Рыцарь короля

О намерениях герцога он все равно не узнал бы ничего более того, что уже донесли ему тайные агенты, а появление во дворце при теперешнем непрочном положении дел вызвало бы у хозяина и его окружения только раздражение и тревогу. Так что он остановился в гостинице и предоставил своим людям сколько угодно болтать насчет его посольской миссии в швейцарские кантоны.

На следующий день, отстояв раннюю обедню, в обычный утренний час он выехал на юг, в сторону Ла-Палиса и Лальера.

Однако, тщательно стараясь успокоить подозрения окружающих относительно истинной причины своего путешествия через Бурбонне, он все же не мог не замечать того, что происходило вокруг.

В Мулене ощущалась атмосфера напряженности и скрытности. Он отметил, что в замке слишком многие окна освещены и что свечи горели до самого утра. И сегодня на дороге он встречал непривычно много курьеров и всадников. Они скакали быстро, с каменным выражением лица. Короче говоря, все, что он видел, соответствовало докладам его осведомителей. Назревал мятеж.

Однако во всяком случае сейчас заграничная миссия освобождала маркиза от обязанности лично заниматься этим делом. Во многом благодаря его усилиям взрыв, когда он наконец произойдет, по крайней мере не застанет его величество врасплох. Король знал о положении дел гораздо больше, чем представляли себе заговорщики. Обстановка была крайне тревожной — малейшая неосторожность могла привести к взрыву. Де Сюрси оставалось лишь надеяться на лучшее. К тому же поручение насчет швейцарских пикинеров в любом случае нельзя было провалить.

Маркиз ехал на юг — верхом на спокойном муле, во главе целой вереницы слуг — и поминутно вздыхал. Что найдет он, вернувшись во Францию? Он ненавидел все войны из-за их бесплодности, а война, связанная с распрями в стране, — все эти аресты, пытки, казни и расколы между людьми одной крови — его просто ужасала. Если бы только удалось её избежать! Маркиз втайне надеялся, что, когда грянет буря, он будет ещё за рубежом страны.

Придворный живописец Жан Клуэ15 часто заявлял, что ни одно лицо ему не было так трудно передать на холсте, как лицо монсеньора де Воля. На нем отражалось столько разноречивых чувств; на нем оставила свой след жизнь, полная радостных и печальных событий. В конце концов Клуэ предпочел подчеркнуть в портрете прежде всего доброту и благожелательность маркиза, его человечность. Затем кисть художника запечатлела тень государственных забот и личных горестей, однако ей не под силу было стереть главное. В итоге получилось задумчивое лицо, немного суетное, немного усталое, но освещенное все искупающей добротой. Законченный портрет, висевший на стене большого салона в Сюрси-ле-Шато, что в Турени, зрители расценивали по-разному. Одни говорили, что на нем изображен бдительный государственный муж, неутомимый слуга короны, другие видели в нем ученого, друга Бюде16 и Эразма, третьи считали, что это утонченный аристократ и любезный придворный, разочарованный, но не озлобленный. Однако все сходились во мнении, что изображенное на портрете лицо излучает великодушие и сердечную теплоту, которые производят на зрителей неизгладимое впечатление.

В своих многочисленных поездках маркиз научился с толком использовать время. Монотонность долгого пути давала достаточно времени для размышлений, и часто, сидя верхом на муле, он разрабатывал сложные политические планы с далеко идущими последствиями. Его свита — врач, секретарь, пажи и лакеи — старалась держаться на почтительном расстоянии, так что обычно маркиз ехал один, никем не отвлекаемый.

В эти дни главным предметом его раздумий был конфликт между Карлом Бурбонским и королем Франциском. Маркиз рассматривал сложившееся положение с сожалением и страхом, однако трезво и реалистично. Его восхищал коннетабль — смелый человек, одаренный воитель и выдающаяся личность. Его отнюдь не восхищал король, который, при всем личном обаянии, представлялся ему легкомысленным и поверхностным молодым щеголем, не способным стать взрослым.

С точки зрения сиюминутной справедливости, герцог был жертвой тирании и неприкрытого, бесстыдного грабежа. Маркизу были совершенно понятны и взрыв страстей герцога, и негодование его сторонников.

Однако дело это следовало рассматривать на другом уровне — на уровне истории, на уровне будущего.

Феодальный порядок, воплощением которого был герцог, отжил свое и уходил в прошлое; Бурбонское герцогство в самом центре Франции препятствовало объединению нации и могло разрушить её. По иронии судьбы, король, при всем своем себялюбии и бесчестности, служил делу прогресса. Независимо от собственных желаний, он не мог не служить ему; тогда как Карл Бурбон, человек несомненных достоинств, не мог ему не препятствовать.

Де Сюрси вспоминал последние двести лет французской истории: английское господство, войны с Бургундией и Бретанью, эгоистичную независимость знати, невыразимую нищету народа. И в этом сумбуре феодальной раздробленности, беспрестанного кровопролития и несчастий, медленно, часто безжалостно, утверждал свои права Трон, вводя единый закон, сплачивая нацию. Если теперь Бурбон одержит верх, это будет означать возврат к хаосу.

Де Сюрси, безусловно, сожалел о преследованиях невинного человека и его сторонников; но ещё больше он оплакивал разорение миллионов. Чтобы этого не произошло, он провел свою жизнь на службе трем королям. Но служил он не Карлу, не Людовику и не Франциску — он служил Трону как объединяющей идее. И ради этого Трона он мог пожертвовать даже своим мягкосердечием.

От Ла-Палиса, над которым господствовал замок Жака де Шабанна, старого друга маркиза, одного из маршалов Франции, находившегося сейчас с армией под Лионом, дорога упорно ползла все выше, к лесам и горам.

У деревни Сен-Мартен маркиз со своими спутниками пересек границу и, оставив позади герцогство Бурбонне, въехал в графство Форе; он надеялся вскоре увидеть высокие крутые крыши замка Лальер. Прошло более двадцати лет с тех пор, как он провел там ночь. Место, как он представлял себе, изменилось мало (Блез как-то сказал ему, что старинные каменные стены покрыли, по новой моде, штукатуркой) — изменились люди, изменился он сам. Изменились и времена.

Насколько иным был мир, в котором жили они все, когда были молоды, двадцать с лишком лет назад! Насколько понятнее он был! Не существовало тогда лютеран, угрожающих единству церкви Христовой. Не родился ещё Карл Австрийский, ныне император германский и испанский король, тень которого ложится на весь мир. Итальянский дух, с его новыми обычаями, костюмами, архитектурой, новой философией ещё не распространился на север…

Маркиз мог представить себе Антуана де Лальера только таким, каким видел его в последний раз. Горячее сердце и наследственная верность, естественно, привлекут его на сторону Бурбона. Де Сюрси рассчитывал, если получится, удержать старого друга от этой ошибки — хотя бы с помощью его жены.

Констанс де Лальер, насколько маркиз её помнил, была прямой противоположностью мужу — собранная, рассудительная, уравновешенная и дальновидная. Она может прислушаться к голосу разума, даже если Антуан останется к нему глух.

О старшем их сыне, Ги, маркизу было известно лишь то, что он — один из рыцарей Бурбона и потому разделит судьбу герцога. По-видимому, между ним и Блезом уже не осталось никаких теплых чувств.

Вспоминая о Блезе, де Сюрси всегда улыбался про себя. Он любил этого юношу, как любят люди выходки и проказы своей юности. Никогда не служил у него более беззаботный и более обаятельный паж. В характере Блеза хватало привлекательных черточек, он был отличным фехтовальщиком и наездником, однако принимать его всерьез было невозможно.

Бездетный де Сюрси вначале задумал было приучить крестника к той службе, какую нес сам, и готов был поддержать его всей силой своего влияния. Однако сейчас эта мысль выглядела просто смешной. Если остальные пажи, товарищи Блеза, извлекали большую или меньшую пользу из учения, то Блезу ничто не пошло впрок, кроме уроков фехтования да верховой езды. Другие были достаточно благоразумны, чтобы не впутываться в разного рода истории или хотя бы прятать концы в воду, а Блез вечно влезал в какую-нибудь шалость — то в скандал, то в любовную интрижку — и в результате вынужден был представать перед патроном либо для выговора, либо для порки. Отнюдь не тупица, он тем не менее так же мало годился для государственной службы, как и молодой бычок.

В конце концов де Воль признал свое поражение и заслужил вечную благодарность Блеза, устроив его в кавалерийскую роту, которой командовал Баярд.

— Иди и ищи чести, друг мой, — сказал он Блезу при нежном прощании. — Такова, видно, воля Бога, который столь щедро наградил тебя мускулами. Говоря откровенно, от них меньше неприятностей, чем от мозгов. Ступай же, прими мое благословение и этот кошелек с пятьюдесятью кронами. Попытайся не истратить их в первую же ночь в гарнизоне…

Это было пять лет назад. Время от времени до маркиза долетали весточки от крестника: тот участвовал в славной обороне Мезьера, служил и в Италии. Однако мысли о нем постепенно отошли для де Сюрси на задний план — пока Блез не появился в Париже, веселый и беззаботный, как всегда. Маркиз, повинуясь минутному порыву, попросил послать Блеза с ним в Швейцарию — главным образом потому, что молодой человек был приятным в общении и хорошим спутником.

И вот наконец, обогнув купу деревьев, де Сюрси увидел замок Лальер; в тот же миг у него вырвался возглас удивления. С противоположной стороны поворачивали, въезжая в ворота, с полдюжины дворян в сопровождении верховых слуг. Из-за стен донесся до него шум и гам множества людей. Это означало какое-то важное событие.

Он остановил мула, подождал, пока подъедет свита, и отправил одного из пажей выяснить, что происходит. Нужно же знать, на каком ты свете. Вернувшись после недолгого отсутствия, паж доложил, что это всего лишь встреча местных дворян.

— Гм-гм… — нахмурился де Сюрси, но потом кивнул: — Ну что ж, вперед!

И направил своего мула на короткую подъездную дорогу от тракта к воротам замка.

Маркиза насторожила такая многолюдная встреча. В нынешней напряженной ситуации она выглядела несколько странно. Еще более странной показалась она ему, когда он пробирался по двору между группами гостей, направляясь к парадной двери. На лице его отражалось лишь удовольствие от предвкушения приятной встречи, но глаза все подмечали. От них не ускользнули провожавшие его косые взгляды, перешептывание, холодное молчание. Маркиз мог читать по лицам этих сельских дворян, как по открытой книге. Он был для них врагом, и они держались настороженно, но им явно не хватало умения притворяться.

Добравшись лишь до середины двора, де Воль уже полностью оценил обстановку. Он воспользовался случаем навестить старого друга — и попал в осиное гнездо. Находиться здесь было опасно.

Антуан де Лальер широким шагом вышел вперед, навстречу ему, и маркиз спешился. Да, годы оставили свой след на лице друга, однако в нем появилось кое-что новое: скрытность и смущение, которые не в силах были скрыться за врожденной искренностью.

— Дени, друг мой!

— Антуан! Клянусь честью, будь я проклят!..

Обнявшись, старики расцеловали друг друга в обе щеки, и маркиз почувствовал, как пробилось, словно луч сквозь тучи, тепло старинной привязанности.

Де Лальер хлопнул его по плечу.

— Дружище! Клянусь Богом, ты не слишком изменился! Ну, появилось несколько морщин да волосы поседели. Как и у меня. Я-то думал, что тебя за бородой и не увидишь, но ты, гляжу, держишься старых обычаев. Ну, добро пожаловать снова в мой дом! Добро пожаловать!

Но стоило маркизу выразить деликатное опасение, что его визит, может быть, неудобен для хозяина, поскольку тот очень занят, дружеская открытость исчезла, вместо неё появилась некая демонстративность:

— Никоим образом! Никоим образом! Ты оказываешь нам честь, встреча с тобой — привилегия, которую мы все ценим. Я имею в виду всех нас… — Он пристально поглядел на нескольких соседей поблизости, словно требуя подтверждения своих слов, и те невнятно загудели, словно эхо. — Вот видишь, Дени! Неудобно? Фи, что за вздор!

Тем временем де Сюрси низко поклонился мадам де Лальер и церемонно расцеловался с нею. Ему представили де Норвиля («Искусный интриган», — подумал маркиз, немало знавший о нем и о его поездке в Англию), потом Ги де Лальера, затем остальных. Взглянув мельком на Блеза, стоящего позади, де Сюрси сразу заметил на открытом лице молодого человека тревогу. Обычная бесшабашность исчезла.

— Наша встреча, — старательно подбирая слова, выдавил из себя Антуан де Лальер, прежде чем проводить гостя в дом, — касается… э-э… шайки преступников, которых немало в этих горах. Мы собираемся… э-э… поймать их, если получится…

Его голос звучал громко и отчетливо, словно он намеревался сообщить эту информацию не только де Сюрси, но и другим, или, может быть, напомнить о ней.

— В самом деле? — произнес маркиз небрежно, но его слова были шпилькой для некоторых ушей. — Это меня интересует. На королевской службе мне нередко приходилось иметь дело с преступниками… всяческого рода.

Входя в дом, он буквально почувствовал, как сгустилось у него за спиной молчание.

Глава 5

Если бы Пьера де ла Барра не поразила в самое сердце прелесть мадемуазель Рене, он сумел бы извлечь для себя некую пользу, прислушавшись к болтовне во дворе. Но вместо того, чтобы смешаться с остальными гостями, он искал уединения в саду, по другую сторону здания. Там, прислонясь к стволу яблони, он томился, глядя затуманенным взором вдаль и ощущая некую сладкую муку, которой, правда, и раньше бывал подвержен, но всякий раз она казалась ему новой и более сильной. В такие минуты он преображался: из дерзкого становился кротким и смиренным, из самоуверенного — робким и застенчивым. Любовь не подкрадывалась к нему тайком, постепенно, нет, она налетала бурeй и мгновенно повергала его в экстатический транс.

С Рене, конечно же, не смогла бы сравниться ни одна из девушек, которых он когда-нибудь видел, даже самая красивая! Черт побери, наконец-то он нашел свой идеал! Она напоминала ему весенний цветок. В своих грезах он сравнивал её с резедой, ландышем, незабудкой и фиалкой. Роза в этот перечень не входила, ибо была слишком банальна. Какие у неё прелестные маленькие ножки, кажется, они едва касаются грубой земли, — так, как касается её зефир! А глаза! О небо, что за глаза! Чистейшего орехового цвета? Нет, нет… Похожие на родниковую воду в тени папоротников. И что за восхитительный голосок! Мягкие интонации этого голоса, произносящего: «Да, госпожа матушка», журчали в ушах Пьера, словно ручеек по камешкам. А что сказать о дуге её губ, подобной луку, о нежной полноте щечек…

Cлучайно взглянув в окно, Ги де Лальер подозрительно нахмурился при виде нашего мечтателя. С чего бы этому щенку шататься здесь в одиночестве? Время уже близилось к пяти — часу ужина — а Ги все ещё не решил, как от него отделаться. По знатности ему полагалось бы сидеть за главным столом, ибо, хоть он всего лишь стрелок, происхождение у него не менее благородное, чем у большинства гостей. Однако достаточно того, что придется дурачить старого лиса де Воля, не хватало ещё беспокоиться из-за этого самонадеянного молокососа! Кроме того, за столом и так будет не повернуться.

Де Лальер устроил так, чтобы врачу и секретарю маркиза подали ужин в другой комнате, вместе со всей остальной свитой. Так что их удалось вполне надежно изолировать. А теперь надо найти какой-нибудь благовидный предлог, чтобы убрать из-под ног и де ла Барра — и при том ни в коем случае не обидеть. У обиды зоркий глаз…

Ги мельком заметил Рене, проходившую через дальний конец коридора, тут же у него возникла идея, и он подозвал сестру к себе. Он был старшим братом, тридцатилетним мужчиной, и его власть над нею почти равнялась родительской.

Он кивнул головой в сторону окна.

— Посмотри-ка вон туда. Видишь этого юного петушка?

— О да, братец мой.

— Мне нужно, чтобы ты оказала мне услугу.

Ги кратко объяснил положение, хотя постарался умолчать о главном: ему не хотелось иметь за столом ещё одного королевского шпиона. Если Рене займется де ла Барром, проблема решится сама собой. Мальчишка будет польщен, и одновременно от него удастся отделаться.

Рене скрыла волнение.

— Но как?..

— По правде говоря, я предоставляю это тебе. Уважаемая мадемуазель, если у вас не хватит смекалки накормить молодого человека и занять его на пару часов, то вы годитесь только в монашки.

— А что мама скажет?..

— Маме я объясню. А теперь поспеши, пока он один. Да нечего тебе прихорашиваться, — добавил он, заметив, что Рене потянулась руками к своему головному убору. — Ты и так красавица.

Она выглядела более чем красавицей в глазах ослепленного Пьера, когда её шаги по садовой дорожке спугнули его грезы, и он увидел, что предмет его мечтаний приближается к нему наяву, предшествуемый собачкой. Это было чудо. Он почти не надеялся увидеть её ещё раз; но лицезреть её сейчас, и притом одну — это уже смахивало на колдовство. Пораженный чарами, он мог только молча взирать на нее.

Рене, со своей стороны, ещё никогда в жизни так не трепетала. Она выросла в деревне и могла по пальцам одной руки пересчитать юношей равного с ней положения, которых встречала, — о знакомстве вообще говорить не приходилось. Даже увидеть кого-то из них было целым приключением. Но познакомиться с юношей, встретиться наедине, без бдительного ока госпожи матушки, да ещё не с кем-то вообще, а именно с ним… это такое головокружительное событие, что она и думать о подобном не осмеливалась.

Перед Блезом она могла гордо вскинуть голову при упоминании о Пьере де ла Барре; но юноша неизменно присутствовал в её мыслях с той самой минуты, когда, перепрыгнув пруд, чуть было не свалился ей на голову. Она находила его очень мужественным и привлекательным. Одет он был превосходно. Ей нравились его кудрявые короткие волосы, вздернутый нос, ямочка на подбородке. Больше всего запомнилась — и пересиливала все прочие впечатления — его уверенность светского человека, придворный тон, от которого она чувствовала себе маленькой невежественной деревенской мышкой.

Сначала ей хотелось броситься наутек, но уж больно чудесный представился случай. Когда она шла по дорожке, у неё дрожали коленки. Сердце билось как-то странно. Она чуть не побежала вприпрыжку, но вовремя сдержалась.

От застенчивости каждый из них неверно оценивал другого. Девушке его пристальный взгляд показался высокомерным; а зачарованный Пьер видел в ней принцессу, а себя ощущал жалким прислужником. Юноша забыл поклониться; она забыла уроки матери или, вернее, мысль о них сбила её с толку.

— Монсеньор, — начала было она, но, спохватившись, поправилась: — Мессир…

— А?.. — выдохнул Пьер.

— Мсье, — снова поправилась она, — меня послали пригласить вас на ужин… Я хочу сказать, если бы вы оказали любезность… — Ей казалось невозможным выразить свои мысли в словах. — Если бы вы снизошли…

— Конечно, мадам, — поспешно ответил Пьер, — я хотел сказать — конечно, мадемуазель…

Она вспыхнула. Да он над нею насмехается!

— Ну, сударь, если вы предпочитаете быть развязным…

— Развязным? — Пьер просто задохнулся. — С вами, мадемуазель?

Рене бросилось в глаза, что он выглядит по-настоящему удрученным, и эта мысль придала ей смелости.

— Я имела в виду, что ужин готов. Но за столом в главном зале, там одни старики… — Для Рене к этой категории относился всякий, кому уже стукнуло двадцать пять. — Не согласитесь ли вы поужинать со мной?

— Черт побери! — У него вспыхнули глаза. Несомненно, это только сон!

— Не соглашусь ли я… — повторил он.

— Да.

— Где?..

— Ой, где угодно. Может быть, вот здесь, — она показала рукой, — в беседке. Я сейчас принесу корзинку.

По его виду она поняла, насколько он потрясен тем, что молодая девушка из хорошей семьи таким вот образом буквально бросается ему на шею.

Ей захотелось плакать. Если он сейчас отпустит какую-нибудь придворную шуточку, она точно расплачется.

— О господи Боже, мадемуазель, — пробормотал он, запинаясь, — это был бы верх блаженства. Я не смел надеяться… Это был бы верх блаженства, мадемуазель.

Наконец-то с глаз Рене спала завеса. По тону голоса можно было безошибочно угадать его состояние. Она вдруг улыбнулась ему:

— Ну, тогда я пошла за корзинкой.

И, пытаясь не спешить, чуть не вскачь пустилась обратно по дорожке, ещё более возбужденная, чем раньше. Только теперь она не так нервничала. Он ужасно симпатичный!

Пока её не было, к Пьеру снова вернулась ясность мысли, во всяком случае в такой мере, что он смог понять собственную неотесанность. Святой Иоанн! Так запинаться и пялиться! И позволить ей самой идти и тащить эту корзину! Что это такое с ним приключилось?

Впрочем, у него хватило соображения, чтобы найти ответ… Но если любовь на минуту сбила с него петушиную спесь, она могла хотя бы напомнить ему о хороших манерах!..

К тому времени, когда Рене вернулась, он уже полностью овладел собой. Он взял из её рук корзинку, погладил Кукареку, что-то заметил насчет удовольствия от еды на свежем воздухе в такой прекрасный вечер и, шагая по облакам, сопроводил её в беседку. Мало-помалу его головокружение прошло; но после этого он замолчал.

Рене, напротив, вдохновленная его восторженным вниманием, никогда ещё не говорила так хорошо. Она нашла, что он совсем не такой, каким казался, и ни чуточки не высокомерен. Она смогла даже поддразнить его:

— Вы и вправду так опасны для девушек, как говорит Блез?

— Ах, мадемуазель, ваш брат любит пошутить… Неужели я выгляжу опасным?

— Нет, — согласилась она, а затем прибавила тоном многоопытной дамы: — Однако, имея дело с мужчинами, никогда ничего нельзя сказать наверняка…

Что за чудный у неё голос! Его пронзила мысль, что если она забудет обращение «мсье»и скажет просто «Пьер», то у него остановится сердце.

— Разве вы не голодны? — спросила она.

Беседка, где стоял стол и скамьи, была любимым местом семейных трапез в летнее время. Рене выложила на стол содержимое корзинки: половину мясного пирога, каплуна — ещё горячего, прямо с вертела, два больших плоских ломтя хлеба, служивших вместо тарелок, две салфетки, два ножа и несколько груш на десерт.

— Пришлось схватить наскоро, что под руку попалось, — продолжала она. — В кухне просто дым коромыслом, а повариха, тетушка Алиса, такая несговорчивая… Я понимаю, что все это не очень красиво выглядит.

— Это чудесно.

— Тогда прошу вас, мсье, откушать.

Этот призыв расшевелил его, он отрезал два куска пирога и, прежде чем взять себе, на кончиках пальцев перенес один на её хлебную тарелку. Она залюбовалась его ловкостью: ни крошки начинки не упало на стол.

Но затем, уже взявшись за нож, она вдруг выронила его и подняла глаза на Пьера.

— Ах, мсье, что же это? Мы забыли молитву!

— Клянусь Богом, и правда!

И оба встали лицом друг к другу, склонив головы.

Последовала пауза. Пьер лихорадочно рылся в памяти, пытаясь вспомнить благодарственную молитву, которую слышал тысячу раз. Наконец она откуда-то выплыла:

«Пищу сию, которая перед нами, в доброте и святости своей благослови, ты, что питаешь весь мир. Аминь».17

Они перекрестились и сели. Пирог был великолепным. Она налила вина в кубок и прикоснулась к нему губами, прежде чем подать кубок ему:

— Ваше здоровье, мсье!

Он ответил как положено:

— С удовольствием принимаю из ваших рук, мадемуазель. — И постарался прикоснуться губами к тому же месту.

Ей нравилось, что он время от времени бросал кусочек Кукареку, который весьма одобрительно отнесся к этому чужому человеку и в конце концов запрыгнул к нему на скамейку.

Через некоторое время скованность прошла, хотя восхищение Пьера все возрастало. Он ухитрялся уплетать за обе щеки и одновременно внимать самому живому, самому очаровательному голосу, какой когда-либо слышал, — и самому интересному рассказу.

А Рене говорила об очень значительных вещах: о призраках, часто посещающих Лальер — в такие моменты шерсть на загривке у собак встает дыбом, — о повелителях волков, которые могут вести через лес волчью стаю, словно свору домашних собак («Господин мой батюшка видел это собственными глазами!»), о Добрых Дамах, феях, которые появляются почти везде, но их королева, Ла Файоль, держит свой двор неподалеку, у Пруда Добрых Дам — лесного озера, о мрачных развалинах «Монашьего двора» — заброшенного монастыря, где собираются колдуны.

Для Рене мир духов был не менее реален, чем большая дорога из Ла-Палиса. Ее приглушенный голос и таинственный взгляд делали этот мир реальным и для Пьера, который, впрочем, никогда не сомневался в его существовании. Только зубоскалы да еретики подвергают сомнению такие вещи. Он серьезно кивал или покачивал головой и крестился, по временам вставляя какую-нибудь мистическую историю. Духи все больше сближали их.

Однако даже эта тема не могла полностью завладеть его мыслями. Он думал лишь о том, что попал в рай, но, увы, ненадолго. Закатное солнце, лучи которого проникали сквозь листья винограда, оплетавшего беседку, спускалось все ниже. Скоро настанут сумерки, и тогда медленно растает во тьме сад с его зеленью и плодовыми деревьями, а с ним и этот час. А завтра он снова будет в пути.

Солнце садилось. Окна верхнего этажа вспыхнули огнем. Конические башни резче проступили на фоне неба. Низко летали ласточки. Он слышал позвякивание колокольчиков на шеях коров, возвращающихся с пастбища.

И наконец случилось то, чего он боялся. Рене замолчала и беспокойно глянула в сторону дома.

— Ну вот… Я думаю, там будут тревожиться…

— Нет, ещё нет, — умолял он. — Ужин в большом зале продлится несколько часов. Держу пари, они там ещё и с мясом не управились. Потом подадут десерт, начнутся разговоры… А до темноты ещё далеко.

Она покачала головой.

— Я уверена, мама скоро меня позовет…

Но он уже набрался смелости.

— Так зачем же оставаться здесь? Такой прекрасный вечер. Мы могли бы прогуляться…

Эта идея была такой удачной, что она сразу же согласилась. Живая пятнадцатилетняя девчонка ничего не могла поделать с собой — она согласилась. Да пусть её потом даже высекут за это — разве можно не использовать до конца свой единственный счастливый случай? Она тоже старалась сохранить навсегда эти драгоценные минуты. И где-то в её мыслях покачивалась подкова на розовой ленточке…

— Да! Мы пойдем к Пруду Добрых Дам. Здесь совсем недалеко через лес. Я покажу вам место, где танцуют феи.

Они оставили на столе остатки ужина и, держась так, чтобы беседка все время оставалась между ними и домом, выскользнули через неогороженный конец сада; Кукареку несся впереди. Короткая тропинка через поля привела их к лесу.

Между стройными, как колонны, стволами буков ещё было достаточно светло, ветви сходились над головой, словно арки собора, и лишь местами эту иллюзию нарушала темная крона сосны. Подлеска не было — крестьянки использовали его для хозяйственных нужд.

Пьер и Рене медленно шли бок о бок по мягкой тропинке. Он подавал ей руку как бы для того, чтобы помочь преодолеть рытвины и ухабы, и от её прикосновения все его тело трепетало.

Но в эти минуты он и не помышлял о плотской любви. Пьеру в его теперешнем настроении сама мысль о ней показалась бы кощунством. Нет, у него был достаточный опыт общения с женщинами, он вырос при веселом беспутном дворе, а сейчас служил кадетом в роте удальцов, для которых целомудрие отнюдь не представлялось добродетелью; у него бывали приключения, обычные для молодого человека его сословия. Но именно из-за них Рене казалась ему совершенно не такой, как все. Она не была ни накрашенной фрейлиной, ни молодой женой старика-горожанина, ни девчонкой из трактира. В его глазах она являлась воплощением невинности и грации, существом, которое нуждается в поклонении и защите. Он влюблялся, как принято это называть, не меньше десятка раз прежде, но сейчас знал, что такого с ним никогда раньше не случалось.

— Ночью будет гроза, — сказала она.

Пьер взглянул в ясное вечернее небо.

— Да нет же, мадемуазель.

Их голоса нарушали молчание леса, и они непроизвольно заговорили тише.

— Могу с вами поспорить. Здесь, в горах, она налетает быстро. Гроза уже чувствуется в воздухе.

Пари любого рода и по любому случаю были роковым пристрастием Пьера. Поистине, это будто о нем сказано: «Для него вся жизнь — сплошное пари». И он тут же воспользовался случаем.

— Идет. Мой браслет против ваших сережек, — он показал на свое левое запястье.

Пьеру это показалось удобным — и таким естественным — способом получить какую-нибудь вещицу на память о ней.

Она заколебалась — серьги были очень ценные, но насчет грозы она нисколько не сомневалась.

— Ладно, идет, — согласилась она. — Свой браслет вы проиграете.

Неожиданно для Пьера они оказались на берегу обширного пруда, со всех сторон окруженного деревьями. В сумерках поверхность воды напоминала бледно-палевое зеркало, на котором кое-где темнели пятна водяных лилий. Место это выглядело неприветливо. Без слов было ясно, что его посещают духи и призраки. Странную тишину, окутавшую пруд, не нарушали, а скорее подчеркивали случайные одинокие звуки: кваканье лягушек, всплеск рыбы на мелководье.

Рене прошептала:

— Вон там, на листьях лилий, и танцуют феи с эльфами. Они устраивают свои пляски перед Ла Файоль, которая сидит под тем деревом. У неё есть трон, сделанный из серебряной паутины. Сьер Франсуа-Ведун много раз их видел; но чтобы разглядеть их, надо иметь кошачьи глаза, как у него, и бывает это только в определенные ночи…

Пьер совершенно не страшился ничего, исходящего от человека; но сейчас, когда вокруг были духи, он находил успокоение в висящем на шее талисмане — его освятил сам папа.

— Блез когда-то катал меня на лодке по этому пруду, — добавила она. — Он ничего не боится.