Рыцарь короля

Блез понял, что в некотором смысле несет ответственность за муки этого бедолаги. Яростное возмущение лишило его страха за себя.

— Где твой стыд и совесть? — взорвался он. — Ну и свинья же ты, клянусь Богом! Где судьи? Где писец? Какие свидетельства зачитывались допрашиваемому? С каких это пор такому мяснику, как ты, дано право обвинять, судить и допрашивать? Ну погоди, когда я отсюда выйду…

— А ты не выйдешь, — протянул Тибо.

— Даже если так, я сообщу коменданту замка.

Тибо расхохотался:

— Так-таки и сообщишь?

Тем временем с Мишле уже сорвали одежду.

— Лучше признайся, друг! — обратился к нему Блез. — Совесть у тебя чиста. Не доставляй этим псам удовольствия…

— А если признаешься, — прервал Тибо с ухмылкой, — то тебя сожгут.

Не стоит описывать, что было потом. Пытка продолжалась несколько часов — Мишле был человеком сильным и боролся за свою жизнь. Он не мог решить, будет ли его признание, данное в отсутствии суда, иметь значение, и не решался рисковать.

Мэтр Тибо демонстрировал свое искусство с подлинной виртуозностью, но взгляд его единственного глаза, оторвавшись от пациента, то и дело задерживался на Блезе. И мэтр Тибо, как и следовало ожидать, мог поздравить себя с тем, что на второго узника представление оказывает полезное воздействие.

В конце концов — совершенно неважно, в здравом ли уме, в бреду или в безумии — Мишле сознался. Он поставил крест на бумаге правой рукой, которую пощадили специально для этой минуты. Затем эти жалкие остатки человека одели — ещё одна пытка — и отнесли обратно в камеру.

Всю ночь Блез ухаживал за ним, как умел. Мишле мог бы остаться в живых (такой специалист, как мэтр Тибо, редко доводил дело до смерти пациента); он мог даже выздороветь, хотя и остался бы калекой, и никогда в жизни не услышал бы больше о признании, которое сделал. Но что-то в его разуме было сломлено навсегда.

В эту ночь Блезу дали полную возможность поразмыслить над действием пыток. Скоро и он станет таким, как этот человек…

Чего Мишле никак не мог понять — когда был в состоянии думать в перерывах между приступами боли, — как это де Норвиль, всемогущий де Норвиль, допустил, чтобы он попал в такой переплет. Он бессвязно лепетал о каком-то данном ему обещании и о вознаграждении, которое посулили ему перед арестом. Не более двух недель в тюрьме, так ему сказали, а потом целый арпан71 земли да ещё пятьдесят ливров… Только он не должен говорить об этом ни одной живой душе. Но теперь ему уже все равно.

— Но почему тебя вообще арестовали? — допытывался Блез.

— Какой-то план монсеньора… Мсье должен знать сам.

— Клянусь честью, я не знаю.

— Тогда откуда же знать мне?

— Какой-то заговор против короля?

— Вот вам крест Господень, что мне ничего не сказали.

Однако он знал кое-что другое. Имя де Норвиля протянулось, как нить, через все эти ночные часы. Только дурак может ему доверять… после того, что произошло в замке… с его собственной женой. Она была красивая госпожа, сударь, и богатая… Она сослужила свою службу — и точка! Потом она умерла. Люди говорили…

— Что говорили люди?

— Мы, слуги, знали, как она умерла.

Но Блез так и не услышал, что же знали слуги. Страх перед де Норвилем заставлял Мишле молчать даже теперь.

Таинственная смерть жены… В конце концов, может статься, это был всего лишь бред. Блез всей душой на это надеялся. Сейчас, в этом аду, после жутких намеков, он обратился мыслями к Анне. Подобно ему, она тоже попала в паутину, сплетенную де Норвилем.

Однако, когда прошел следующий день, за ним ещё один, а де Лальер все ещё не проявил должного смирения, мэтр Тибо Одноглазый решил попробовать другое средство.

Знаток не только человеческих тел, но и душ, мэтр Тибо часто замечал, что, если не считать его лаборатории, ничто так не сокрушает стойкость заключенного, как надежда, выросшая до степени твердой уверенности, а затем полностью сокрушенная.

Он овладел этим способом в совершенстве, дабы получать ощутимый доход. Ибо зачем человеку отказываться от законной выгоды, если её можно иметь, не нарушая служебного долга, и притом принести пользу не только самому себе, но и другим? Его метода требовала помощи нескольких стражников, которым тоже причиталась их доля, и метода эта содержала в себе изящный пассаж, тешащий чувство юмора мэтра Тибо.

Если коменданту замка и было об этом что-нибудь известно, то он вполне мог закрыть глаза на столь полезное для дела мошенничество.

Итак, ассистенты Тибо препроводили Блеза, уже заметно ослабленного голодом, на вторую встречу с мастером. Но на этот раз, когда заключенного привели в мастерскую, Тибо велел помощникам удалиться, ибо желал — так он сказал — попробовать урезонить де Лальера, поговорив с ним с глазу на глаз.

Когда дверь за ними закрылась, Тибо, к изумлению Блеза, понизил голос до шепота и задал странный вопрос:

— Я так думаю, вы человек богатый?

От Блеза не ускользнула возможная цель вопроса. Он ухватился за эту соломинку:

— Нет, но у меня есть друзья.

— Это все равно, — сказал Тибо. — Ну, а я человек бедный и смог бы с пользой потратить тысячу турских ливров.

— Это огромная сумма.

Тибо улыбнулся во весь рот:

— Разве слишком огромная цена за побег мсье? Мсье осталось всего три дня, а потом его побреют — если не будет добровольного признания. Но даже если оно и последует, то ему не миновать площади Гренет…

— Говори, что ты имеешь в виду.

Тот, казалось, колебался: поджал толстые губы, сплюнул с задумчивым видом. Потом ещё тише, чем прежде, предложил:

— Позаботьтесь, чтобы я получил тысячу турских ливров, и я переправлю вас через стену.

— Как?

— О Господи, да по веревке. Вот как.

В таком предложении не было ничего невероятного. Тысяча ливров — целое богатство для человека, занимающего в обществе такое положение, как Тибо. Блез не имел никаких причин считать его менее продажным, чем прочие, — скорее наоборот. Кроме того, с самого начала он возлагал большие надежды на подкуп, о чем и сказал тогда Пьеру.

— Ты же знаешь, что я не могу связаться с друзьями.

— Предоставьте это мне.

Здесь-то и возникло затруднение. Какие друзья? Пьер де ла Барр мог перевернуть небо и землю, чтобы достать денег, но названная сумма превышала его возможности.

Обращаться к маркизу, даже если он уже прибыл в Лион, было совершенно немыслимо. Де Сюрси сам под тяжким подозрением, и просить у него помощи — все равно, что предлагать ему добровольно сунуть голову в петлю, тем более, что Тибо вполне мог оказаться двурушником. Нет, чего бы это ни стоило, маркиз не должен знать ничего.

Пьер — вот единственная возможность. Он был раньше любимым пажом сестры короля, он состоял в родстве с королевским фаворитом, Жаном де ла Барром. Он более или менее защищен на случай предательства Тибо. Но одному Господу Богу известно, откуда он смог бы достать тысячу ливров.

— Ты просишь слишком много.

— Возможно, друзья мсье посчитают иначе.

— А какая может быть уверенность у них или у меня, что ты не ведешь нечестную игру?

— Никакой, — сказал Тибо в полном соответствии с истиной. — Но мы с ними можем договориться об условиях оплаты.

Когда человек тонет, у него нет выбора. Он должен хвататься даже за гнилой сук, если нет ничего лучшего.

— Разыщи господина Пьера де ла Барра, — сказал Блез. — Я думаю, что ты найдешь его в гостинице «Дофин» на улице Альбержери.

— Пьер де ла Барр, — кивнул тот.

— А как я узнаю, что сделка состоялась?

— Если сделка состоится, — ответил Тибо, — то вечером, перед побегом, вы получите полную миску мяса. За тысячу ливров это не так много…

Когда Блеза увели, мэтр Тибо позволил себе минуту посмеяться беззвучным смехом. Теперь этот дурак может строить воздушные замки своей надежды; и чем выше он их возведет, тем глубже будет его падение.

Глава 40

Пьер де ла Барр, кипя от бессильного гнева после королевского суда над Блезом, в тот же день спешно покинул Лион, задержавшись ровно настолько, чтобы вверить Кукареку особому попечению хозяина гостиницы «Дофин». Поздним вечером он добрался до Тарара. Выехав на следующий день ранним утром, он достиг Лальера задолго до полудня.

Пьер прекрасно понимал, насколько важно как можно скорее доставить в Лион мадам де Лальер. Король был чрезвычайно милостив к женщинам. Ее свидетельство по делу Блеза могло и перевесить измышления де Норвиля. На случай же, если из этого ничего не выйдет, у Пьера все ещё должно остаться время связаться с кем-нибудь из мелких служителей замка Пьер-Сиз и попробовать использовать подкуп.

Однако сейчас все зависело от того, что сталось с мадам де Лальер. Если она покинула окрестности конфискованного замка, то нечего терять время на розыски. Однако Пьер надеялся, что ей и Рене могли из милости позволить остаться в замке, пока не поступят окончательные распоряжения насчет этого владения. Пьер был сильно удручен ужасным положением Блеза, а тревога за Рене заставляла его ещё сильнее торопиться по дороге из Лиона.

Добравшись до деревушки Лальер, он галопом проскочил её и поднялся на возвышение, где стоял замок. Его встретили запертые ворота, выкрашенные желтой краской, — знак конфискации. Они выглядели страшно, как лицо мертвеца. Подъехав ближе, он постучал по створке рукоятью шпаги и услыхал, как изнутри заброшенного замка ему отвечает одинокое эхо. А больше — ни звука. Впрочем, оставалась ещё надежда, что в доме живут, но пользуются каким-нибудь другим входом.

Привязав коня в укромном месте, он отыскал в кладке стены опоры для ног и, вскарабкавшись наверх, спрыгнул во двор. Взору его открылась картина крайнего запустения. Между булыжниками двора уже пробилась трава, огород зарос бурьяном, зеленая пелена ряски затянула поверхность утиного пруда; на вершине бельведера, где когда-то нес караул Клерон, стояла высокая трава. Окна дома безжизненно смотрели в пустоту. Исчезли не только люди и животные, исчезли даже голуби из голубятни.

В тревожной тишине, многократно усиливающей звук его шагов, Пьер пересек двор, подошел к парадной двери и постучал. Снова до него донесся лишь гулкий отзвук, и больше он не повторял этой напрасной попытки. Он не был склонен к задумчивости, но некоторое время стоял, охваченный смятением, — так велика была разница между тем, что наблюдал он сейчас и видел здесь всего полтора месяца назад.

Пьер часто воображал, как возвратится в Лальер, в лучах королевского благоволения и славы Блеза, в качестве признанного поклонника Рене. Он без устали расцвечивал эту сцену красками своей фантазии, варьируя самые яркие цвета… И вместо этого — такая мрачная действительность!

Ну что ж, надо вернуться в деревню и поспрашивать. Нечего терять время…

Де ла Барр был так поглощен своими мыслями, что сухое покашливание за спиной заставило его вздрогнуть, как от пушечного выстрела, и он резко повернулся, схватившись за рукоятку кинжала.

Но тут же успокоился. Это был сьер Франсуа-Ведун, который во время недавнего краткого визита Пьера помог ему пару раз увидеться с Рене в близлежащем лесу. Вот уж действительно, ни одну золотую крону не потратил Пьер с такой выгодой, как ту, которую он дал сьеру Франсуа при первой их встрече, в утро перед боем у брода. С тех пор старый шарлатан, рвение которого усилила ещё одна дотация, использовал все свое колдовское искусство, чтобы успешно продвигать дела молодого мецената.

— Черт побери, милейший сьер! — воскликнул Пьер. — С чего это ты вздумал подкрадываться к человеку, словно призрак! Ты меня до полусмерти напугал… Однако я рад видеть здесь хоть что-то живое. Как ты попал сюда?

Франсуа снял широкополую шляпу и поклонился так низко, что спутанные волосы повисли вдоль щек.

— Да хранит вас Бог, монсеньор. Весьма сожалею, что застал вас врасплох. Увидев, как вы проехали через деревню, я последовал за вами и вошел через калитку за конюшней. Надеюсь, у вашей милости все благополучно?

Пьер вскинул руки вверх:

— «Благополучно»? — повторил он. — Ну и вопрос, клянусь скорбящей Богоматерью! Где мадемуазель Рене? Где мадам?

Ведун покачал головой:

— Да, с тех пор, как ваша милость были здесь в последний раз, тут многое переменилось.

— Хватит! — оборвал его Пьер. — Перемены я и сам вижу. Но где дамы?

К его огромному облегчению, Франсуа ответил:

— Терпение, монсеньор. Они неподалеку отсюда. Я взял на себя труд найти для них жилище, когда их вышвырнули из замка и когда никто другой не набрался смелости приютить несчастных. Я даже понес некоторые затраты на их нужды из собственного моего кошелька, в сумме девяти ливров и восьми денье. Можете мне поверить, они ни в чем не терпят нужды.

— Молодец! — сказал Пьер. — Большое спасибо! Затраты будут возмещены вдвойне… Что же это за жилище?

— Честно говоря, — признал Франсуа, — это всего лишь хижина в лесу, ну, какая-никакая, а все-таки крыша над головой. В этих краях все так боятся короля и господина де Норвиля, что семьям, замешанным в измене, нечего рассчитывать на помощь даже родственников. А кроме того, этим дамам куда лучше пока скрываться.

— Но, как я понимаю, они одни… А в этих местах полно бродячих шаек.

— У них есть Клерон, — возразил собеседник. И гордо прибавил: — И ещё они под моей защитой. Я поставил кругом свои знаки: черных кур и волчью голову. Тут мало найдется смельчаков, что не побоятся моего заклятия.

— Я должен немедленно идти к ним. Но сначала расскажи мне, что случилось, когда замок был захвачен.

Франсуа поведал, как прибыли люди короля, как арестовали Антуана де Лальера и увезли сперва в Тарар, а потом, по слухам, в Лош, как вынесли из дома все до последнего лоскутка, до последней курицы. Как у дам отобрали даже пустяковые безделушки и вытолкали вон, позволив унести только одежду в узелках.

— Ты что-то говорил насчет де Норвиля? — спросил Пьер.

Ведун ответил, что обвинения де Норвиля ударили по многим людям в округе. Каждый, даже последний бедняк, живет теперь в страхе перед арестом.

— Однако же, сударь, — продолжал Франсуа, — я удивляюсь, что господин Блез и добрый маркиз де Воль, который так близок к королю, ничего не сделали, чтобы заступиться за мадам и мадемуазель. И я знаю, что эти дамы так же удивлены. Возможно, раз господин Блез был в Савойе, эти вести до него не дошли. Но теперь он возьмется за дело…

— Увы! — горестно воскликнул Пьер.

Скрывать, что произошло, не имело смысла, и он коротко рассказал главное.

— Так что, как видишь, друг мой, скорее мадам сейчас поможет господину Блезу, чем он ей. Однако я сомневаюсь, будет ли толк из всего, что она может сделать. И тогда останется последнее средство…

Бесцветные волчьи глаза сьера Франсуа мигнули. Он потер большой и указательный палец друг о друга.

Пьер кивнул:

— Ну да… если я смогу свести знакомство с кем-нибудь в тюремном замке. Но это не так просто.

Франсуа-Ведун снова подмигнул и проговорил на удивление уверенно:

— А это предоставьте мне.

— Тебе?!

— Если ваша милость возьмет меня с собой в Лион, то, может, я окажусь полезен…

— Чем? Я не понимаю.

— Это дела секретные, монсеньор, но вам я скажу. Гильдия колдунов — крепко спаянное братство. Мы все стоим друг за друга и находим, что это выгодно. Я знаю в Лионе мэтра Фому-Бродягу, самого главного члена нашего братства… Тюрьмы поставляют нам определенные ингредиенты, которые нужны для колдовства, а это значит, что если каждый надзиратель в замке не является верным собутыльником мэтра Фомы, то я готов съесть свой посох.

Это был нежданный луч света во тьме. Пьер вздохнул с облегчением.

— Черт побери, дружище, если ты поможешь это провернуть, я наполню твой кошелек до отказа.

Мэтр Франсуа скромно отмахнулся:

— Об этом поговорим, когда снимем с медведя шкуру, монсеньор.

— Согласен! — сказал Пьер. — А теперь проводи меня к дамам. Я надеюсь, что они смогут выехать ещё сегодня. Ты сумеешь договориться насчет почтовых лошадей?

— Наверняка, — поклонился Франсуа. — Но если вашей милости будет угодно послушать моего совета, не сваливайтесь на дам, как снег на голову. Им может быть неприятно, если их застанут врасплох… Это их смутит.

Пьер понял.

— Так что ты предлагаешь?

— Почему бы вам не встретиться с мадемуазель Рене на Монашьем Дворе, как ваша милость сделали в последний раз? Домишко отсюда близко, и я сразу подам ей весть. Разве это не устроит вашу милость?

Знание человеческой природы было гораздо более сильным оружием ведуна, чем его заклинания. Пьеру не приходило в голову, что на этот раз он сможет встретиться с Рене наедине. Но теперь, спасибо мудрецу, такая встреча казалась вполне естественной.

Он просиял:

— В самый раз. Ты настоящий друг, сьер Франсуа. Я встречусь с нею на Монашьем Дворе. А потом мы вместе нанесем визит мадам.

Никто не знал, когда был построен разрушенный ныне монастырь, называемый Монашьим Двором, никому не было известно, когда он опустел. Время его расцвета относилось к далекому прошлому, с тех пор прошли сотни лет. Может быть, его разорила война или случился какой-то мор; а возможно, монахи просто ушли в другую обитель…

С тех пор над ним сомкнулся лес. Древние дубы и буки росли там, где когда-то были кельи и трапезные. Рухнувшие колонны и арки лежали, покрытые мхом, или были погребены глубоко под несчетными одеялами минувших осеней. Однако оставались куски стен, тут — потускневшая роспись или резьба, там — полуобвалившийся свод или проем двери, ведущий в никуда. Высокий алтарь — теперь лишь замшелый бугорок — ещё поднимался над круглым фундаментом бывшей часовни.

И, подобно лесу, над Монашьим Двором навис покров легенды. Говорили, что это место, часто посещаемое призраками и полное ужасов, отданное для полночных колдовских шабашей. Благоразумные люди обходили его стороной. И поэтому, будучи гостями сьера Франсуа, который отвел ради них все злые силы, Пьер и Рене вряд ли нашли бы во всей округе более укромное место для встречи.

В ожидании Рене Пьер наблюдал перемены, которые принесли с собой последние недели, но здесь эти изменения были естественны и поэтому успокаивали, а не тревожили его. В его памяти живо вставал Монаший Двор в зелени середины лета. Теперь все было озарено золотым светом осени, в мягком сиянии которого то и дело проплывали падающие листья. В кармазинно-янтарном наряде это место казалось ещё более чарующим.

На минуту забылись недавние несчастья и надвигающаяся трагедия. Ожидание новой встречи с Рене вытеснило все остальное. Сидя на покрытом мхом основании исчезнувшей колонны, он неотрывно смотрел на тропинку, уходящую за ограду, и прислушивался, чтобы не пропустить звука шагов. У неё была такая легкая походка, что он не услышал бы её издалека. Шум листвы, движения его коня, привязанного неподалеку под дубом, не раз обманывали его. Он ждал недолго, но ему казалось, что прошли уже часы.

Она появилась под разрушенной аркой у входа в часовню внезапно, и он, вскочив с места, в один миг пересек разделявшее их пространство, опустился на одно колено и прижал её руку к своим губам.

В простеньком платьице, с одним полотняным платком на голове, она была ещё красивее, чем помнилась ему. Но он сразу же почувствовал перемену в ней и понял также, что и сам изменился. В зловещей тени происшедших событий оба повзрослели и в то же время стали ещё ближе друг другу. Манерность и жеманные намеки недавнего прошлого теперь одинаково были чужды и ей, и ему.

Он обнял её, когда они двинулись к нефу разрушенной часовни.

Она сказала чуть погодя:

— Я знала, что ты приедешь. Я знала, что ты не испугаешься — даже короля. Госпожа матушка не верила мне, когда я говорила ей, что ты приедешь.

— Значит, она знает о наших встречах?

— Да. Я должна была говорить о тебе, я не могла держать это в себе.

— И что она сказала?

— Она не сердилась. Но заметила, чтобы я не надеялась снова увидеть тебя: ты принадлежишь к лагерю короля и должен прокладывать себе путь в жизни, ты не сможешь жениться на девушке, у которой нет ничего и которая к тому же дочь мятежника. Разве только Блез и монсеньор де Воль… А где Блез? Почему он не приехал?

Пьер уклонился от ответа:

— Так, значит, госпожа твоя матушка одобряет меня!

Рене удивленно взглянула на него:

— Конечно, одобряет — тут и думать нечего. Когда сьер Франсуа сообщил, что ты здесь, она едва ему поверила. Ты что думаешь, она отпустила бы меня к тебе, если б ты был ей не по душе?

— Слава Богу! Слава Богу! Слава Богу!

К этому времени они уже сидели на покрытых мхом ступенях древнего алтаря. Пьер в восторге притянул её к себе и целовал, пока платок не соскользнул у неё с головы.

— Слава Богу!

То, чего он почти не надеялся добиться с помощью успеха, пришло к нему с поражением. Он не мог и рассчитывать на такую удачу — добиться руки Рене без торга, сделок и помех. Он стал целовать её ещё с большим жаром, чем прежде.

— Друг мой! Любимая! Тогда мы сейчас же пойдем к ней и попросим её благословения.

Рене колебалась:

— Моему отцу мы ничего не говорили…

— Это неважно. Достаточно будет слова твоей матушки.

— И твоему отцу…

— Черт побери, ему-то что за дело? Я всего лишь младший сын. В такие времена мы не можем дожидаться, пока всех спросим. Я ведь говорю, благословения госпожи достаточно. Тогда никто не назовет нас беглецами, обвенчавшимися тайком.

— И, конечно, остается Блез, — сказала Рене. — Почему он не приехал вместе с тобой?

Пьер не мог омрачить эти минуты, сообщив ей печальную правду. Он что-то пробормотал — Блез, дескать, задержался — и сильнее прижал её к себе, словно стараясь защитить. Она положила голову ему на плечо. Живое молчание леса сомкнулось вокруг них.

Они поговорили о недавнем несчастье в Лальере, но недолго. Любовь была важнее. Они вспомнили первую свою встречу: Дикую Охоту, приключение на недалеком пруду с лилиями, Кукареку-водяного, её рассказ о свадебной вуали из золотого кружева — подарке фей.

— В день нашей свадьбы твоя вуаль будет ещё красивее, любовь моя, — сказал он.

Она полулежала в его объятиях и смотрела вверх, ему в лицо, её темные локоны были такого же цвета, как глаза. В конце концов, какая разница, о чем они говорили?

Внезапно в голову ему пришла мысль:

— Разве здесь не была церковь?

— Была… очень давно.

— Раз была, значит, и есть.

— Но здесь нет креста, — заметила она.

— Ты права…

Он задумался на минуту. Потом, поднявшись, подошел к коню и снял шпагу с луки седла.

— Вот и крест.

Обнажив клинок, он глубоко воткнул его в бугорок, который когда-то был алтарем, так, что позолоченная рукоять стояла прямо, словно крест.

— Дашь ли ты мне сейчас свой обет верности, — спросил он, — и примешь ли мой?

— Но мы уже поклялись друг другу.

— Но не так — перед Богом и Небесами.

— Наше обручение! О Пьер…

Ее голос звучал и звучал, словно музыка. Совершенная покорность ему сделала её красоту ещё более сияющей.

Потом, опустившись на колени пред крестообразной рукоятью шпаги, они прочли «Отче наш»и трижды «Богородицу». Это было не по правилам, они забыли, как происходит обряд обручения, но, если Небо считается не с ритуалами, а с истинными чувствами, то ничто не могло быть правильнее.

— Я, Пьер Луи, клянусь в верности тебе, Рене Антуанетте, перед Богом, Пресвятой Девой, святым Михаилом и всеми святыми…

— Я, Рене Антуанетта, клянусь в верности…

Они держали друг друга за руки и торжественно поцеловались, когда обеты были произнесены. Он дал ей свое кольцо с печаткой, подарок госпожи д'Алансон. Ничто не могло связать их прочнее — если не считать самого венчания. Он поднял её в воздух и поцеловал ещё раз.

— А теперь давай пойдем к госпоже твоей матушке и попросим её благословения.

Чтобы заставить Констанс де Лальер хоть на йоту изменить свою обычную манеру держаться, хоть на долю дюйма опустить голову, нужно было нечто большее, чем арест мужа, чем нищета и самый сильный гнев короля. Она согласилась бы склониться перед Богом, но не перед людьми. Она могла страдать, но никогда бы не спустила флага на своей внутренней твердыне.

И сейчас, когда она вместе с Клероном ожидала возвращения Рене у порога бедной лачуги — лучшего приюта, который смог предоставить им сьер Франсуа, — само это место словно приобретало благородство, светясь отраженным светом её достоинства.

Она ждала уже довольно долго. Рене должна была привести молодого де ла Барра после небольшой задержки, которая позволила бы госпоже де Лальер навести порядок в доме. А прошел уже целый час. С такой ветреницей, как Рене, подумала мать, никогда нельзя ничего рассчитать заранее…

Но наконец Клерон подал голос. Она уловила стук копыт, а потом увидела Пьера, который, ведя на поводу коня, шел, держа за руку Рене. Такая вольность была настоящим потрясением для человека её воспитания. И все же, пристально рассматривая Пьера, она вынуждена была признать, что он выглядит в высшей степени комильфо. Его осанка, гордо поднятая голова, гибкость и изящество — все свидетельствовало о хороших манерах и воспитании. Происхождения он, конечно же, был высокого.

Однако мадам де Лальер никак не могла избавиться от сомнений: как этот молодой аристократ может сейчас всерьез проявлять внимание к Рене? Она знала жизнь слишком хорошо, чтобы поверить в такую отрешенность от мирских забот и мнения света. Если Пьер полагает, что может позволять себе вольности с Рене, потому что у неё нет ни гроша и она беззащитна, то он встретит в лице её матери равного по силам противника.

— А, мсье де ла Барр, — приветствовала она его, — давненько мы с вами не встречались… Однако мне было прискорбно узнать, что с тех пор вы несколько раз виделись с мадемуазель без моего ведома и согласия. Вы оба заслуживаете самого серьезного порицания.

Даже стоя посреди большого зала своего замка, она не могла бы выглядеть более величественно.

Однако Рене не дала Пьеру времени найти подходящие слова. Она бросилась матери на шею:

— Мамочка, мы обручились! Мы только что поклялись друг другу на кресте! Гляди, какое у меня кольцо красивое!

Она показала кольцо Пьера, которое было слишком велико для её маленького пальчика.

— Правда, великолепно?

— Вы обручились? Без свидетелей?

— А разве святые — не свидетели?

— Но… без позволения отца или моего?

— Ах, мамочка, мы не могли ждать. Это было бы так плохо — ждать. Пьер…

Она подарила ему нежный взгляд и протянула руку. Оба опустились на колени.

Он проговорил:

— Мы просим вашего прощения, мадам, и вашего благословения.

Все это было так необычно, что не укладывалось в слова. Дисциплинированный ум Констанс де Лальер слегка затуманился; но, когда она взглянула на Рене и Пьера, в её глазах стояли слезы.

— Одну минутку, сударь, — сказала она. — Не знаю, понимаете ли вы, что у моей дочери нет приданого, хуже того — что она дочь человека, обвиненного сейчас в измене королю… Вы глупец, сударь.

Он поднял глаза:

— Если бы мадемуазель была полноправной владелицей графства Форе и находилась под опекой самого короля, то и тогда не была бы дороже для меня.

— Вот как, клянусь Богом! Значит, можно верить, что есть ещё в мире великие сердца…

Она положила руки им на головы:

— Дети мои, с вами мое благословение и все мои молитвы. Да хранит вас Бог и помогает вам.

Она притянула их к себе и поцеловала обоих.

— Но мне странно, — сказала она минуту спустя, — что здесь нет Блеза. Разве он не знал о вашем приезде, сударь? Или он не так смел, как вы? Мне в это не верится.

Пьер не мог больше скрывать плохие вести. Он сообщил о неудаче миссии Блеза, о тех обвинениях, которые возвел де Норвиль против него и против маркиза, о гневе короля, о приговоре Блезу. Он выразил слабую надежду, что свидетельство мадам де Лальер может как-то помочь делу.

Она внимательно слушала; лицо её побледнело, но в глазах по-прежнему не было страха.

Когда она наконец заговорила, первые слова её касались де Норвиля:

— Я всегда считала, что это не человек, а змея, и предостерегала господина де Лальера насчет него… Но о такой подлости, как эта, я и мыслей не допускала. Конечно, я расскажу королю все, что знаю, если он примет меня. Но как мы поедем? У меня нет денег. Я даже в долгу у сьера Франсуа, который нас так выручил.

— Об этом не беспокойтесь, — сказал Пьер. — Почтовые лошади уже заказаны.

Она задумалась на минуту:

— По крайней мере в Лионе мы не будем для вас обузой. Аббатиса обители Сен-Пьер — моя подруга и родственница. Она приютит нас. В любом случае это приличнее, чем общедоступная гостиница.

Какая ирония судьбы, подумал Пьер: мать Блеза и Анна Руссель в одном и том же монастыре!

— Вы найдете там эту английскую миледи, о которой я вам только что рассказал, — предупредил он.

Глаза мадам де Лальер вспыхнули:

— С этой распутницей я встречаться не желаю. Но в таком большом монастыре нет нужды с ней сталкиваться.

Спустя час они были уже в пути; их сопровождали Клерон и сьер Франсуа — чрезвычайно неуклюжий, но грозный спутник. Бродяги и разбойники дважды подумают, прежде чем осмелятся стать поперек дороги колдуну.

Рене сидела на дамском седле позади Пьера. Время от времени она прислонялась щекой к его спине, и, почувствовав, как её руки обнимают его, он накрыл одну из них своей ладонью.

Ему снова подумалось, что неудача принесла ему счастье, которое он не променяет на самые блестящие плоды успеха.

Глава 41

Слухи о неудаче Блеза, о его аресте и приговоре настигли Дени де Сюрси на пути из Женевы. Понимая всю сложность положения, он заторопился. Подъезжая к Лиону, он уже был готов к плохим новостям, однако самого худшего не знал до тех пор, пока вечером в день прибытия маркиза Пьер де ла Барр не представил ему полный отчет.