Рыцарь короля

Тем временем де Сюрси, официальным поручением которого в Женеве было получить формальное согласие герцога на проход французских войск через южную часть Савойи, ежедневно посещал двор, не раз видел там миледи Руссель и, как старый знакомый по Франции, даже разговаривал с нею. Конечно, он старательно делал вид, что ничего не знает о её недавней поездке и, поскольку между Францией и Англией идет война, воспринимает её присутствие в нейтральном Савойском государстве как дело совершенно естественное.

Она сама затронула однажды эту тему, когда они встретились в приемном зале Куван-де-Пале:

— Монсеньор, меня сопровождал из Франции один молодой дворянин из роты господина Баярда — Блез де Лальер… Вы случайно не знакомы с ним?

— Как же, как же, знаком, — сказал маркиз. — Привлекательный парень. Он живет в той же гостинице, что и я. Он оказал мне честь, явившись с визитом наутро после моего прибытия, и — слово за слово — предложил купить у него лошадь. Видимо, молодой человек был очень стеснен в средствах. Я дал ему несколько крон вперед… при любых обстоятельствах француз должен помогать французу.

— Он ничего не говорил вам о том, почему так поиздержался, или вообще что-нибудь о нашей поездке?

Маркиз наморщил лоб:

— Ну, что-то такое он говорил — насколько я понял, при дворе немного напутали, когда решали, кому платить, и все дорожные расходы пришлись на его долю. Он упомянул ещё о капризной компаньонке. Но, честно говоря, миледи, насчет других вещей ничего не скажу — мне, в общем-то, было не до того… Может быть, — прибавил де Сюрси с видом человека, вынужденного проявлять любопытство из вежливости, — может быть, вы мне расскажете…

Она явно испытала облегчение.

— Да нет, монсеньор, добавить, в общем-то, мне нечего. Приятная была поездка… Мсье де Лальер собирался в Лион, по его словам. Надеюсь увидеть его до отъезда.

Маркиз поглядел на неё одобрительно — так старый актер смотрит на талантливую дебютантку. Большие надежды подает, большие… Однако он сделал вид, что внимание его отвлекла группа придворных, появившихся в зале.

— Несомненно увидите, миледи, несомненно…

Он рассеянным тоном отпустил комплимент насчет мотылька и свечи и добавил ещё более рассеянно:

— Осмелюсь сказать, что он собирается отдохнуть несколько дней перед новой дорогой… Он тут сделался закадычным другом одного из моих людей — молодого де ла Барра. Я должен передать ему ваше пожелание?

— Конечно, нет!

Подошли придворные. Де Сюрси ответил поклоном на их приветствия:

— Ваш слуга, господа.

Однако, если Блез не смог нанести Анне визит в течение всей первой недели, то не по своей вине. Дважды он являлся в дом синдика Ришарде — и оба раза лишь для того, чтобы узнать, что она задерживается при дворе.

Череда празднеств, отмечающих визит в Женеву герцога и герцогини — танцев, спектаклей, банкетов, лодочных гонок на озере, — тянулась непрерывно и не оставляла фрейлинам герцогини свободной минуты. При желании Блез мог бы принять участие в некоторых развлечениях для более широкого круга, но слишком много вертеться на людях было неразумно, так что он держался в сторонке.

Раз-другой ему удавалось издали увидеть Анну в какой-нибудь кавалькаде или на представлении; однако в своих новых роскошных нарядах, светски церемонная, она казалась далекой не только из-за расстояния. Это была Анна из Фонтенбло, а не его дорожная спутница.

Маркиз узнал, что её помолвка с де Норвилем для двора не секрет и что она обвенчается с ним, как только позволят его дела при герцоге Бурбонском. Все открыто судачили о большом приданом, которое должно ещё возрасти за счет даров английского короля.

— И это, — заметил де Сюрси, — говорит о многом: во-первых, Англия придает большое значение господину коннетаблю, во-вторых, в Лондоне верят, что этот мошенник де Норвиль вертит сим вельможей, как хочет.

— Это говорит об отвратительном бессердечии, — возразил Блез. — Отдать такую даму, словно штуку сукна, проклятому мерзавцу и интригану просто в уплату за его дела с предателем… Неужто у английского короля нет совести?

Маркиз откашлялся:

— В число необходимых достоинств монарха или государственного деятеля совесть не входит. Чем скорее ты это усвоишь, сынок, тем меньше будешь надрывать себе сердце и тем больше будет от тебя толку.

После вторичного появления Блеза у дома синдика Ришарде для него в гостинице была оставлена записка (потом часто перечитываемая и нежно хранимая); в ней Анна выражала сожаление о том, что не могла быть дома и принять его, а также назначала вечер (через несколько дней), в который, она надеется, он окажет ей честь посетить её.

«…И поверьте мне, господин де Лальер, что для меня гораздо приятнее было бы разговаривать с вами, нежели тратить силы на глупые дела, относящиеся к моей придворной службе. Мне так хотелось бы хоть на время избавиться от нее, вспоминая некие иные дни, как, надеюсь, вспоминаете о них вы. Но будет истинным облегчением для моего сердца снова побеседовать с вами, если вы окажете мне такую честь. Увы, наше общество должна будет разделять мадам Ришарде, но она не похожа на мадам де П. с её многочисленными ранами. Мсье, молю Господа нашего, дабы он даровал вам счастье и долгие дни».

Только бы ничего не случилось, только бы ничто не помешало свиданию! Блез считал оставшиеся дни — целых четыре… нет, три, если не учитывать сегодняшний. И, поскольку маркиз де Воль продолжал досадливо потирать подбородок, чувствуя, что явно просчитался насчет английского эмиссара, у Блеза на душе становилось все легче. Действительно, дело шло к тому, что госпожа регентша в конечном счете здорово промахнулась.

Проводить время в Женеве было приятно. Город ещё не превратился в ощетинившуюся твердыню кальвинизма45, он оставался католическим — и жизнерадостным, насколько позволяли политические распри.

Это был славный городок наполовину сельского вида, с обширными садами и огородами даже в пределах городских стен; а красивые его пригороды ещё не срыли в оборонительных целях. Издавна пропитанный, подобно другим средневековым городам, колючим духом независимости и уже склоняющийся к союзу с соседними швейцарскими кантонами — Берном и Фрибуром, город почти не скрывал своей нелюбви к феодальному сюзерену, Карлу Савойскому, и особенно к надменной молодой жене герцога, Беатрисе Португальской. Тем не менее он от всего сердца праздновал их недавний приезд — это был повод для веселья и несомненная выгода для торговли.

Герцогский кортеж, предшествуемый трубачами, с алебардщиками по флангам, состоящий из блестящих знатных господ и дам, останавливаемый на каждом углу живыми картинами и театральными представлениями, вызывал всеобщий восторг — если не присутствием их высочеств, то, по крайней мере, своей зрелищностью. В конце лета 1523 года вся Женева словно облачилась в карнавальный костюм.

После тевтонской аскетичности Люцерна маркизу де Волю было особенно приятно наслаждаться в Женеве французской кухней и вновь ощутить себя в атмосфере французской культуры.

— Господи Боже, — не раз вздыхал он, — когда я возвращаюсь мыслями к Люцерну, я чувствую такое счастливое облегчение, будто моя душа выпущена из чистилища! Представьте себе только! Эти страшные Альпы! Эти ужасные пики и ледники! И не на что посмотреть, кроме дали, нечего послушать, кроме лавин, коровьих бубенчиков и совершенно кошмарного немецкого языка! Истинное наказание! А что до гостиниц, то да будет угодно Всевышнему сохранить меня отныне и вовеки от «бирштубе»и ужасов «сауэркраут»!46

И, наслаждаясь контрастом с гнетущей обстановкой Люцерна, он с удовольствием смотрел на площадь под своими окнами, окруженную домами во французском стиле. Французская речь, понятная без переводчика, звучала музыкой для его слуха. Вдали текла быстрая Рона, в водах которой отражались дома и ветряные мельницы, напоминающие ему Францию. Справа он мог видеть нависший над рекой старинный мост, сплошь застроенный лавками и жилыми домами, наподобие Понте-Веккьо во Флоренции. И, невидимый отсюда, но всегда присутствующий в сознании маркиза, над всем возвышался старый город со своими шпилями и башнями.

Со всех сторон де Сюрси окружали свидетельства гуманистического века — единственная обстановка, подходящая для культурного человека, как он любил повторять.

Блез тоже находил свое времяпрепровождение здесь приятным. Хотя его и беспокоили мысли об Анне Руссель и его собственном будущем, он был слишком молод, чтобы они поглощали его полностью. Подолгу беседуя с де Сюрси о европейской истории и политике, он забывал о своем недавнем намерении вернуться к армейской жизни. При этом, к тайному удовольствию де Сюрси, часто удавалось переводить разговор на Англию, где маркиз не раз бывал.

Нет, это вовсе не такая варварская страна, как Блез думает.

Там есть два старых университета, известных своими достоинствами; в последнее время они сильно продвинулись вперед в изучении греческого языка. Конечно, следует помнить, что культура этой страны происходит из Франции и поэтому является лишь бледной копией оригинала. Свидетельством тому — язык англичан, который большей частью состоит из искаженных французских слов; их так долго произносили неправильно, что они стали совсем непонятны французам.

— «Лав», например, — вставил Блез, — что означает «любовь».

— А! — сказал маркиз с веселой искрой в глазах. — Тебе, оказывается, это словцо известно? Нет, «лав», по-моему, слово саксонское; англичане не имеют настоящего собственного языка, а заимствуют и воруют из языков других народов. Результат получается настолько плохой, что большинство людей светских и просвещенных предпочитают говорить между собой на латыни или по-французски, используя английский для разговоров с чернью, — и кто посмеет винить их за это?

— А вот «ай лав иуу», — продолжал Блез о своем, — значит «я люблю тебя».

— Чудесно! — воскликнул маркиз. — Я вижу, у тебя большие способности к языкам; вижу также, что в путешествии ты не терял времени даром.

Об английском правителе де Сюрси был лучшего мнения, чем об английском языке. Его проницательному взору представилось несколько случаев увидеть красивого молодого государя, что называется, насквозь.

Генрих Тюдор, по его мнению, подавал большие надежды: он обладал незаурядными способностями и волей. Но он был грузным молодым человеком — слишком грузным; а избыток тела в молодости — плохой знак, указывающий, что с возрастом человек станет тучным. Ибо плоть, говорил маркиз, если её слишком много, вступает в борьбу с духом.

— Вот и здесь, — сказал он, — можно видеть нездоровые последствия подражания. Король Англии горит желанием походить на короля Франции. Но единственное, что можно позаимствовать у человека, — это его внешние особенности. Так, если Франциск Валуа носит бороду, то и Генрих Тюдор должен ходить с бородой; если француз по-особому заламывает шляпу или шьет себе платье в некотором определенном стиле, то и англичанин подражает ему; если первый любит зрелища, охоту, женщин, воинскую славу, то и второй хочет того же. Но у короля Франциска все это — лишь пробивающиеся наружу искры внутреннего огня, который этому мясистому английскому государю совершенно не присущ… И пороки, которые с возрастом смогут лишь исказить облик одного, другого превратят в настоящую свинью.

По мнению де Сюрси, англичане — люди хладнокровные и предприимчивые. Правда, они слишком много пиратствуют на море и на суше. Территория Англии, зажатой между Шотландией и Ла-Маншем, очень мала — это и побуждает англичан, подобно швейцарцам, странствовать и грабить за границей. Их чванство — не что иное, как результат тупости и невежества. Поскольку они не могут состязаться с Францией или с Империей ни в богатстве, ни в численности, их политика неизбежно должна приводить к смене союзников: они будут выступать то на одной, то на другой стороне.

Ну, а что можно сказать об Испании? О Риме или Венеции? И, прежде всего, что можно сказать о соперничестве между королем Франциском и императором Карлом?

После этого беседа, как правило, переходила к надвигающейся войне и к проблеме Бурбона.

— А знаешь, — заметил как-то маркиз, — мне все вспоминается та буря в Лальере. Она мне даже снилась, и не раз. Как будто эта буря что-то предвещает… И как будто не уйти от того, что она предвещает. И когда я вспоминаю тот сон, я думаю о господине коннетабле. Наши с тобой судьбы переплетены с его судьбой… Подобная мысль часто приходит ко мне, словно какое-то предчувствие. — Он рассмеялся. — Ну, конечно, все это игра ума… Суеверные фантазии.

Блез покачал головой:

— А может быть, и нет, господин маркиз… Как ни странно, мне самому снился похожий сон, причем раза три или четыре.

Все эти дни приходилось прилагать немалые усилия, чтобы Пьер де ла Барр не попал в какую-нибудь беду. Обучение Кукареку разного рода фокусам занимало лишь часть времени молодого стрелка. По счастью, его на некоторое время захватило стремление выразить свои чувства к Рене в поэтической форме. Однако, истратив столько перьев, что хватило бы на целого гуся, и столько бумаги, что ею можно было бы разжечь несколько костров, он послал музу к черту и нанял какого-то женевского рифмоплета; тот изготовил для него несколько стихотворений, которые он и отправил в Лальер с курьером, следовавшим в Париж.

— Лицемерие этих самых поэтов, будь оно проклято, — заметил он, — никогда ещё не проявлялось столь откровенно… Этот малый, который ни разу в жизни не видел мадемуазель, возгорелся такой страстью при мысли о кружке вина и телячьей отбивной, что описал мое восхищение ею тютелька в тютельку. Мне нужно было лишь сообщить ему, какого цвета у неё волосы и глаза… Прежде чем уехать отсюда, я, пожалуй, куплю себе про запас ещё дюжину сонетов.

Как только его поэтический порыв иссяк, Пьер, чтобы убить время, вернулся к прежним развлечениям — пари и дракам. Потребовались все способности Блеза к лести и умасливанию, чтобы уберечь его от неприятностей. Он был похож на горячего молодого жеребчика, который, желая размяться, разносит вдребезги стойло.

— Вон там — Италия, — сказал он как-то, когда они с Блезом стояли у кромки воды, глядя на широкую панораму озера; вдали берега сходились в окаймленный горами коридор, ведущий к тенистым просторам Валэ. — Держу пари, что господин де Баярд уже перешел горы, и вся рота с ним.

Блез кивнул:

— Да, вполне вероятно.

Они с Пьером встретились глазами. Обоим представился бивуак за перевалами, в какой-нибудь деревушке в предгорьях, откуда открывается вид на Ломбардскую равнину. Там их любимый капитан, знакомые лица, кони, лагерный шум и сумятица. Там привычное ощущение жизни на грани приключения… Оба почувствовали ностальгию.

— Когда, по-твоему, мы уедем в Лион? — спросил Пьер.

— Смотря как пойдут дела…

— А что смотреть-то? Сегодня неделя, как я вернулся из Франции, а кажется, будто год прошел. Все было терпимо, пока нам нечего было делать в гарнизоне, но сейчас… — Пьер поднял голову, его нос вздернулся. — Мсье, я намерен просить у господина маркиза позволения уехать и присоединиться к роте.

Блез положил руку на плечо товарища. Было неблагоразумно вводить его в курс дела даже самым туманным намеком; но что-нибудь сказать все-таки следовало. Если действительно придется преследовать английского агента, то одному, без Пьера, не обойтись.

— Подожди. Если уедешь сейчас, то можешь пропустить славную потеху. Сражения в Италии ещё не начались…

— Потеху?

— Ага… Назовем её так: охота на оленя в Бурбонне.

От Пьера не ускользнул намек на крылатого оленя со знаменитого герба.

— Ну, тогда другое дело. Ей-Богу, этого я дождусь… А погоня, случайно, не пройдет мимо Лальера?

— Может быть.

Пьер торжествующе поднял руку. Картина армейской жизни потускнела на фоне иного, более сияющего видения.

Наконец время, отделяющее Блеза от долгожданного свидания с Анной Руссель, сократилось до нескольких часов. Однако именно в этот день, ещё до шести вечера — часа, назначенного Блезу, — произошло другое достопамятное событие.

Площадь Трех королей, как обычно, была полна народу. На этот раз люди собрались поглядеть на полусветскую, полудуховную процессию, сопровождающую князя церкви, женевского епископа Пьера де ла Больма, который из пригородной церкви Сен-Жерве, на другом берегу Роны, возвращался в собор. Процессия должна была пересечь мост Пон-Бати и пройти через площадь — она и стала центром, куда стекались зеваки. А в ожидании самого события публика развлекалась.

В одном конце площади молодые люди, надев на голову венки, под аккомпанемент волынки-мюзетты и собственного пения танцевали со своими девушками старинный танец «бранль». Обступившие танцоров зрители хлопали в ладоши и подпевали.

Чуть дальше кружился водоворот желающих поглядеть на кукольное представление. Продавцы фруктовых напитков разносили свой товар, покрикивая: «А вот освежающее!» Прямо под окном маркиза буфетчик гостиницы густым басом прочитал нараспев меню этого дня, после чего развернул длинный список имеющихся в продаже вин.

Народ был разодет по-праздничному, во все цвета радуги, с преобладанием красного, зеленого и синего. Лучи полуденного солнца, жар которого приятно смягчался первым дыханием сентября, прибавляли зрелищу яркости.

— Взгляни-ка на это! — оживился маркиз. — В Люцерне такую толпу никогда не увидишь. Очаровательно! Как живо! Как похоже на Францию!

Блез рассеянно улыбнулся и кивнул. Он думал о том, удастся ли ему хоть на минуту избавиться от присутствия мадам Ришарде и остаться с Анной наедине. И все же это зрелище он запомнил надолго: празднично сияющие лица, пляшущие пары, даже слова песенки:

А где же Маргарита?

Живей, живей, вот так!

А вот и Маргарита!

Бодрее, холостяк!

Может быть, незабываемым оно стало из-за того, что произошло минутой позже.

Маркиз продолжал говорить:

— Это напоминает мне Иванов день в Сюрси-ле-Шато в прошлом году. Там были все мои люди. И, черт побери, хоть я и старик, но танцевал с…

Внезапно он оборвал себя на полуслове. Блез поднял глаза и увидел, что его патрон внимательно смотрит на кого-то в толпе и на лице его удивление постепенно сменяется глубоким почтением.

Проследив за взглядом де Сюрси, Блез обнаружил, что предметом его внимания является сидящий на муле пожилой мужчина, который, пробиваясь сквозь толпу, медленно приближался к воротам гостиницы. За ним следовал погонщик с вьючным мулом.

На голове у человека была четырехугольная шапочка вроде берета, указывающая, что это либо ученый, либо лицо духовного звания. У него был длинный, прямой, острый нос и худое широкоскулое лицо. Несмотря на теплую погоду, богатый меховой воротник его плаща бы поднят и прикрывал нижнюю часть лица, словно ему было зябко.

«Что в этом горожанине среднего достатка могло привлечь восхищенное внимание столь знатного вельможи, как де Воль?» — подумал с недоумением Блез и снова обвел глазами толпу, желая удостовериться, что они оба смотрят на одного и того же человека.

— Черт побери! — воскликнул маркиз. — Вот уж кого не ожидал увидеть здесь, так это его… Я думал, он в Базеле.

— Ваша милость имеет в виду старика-горожанина на муле?

— Какого старика-горожанина?

— Того, на которого вы, кажется, смотрите.

Маркиз недоуменно уставился на Блеза, а затем расхохотался:

— Праведное небо! Так-то ты аттестуешь величайшего человека в Европе?

Блез снова внимательно взглянул на пожилого буржуа.

— Величайшего?.. — запинаясь, пролепетал он.

— Клянусь честью, да! Одного из тех, чьи имена будут жить, когда большинство этих тупых властителей, которым мы служим, уже давно изгладятся из памяти людской… Он более велик, чем император, более велик, чем папа, более велик, чем король Франции — при всем моем почтении к его величеству… — Маркиз покачал головой. — Вот уж действительно — старик-горожанин!.. О господи Боже!

— Я искренне сожалею… — пробормотал Блез. — Я хотел бы, чтобы ваша милость просветили меня… Я никогда прежде не имел чести…

— Ну что же, бедный мой друг, это не кто иной, как сам великий Эразм! Величайший ум нашей эпохи. Дезидерий, Эразм Роттердамский47.

Хотя де Лальер и не блистал ученостью, знаменитое имя его потрясло. Еще мальчишкой, кое-как обучаясь латыни, он пользовался в качестве учебника «Размышлениями». Как большинство людей, он хохотал над «Похвалой Глупости»и «Диалогами», не задумываясь о том, какие зубы дракона скрывались за шутками автора48. Он слышал и о тех дерзких комментариях к Новому Завету, которые подняли в Европе целую бурю и превратили Евангелие в революционную прокламацию.

— Святая Мария! — вспыхнул он. — Я же не знал…

Но маркиз уже отошел от окна.

— Плащ, — сказал он пажу. — Тот, что с рысьим воротником. Посох с золотым набалдашником… Блез, ты будешь сопровождать меня вниз по лестнице; мы спустимся приветствовать его. Какое счастье, что он останавливается в этой гостинице!

— Я не знал, что ваша милость знакомы с достопочтенным Эразмом.

— Ах, да конечно же знаком. Много лет назад мы пребывали вместе в Париже. Он даже был одно время моим наставником… С тех пор мы переписываемся. Интересно знать, что привело его в Женеву, — думаю, он хочет оказать какую-нибудь любезность герцогу…

Интерес маркиза де Воля к новоприбывшему и то, что министр Франции намерен лично приветствовать столь непрезентабельного на вид гостя, возвысили ученого в глазах владельца гостиницы больше, чем все его блестящие труды. Ему были оказаны все возможные знаки внимания. Конюхи тут же занялись его мулами и багажом; хозяин низко кланялся, несмотря на свое солидное брюшко; буфетчики и служанки суетились вокруг.

Тем временем старые друзья обнялись на пороге и приветствовали друг друга на чистейшей живой латыни. Воистину казалось, что ученейший Эразм не может без затруднений изъясняться ни на каком ином языке. Затем гостю был представлен Блез; порывшись в памяти, бравый кавалерист выудил пару латинских слов; но гуманист, который был к тому же истинно светским человеком, с очаровательным милосердием помог ему выкарабкаться из этого затруднения.

Поднялась большая суматоха.

Когда Эразм удалился в свои покои, маркиз заказал ужин. Он должен был состояться в шесть часов в беседке гостиничного сада. Хозяину гостиницы надлежало позаботиться, чтобы подали хорошее бургундское, ибо великий ученый ничего другого не пил.

Был послан паж, чтобы пригласить некоего каноника из собора, поскольку Эразм выразил желание его увидеть. Никого другого на этот пир разума приглашать не предполагалось.

Блез никогда ещё не видел маркиза в таком восторге.

— А для тебя, сын мой, это будет вечер, который ты сбережешь, как величайшее сокровище, на всю жизнь…

— Но монсеньор ведь помнит, что в шесть часов я должен посетить миледи Руссель?..

— Мой дорогой мальчик, отложи свое посещение. Отложи под любым предлогом. У тебя больше никогда не будет такого счастливого случая — уютно посидеть за столом с одним из бессмертных. Это стоит дюжины вечеров с любой женщиной мира… Разве ты не согласен?

Последовала неловкая пауза.

— Вижу, что нет. У меня большое искушение использовать свою власть и приказать тебе присутствовать. Но что толку? Ты будешь сидеть, как вяленая рыба, и ничего не услышишь… Ладно, иди своей дорогой. Иди и узнай ещё что-нибудь насчет «лав», тогда как здесь ты мог бы послушать самую изящную латынь со времен Плиния!.. Ты приводишь меня в отчаяние. Сколь печален этот мир!

Блез мог только стоять со сконфуженным видом и умолять о прощении. Но он надеялся вернуться достаточно скоро, чтобы успеть насладиться симпозиумом49 хотя бы отчасти. Потом, опасаясь, как бы маркиз не передумал и не задержал его, он выскользнул из комнаты, переоделся в лучшее свое платье и наспех поужинал.

Когда начало бить шесть, он уже стоял у двери дома синдика.

Глава 26

Хотя уже опустились сумерки, было ещё достаточно светло, чтобы различить священные литеры «J.H.S.» — «Иисус Христос», высеченные в камне над стрельчатой дверной аркой дома мэтра Ришарде, и даже рассмотреть сложный резной узор на дверных створках. Вывеска указывала, что синдик, не будучи магистратом50, является, однако, нотариусом; на первом этаже дома, за окнами, закрытыми сейчас ставнями, помещалась его контора. Окна второго этажа были открыты и освещены. Там, без сомнения, помещались парадные покои, где принимали гостей.

От самой гостиницы Блез несся чуть не бегом и теперь задержался на минуту перевести дыхание, прежде чем постучать. Был теплый вечер, и на узкой улице, среди домов с выступающими верхними этажами, стоял слабый, но хорошо ощутимый запах, который испускает булыжник мостовой и каменные стены после заката солнца. Там и тут слонялись люди, не спешившие возвращаться домой после вечерней прогулки; закрывались последние ставни лавок; зажигались первые фонари.

Из окон верхнего этажа дома Ришарде до Блеза донеслись журчащие аккорды цитры и голос, который он узнал бы где угодно. Песня тоже была ему знакома:

Стоял Чайльд-Уотерс в конюшне своей

И белого гладил рукой скакуна.

Пришла к нему леди, рассвета милей,

Ему говорит она:

«Спаси тебя Бог, прекрасный сэр,

Спаси и сохрани…»

Как о многом напомнила эта песня! И как исчезла вдруг, словно от дружеского прикосновения, светская скованность, которую он уже начинал ощущать!

Он мог повторить мотив, хотя и не знал английских слов; и вот, прямо на улице, он весело подхватил мелодию. Из комнаты наверху послышался смех.

Почти сразу же дверь перед ним отворилась. Слуга с зажженным канделябром пригласил его войти и проводил через темное помещение конторы вверх по винтовой лестнице в углу, соединяющей первый этаж со вторым. Выйдя из лестничного колодца, он сразу очутился в просторной, ярко освещенной свечами комнате и в следующий миг увидел Анну, которая шла к нему, протягивая руки.

Он ожидал обычного церемонного приема, который незамужняя благородная девица оказывает постороннему мужчине в присутствии компаньонки, и это простое дружеское приветствие было для него настолько же неожиданным, насколько очаровательным. Очевидно, он был обязан этим мадам Ришарде, которой его тут же представили. Ею оказалась молодая женщина лет двадцати пяти, приветливая, крепкая, жизнелюбие било из неё буквально через край, нисколько не омраченное беременностью, подходящей уже к концу.

— Наконец-то! — воскликнула она. — Вот он каков, этот знаменитый мсье де Лальер! Клянусь Богом, если бы миледи не смогла принять вас сегодня вечером, я пригласила бы вас для себя. Она так заинтриговала меня рассказами о ваших доблестях, что я дождаться не могла… Бог свидетель, мадемуазель, он меня не разочаровал. Садитесь-ка вот сюда, мсье, между нами, и дайте на вас поглядеть…

В обществе госпожи Ришарде невозможно было чувствовать себя скованным.

— Вижу, что вы не забыли шевалье де Уотерса, — заметила Анна. — Я не знала, услышите ли вы меня на улице… Я старалась петь как можно громче.

Блез широко улыбнулся:

— Смогу ли я когда-нибудь о нем забыть?

Он повернулся к госпоже Ришарде:

— Мадемуазель рассказывала вам, как меня здорово лягнул мой же конь сразу после того, как она пропела эту песню?

Супруга синдика заинтересовалась:

— Нет… Я слыхала только о ваших неприятностях с мадам де Перон.

Анна быстро вмешалась:

— Надеюсь, что мадам благополучно отбыла из Женевы, мсье де Лальер. Я была так занята, что не нашла времени побеспокоиться об этом самой…

Он сразу же понял намек и заверил её, что мадам де Перон и её слуги сейчас уже в пути обратно во Францию. Похоже, семейство Ришарде ничего не слышало о побеге из Санса и предполагало, что Анна рассталась со своими спутниками только в Женеве. Совершенно очевидно было, что пускаться в излишние объяснения не стоит.

— Но расскажите же мне о себе, мсье, — продолжала Анна. — Я-то полагала, что вы сейчас уже в Лионе. А как же армия? Или женевские дамы не оставляют вас без дела? Как поживает этот ваш молодой приятель де ла Барр, о котором мне говорил маркиз де Воль? Видите, я за вами все время следила…

— Но не так пристально, как я за вами, мадемуазель…

Веселая болтовня продолжалась. Он рассказывал Анне о разных случаях, когда ему доводилось издалека видеть её. Госпожа Ришарде, конечно же, осведомилась, как ему понравилась Женева, и он похвалил чистоту в городе, которая так отличает его от грязного Парижа и других французских городов. А гостиница «Три короля» просто великолепна. Коснулись и политики.

— Вы часто видетесь с монсеньором де Волем? — спросила Анна с подчеркнутой небрежностью, которая от него не ускользнула.

— Да от случая к случаю, — ответил он тем же тоном. — Маркиз удостаивает меня чести — слово сегодня, два завтра…

Да, он со дня на день откладывал возвращение в Лион, во многом потому, что все надеялся на эту встречу. Может быть, теперь он дождется отъезда маркиза и поедет в его свите. Торопиться некуда, поскольку итальянская кампания ещё не началась.

И все же, какой приятной компаньонкой ни была госпожа Ришарде, беседа втроем — совсем не то, что без нее, совсем не то, что тогда, на дороге…

Драгоценные минуты текли, и у Блеза становилось все тяжелее на сердце. Без сомнения, он видит Анну Руссель в последний раз. Если будущего нет, что толку цепляться за последний раз? Допустимое приличиями время его визита уже почти исчерпалось.

— Не окажете ли вы мне милость, — попросил он, — не споете ли, прежде чем я уйду? Только не об этом мерзавце де Уотерсе. Вы как-то пели мне балладу о каком-то кавалере по имени Томас — вот фамилию забыл — который встретил чужеземную даму и стал её рабом в далеком краю… Помните?

Их взгляды встретились. Ему не было нужды подчеркивать аналогию.