Дневник ангела

      Люди бегут от реальности. Господи! какая во всем этом дикая страшная ложь! Они придумывают себе несуществующие чувства нереальных людей, - они мне все больше и больше напоминают глупых гномов из "Последней битвы" Клайва Льюиса.
      Нереальность + Реальность
      пошлость.
      Хороша формулировочка, не так ли? Но несоответствие формы и содержания ведет к разрушению и того, и другого.
      А они так живут. Любят, страдают, читают книги и все время что-то придумывают... очень смешно. Теперь я сам себе напоминаю Кавалерова. Или даже Ивана Бабичева. И завидую.
      Скоро ещё одно лето. Какой-то кошмар.
      Устал ужасно. Придумываю себе все новые и новые задания, решаю формулы: "хорошо темперированная" жизнь! - а по сути - кручусь как белка в колесе - какое-то несносное мельтешение - в никуда.
      И остановиться нельзя. Все обрушится.
      Очень боюсь сойти с ума.
      К сожалению, это небезосновательный страх, - у нас в семье уже было несколько сумасшедших - моя бабушка умерла в "пятнашке".
      Страшно. А если ко всему этому добавить ещё и то, что я не св.Франциск и есть из одной тарелки с прокаженными я не желаю, - сойти с ума - это фи! - какая гадость!
      Я устал от безумцев и психов - сам-то я не такой. Я устал от "безумцев", одной рукой которые вертят всяческие фокусы, а другой - гребут лопатой деньги, престиж и прочее... Они мне омерзительны, потому что я завидую им.
      Увы, - то, что для многих является лишь частью жизни (музыка, литература, смешные магические опыты, что-то ещё в таком же духе) - для меня - это вся жизнь: ничего иного у меня нет.
      Похоже на паранойю? А кто может представить себе Сарумана, работающего где-то инженером или клерком? Я не могу. и не представляю. Эльфа-семьянина? Вадага с пейджером? - нет не могу. Ни вадага, ни пейджера - умирает сразу все.
      Единорог не может выйти замуж!
      Выходят. Отнимая у меня частички жизни. Не моей - просто: жизни.
      Какие-то дикие сексуальные расклады, какие-то обиды и наезды, какие-то постоянные выяснение отношений - кто-то что-то скрывает - какие-то тайны... как вы так все живете? Я бы так не смог.
      У меня есть лишь вещи. Их мало, но они у меня есть.
      Мои вещи легко живут со мной. Вещи не раскрывают себя. Я - мумия замурован в свои вещи. Я подверг себя бессознательному самомумифицированию. Как и зачем я это сделал, - не знаю.
      Grand control to major Tom...
      Grand control to major Tom...
      Grand control to major Tom...
      Глава 9.
      "Pоман в стихах - 3" (albedo)
      /май 1997 г./
      Итак, в механизме что-то сломалось. Устал. Сейчас вышел на улицу страшно осознавать, что: вот солнце, и яркое небо, и - ослепительные облака. И это все словно уже не для меня. Я очень хочу порадоваться и весне, и небу, и людям... Нет, - не могу. Словно: не для кого радоваться.
      Но я должен быть там.
      На сцене.
      Туда, к вам, к живым, к неправильным, скучным, страшным. На ваш безумный праздник.
      Но как?
      Что я бы мог изменить? Я отдал вам все, что мог - все свои силы, - так откуда же мне брать "новые"? Разве кто мне сказал: пойдем со мной? Разве кто захотел показать мне бесконечно прекрасный свой мир и - подарить мне его часть? Разве кто смог быть собой - для меня?
      То, что было - теперь не в счет: люди с их сказками и тайнами растворились в кислоте времени. А я не могу вечно играть на "своей стороне", - с каждым разом этой стороны становится все меньше и меньше. Мне уже почти нечего отдавать. Я раздал жизнь, любовь, стихи, песни - у меня почти ничего не осталось - только слепки с того, чем я когда-то владел. Наверно, я уже разучился делать подарки - постепенно повторяясь - дарю разным людям одно и тоже. А что делать? Приходится. Иначе совсем никому не буду нужен. Люди - корыстны. Чуть стыдно в этом признаваться, но ведь и я достаточно корыстен. Я это пытаюсь скрывать (и опять же - как-то в последнее время плохо получается) - скрывать, потому что иначе я совсем отвращу от себя тех немногих людей, кто ещё меня терпит.
      Но ничто и никогда уже меня не свяжет с Веpоникой, - я знаю. Опять очень смешно.
      Каким счастливцем был Вертер! Он умирал и ему было (хотя бы) с кем прощаться, он мог прийти к ней и, улыбаясь, говорить всякие глупости - не о любви, нет - просто так.
      Если я не смогу повернуть время вспять, то жить сейчас - не имеет никакого смысла.
      Но я не могу и не хочу умирать.
      "Весь мир идет на меня войной..."
      Они, должно быть, считают, что я играю в игрушки. Я с ужасом жду окончания игры. Я бы писал доносы или шпионил - такие же игры, не лучше, не хуже. Я "играю" лишь в то, что мне подарено. Подарите мне политику поиграю и в политику. Подарите деньги - поиграю в деньги. Или в любовь.
      Но люди в массе своей - скупы и жадны. Они не умеют совершать бескорыстные глупости. Жаль; им бы у меня поучиться.
      Я расстроен.
      Боюсь, что опять на долгое время брошу что-либо записывать. Стимула нет. Если меня не читают - не могу даже ничего придумывать. Очень сложно дарить цветы запертой двери... У-у-у, слишком много навек заколоченных дверей было когда-то увито моими экибанами. Лет десять назад я мог себе позволить писать просто так - вся жизнь была впереди - я писал ва-банк, в долг, для доброго и сытого будущего. Но - вот будущее, вот последние взятки - пора открываться, нехрен уж совать карты в карман, думая, что: потом пригодиться, - эдак можно весь вечер просидеть в темном углу с дюжиной козырных тузов... Чем я, собственно, и занимаюсь. Нет, занимался - нет у меня теперь такого времени - что-то прятать и от чего-то прятаться. Я очень тороплюсь. Оказывается, время сильнее меня. Поэтому теперь многие дела делаются наспех.
      "Однажды и навсегда", "завтра - значит - никогда", - вот единственное, с чем живу, словно рассказываю сам себе сны, красивые, но, кажется, очень бесполезные, сны.
      Но: "Никто не размышляет."
      Совершенно, кстати, не представляю, что делать теперь с изданной книгой. Такая правильная была радость, но - что это? То, ради чего жил, то, что должно вдохнуть в меня новые силы, веру... Неужели - самообман? Я уже словно боюсь её.
      Прошлым летом, когда верстался "Пустой Гоpод", умерли Костик, Курехин. А я - вот что сделал...
      Перестал отличать сны от яви?
      Очень боюсь ошибиться. В себе, в людях...
      Зачем они - меня - так больно? Должна же быть какая-то причина, хоть какая...
      Каждый раз я отдаю все и - получаю на какие-то миги, на несколько секунд настоящего, а на потом - меня уже не хватает, нет сил. Наверно, я просто вампир и мне всегда нужна новая, свежая кровь. То есть, чтобы поддерживать в себе некое чувство, мне нужны силы, и силы эти берутся, как говорится, "на той стороне".
      Только где тогда "эта сторона"?
      - Что случилось?
      - Ничего.
      - Я не верю. Что-то случилось, что?
      - Ничего.
      - И все-таки...
      - Я же сказала. Ничего.
      - Ладно. Не дергай меня сейчас, у меня скоро концерт.
      - А потом?
      - Потом? Потом - только лето.
      - Кто вы? - Спросил он, пораженный.
      - Мы - розы, - отвечали розы.
      - Вот как... - Промолвил маленький принц.
      И почувствовал себя очень-очень несчастным. Его красавица говорила ему, что подобных ей нет во всей вселенной. И вот перед ним пять тысяч точно таких же цветов в одном только саду!
      А потом он подумал: "я-то воображал, что владею единственным в мире цветком, какого больше ни у кого и нигде нет, а это была самая обыкновенная роза. Только всего у меня и было что простая роза да три вулкана ростом мне по колено, и то один из них потух, и, может быть, навсегда... Какой же я после этого принц?.."
      А.де Сент-Экзюпери "Маленький принц".
      *
      /июнь 1997г./
      Я подарил Лене... Что?
      - Ты подарил ей "Би Джиз", кассету... думаешь, ей это ещё интересно?
      Значит...
      - Глупый.
      Кукла улыбнулась.
      - А ещё ангелом себя называет. Не стыдно? Писатель. Игрунчиками занимаешься.
      Любовь? Я все придумал.
      Эта мысль внезапно поразила меня. Что я ещё придумал?
      Ты мразь! Ты просто ревнуешь!..
      - Да.
      Вот так, просто: да, и все?
      - И все.
      Ты от неё набралась односложных ответов?
      - Нет, но меня придумываешь ты, такой - какой хочешь; я не виновата, что ты думаешь больше о ней, чем обо мне, учитель.
      Ого! Ладно. К черту. Будь сама собой.
      - Опять цитата. Но меня ведь нет. Кажется, так тебе удобней?
      Ну и иди к черту, у меня скоро экзамены!
      Она обиделась? Определенно эта дура становится похожей на вполне живого человека. Я могу над ней издеваться, я могу рассказать ей что угодно.
      - Ну хочешь, назови меня её именем.
      - Зачем? Ведь "Лена" - очень обыкновенное имя, тысячи прочих девушек откликаются на это имя.
      - И все-таки...
      - Да, конечно, ты права.
      - Я понимаю.
      - Что ты понимаешь, кукла?! Я сам не понимаю себя!
      - Ты привык ко мне?
      - Я привык к своей глупости.
      Дурдом.
      Начал говорить с куклой как с человеком. Не в шутку, не издеваясь над ней, - говорить по-настоящему!
      - Какое мне дело до того, как тебя зовут?
      - Да?
      - Перестань подражать ей, дура! Если я люблю тебя, то не за то, что ты...
      За что, за что?
      Так, стоп. Что я сказал?
      Ты урод, ты сам-то понял, что сказал? Ты объяснился ей в любви. Кукле! Ты подарил ей...
      - Ведь ты подарил мне часть своей души. У меня должно быть имя, которое что-нибудь для тебя значит, что угодно, ты ведь имеешь право давать имена, правда?
      Ты же сублимация! Ты же валяешь дурака в моем сознании, потому что я сошел с ума! Я же тебя придумал, когда понял: Лена ушла от меня навсегда.
      Она не похожа ни на Веронику, ни на Астэ, она вообще ни на кого не похожа!
      Я сплю: давнее.
      Мне опять и опять будут показывать словно в кино того забавного уродца, который в силу своего самомнения считал себя то фашистом, то масоном, то славянофилом, то алхимиком...
      Сон: больнее меня никто не смог бы так убить.
      Наше время. Москва. Все, как обычно: Ельцин, газеты, митинги. Но реальная власть в стране - Германская национал-социалистическая партия. Режим. Облавы. Хотя, вообще-то все как обычно. Только патрулируют вертолеты и по улицам разъезжают черные броневики с солдатами. Итак, четвертая пара в Литературном институте, 23-ая аудитория, пора расходиться. Вдруг - облава. Офицер и пятеро эсэсовцев. Проверка документов. Они проверяют у всех, даже у евреев, а у меня - нет, на меня они даже и не смотрят. Проверили, собрались уходить! А меня - забыли! Я бросаюсь к офицеру: я не евpей! Не обращают внимания. Громыхая сапогами, выходят на лестницу. За ними! Чуть не плача: вот мой паспорт! я русский, а по папе я немецкого рода, я барон фон Асмус! пожалуйста, проверьте мои документы! Выходят во двор. Бегу за ними: возьмите всех! они там все - евреи, противники режима! а я люблю Великую Германию! я почти фашист, я изучал труды Горбигера! а они, они... Закладываю своих однокурсников. Где-то в глубине уже двора офицер останавливается и смотрит на меня. Падаю перед ним на колени: я очень люблю режим, господин офицер! я ведь немец, я... Офицер брезгливо смотрит на меня и вдруг - бьет сапогом по лицу. Истекая кровью, ползу за ним: простите меня, господин офицер, проверьте, пожалуйста, мои документы...
      Он проснулся, - ужасно болела голова. Какой стыд! Он дрожал. Машинально потрогал нос, провел под носом ладонью; нет, крови, вроде, нет... Какой стыд!..
      Сжав кулаки, с силой впечатал их в подушку. Вскочил. Ударил кулаками по стене.
      Что же я делаю? Рехнулся что ли? От таких снов, пожалуй, рехнешься. Надо позвонить Лене.
      Да, тогда была ещё Лена!
      Он смотрел на куклу и печально улыбался.
      - Я тебе рассказывал уже этот сон. Знаешь, а она сказала, что ей такое никогда бы не приснилось. Я даже испугался.
      Кукла тоже улыбнулась.
      Они все чем-то похожи. Чем?
      - ...Я бы и представить такое не смогла.
      - Бред, правда?
      - Правда.
      Они шли вниз по Погодинской улице.
      Зажигались фонари.
      - Мы здесь как-то уже были, помнишь, когда мы только познакомились? Помнишь, я тогда спросил: можно я тебя поцелую?
      - Не здесь...
      - Не здесь? Не помню... слушай, а я ведь не помню!
      - В парке, на Воробьевых.
      - Да, тогда ещё собиралась гроза...
      - Но так и не собралась; ты так смешно меня спросил.
      - О чем?
      - О поцелуе.
      - Да? Но я боялся тебя испугать... А вдруг ты сказала бы: нет?
      - А что бы ты сделал, если бы я сказала: нет?
      Она остановилась и посмотрела ему в глаза.
      - Я бы удивился.
      - Серьезно?
      - Я бы...
      Задумался на секунду и - резко привлек её к себе, она охнула и, поджав ноги, повисла у него на шее.
      Наверно, в этот миг вся улица смотрела на нас. Мне было приятно это осознавать и все-таки - некое чувства стыда шевельнулось во мне. Я крепче прижал её к себе и она обняла меня ногами.
      - Я тебя хочу.
      Прошептал я. Услышала?
      Быть может; вдруг - укусила мне мочку уха, и я...
      - И ты? Ты её, конечно, уронил?
      Поинтересовалась кукла.
      - Нет, отчего же, она успела вспрыгнуть на цветочную тумбу и показать мне язык.
      - Очень красиво. А ты?
      ...Мы шли к железнодорожному мосту через Девичье поле, минули Новодевичий пpоезд, а у монастыpя спустились по лестнице к воде, к смешным скульптуpкам "утка с утятами".
      - Я называю их: "переход к горизонтальному полету".
      - А это тогда - Джонатан Ливингстон?
      - Точно.
      Мы шли к железнодорожному мосту, уже даже не знаю, - почему. Я обещал ей показать этот мост? Не помню. Почему тогда? С него был виден закат. Роскошный закат над Воробьевыми горами. С него видна была вся Москва. Кремль, Университет, ослепительная рябь реки, но не только же это...
      - ..."Александрина" записывалась здесь, вот на том берегу пруда, у стен, у самой воды. Лай собак, крики детей, звон колоколов и грохот электричек дали мне созвучия и ритмы для "Александрины"... Здесь, кстати, и Андрей Белый писал свои "симфонии".
      - Ты хочешь сказать...
      - Да, для меня это очень важно; - если он что-то здесь оставил? Нет, не для меня, конечно, но - вдруг? Те же ведь колокола, дети, собаки, даже поезда были. Ничего не изменилось. Или - я так хочу, чтобы ничего не изменилось. Ты как думаешь?
      - Наверно, уже поздно.
      - Ты о чем? Да, наверное. Ты не замерзла?
      - Немножко.
      - Вот накинь-ка; хорошо, что я такой мерзляк, всегда с собой какой-нибудь шарф. Пойдем к метро...
      - Ага.
      - ..."Университет"?
      Она почему-то обрадовалась.
      - Пойдем.
      ...Они шли через мост. Через настоящий, древний, построенный ещё в начале века, железнодорожный мост. С грозными башнями, на которых значилось: "1905", "1907".
      Ударил колокол.
      - Представляешь, вот по этому мосту ходил Андрей Белый, может быть, даже слышал этот самый колокол. Что с тобой?
      - Красиво. Туман...
      - Да. Спустимся?
      - Давай.
      - Погоди, постой; поезд идет.
      - Пойдем.
      - Ты что, испугалась, не бойся.
      - Обними меня.
      Они стояли, прижавшись друг к друга, а под ними дрожали, ходили ходуном, стальные конструкции моста, мост словно раскачивался, готовый сорваться вниз - с ними, с вагонами товарняка, с какими-то случайными прохожими, торопящимися миновать грохочущий мост, с туманом над пешеходными дорожками вдоль берега реки, с колокольным звоном, с криками чаек над водой...
      Поезд пронесся мимо.
      - Я всегда почему-то любил этот железнодорожный запах. Прыгнем вниз?
      - Да. Ты ведь никогда меня не отпустишь?
      - Вот просто так, "да" - и все?
      - Я люблю тебя.
      *
      - И как?
      - И никак.
      Мы постояли так ещё минут десять, а потом пошли к Воробьевым горам, туда, вниз, в туман.
      Там горели фонари и пахло прелыми листьями.
      - Зачем ты мне это все рассказываешь?
      - Ну, так, не знаю, а что?
      - Ты издеваешься, да? Если я кукла...
      - Не понимаю.
      - Все ты понимаешь...
      - Что?
      - Все ты понимаешь.
      Эти куклы все чем-то похожи; чем?
      Спас меня от разговора о понимании телефонный звонок. Звонила Машенька. Ее родители уехали с ночевкой к родственникам в деревню, и она приглашала меня к себе.
      - Я звонила полчаса назад, никто не подходил.
      - Я не слышал. Как там у вас - воду включили?
      - Да; вчера.
      - О'кей, плескаться, значит, будем у тебя, вместе. Сейчас, только чай попью - и выезжаю.
      - А чай пить обязательно?
      - Еще бы. Я быстро. Целую, до встречи.
      Вернулся в комнату, к кукле. Кукла сидела на подоконнике, мрачная, поджав губы, она рассматривала узор на ковре.
      - Ну, и что было дальше?
      - Когда?
      - Вы спустились с моста и пошли к Воробьевым...
      - Я сейчас уезжаю, к Машеньке, я потом ещё доpасскажу.
      - Нельзя мне такие истоpии pассказыавать. Непpилично это.
      - Так я поехал?
      Эту фразу глупая кукла, кажется, пропустила мимо ушей.
      *
      /июль 1997г./
      - Назови меня.
      Она просила?
      - Назови...
      Нет, она молила, она - хотела, чтобы я назвал её тем самым ненавистным ей человеческим именем.
      Но ведь куклы не меняются.
      "Я ведь тебя полюбил, потому что ты не умеешь меняться! Что случилось?"
      - Я устала.
      Ты изменилась!
      Я отшвырнул её от себя: будто она предала меня.
      - Ты ревнуешь?
      - Сейчас, разбежалась.
      - Заткнись, дура, карлсон недорезанный.
      - Почему ты кричишь?
      - Ты дура.
      - Ну и что?
      - Я тебя выброшу обратно на помойку.
      - Вы никогда не любили друг друга.
      - Много ты знаешь о любви...
      - А ты?
      - Отстань, я устал.
      - А ты в самом деле ненормальный. Ты же разговариваешь сам с собой. Это ведь себе ты говоришь: отстань.
      Он пожал плечами и отвернулся.
      - Ну любили вы "Битлз", ну тусовались на вашей "Стреле", ну читали Крапивина, слушали вместе "Би Джиз" и Кашина - и что? Неужели ты думаешь, что вас нечто связывало? Нечто настоящее... Другое дело - Вероника, она...
      - Не смей лезть в мои мысли!
      - Ты из своих мыслей сделал дышло, милый...
      Набралась словечек.
      - Заткнись
      - Как угодно, кстати, а где твое чувство юмора?
      Мы - дети pеки, ангел и единоpог. Войны больше нет, остались только мы; и мы смотpим дpуг на дpуга без сожаления, без состpадания, без стpаха и тоски: ангел и единоpог - вечный сон снов. Зачем я ей рассказал свои сны? Почему? Теперь, когда уже, кажется, все равно, теперь - можно себе позволить: анализировать.
      - Секс? Секс везде одинаков, любовь - разная.
      - А Вероника?
      - Не смей! Заткнись! Ты ничего о ней не знаешь!
      - Где уж мне...
      - Ты дура.
      - Созданная на радость людям...
      - Я ненавижу эту "радость людям"!
      - А Вероника?
      - Заткнешься или нет?!
      - А, ты разозлился, значит, в тебе просыпается нечто человеческое.
      - Заткнись, она никогда бы не позволила бы себе...
      - Ты урод, писатель. Ты вспоминаешь о девушке, которую, может, как раз в это время кто-то, кто, несомненно, лучше тебя...
      - Ну?
      Итак, мне было уже все равно. Я знал: кукла несомненно сможет сделать мне больно, наговорив кучу всевозможнейших пошлостей, я картинно пообижаюсь, но потом - прощу её. Мне некого больше прощать? А ведь она права. Мне должно быть больно. Я хочу, чтобы мне было больно. Словно все равно - как, какой мыслью, каким чувством - вернуться в то невыносимо бездарное прошлое, которое не сделал будущим - сам...
      - Ну, давай, кукла, выкладывай, чего уж там.
      - Прости. Прости меня...
      Она разрыдалась.
      ...Я целовал это глупое, дурацкое создание, чувствуя, как наши тела перестают уже быть телами, каким-то страшным, тайным инстинктом я понял: мы пиявки!
      Мы впивались друг в друга, мы сливались, срастались до боли, до остервенения, до тупого безразличия к собственной словно мертвой уже плоти...
      На какой-то миг я пеpестал чувствовать и себя, и ее...
      Почему?
      В детстве однажды поспорил, что смогу продержаться в воде долго, очень долго. Очнулся, когда меня, еле живого, извлекли из воды. "Я спал?" Мне влепили затрещину. "Еще раз так сделаешь - убью." "А чего?" "Дурак, отвечай потом за тебя." Но я ничего не понял. Не было ни головокружения, ни разноцветных пятен в глазах. Только почудилось, что - камень, что не умею дышать, что теперь никогда не умру. Но я все же испугался. Неясный смешной страх пришел где-то на третьей минуте пробуждения. Я ещё не понимал, что выжил, что меня спасли. Но по мере того, как я осознавал это свое спасение, мое сознание все более и более поглощал страх.
      Сколько мне тогда было? Лет двенадцать, не больше. Дача, какая-то изрядно взрослая компания. "Что со мной было?.." Я словно спал.
      - Что со мной было?
      Я перевернулся на спину. Надо мной покачивался пластмассовый корабль без парусов. Над кораблем - потолок... и этот белый потолок "становился ближе". Я закрыл глаза. Из тьмы рождается белое; на глазах, не видящих свет, - бельмы, они слепые. Значит, слепота. Это как зеркало, как две стороны зеркала: тьма и свет. Если я слеп и вижу тьму, то мои глаза белы, а если нет, то я не вижу тьму...
      "Какая путаница, глупость громоздится на глупость. Глупость на глупость... О чем я только думаю?.. Неужели я верю во всю эту алхимию?"
      Что случилось со мной?
      Кукла все ещё держала меня за руку.
      - Это ты, кукла, да? Скажи, это все ты?
      - А что случилось?
      "Сквозняк на полу меня продует: заболею."
      Я встал, отстранив её потянувшуюся было за мной руку; хотелось пить.
      "Мы дети реки, мы дети реки..."
      "Пепси" не нашлось, взял молоко, подогрел его в микроволновке. Вернулся в комнату с горячим стаканом. Кукла все ещё лежала на полу.
      - Ну что ты?
      Сказал я нарочно хриплым голосом, такой голос не знает интонаций, но звучит достаточно участливо. Мне очень захотелось именно сейчас поговорить с ней о чем-то добром, рассказать ей что-то такое, что не мог рассказать раньше, может быть, даже - попросить у неё прощения, может, исповедаться ей... объяснить, доказать...
      - Да что такое с тобой?
      Она молчала.
      - Да что со всеми вами происходит?.. Хочешь молока?
      - Ты теперь возненавидишь меня.
      Почему?
      Я отхлебнул молока. Я поставил стакан с молоком на стол и опустился рядом с ней на пол.
      Но она с силой оттолкнула меня. Я попытался ухватиться за край стола, коврик под моими ногами заскользил по полировке, и я:
      - Дура! я молоко пролил!
      Я вскочил.
      Она это нарочно все так подстроила. Так не должно быть, я не желаю производить алхимические опыты с вещью, с невнятным предметом, ты... ты...
      Я в ужасе отпрянул к двери. Я знал теперь: кто-то воссоздал нас так, в белом. Кто-то в белом убил себя, чтобы сохpанить pавновесие... тьмы и света... Предметы, понятие, символы разом слились в моем сознании и я перестал различать их.
      "Но это ведь был не я! Я так не хотел, я не мог так сделать! Не может быть pавновесия, когда за чеpным и белым - кpасный!"
      Это ты, чудовище... Это я.
      Это все я. И ты, и она, и все вещи, весь этот мир спокойствия - это я! И во мне нет - ни её, ни тебя! Вас нет, и не было никогда, понимаешь, дуpа?!
      Она покорно лежала в луже молока и улыбалась.
      Глава 10.
      "Х...В...".
      /август 1997г./
      Я ничего не понял.
      ...Она видела ангелов в программе "Вести", она резала яблоки тонким ножом, раскладывала дольки на овальном блюдце.
      Она отражалась в экране.
      Зачем я помню все твои сны?
      Теперь уже не придет никто. Ты ждал; она выключила телевизор. Не бойся. Ничего не бойся.
      Все, кто воскрес - в нем.
      Сердце теперь как пчела.
      Сидел целыми днями дома. Летом совершенно никак. Всюду пыльные и тяжелые улицы. Разные знакомые куда-то уехали. Крайне нелепо. Жду осени. Осенью все будет иначе.
      Включаю телевизор.
      Экран озаряется грязно-лиловым и гаснет. Но там, в мутной глубине экрана, загорается маленькая Рождественская звездочка. Волхвы торопятся - у них сегодня особая ночь. Все указывает на то, что Программа уже началась.
      Чрево Марии радостно раздается и миру является ребенок. Стоящие в хлеву парнокопытные плачут - у них нет пальцев, чтобы переключить эфир на Другую Программу.
      Но смешное уже началась.
      *
      Как здоровье, мистер Бин?
      Голос за кадром:
      "...с великой нежностью посвящается незабвенно почившему "Шоу долгоносиков"..."
      НДП:
      "О, сколько нам кошмаров чудных
      Готовят Сын, Отец и Дух!
      Один - Христос, другой - Иуда...
      Один из трех или из двух?"
      НДП:
      "Рождественский Вариант".
      Новогодняя елка, новогодняя музыка, шарики и дети. Из-за елки выходит Церемониймейстер (при галстуке).
      Церемониймейстер (с пачкой писем в руках):
      - К нам ещё приходят... (топот марширующего спецназа; Церемониймейстер проводит их глазами, смущается) Извините. К нам приходят (опять спецназ, но уже - бегут.) Извините. (скороговоркой) К нам, в студию, сюда при... (пауза) хо... дя... (грохот бегущего спецназа) Тьфу! Извините. (бросает письма, скрывается за елкой)
      В Студии. На стене - портрет С.Курехина и Карта изображающая Андрогина в натуральную величину (XXII Аркан).
      Ведущий (обыкновенный):
      - А теперь поговорим о грибах. Гриб - существо спорное. Грибы вообще размножаются спорами. Иногда они устраивают погрибения в грибницах. Фараонов тоже хоронили в грибницах. Известна грибница фараона Тутанхомона.
      П.Кашин (распахивает дверь): Ой... (смутившись, уходит.)
      Ведущий (в студии):
      - Так вот, мы уже знаем, что грибы входят в Москву, ломают ей стены и пьют горькую. Забираются на ели и гадят там. Находят парки и убивают там брошенных в панике бежавшими детьми кукол. Но куклы вырываются, плачут и не знают дальше ничего. Кто писал этот текст? (хохот за кадром)
      ЗТМ.
      Из ЗТМ.
      Спиной, в пол-оборота к нам, сидят два силуэта. Один с трубкой, другой - в пенсне. У ног их колышется что-то красное. Похоже на камин; наезд: горящий Кремль. То не Холмс и Ватсон сидят перед огнем, но Сталин и Берия. Разворот. Силуэт Сталина, курящего трубку, заполняет весь экран.
      Звучит героическая музыка.
      Голос за кадром:
      - Они рождались и умирали. Они приходили и не уходили. Но только один из них пришел на века. И зовут его...
      ...Горец!
      НДП: "Горец"
      Профиль Сталина с трубкой.
      НДП: "Но минули годы..."
      ЗТМ.
      Из ЗТМ. Черномырдин на вертящемся брусе точит двуручный меч.
      Черномырдин:
      - Работать надо, работать!
      С лязгом распахивается дверь в кузнецу. На пороге стоит Ельцин.
      Ельцин:
      - Мне нужен меч.
      Черномырдин:
      - Это невозможно! Здесь уже совсем нет озера!
      Ельцин:
      - Здесь есть я. А мне нужен меч. Ха-ха-ха.
      В Студии. Ведущий:
      - А мы поговорим с вами сегодня о грибах. О грибах. В Загриб ездят за грибами, это известно каждому. (пауза) Но теперь, для тех, кто хочет узнать курс акций "РосКультСтройСпид СбытЗагранПоставка" - о грибах!
      Пустырь с остатками стpойки.
      Лужков в кепке, с длинной кривой саблей.
      Гулкий звук распахиваемой двери ангара. В клубах дыма перед Лужковым стоит Ельцин с двуручным мечом.
      Ельцин:
      - Я пришел за твоей кепкой, парень.
      Лужков:
      - Ты не получишь ее! (снимает кепку) А зовут меня Гомер Симпсон (хохот за кадром) и это - освященная земля!
      Ельцин:
      - Я тебя убью.
      Решительно идет к Лужкову (или Г.Симпсону).
      Лужков (или Г.Симпсон):
      - Эй, кто там? Давайте!..
      Ельцин (ставит в землю меч у своих ног, достает объемный бумажник):
      - Сколько?
      Лужков (или Г.Симпсон):
      - ...То есть, в смысле, "майна", давай его, ребята!
      Под звуки песни "Москва моя..." на обоих опускается остов храма Христа Спасителя.
      Лужков (или Г.Симпсон):
      - Фресок пока нет, вместо них кино крутим.
      Кадры к/х на стене (ч/б).
      "Вознесение Христа".
      Христос что-то пафосно втолковывает ангелу, потом разворачивается и возносится. Апостолы провожают взором отлетающий в небеса болид Христа. К апостолам с холма спускается как живой ангел.
      Апостолы:
      - Он улетел.
      - Но обещал вернуться.
      - Милый...
      - Его идей меня так волнует... что б я сдох!
      - Ой вэй, да чтоб мы все так сдохли!
      - Да чтоб я так сдох, как мы все...
      - Иуда, таки-да, заткнись!
      Ангелу.
      - Что он сказал?
      Ангел пожимает плечами.
      Голос за кадром:
      - Ангел молчал. Это был настоящий метерлинковский ангел.
      Апостолы:
      - Тогда напиши!
      - Таки-да, он вернется?
      Ангел достает блокнот, пишет. Крупный план, надпись: "хер вам". Апостолы вырывают у него бумажку из блокнота. Дерутся. Проворней всех оказывается Иуда. Он, зажав бумажку во рту, бежит, его нагоняют, накидываются, лупят по голове, вешают на дереве, вырывают изо рта бумажку, часть бумажки остается во рту у Иуды.
      Читают (обрывок):
      - Х... В...
      Апостол (подняв важно палец):
      - Напишем это на яйцах.
      Стопкадр.
      НДП (бегущая строка):
      "Вот и вся любовь..." (3-4 раза)
      К/т "Ударник".
      Голос за кадром:
      - Этот кинотеатр хотел показать фильм "Последнее искушение Христа".