Дневник ангела

      Хочется, однако, спросить: о чем думают господа, гонящие длинный рубль из нынешнего, с позволения сказать, искусства? Кто за этим стоит? Двадцать лет назад я бы сказал: холодная война. И меня бы поняли. Мне бы сказали: да, враги. К счастью, я очень хорошо знаю, что такое "враг". Воспитывался-то я при коммунистах! Теперь же - люди словно боятся вспоминать о том, что есть наше, родное, доброе, искусство и не-наше, злое, жестокое...
      Людей пожирает страх. Они уже боятся признаться себе и в том, что просто бессильны сдержать тот блевотный поток, что хлещет на нас из насквозь прогнивших империалистических недр. Кому-то я и могу показаться излишне грубым, может быть, даже - невоспитанным, но как сказать иначе? Идет паpтизанская война. Фоpму отменили, и я не знаю - кто дpуг, а кто вpаг. Пpиходится наобум, вслепую. Но ведь был же пpиказ. Ведь давили же "смpадных гадов". Или гады сами отдавали пpиказы? Так все пеpепуталось...
      Но - даже тепеpь я чувствую какой-то высокий внутренний долг, долг перед той страной, которая меня воспитала, долг перед тем Р.Шебалиным, который был сперва октябренком, потом пионером и после - комсомольцем. Хотя, вряд ли этот долг нужен кому-то, кроме меня. А уж как и через какие слова и поступки он выражен - так ли это важно?
      Нас покупают. Покупают наших детей, их мозги, их речи, их сны. Годно ли подобное для страны с многовековой традицией? Нам прививают насилие, бездуховность.
      Да, конечно, очень известные слова. Мы их слышим теперь с экранов телевизоров. С перерывами на "рекламные паузы". Мы читаем эти слова в газетах. Переверните лист и красотка с объявления предложит вам сделать соответствующий массаж за соответствующее вознаграждение.
      Так что, то, за что ещё лет десять назад сажали в тюрьму, сейчас является чуть ли не нормой. Отчего это? Позвольте вас спросить, почему так стало? Нет, не отвечайте. Мне больно на это смотреть, не надо мне объяснять нюансы, мол, всего я не увидел, и без того тошно.
      Самое смешное, что мы - не буду врать - действительно ждали перемен, мы - приближали вожделенное иностранное. Каждый новый альбом "Аквариума", каждая новая передача "Веселые ребята" пробивали бреши в глухой стене, которой нас отгородили от прочего мира. Что там за стеной? Мы рвались на волю. На воле - были "Битлз", джинсы, моpе пива и гоpы колес.
      Напрашивается дурной каламбур: нас всех рвало на волю. Дорвались. Подскользнулись и вмазались. Впрочем, какое поколение не могло бросить следующему: мы вас видели не такими?!
      И нас наши родители видели не такими. И мы не оправдали чьих-то надежд. Но тем больнее... (А пиво я так до сих поp ни pазу и не попpобовал.)
      ...В школе я слыл "поэтом и абстракционистом". Я писал стихи, где "диссидентско-некрофильский" пафос заменял элементарное умение, и рисовал на уроках какую-то кубо-футуристическую мазню (шариковой ручку на листочках в клеточку), мазня эта почему-то нравилась моим одноклассникам. Возможно, они так издевались надо мной. Друзей в школе у меня почти не было. Ну, может быть, - трое.
      Это был, хм, клуб "почитателей меня". Да нет, шучу, конечно. Но они выслушивали мои социально продвинутые стихи; мы беседовали о судьбах Родины. Об одном из этих друзей - особо. (Другие - были, видимо и сейчас где-то есть, но - этот, что называется "оказал на меня некоторое влияние") - комсорг параллельного класса. "Весы". Тучный и радушный. И клептоман. Как-то раз у меня пропала моя весьма толстая тетрадка, где я записывал стихи (назовем это так), телефоны знакомых, просто разные житейские наблюдения... Там были мои первые опыты "прозаических произведений", "письма к незнакомкам" и что-то еще, сейчас уже не упомню. Так вот, прошел месяц. Я свыкся с мыслью, что тетрадка моя утеряна навсегда и вдруг обнаруживаю на книжной полке Юры эту мою тетрадку, где-то рядом с Булгаковым, Библией (Он тогда был православным, что, впрочем, не помешало ему года два спустя "врубать" меня в "сознание Кришны"); "соседство" было просто восхитительным! Ничего не говоря, тихой сапой я стянул свою тетрадку; дома, раскрыв её, рассмеялся - она вся была исписана юриными комментариями. То на русском, то на латыни. Твердым красивым почерком. Нет, ничего не сказал. Чуть позже у меня пропали Булгаков и Глазков.
      А ещё чуть позже, как-то летом, он вытащил меня прогуляться по Арбату. Оказалось, что он там гуляет уже давно, вместе с "хиппарями".
      Так я попал на Арбат. Спасибо.
      А книги... Книги, вероятно, были платой, тарифом. К таким тарифам позже - мне пришлось серьезно привыкать. Жизнь брала свои пошлины и налоги с меня - с моих дел, чувств, снов...
      Странно, даже самые дикие нелепости прошлого - теперь, по прошествии почти десятилетия вспоминаются с какой-то мягкой нежной теплотой. Помню, однако: Арбат меня поначалу испугал. Будучи примерным комсомольцем (хотя и не активистом) я инстинктивно побаивался "тусовки". Там - были наркоманы и бродяги, там - жили некой своей, неизвестной мне, причудливой жизнью.
      Мое поколение молчит по углам.
      Мое поколение не смеет петь.
      Мое поколение чувствует боль,
      Но снова ставит себя под плеть.
      Мое поколение смотрит вниз.
      Мое поколение боится дня.
      Мое поколение пестует ночь.
      А по утрам ест себя.
      К.Кинчев "Мое поколение".
      Нет, Арбат не стал для меня ни "запретным плодом", ни "школой жизни". Скорей наоборот. Спустя года два-три, я пришел на Гоголя (тогда - центровая хипповская тусовка Москвы, а, может, и Союза) уже на правах почти олдового. Я держался особняком, не пил, не курил (даже травы), не употреблял вообще никаких наркотиков; просто не было такого желания или - хотел повыпендриваться, не знаю.
      Школа к тому времени - кончилась. Дни стали бесконечными и безотчетными.
      Началось: работа монтировщиком сцены в ДК 1-ого ГПЗ, тусовки у "Туриста" и на Гоголях, Юрий Наумов, чуть раньше - 20-ая комната журнала "Юность", первая настоящая любовь, pабота ассистентом pежиссеpа на "Центpнаучфильме", первая самая настоящая любовь, просто первая любовь, выставки "Love Street"; итак, с 1987 года я - хиппи.
      И разумеется, - навсегда.
      *
      /маpт 1997г./
      До сих поp живу своей кошмарной "Вивисекцией". Пожалуй - почти единственное, что писалось - в институте - не для института. (Хотя и было предложено на обсуждение.) Думаю, они не смогли "оценить" предложенное по одной простой причине - я чуть старше их. Да, не на много, но ведь теперь двух-трех лет порой достаточно, чтобы одно поколение не понимало другого. Получается так, что мой язык, мой родной язык, на котором я говорил, говорю и, дай бог, буду говорить, - этот язык сейчас почти никому уже не понятен. Иногда - понятен, но не интересен.
      Поясню.
      Слово "тусовка" имело весьма конкретное значение. Вернее, значения. В Москве было несколько тусовок. Прежде всего - Гоголя, "Турист", Этажерка и пр. То есть, "тусовками" именовались конкpетные места, где собирались хиппи. Эти места были максимально известны своим. Приехал, скажем, некий хиппи из Воронежа, спросил: а где искать такого-то? - А на тусовке. Все, вопросов нет. Если на дворе было лето и год - примерно 1988, то - почти только на Гоголях или в Пентагоне. Если зима - народ тусовался в Этажерке. А вот на Яшке к 1988 году тусовки уже почти не было.
      Для меня (как и для многих хиппи) - "тусовка", "фенька", "хайер" - это наши слова. Понятные только нам. Я не большой любитель обнародования сленга, я не говорю на этом языке, я - на нем думаю. Это то, что я хотел запомнить. И я это запомнил.
      Курехин и съезды "Рейнбоу", проблемы "прихода Бодхисатвы с юга" и приходов просто, проблемы прилюдного ношения фенек и проблемы аска... "Какие наши года..." А и в самом деле! Но многое, из того, что лично мне было дорого, - накрылось большущим железным "резетом".
      Об этом - цикл диалогов "Вивисекция".
      Но я пpосто хотел поговоpить с людьми о том, что меня порой сейчас тpевожит. Лишившись "Александрины" я судорожно пытался найти верную ритмическую опору в новом для меня мире. Я представил: пусть мир - это сцена, а люди - актеры из "Парадокса об актере" Д.Дидро; тогда удостоверившись в том, что полученный реальный мир и в самом деле - нелеп и безобразен - населил его своими тенями и тенями близких мне людей и стал наблюдать, - как там они живут?
      Настоящее доказало мне: играя, - тогда - мы были живыми, нормальными людьми. Или теми, кого я в силу своего неумения разбираться в людях до сих пор считаю "нормальными". Другие люди мне, увы, неинтересны. Они порой весьма полезны, даже милы, но - к чему излишества? Даже когда я тусовался, я слыл аскетом и трезвенником (я и был, и с радостью остаюсь таким), а теперь уж - и подавно.
      Люди, современные, настоящие люди с их проблемами, задачами и всеми мыслимыми и немыслимыми геморроями - к чему они мне? Что, я не проживу полной жизнью, если не полезу на какую-то очередную вонючую баррикаду? Проживу, и ещё как.
      Играю и до сих пор. Может, просто потому, что не умею иначе? Не научили, не научился. До сих пор делю мир на "взрослый" и - мой. "Взрослого" мира - боюсь. Раньше - хотел играть с ним: политика, религия, искусство... Теперь - только боюсь. Ведь он делает мне больно.
      Но почему?
      Лет десять назад многие твердили мне: ты ещё мал, вот повзрослеешь, прочтешь Достоевского, Ницше, Библию, наконец!.. вот тогда и будешь судить: что хорошо - что плохо. А я смеялся им, - я читал "Винни-Пуха" и мне хватало.
      Прошло десять лет, однако. Я прочел и Достоевского, и ещё черт знает кого: и этих, и тех - классику и не-классику, модернизм и постмодернизм, реализм и романтизм... да мало ли! И - ничего. Почти ноль эмоций. Никак. Скучно.
      Недавно почти насильно меня заставили познакомиться с творчеством Пелевина, Ерофеева, Мамлеева... Джойса, Кафки, Камю, Барта... Какое удивительное соцветие глупостей и гадостей! Неужели - люди читают все эти книги просто так, для себя, "для души"? Никогда не поверю. "Взрослые", видимо, - читают. Я - нет.
      А ещё недавно мне сказали: инфантилизм.
      Ну и ладно. Сколько там мне лет? Одиннадцать? Двенадцать? Сколько часов в день я "гроблю" на "Тетрис"?
      Смешно? А то, что этот "Тетрис" - не дает мне расслабится и сойти ума, - как быть с таким положением вещей? Достоевский мне поможет? Или Пушкин? А... должно быть, Джойс или Барт. На худой конец - Фолкнер.
      Не смешите меня. Мне поможет прожить ещё один день - то, что мне поможет прожить ещё один день. Прочее - идет к черту. Устал.
      ...Да, очень хочу стать вегетаpианцем. Просто так, безо всяких на то высоких соображений. Во-первых, потому, что - ангел, а во-вторых - к чему делать то, что можно не делать?
      Должен упроститься.
      *
      /апрель 1997г./
      Весна.
      "Я сильно изменился за последние полгода. Стал безpазличнее, что ли, ко всему. Я скатываюсь. Я сознательно загоняю себя в какую-то могилу, но ведь иначе я пpосто с ума сойду! Если б ты знала, как мне надоел этот компьютерный экpан, эти вонючие видаки, эта пpивычная пошлая обстановка. Сегодня, когда вышел на улицу понял: весна. Понял по запаху. Ветеp пахнет весной."
      "Вивисекция" завершена.
      Что-то иное должно начаться.
      Да, несколько дней назад, в дни перехода от "рыб" к "овну" в издательстве "Современный Писатель" (бывший - "Советский...") вышла моя книга "Пустой Город".
      ББК 84 (2Рос-Рус)6; Ш 36; ISBN 5-265-03393-9. В общем, смешно и странно. Цикл "ранних", почти ещё "тусовочных" рассказов, поэма "Никуда", написанная летом 1991 года в подарок талантливой поэтессе и просто милой девушке Ренате Розовской и, наконец, - повесть "Александрина", которую я создавал для себя, и только: у стен Новодевичьего и на Крылатских холмах. Слушал, смотpел и записывал.
      Но у меня никогда не было знакомой с таким красивым именем. Только однажды - давно уже - была просто Саша, Шура.
      Она погибла в горах.
      Глава 8.
      "Искусство свиньи быть в апельсинах".
      Где мы, "радость моя", где мы?
      Ах, мы заблудились? Мы ведь нарочно заблудились, да? иначе бы мы никогда не встретились, так ведь, правда?
      Иногда мне кажется, что я должен снова и снова объяснять себе - себя, смысл своих поступков, веpность своих чувств. Более унизительного занятия представить невозможно. Навязчивый кошмар. Каких чувств?
      Я привык боятся людей. Это так удобно. Что-то вроде самогипноза. Нет, не потому, что меня они могут обидеть, просто я им, как правило, не очень-то и интересен. Мой страх - прямое следствием их знаний, их грубости, их ничтожности. Опять игра? Возможно. В последнее время почти единственным моим собеседником является компьютер. Я хотел поставить себе модем вовремя одумался, - мне самому заниматься установкой всей этой связи значило бы - признать свое одиночество, но так невыносимо, в конце концов я ведь научился врать себе, а модем, - он мне нужен был только для создания иллюзии какой-то своей необходимости.
      С ужасом понимаю: ведь у меня было все: любовь, друзья, дела, тусовки... Такой великолепный миp куда-то сгинул - я даже не успел понять: как и почему я остался один. Словно я пережил свое время.
      Неудачник?
      Самоанализ. Доскональное исследование такой проблемы - не лучший ли способ бегства от нее? Не потому ли считаю себя фаталистом? Не потому ли мне нравится писанина Майкла Муркока, какая бы она ни была убогая. О том, как Корум почувствовал, что значит быть "ариохом"...
      Так я совершенно сознательно поставил однажды себя выше тех людей, которых принято называть "тусовкой", не имея на то собственно никаких веских причин. Впрочем, одна причина все же была: тусовка меня не принимала, вот я и решил обернуть свое бессилие высокомерием и "загадочностью", думая, что хоть так буду кому-то интересен. Но я опять просчитался. Оказалось, что они тоже обыкновенные люди, и если сначала они меня не принимали потому, что я "простой", то после меня не приняли из-за моей "сложности".
      Когда я заводил компьютер, у меня, помимо всего прочего, была цель попасть в некое информационное поле, где - круговая порука, и люди нужны друг другу. Что ж, мне до сих пор доставляет радость - если у меня на винте оказывается некий файл, который кто-то разыскивает. Его ищут, а тут - вот он, пожалуйста! Приходится быть колдуном, дедом Морозом, чтобы они относились ко мне, как к человеку.
      Найти в себе не-человека, что бы стать человеком, ха.
      Одиночество избавляет от принципов, но создает дикое количество долгов. Или я просто люблю быть кому-то должен, ведь те, кто должен мне пропадают, уходят, а мои долги крепко держат вокруг меня людей. Вряд ли к своим долгам я умею относиться серьезно, к сожалению, я, о том, что кому-то нужен, узнаю, что называется, "в последний момент".
      Так в конце 1991 года я совершенно случайно (или не-случайно, что, в сущности - одно и тоже) стал толкинистом.
      Меня пригласил один мой старый тусовочный знакомый к одной барышне, барышня оказалась эльфом или кем-то в этом роде, она умела вязать теплые свитера, петь песни и собирать вокруг себя приятные компании. Тусовочного знакомого звали Мумрик, а барышню - Сэнта.
      Что до первого, то сейчас он, кажется, в тюрьме. Он зарубил топором по голове какого-то лоха, который то ли изнасиловал, то ли хотел изнасиловать его, ну, скажем так, подругу. Впрочем, Мумрик был постоянной темой для вполне веселых разговоров между мной и этой его подругой. Звали её Оля. Когда (от Оли) я узнал подробности этой детективной истории я минут пятнадцать валялся на полу в приступе гомерического хохота - тишайший собиратель хипповских архивов, путешественник и поэт, и вдруг - топор! Естественно, Мумрик имел и свои маленькие личные приколы. Он любил резать себе вены в присутствии Оли. Большой был оригинал. Но, бог с ним. Он все сделал правильно. Главное: он познакомил меня с Сэнтой.
      Впрочем, не только с ней.
      Я попал в удивительно славную компанию. На какое-то время мне даже показалось, что я нашел в них себя. За моей спиной были уже годы хипповских тусовок, были художественные выставки и рок-концерты, хеппенниги и акции, все прелести тусовочной жизни. Нет, ни Гоголя, ни "Турист", ни Пентагон и ни Яшка - мне не надоели, просто на тот период времени они уже почти почили в бозе. Не стало ни "Бисквита", ни "Этажерки", да и на Гоголях все меньше и меньше можно было встретить хиппи. Мне предстояло найти ни много ни мало новое поле для жизнедеятельности и буквально - новую любовь, новый миф.
      В чем я и преуспел.
      ...Толкин никогда не был моим любимым современным писателем; как фэнтезист, скажем, Муркок мне нравится много больше; дело было не в Толкине. Вернее, в нем, но... Толкин стал для меня шифром, паролем, при помощи которого я быстро нашел общий язык с новыми для меня людьми. А потом, спустя полгода, летом 1992, я встретил Астэ.
      Может быть, потому что я всегда верил некой "любви с первого взгляда" - не знаю (а, может, уже и не помню), но так - я уже совершенно серьезно захотел стать толкинистом, чтобы говорить с ней на одном языке, чтобы находить все новые и новые поводы для встреч, разговоров; мне тогда казалось, что мир остановился.
      Но, вероятно, у меня просто не хватило сил стать и для нее, и для всего тогдашнего окружения (имена одиозные и звучные: Ниэнна, Сэнта, Илсэ, Горлум, Лин и т.д.) этим вот самым "своим", и когда, наконец, я понял, что попал куда-то не туда - было уже поздно. Я, что называется, "вляпался в чужой миф".
      Однако, роль отвергнутого возлюбленного меня не устроила, и я решил превратить простую скучно-романтическую историю в полумистическую буффонаду с элементами "никак не похожего на блюз" маразма.
      Романтика-то была, мягко говоря, плевенькая, бутафорская: объясняясь в любви, я подарил её засушенную морскую звезду (купленную в тот же день на Птичьем Рынке), точно такая сейчас висит здесь, у меня, над монитором; а была, например, ещё одна дивная история: наши дачи находятся рядом по одной ветке - Павелецкой, и как-то мы поехали вместе; она - к своим, а я - к своим, в ту пору все было поддернуто дымкой легкого Мелькорианства (Астэ тогда ходила за мрачной Ниэнной эдаким псевдомрачным хвостиком) и, конечно же, когда ужасающая жара достигла предела, - я обратился непосредственно к Мелькору и попросил дождь, а поезд ехал дальше; расходясь по своим станциям, мы как бы договорились, что будем ехать вечером, но - когда я вышел со своих "Белых столбов" (а дача у меня именно там) я понял: автобуса нет, а идти пешком - эдак я только к вечеру до дачи и доберусь, но вот я иду по пыльной дороге и вижу, что машин нет вообще, и совершенно по-игровому взываю к Мелькору вновь и - около меня притормаживает невесть откуда взявшаяся машина (я оборачивался - несколько секунд назад её не было) и меня подвозят до домика, третие воззвание к Мелькору произошло уже на станции, когда я поздно вечером возвращался домой - естественно, что в том же вагоне, куда я вошел, ехала домой и Астэ, ну и уж конечно, как только мы вышли из поезда - пошел великолепный дождь - вот такая вполне обыкновенная человеческая романтика для толкинистов!
      Смешно.
      Но, так или иначе, когда мы расстались, я решил прекратить всяческие отношения с этими самыми толкинистами, хотя, собственно, - толкинистами они для меня уже не являлись, просто - хорошие и порою нужные люди.
      Астэ я к тому времени успел напосвящать кучу песен, сейчас многие из них исполняются ансамблем "Навь". Да и само её имя (восходящее к древнеисландскому "любовь" - "аst") стало для меня неким блюзовым словом, вроде классической "бейби", или "мамы" Юры Наумова.
      "Аст'э..." - говорится в паузах между строками песен уже почти бессознательно. Я привык к этому имени. Сделав ручкой человеку, имя навсегда ушло ко мне. Впрочем, некоторые мои знакомые, тот же Лин, скажем, сами иногда называют её так. (Я её так уже давно не называю.) Впрочем, Лину как раз вполне позволительно, по его словам (и стихам, что много ценнее!) он был влюблен в неё (или любил, что... есть разница?); по-моему, так.
      Один мой старый знакомый, можно сказать даже - друг, Имантс как-то поведал мне (по поводу моих рассуждений о прозрачной и серой магиях): "те, кто верит в дьявола, попадут в ад, те, кто верит в бога, попадут в рай, так или иначе и те, и другие окажутся среди своих, ты же - повиснешь в пустоте" - шел 1989 год, но я знал: все ещё предстоит.
      Изменить, сбежать от серого.
      Но - не получилось. Я опять и опять возвращался, выжимая себя из прошлого для настоящего: "ну, кисонька, ну ещё капельку..."
      "...Умереть в ожидании солнца..."
      Что-то вроде того. Чувствую себя Бастианом, когда он шел к Павильону ещё раз увидеть Принцессу, отдать ей Орин, или... Я должен отдать Орин, но если я его отдам, тогда - я потеряю что-то? А если - нет, тогда что? Я должен порвать этот круг, или - нет, тогда - что? Кажется, я догадываюсь.
      У меня есть песня, где я - Орин. Она была написана для Лены.
      Нет-нет, постой, нет уходи,
      Мы слишком долго ждали
      Тех, кто лучше нас,
      Они оставили нам ночь,
      Но лишь на час,
      Ты уходи, я доживу её один,
      Я не усну,
      Я буду ждать тебя, но только
      Не возвpащайся, я пpошу
      Тебя, себя.
      Нет-нет, постой, не уходи,
      Мы слишком гpомко звали
      Тех, кто стаpше нас,
      Они пpоснулись в нас
      И стали нами
      Посpеди зимы,
      На белом каpнавале
      Мы в масках столь похожих, что, пpости,
      Я не узнаю ни тебя и ни себя!..
      Опять смешно. Он всегда боялся серьезно исполнять эту песню. Заподозрят чего доброго в трепетном отношении к подобной "попсне".
      ...Он опять перебирал старые бумаги, разглядывал старые фотографии. Что-то тянуло его туда, в прошлое.
      Он словно хотел соединить разрозненные частички себя, - собрать их, приварить, склеить...
      Он очень хотел все сделать иначе.
      Но он запутался в людях, ему почти все равно, с кем он, но что-то его ещё держит, может быть, только воспоминания, он "вальсирует с мертвой любовью на Корабле мертвецов" - они болтаются в его городе как в прорубе: никогда уже ничего не случится!
      *
      /апрель 1997г., продолжение/
      Такое впечатление, что я пишу для кого-то, не для себя, в этом - есть стpанная смешная ложь. Я опpавдываюсь. Я боюсь записывать. Вернее, скажем так: я не умею записывать. Но иногда хочется. Это ужасно.
      Как-то в институте - проходило обсуждение одной моей местами забавной повести, "ДНД на БД", своеобразной пародии на мировоззрение тех, кто для меня так дорог; меня обвинили в том, что я пишу - "большинству" не понятное. А а-то думал, что пишу образ современного мне мира. Нет, оказывается жизнь: и моя, и многих знакомых моих, - жизнь - коту под хвост! Кому-то она кажется несерьезной! Что ж, блажен, кто верует...
      Не думаю что человек, лишь раз заикнувшийся о неуважении к тому, что мне дорого, может рассчитывать на мое к нему уважение.
      Впрочем, иным мое уважение на хрен не надо.
      А кто поймет - эти тексты?
      А кто читал романы М.Муркока? Или кто знает, что такое "rubedo"? Кто знаком с творчеством таких групп, как "Би Джиз", "Пинк-Флойд", "Тамбурин"?
      Мне: естественно - так жить. По мне, так - и можно жить. Слушать музыку, чередуя размышления о судьбах Сарумана или Р.Луллия с сексом, а то и совмещая эти процессы...
      Но, в самом деле, разве это - здесь - сейчас - не я? Разве это не тот Р.Шебалин, который любит слушать "Би Джиз", читать Андрея Белого и играть на своей черной десятиструнке? Это - тот, который пишет, это - тот, которого и слушают, и читают.
      Может, со своим уставом - в чужой монастырь? Я-то привык, что, если нечто одно мне в человеке нравится, но и весь человек и все, что он делает, - мною воспринимается с радостью. И напротив - если что-то в огромной личности вызывает у меня сомнения, то сколь не ничтожным бы был этот изъян, - вся громада мне противна.
      Слава богу, что общающиеся со мной люди так не рассуждают! Иначе я бы был совсем одинок! Вряд ли в этом мире наберется хотя бы двое-трое уважающих меня.
      Малыш пpидумал себе Каpлсона. Блок - Пpекpасную Даму. Мне тоже надо кого-то пpидумать, а то я сойду с ума. Мой "карлсон" - это литература и музыка. То, что я пишу. То единственное, во что я могу играть, то единственное, чему я могу верить.
      Не ответ ли на вопрос: почему делаются подобные записи? Ах-ах, один я, что ли, такой?
      Наверно, не случайно: любимое мое произведение Л.Толстого - это "Исповедь", Л.Андреева - "Дневник Сатаны", М.Зощенко - "Перед восходом солнца", а настольные мои книги - почти сплошь "воспоминания" и "переписки". Особенно начала нашего века. Им можно верить. Потому что верить больше почти некому.
      Вообще-то у, также мною любимого, Льюиса Кэрролла есть целый трактат о том, как надо писать письма. Хороший трактат, но мне он, увы, совершенно не подходит. Жаль. Я всегда любил писать письма. Любил платонически. К сожалению, у меня почти нет знакомых (а о "дpузьях" вообще молчу!) и писать письма почти некому. Нет, конечно, я пеpеписываюсь, но писем мучительно не хватает. Мне не хватает моих писем.
      Вот альбом с фотографиями. Вот: очень сильное чувство; чувство так себе; чувство как чувство; опять очень сильное, сильнее не бывает; так себе; вообще фигня, фикция; а, нет! бывает! чувство такой силы, что сейчас брошу альбом; ещё одно чувство как чувство; и ещё одно; Астэ, Вероника... Живые люди, сами того не подозревая, в моем сознании становятся мертвецами.
      Что делат мне?
      Собираю их. И тогда они остаются, навсегда - здесь, им уже не уйти никуда, никуда.
      Я словно городничий. Тот, из пьесы.
      Цель оправдывает средства - я храню этот странный "пустой город"...
      Вообразите себе экран кинотеатра, которой оставляет, запоминает все фильмы, что на нем показывали. Или трещину в асфальте, куда забивается что ни попадя. А трещине все равно. У неё долг - сохранить.
      Я - главный в своем пустом городе. Потому что больше никого там нет. Они проходят мимо, чуть цепляя меня, - мимо идут по своим дорогам. Я стою у окна и чувствую дыхание потока, в котором есть и жизнь, и смерть, и любовь...
      Когда я был чуть младше, очень иметь хотел синтезатор - очень хотел делать "крутую музыку"; я думал: будь у меня такой аппарат - я кем-то стану, я что-то сыграю. Вот и у меня появилось и то, и это. Результат известен - второй Жан-Мишель Жарр из меня почему-то не получился.
      Потом я хотел стать хиппи, потом - толкинистом... (лифт идет в депо со всеми остановками).
      Что теперь? Меня предали мои собственные иллюзии. Возможно, те люди, которые меня окружали, вовсе не были должны играть со мной во все мои "дурацкие игры".
      Игры?
      Словно в моем механизме - что-то сломалось.
      Там, внутри, я вполне ясно осознаю, что являюсь оппозицией - всему, что меня окружает. Какой-то пассивной оппозицией.
      Оказался одинок среди неодиноких людей.
      Но я выслушивал их бредни про себя, странного. Мне приходилось соглашаться и принимать многозначительные позы. Про шутов? да ради бога! Про бездну? - пожалуйста! Про боль? - лучше не бывает!
      Я искал понимания, но не нашел. Они умели понимать только то, что хотели понимать. Мне пришлось стать тем, кем я должен был быть в их глазах, а они меня предали.
      Они оставили мне прошлое людей, которым нет до меня никакого дела. Тогда, давно, я злился: ах, вы не хотите со мной играть - вот вам! "Вы не хотели видеть меня добрым..."
      Тогда - начался тотальный стеб.
      И однажды я осознал: переделывать ничего не надо, надо - разрушать. Медленно увеличивая объемы энтропии в этом мире.
      В детстве я очень не любил стричься, как-то раз, после очередного мучения у парикмахера, когда мои родные и близкие обступили меня, восторгаясь новой прической, я разразился гомерическим хохотом, а моя тетя сказала: когда мужчина хочет плакать - он смеется. Но... я даже уже и не смеюсь. И так, и так - невыносимо.
      Мне отказали в доброте. В том, что я раздарил всем, в том, что я себе почти не оставил.
      Иногда я кажусь глупым и добрым? Или хитрым и злым? Скорей второе, чем первое. Что мне ещё кому подарить? Хоть бы кто спасибо сказал или подарил что в ответ. Такого как правило не происходит. Почему, когда другие делают подарки - им отвечают тем же? Хочу понять, но не могу - очень уж сложно понимать непонимание. Но радуясь, но раздавая себя им...
      Это как у Наумова.
      Лезвие язвило, но везло,
      Стараясь не разбередить
      Наши юные раны,
      А мы-то и рады, что все впереди!
      В пику пикам неслись напролом,
      Совершенно забыв, что у нас
      Ахиллесова пятка в груди...
      И нам ещё не отбелилась кровь на стенах,
      И не отблевались дырки в венах
      Это был великий белый блеф.
      Лезвие буянит:
      Хочешь мир с изнанки?
      Дай стоянку в кубитальной ямке
      Лесбиянкам вене и игле!
      И в петле
      Повиснув, ты так до конца и не понял,
      Реальность ль все это или крейза:
      Ты был первым, кто не помнил дороги назад
      Да на кой она хер тебе, эта дорога назад?
      Дорога назад...
      ...Думаете, я поверю вам
      После стольких лет лжи?!
      Вся моя жизнь
      В этой дороге назад,
      Вся моя жизнь...
      Скоро двадцать семь. Дурацкий возраст.
      Кажется, наконец-то я понял, что совсем не умею жить. А ещё собрался кого-то убивать! Возможно ль?
      У меня украли мои сказки и съели их в говнище, - даже и не зная - как, что, зачем - они уничтожили их. Кто станет разбираться в такой ерунде! Теперь, когда уже не осталось почти ничего, я имею полное моральное право предъявить "счет"... мерзко, правда?
      Но гнев делает человека слабым, а жажда мести - ослепляет. И это, должно быть, хорошо. Вероятно, кому-то очень повезло, что я - именно такой, слабый. Ведь мы все прекрасно понимаем, что я никого не буду убивать, хочу - но не буду. Вероятно, это мне где-то там зачтется.
      Пошлость.
      Наверно, меня все-таки изрядно достали расклады типа: "эстетика выше этики".
      Или я взаправду взрослею? Я почти перестал ходить на тусовки - я понял - там все как-то формально - как в Америке: ну как дела? - о-кей! И не дай бог вы начнете рассказывать, какие у вас дела - этого никто никогда не ждет.