно ведь?

Однако иногда я засовывала себе под рубашку истолченные листья и лепестки лаванды — чтобы отбить запах мяса, который преследовал меня, даже когда я была далеко от мясного ряда.

Мне много к чему пришлось привыкнуть.

Я переменила платье, повязал чистый фартук и надела на голову свеженакрахмаленный капор. Я все еще носила капор так, как раньше, и, наверное, внешне мало отличалась от той Греты, что десять лет назад впервые отправилась на работу. Только глаза у меня были уже не такие большие и не такие невинные.

Хотя был февраль, на улице не очень холодно. На Рыночной площади толпилось много народу — наши покупатели, наши соседи, люди, которые нас знали и заметят, что я пошла в сторону Ауде Лангендейк впервые за десять лет. Придется со временем рассказать Питеру, что я там была. Я пока не знала, придется ли мне солгать ему, зачем я туда ходила.

Я пересекла площадь, потом прошла по мосту, который вел к началу Ауде Лангендейк. Я ни на минуту не замедлила шаг, не желая привлекать к себе слишком много внимания. Потом быстро пошла по улице. Идти было недалеко — через полминуты я уже подошла к их парадной двери. Но это небольшое расстояние показалось мне долгим — словно я шла по полузабытому городу, где не была много лет.

Как я уже сказала, день был теплый, и парадная дверь была открыта. На скамейке сидело четверо детей — два мальчика и две девочки, — расположившись по возрасту, как десять лет назад, когда я впервые пришла в этот дом. Старший мальчик пускал мыльные пузыри, как в тот день делала Мартхе, но, увидев меня, сразу положил трубку. Ему было лет десять-одиннадцать, подумав, я решила, что это Франциск, хотя он совсем не был похож на того младенца, которого я знала. Но тогда, будучи молодой девушкой, я не особенно задумывалась о младенцах. Других детей я не узнала, хотя и видела их иногда на рынке в сопровождении старших девочек. Все четверо таращили на меня глаза. Я обратилась к Франциску:

— Пожалуйста, скажи бабушке, что пришла Грета.

Франциск повернулся к одной из младших девочек:

— Беатриса, сходи за Марией Тинс.

Девочка послушно вскочила и пошла в дом. Я вспомнила, как десять лет назад Мартхе и Корнелия наперегонки бросились сообщать о моем появлении, и улыбнулась про себя.

Дети продолжали на меня таращиться.

— Я знаю, кто вы, — объявил Франциск.

— Вряд ли ты можешь меня помнить, Франциск. Ты был совсем маленьким.

— Вы та дама на картине, — продолжал он, игнорируя мои слова.

Я вздрогнула, и Франциск торжествующе улыбнулся:

— Я вас узнал, хотя на картине на вас не капор, а затейливая желто-голубая повязка.

— А где сейчас эта картина?

Он словно бы удивился такому вопросу:

— У дочери Ван Рейвена — где же еще?

Он умер в прошлом году.

Весть о смерти Ван Рейвена, которую я услышала на рынке, принесла мне большое облегчение. После того как я ушла от Вермеров, он ни разу не пытался меня найти, но меня преследовал страх, что он опять как-нибудь появится со своей масляной улыбкой и начнет распускать руки прямо при Питере.

— Где же ты видел картину, если она у Ван Рейвенов?

— Папа попросил, чтобы они на несколько дней вернули ему картину, — объяснил Франциск. — На другой день после папиной смерти мама отослала картину назад дочери Ван Рейвена.

Трясущимися руками я поправила накидку.

— Ему захотелось увидеть картину еще раз? — с трудом проговорила я.

— Да, — раздался голос Марии Тинс, которая появилась в дверях. — И, уверяю тебя, от этого обстановка в доме не улучшилась. Но к этому времени он был так плох, что мы не осмелились ему отказать, даже Катарина не осмелилась.

Мария Тинс совсем не изменилась. Она никогда не станет дряхлой старухой, подумала я. Просто как-нибудь заснет и не проснется.

— Примите мои соболезнования, сударыня, — сказала я.

— Что ж, жизнь — это сплошная глупость. Если долго живешь, перестаешь чему-нибудь удивляться.

Я не знала, что ответить на эти слова, и поэтому сказала то, в чем была уверена:

— Вы хотели меня видеть, сударыня?

— Нет, тебя хочет видеть Катарина.

— Катарина? — спросила я, не сумев скрыть удивления.

Мария Тинс криво усмехнулась:

— Я вижу, ты так и не научилась держать свои мысли при себе, девушка. Ну ничего, полагаю, что ты живешь в мире со своим мясником, если он с тебя не слишком много спрашивает.

Я открыла рот, но тут же захлопнула его, ничего не сказав.

— Так-то лучше. Кое-чему ты все-таки научилась. Так вот, Катарина и Ван Левенгук ждут тебя в большой зале. Ты знаешь, что он назначен душеприказчиком?

Я этого не знала и хотела спросить, что это значит и почему Ван Левенгук ждет меня вместе с Катариной, но не посмела.

— Да, сударыня.

Мария Тинс хохотнула:

— У нас никогда не было столько неприятностей из-за прислуги.

Она покачала головой и ушла в дом.

Я вошла в прихожую. На стенах, как и раньше, висели картины. Некоторые я узнала, другие — нет. Мне даже подумалось, не висит ли мой портрет тоже здесь, среди натюрмортов и морских видов, но, конечно, его не было.

Я посмотрела на лестницу, ведущую к его мастерской, и у меня сжалось сердце. Опять оказаться у него в доме, опять стоять у лестницы, ведущей к нему в мастерскую, было для меня более мучительным испытанием, чем я предполагала, хотя я и знала, что его там больше нет. Я столько лет запрещала себе вспоминать часы, когда я толкла краски за одним столом с ним или сидела в кресле и смотрела на то, как он смотрит на меня. Впервые за два месяца я полностью осознала, что он умер. Он умер и больше не будет писать картин. Он написал их так мало — до меня доходили разговоры, что он так и не стал рисовать быстрее, как ни настаивали на этом Мария Тинс и Катарина.

Только когда открылась дверь в комнату с распятием и оттуда высунулась девичья голова, я заставила себя глубоко вдохнуть и пойти по коридору навстречу ей, Корнелии сейчас было приблизительно столько же лет, сколько было мне, когда я поступила к ним в услужение. Ее рыжие волосы потемнели и были причесаны просто, без лент или косичек. Сейчас я уже не так ее боялась — скорее жалела, потому что каверзная гримаса не украшала ее девичье лицо.

Что с ней теперь будет? — подумала я. Что станется со всеми ними? Хотя Таннеке и была убеждена, что ее хозяйка найдет выход из затруднений, все же это была большая семья, на которой висел большой долг. Я слышала на рынке, что они три года не платили по счету булочнику и что после смерти хозяина булочник сжалился над Катариной и согласился взять в счет долга одну из картин. Мне подумалось: уж не собирается ли Катарина тоже предложить мне картину в счет долга Питеру.

Голова Корнелии исчезла, и я вошла в большую залу — она мало изменилась с тех пор, как я убирала ее каждый день. Постель была по-прежнему завешена порядочно выцветшим зеленым пологом. Комод с инкрустацией из черного дерева стоял на том же месте, там же, где и раньше, стояли стол и кожаные стулья. Там же висели портреты членов обеих семей. Но все как-то постарело, запылилось, износилось. Красные и коричневые плитки во многих местах треснули или вообще отсутствовали, оставив в полу щербины. Левенгук стоял спиной к двери и, сцепив руки за спиной, разглядывал картину, на которой были изображены солдаты, веселящиеся в таверне. Обернувшись, он поклонился мне со своей обычной любезностью.

Катарина сидела за столом. Вопреки моим ожиданиям, она не была в трауре, а может быть, в насмешку надо мной надела отороченную горностаем желтую накидку. Вид у нее был тоже изрядно поношенный. На рукавах виднелись небрежно заштопанные дыры, мех был местами проеден молью. Тем не менее Катарина по-прежнему разыгрывала роль элегантной хозяйки дома. Она старательно причесалась, напудрила лицо и надела жемчужное ожерелье.

Но серег у нее в ушах не было.

Однако выражение ее лица совсем не производило впечатления элегантности. Даже под толстым слоем пудры было видно, что оно искажено гневом и страхом. Она не хотела со мной встречаться, но была вынуждена это сделать.

— Вы хотели меня видеть, сударыня?

Я сочла за лучшее обратиться к ней, хотя глаза мои были устремлены на Левенгука.

— Да.

Катарина не предложила мне сесть, как обязательно предложила бы гостье. Ничего, дескать, постоишь.

Наступила неловкая пауза. Она сидела и молчала, а я стояла и ждала. Было очевидно, что она просто не могла заставить себя заговорить. Ван Левенгук переминался с ноги на ногу.

Я не пыталась ей помочь. Да и как я могла ей помочь? Я смотрела, как она перебирала какие-то бумаги на столе, потом провела рукой по крышке своей шкатулки, взяла пуховку и тут же положила ее назад. Потом вытерла руки о белую скатерть.

— Ты, конечно, знаешь, что мой муж умер два месяца назад, — наконец заговорила она.

— Да, я слышала об этом, сударыня. Примите мои соболезнования. Упокой, Господи, его душу.

Катарина словно бы не слышала мой растерянный лепет. Ее мысли были заняты другим. Она подняла пуховку и пробежала по ней пальцами.

— Это все получилось из-за войны с Францией. Никто не хотел покупать картин, даже Ван Рейвен. Моя мать с трудом выбивала плату из своих жильцов. Мужу к тому же пришлось взять на себя выплату закладных за харчевню своей матери. Так что не приходится удивляться, что для нас наступили трудные времена.

Вот уж чего я не ожидала от Катарины, так это объяснения, почему они залезли в долги. Пятнадцать гульденов — не такие уж большие деньги, хотела сказать я. Питер махнул на них рукой. Забудьте о них. Но я не смела ее перебивать.

— А дети! Ты знаешь, сколько одиннадцать детей съедают одного хлеба?

Она мельком подняла на меня глаза, потом опять уставилась на пуховку.

За весь хлеб, съеденный за три года, вы расплатились с дружественно настроенным булочником одной картиной, ответила я ей про себя. Одной хорошей картиной.

Я услышала, как в прихожей звякнула плитка под каблуком и зашуршало платье. Шорох тут же прекратился. Корнелия, подумала я. Верна себе — опять шпионит. У нее своя роль в этой драме.

Я ждала, сдерживая распирающие меня вопросы.

Тут заговорил Ван Левенгук.

— Грета, твой хозяин оставил завещание, — начал он своим глубоким басом. — Необходимо сделать опись имущества, чтобы определить, насколько семья способна расплатиться с долгами. Но прежде Катарина хочет разделаться с некоторыми обязательствами личного порядка.

Он посмотрел на Катарину. Та продолжала вертеть в руках пуховку.

Они по-прежнему плохо относятся друг к другу, подумала я. И даже не оказались бы в одной комнате, если бы их не вынудила к тому необходимость.

Ван Левенгук взял со стола какую-то бумагу.

— Это письмо, которое он написал мне за десять дней до смерти, — сказал он. Потом обратился к Катарине: — Сделать это следует вам, — повелительно сказал он, — потому что они принадлежат вам, а не ему и не мне. Как душеприказчик, я даже не обязан при этом присутствовать, но он был моим другом, и я хотел бы видеть, что вы исполнили его волю.

Катарина выхватила бумагу из его рук.

— Мой муж был в здравом уме, — сказала она мне. — Он отвечал за свои поступки вплоть до последних двух дней. Мысли о долгах вызвали у него умственное расстройство.

Я не могла себе представить, чтобы хозяин мог прийти в умственное расстройство.

Катарина посмотрел на письмо мужа, потом на Ван Левенгука и затем открыла шкатулку.

— Он велел отдать их тебе.

Она вынула жемчужные серьги, минуту помедлила, потом положила их на стол.

У меня подкосились ноги. Я закрыла глаза и ухватилась за спинку стула, чтобы не упасть.

— Я их с тех пор не надевала, — с горечью сказала Катарина. — Не могла к ним притронуться.

Я открыла глаза:

— Я не могу взять ваши серьги, сударыня.

— Почему это? Брала же ты их раньше. И вообще, не тебе решать. Решение принял он — за тебя и за меня. Теперь они твои. Забирай их.

Поколебавшись, я протянула руку и взяла серьги. Они были прохладные и гладкие — такие, как я их помнила. И в их бело-серых шариках отражался целый мир.

— Хорошо, беру.

— А теперь иди, — сказала Катарина голосом, в котором звучали подавленные слезы. — Я выполнила его повеление. Больше говорить не о чем.

Она встала, смяла письмо и бросила его в огонь. Стоя ко мне спиной, она смотрела, как оно вспыхнуло и сгорело.

Мне ее было искренне жаль. Хотя она этого не видела, я почтительно ей поклонилась, а потом Ван Левенгуку, который улыбнулся мне. Еще так давно он предостерегал меня: «Соблюдай себя». Он имел в виду тогда: «Оставайся сама собой». Осталась я сама собой или нет, я не знала. Это не всегда легко понять.

Я прошла через большую залу, стиснув в кулаке свои серьги. Под ногами у меня звякали отвалившиеся плитки. Потом я тихо затворила за собой дверь.

В прихожей стояла Корнелия. На ней было не очень чистое коричневое платье с заплатами.

Когда я проходила мимо, она тихо, но настойчиво сказала:

— Отдай их мне.

Ее алчные глаза смеялись.

Я подняла руку и дала ей пощечину.


Вернувшись на Рыночную площадь, я остановилась около восьмиконечной звезды и посмотрела на жемчужины. Оставить у себя я их не могла. Что же с ними делать? Я не могу сказать Питеру, как я их получила — придется слишком многое объяснять. И это было так давно. Да мне все равно не придется их носить — жене мясника это так же мало пристало, как и служанке.

Я несколько раз обошла вокруг звезды. Затем направилась искать человека, о котором слышала, но которого никогда не видела. Я нашла его лавчонку на маленькой улочке позади Новой церкви. Десять лет назад я бы ни за что не пошла в такое место.

Профессия этого человека обязывала его хранить секреты. Я знала, что он не задаст мне вопросов и никому не скажет, что я у него была. Через его руки прошло столько ценностей, что он уже не интересовался их происхождением. Он поднес серьги к лампе, попробовал их на зуб, потом вышел наружу, чтобы хорошенько их рассмотреть.

— Двадцать гульденов, — сказал он. Я кивнула, взяла протянутые им монеты и ушла не оглядываясь.

Я никак не смогу объяснить лишние пять гульденов. Придется спрятать их в таком месте, куда мой муж и сыновья никогда не вздумают заглянуть, в потайном месте, о котором, кроме меня, никто не будет знать.

И я никогда их не истрачу.

А Питер будет рад получить пятнадцать гульденов. Теперь Вермеры с ним расплатились. Я ничего ему не стоила. Он получил невесту даром.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13