«Тойота Королла»

Хорошо вышколенные холуи. Прислуживающие с ироничным, даже надменным, покровительственно-снисходительным видом. Носящие свою ливрейную униформу с не меньшим достоинством, чем отставные генералы свою золоченую мишуру. Откровенно презирающие тех, кто стоит ниже их: посудомоек в ресторанах, уборщиц в отелях, мальчиков-посыльных, из чьей среды они обычно сами происходят. И люто ненавидят, с трудом скрывая свои чувства за фальшивой улыбкой, тех, кого обслуживают, ставя тарелки с едой перед их носом или распахивая двери перед ними.

Это целая индустрия. Индустрия обслуживания. И в некоторых странах по своей численности она превзошла индустрию производства. То есть рабочий класс. А это значит, что там лакеев больше, чем рабочих.

На мой взгляд, они — один из самых опасных элементов в современном обществе. Это — взрывчатка, способная принести неисчислимый вред человечеству. Они — не революционеры. А, наоборот, чистейшей воды контрреволюционеры. Завистливые, жадные, аморальные люди. Бесстыжие. Их кожа отвыкла приобретать красный оттенок смущения, так как всю жизнь они стоят в напряженной стойке, готовые, как дрессированные собачки, подхватить на лету небрежно брошенную им монету. Это двуногие существа с постоянно попираемым чувством собственного достоинства. У них нет спокойной уверенности пролетариев, как и нет тяжеловесной фундаментальности «хозяев жизни», тех, кто наверху. Они — между. Они — никакие. Они вышли из низов и ни за что не захотят вернуться в исходное положение. Они, облизываясь, близко наблюдают сладкую жизнь высшего класса и готовы на все, чтоб прорваться повыше и пристроиться хоть бы с краешка у этого пирога для избранных. Это бурлящая алчным зловонием масса, только и ждущая, чтоб кто-нибудь возглавил ее и повел громить и грабить, без жалости душа и убивая всех, кто попадется на пути. Из их среды фашизм набирает свои кадры. Это они, с красными затылками мясников и тупыми рожами вышибал, грохотали сапогами по мостовым Германии в колоннах штурмовиков. Они первыми натянули на себя черные рубашки и пошли за своим дуче на Рим. Они рядятся в белые балахоны ку-клукс-клана у нас в Америке и пойдут кроить черепа, пусть только свистнут.

Когда захожу в кафе и за стойкой вижу бычью тушу его владельца, цедящего кофе в бумажный стаканчик, когда мне дверь в отеле открывает наглый тип в адмиральской ливрее, когда в ресторане мне подвигает стул молодчик в распираемой мышцами куртке официанта, я знаю — это мой враг. С ними я буду сражаться на баррикадах, когда затрещит, начнет рушиться одряхлевшее тело американского капитализма, и, подыхая, оно, это тело, призовет на помощь свою последнюю надежду — фашистов. И возможно, погибну, не увидев торжества социализма на этой земле, паду в бою от мохнатой руки вооруженного мясника. Официанта, швейцара, буфетчика.

Конечно, девочки из «Поющих телеграмм» не относились к этой зловещей категории. Они стояли еще ступенькой ниже. И могли вызвать только сочувствие. Жалкие шуты. На потеху чужим и равнодушным потребителям. Ниже их были только проститутки.

Мелисса раздобыла два хороших рабочих места, для себя и меня, самоотверженным путем. Переспала, подавив отвращение, с жирным немолодым «чикано», по имени Фернандо Гарсиа — владельцем весьма доходного бизнеса. У него было обширное по размерам, но запущенное и неприглядное кафе, куда солидная публика и носа не показывала, а заглядывала всякая мелочь перехватить чашку кофе, банку пива, пачку сигарет. Тут же у стойки бара. Редкие посетители садились к столу и заказывали что-нибудь горячее. Старик повар Карлос изнывал от скуки и большую часть дня стоял в своем грязном фартуке, опершись плечом о косяк двери, и провожал сонными глазками проходивших по тротуару женщин.

Но кафе было лишь ширмой, прикрытием в доходном и далеко не чистоплотном бизнесе Фернандо Гарсиа. Слева и справа к кафе прилепились два небольших магазина с одинаковыми вывесками: «Продажа и скупка золота, платины, серебра и ювелирных изделий». Девяносто девять процентов прибыли поступало оттуда. Меня и Мелиссу Фернандо нанял продавщицами в эти магазинчики. Я — в правом, Мелисса — в левом. Работа несложная. Оплата неожиданно высокая — триста долларов в неделю. И обещание, правда, устное, еще и комиссионных. При большом обороте. Который, как полагал Фернандо, в какой-то степени будет зависеть от наших с Мелиссой улыбок.

Первая же неделя открыла мне глаза на многое. Это не был ювелирный магазин в обычном смысле этого слова. Сюда воры и грабители сбывали краденое. Браслеты, кольца, ожерелья. Чаще всего сорванные темной ночью с женских шей и рук, А порой снятые с мертвых, еще не остывших тел.

Нашей с Мелиссой обязанностью было оценить как можно дешевле принесенный под полой товар. Дать негру или мексиканцу, забежавшему к нам и то и дело оглядывающемуся на дверь, пока я оцениваю брошь или кольцо, десятую часть действительной стоимости и, не заполнив никаких квитанций, заплатить ему наличными. То, что мы в обход закона не выписывали квитанций и не требовали у явного грабителя удостоверения личности, устраивало наших клиентов. Им было важно получить хоть сколько-нибудь денег и быстрее уйти. Их торопливость была мне ясна. Боязнь, что полиция нагрянет по свежему следу, и намерение скорей купить бутылку виски и всласть нанюхаться кокаина. Это были пьяницы и наркоманы. Столько колоритных и сочных типов! Какой зверинец!

Попадались и такие, которые торговались, стараясь получить минимально приличную цену. На этот случай вступала в силу хитрая система, разработанная Фернандо.

Я, например, предлагала упрямому малому уж совсем низкую цену. Он, рассердившись, отбирал назад золотой браслет или цепочку и уходил с ней. Я знала куда. В соседний магазин, к Мелиссе. Я звонила ей по телефону, пока он преодолевал триста футов, отделявшие тот магазин от моего, называла сумму, которую предложила, и советовала накинуть два-три доллара. На этот крючок он попадался и отдавал товар Мелиссе все равно за бесценок. Так же поступала и Мелисса, отправляя несговорчивых клиентов ко мне. Это напоминало игру, и мы с Мелиссой часто забавлялись так.

Фернандо загребал огромные деньги. Купленные за ничто у грабителей драгоценности он переправлял из Калифорнии на восточное побережье, где у него имелись такие же магазины, и там все сбывалось по высокой цене. А то, что там скупали у грабителей, присылалось к нам, и мы торговали этим товаром, не опасаясь нарваться на неприятности с полицией.

Опасность подстерегала нас иная. Наши клиенты, отчаянная публика, когда не удавался грабеж на улице, порой не могли устоять перед соблазном напасть на нас. Две девицы представлялись им удобным объектом для налета.

От клиента я была отделена толстым стеклом с прорезью внизу, через которую просовывались товар и деньги. Стекло считалось пуленепробиваемым. Но оно было невысоким, и среднего роста негр мог вполне направить на меня пистолет поверх стекла. Или же выстрелить снизу, через щель. Я была в магазине одна. И, по существу, беззащитна.

Но это была лишь видимость. На которую клюнули бедняги три раза. Один раз у меня. И дважды у Мелиссы. И каждый раз с одним и тем же исходом. Смертельным для них.

Еще в первый день работы в этом магазине, когда Фернандо вводил меня в курс дела, среди прочих инструкций мне было велено незаметно нажать ногой кнопку на полу, под моим стулом, если мне будет угрожать опасность. Воспользоваться этой кнопкой пришлось один раз. Вскоре после поступления сюда на работу. Нажимая на кнопку, я еще не знала, к чему это приведет, и лишь надеялась на чудо. Полагала, что Фернандо, получив мой сигнал, успеет прибежать из кафе в магазин до того, как в меня выстрелят. На деле все получилось совсем не так. И в дальнейшем дало мне абсолютную уверенность в своей безопасности, а также постоянный трепет перед Фернандо.

Произошло это так. В магазин вошел замызганный низкорослый мексиканец. Скуластый, большеротый, с изрядной долей индейских кровей. Направился к моей стойке, даже улыбнулся мне через стекло и полез в карман, как я полагала, за товаром. Но вместо браслета или броши он извлек револьвер и воткнул кончик его дула в щель под стеклом. Против моей груди. Похолодев до мурашек на коже, я непослушной ногой нащупала кнопку под стулом и надавила. Ничего не произошло. Ни звонка, ни сирены. Я уж решила, что система вышла из строя и моя жизнь в руках этого немытого мальчишки. Ему было на вид не больше шестнадцати лет. Он даже шмыгал носом. Был простужен. Среди наших клиентов немало его сверстников. Налетающих ватагой или в одиночку на старушек, срывая с дряблых шей или трясущихся рук все, что отливает золотым блеском. С наступлением темноты только сумасшедшая старушка отважится выйти на улицу в Лос-Анджелесе. Видать, такие сумасшедшие не переводятся, раз товар регулярно поступает к нам.

— Отдай все, что у тебя есть, — на пристойном английском сказал он и шевельнул пистолетом. — Поспеши. Мне некогда.

Под стойкой лежали купленная незадолго до этого серебряная табакерка и золотой крестик на золотой цепочке. Их не успел унести Фернандо, заглядывавший ко мне обычно после ухода клиента и все забиравший к себе, в кафе. Утром он унес два хороших браслета из золота и кольцо с бриллиантом в полтора карата. За все это я дала клиенту всего лишь 150 долларов. А Фернандо продаст по меньшей мере за две тысячи. Я достала табакерку и крестик, оттягивая время, показала их через стекло.

— Больше ничего нет.

— Не врешь?

— Честное слово. Можешь зайти посмотреть.

— Некогда мне. Поверю на слово. Давай.

И тут раздался щелчок. Не сильный. Голова мальчугана дернулась, словно его крепко хлопнули по затылку, и он упал к подножию стойки. После чего я услышала голос Фернандо откуда-то из-за стены:

— Не бойся. Он уже неопасен. Сиди на месте. Я сейчас зайду.

Потом я узнала всю хитроумную систему охраны от нападения, разработанную Фернандо. В смежных с магазинами стенах из кафе были пробиты отверстия, обычно замаскированные. Нажатие кнопки мною или Мелиссой извещало Фернандо, в каком магазине грабитель. Он поднимался по приставной лесенке под потолок кафе, бесшумно отодвигал заслонку с отверстия, вставляя свой кольт с надетым для глушения звука выстрела надульником и сверху вниз, никак не рискуя попасть в меня, всаживал пулю в голову бандиту. Тех двоих, что напали на Мелиссу, он уложил наповал. «Мой» еще был жив, когда стремительно вошел Фернандо и запер дверь, а также опустил на витрине жалюзи, полностью исключив возможность что-нибудь увидеть с улицы. Затем, приблизившись, опустился на одно колено. Я вышла из-за стойки и через плечо Фернандо, замирая от ужаса, взглянула на подстреленного мексиканца. Под его затылком на цементном полу растекалась лужицей алая кровь. Он хрипло дышал. На губах пузырилась розовая пена.

— Позвонить в полицию? — пересохшими губами прошептала я. — Его нужно в больницу. Иначе умрет.

— Тихо, — спокойно сказал, даже не взглянув на меня, Фернандо. — Он в любом случае умрет. И заслуженно! А полицию зачем тревожить? Не их дело. Если тебе страшно, пойди в кафе. Я сам им займусь.

И достал из кармана нож, из рукоятки которого со щелчком выскочило блестящее лезвие.

— Уходи, — повторил он. — Никому ни слова.

Я поспешила к выходу.

Какое-то время спустя Фернандо вернулся в кафе, где я сидела одна в углу за столиком перед нетронутым, остывшим кофе, и скучным будничным тоном велел мне вернуться в магазин.

— Там прибрали, — сказал он. — Абсолютно чисто.

— А где… он?

— Где ему и следует быть. В аду. А за то, что ты отныне не будешь задавать мне наивных вопросов, я добавлю к жалованью еще пятьдесят долларов в неделю. Держать язык за зубами тоже труд, и он достоин вознаграждения.

Я не уволилась.

Неправда, что деньги не пахнут. Все деньги чем-нибудь да пахнут.

Знакомство с Ди Джеем произошло случайно, но и в то же самое время эта встреча была предопределена всем моим прошлым. Однако сначала о нем самом.

Ди Джей — это его инициалы. Полное имя — Дэннис-Джеймс. Ди Джей ему куда больше подходит. Прилипло к нему, не оторвешь.

Звучит как название диковинной, экзотической птицы. Он и похож на сильную хищную птицу. На ястреба. Или даже на орла. Хоть такое сравнение и звучит высокопарно.

Сравнение с орлом у меня возникло сразу, как только я его увидела. Высокий и удивительно стройный атлет, какими бывают тренированные спортсмены. Он мне до жути напомнил всемирно известного кубинского боксера Теофилиуса Стевенсона. Так же крепок, гибок и красив. При черном цвете кожи черты лица у него были совершенно не негритянские, а породистого европейца. Но такой фигуры, такого тела у европейца не бывает. Короткий, прямой и тонкий нос. Не толстые, а сухие, плотно сжатые губы. Овал лица мужественный, со слегка выступающими скулами и твердым, волевым подбородком. Глаза черные, горячие, с незатухающим огоньком, ярко вспыхивающим, когда он приходит в возбуждение. Как и кубинца Теофилиуса Стевенсона, его сразу выдавала отличная смесь кровей. Негритянских, европейских и еще каких-то. Явный креол. И в результате — великолепный образец человеческой породы. Чего не скажешь о мексиканцах и пуэрториканцах, которыми кишит Америка. Он стоял перед Фернандо, моим хозяином. Их разделяла стойка бара, и, глядя на обоих в профиль, я невольно сравнивала их с принюхивающимися псами — подтянутым, как пружина, доберман-пинчером и одутловатой и вялой дворнягой.

На Ди Джее — в облипку потертые джинсы и такая же курточка, чуть ли не издающая треск на широких плечах. Он не спеша потягивал пиво из банки и вполголоса переговаривался через стойку с Фернандо.

Фернандо выходил к посетителям в редких случаях. Когда это был его друг или нужный клиент. С Ди Джеем он разговаривал почтительно, даже немного заискивающе, невзирая на то, что был старше его лет на двадцать, не меньше.

Я заглянула в кафе, чтоб что-нибудь испить. Был знойный день, и весь запас напитков, который я держала у себя, успела опустошить до полудня. Я спросила у Фернандо клаб-соды. Ди Джей мельком взглянул на меня и обменялся взглядами с Фернандо. Тот, стесненный короткой дистанцией до моих ушей, ответил лишь пожатием жирных плеч, обтянутых несвежей бежевой майкой. — А пива не хотите? — спросил меня Ди Джей, открыв такой белизны ровные, крупные зубы, что я, обычно не реагирующая на подобные «подъезды», сама не знаю почему улыбнулась ему во весь рот, явно приглашая продолжать в таком же духе. И он не замедлил воспользоваться этим. Подсел ко мне, заказав у Фернандо еще пива для меня, и учтиво спросил, нет ли у меня желания перекусить, ибо время было как раз для ланча. Фернандо пучил на нас свои хитрющие рачьи глаза, явно заинтригованный разыгрывающимся перед ним спектаклем, оба действующих лица в котором были ему знакомы в отдельности намного раньше, чем встретились тут, в его кафе.

Есть мне, откровенно говоря, еще не хотелось, но приглашение на ланч приняла. Фернандо засуетился, запыхтел, закричал повару, не отходя от стойки, потому что боялся упустить важный момент в начинающемся романе, чтоб тот приготовил самое вкусное, на что способен. Но Ди Джей остудил его пыл, сказав, что мы поедем на ланч в какой-нибудь ресторан, по моему выбору, и я кивнула в знак согласия, заметно огорчив Фернандо, как ребенка, у которого из-под носа увели занимательную игрушку.

Перед самым кафе стоял у тротуара, прижавшись к асфальту обтекаемым корпусом, великолепный белый «Корветт», который я заметила, еще когда входила сюда.

— На какой поедем? — спросила я Ди Джея. — На моей или вашей?

— Сегодня на моей.

— Вы полагаете, у нас еще будет завтра?

— А вы в этом сомневаетесь? — удивился он. — Вы прошли. Вот моя машина.

Кивком головы он вернул меня назад, к белому «Корветту». Не выдав удивления, я села, низко пригнувшись, рядом с ним и, когда дверца захлопнулась, не устояла, и сам собой сорвался с моих губ оскорбительный вопрос:

— Это ваша?

— Нет, — ничем не проявил он своих чувств. — Украденная.

Я это, естественно, приняла за шутку, и довольно примитивную, и потому в подобном же тоне заметила:

— Надеюсь, не в Лос-Анджелесе?

— Конечно, нет. Во Флориде.

Он повернул ко мне свою скульптурную, точеную голову, и по спокойному выражению глаз я поняла, что он нисколько не шутит.

— Повода для беспокойства никакого, — добавил он. — Машина перекрашена, и документы не отличить от настоящих.

— Вы со всеми так откровенны?

— Только с вами.

— Чем я заслужила такую честь?

— Вы мне нравитесь и будете со мной.

— А не поспешно ли такое заключение?

— Нет. Я решаю сразу. И не меняю решения.

— Кто же вы такой, позвольте полюбопытствовать?

— Революционер.

— Как это понимать?

— В прямом смысле этого слова.

— Довольно редкая в Соединенных Штатах профессия, — попыталась я отшутиться.

— А я не американец.

— Кто же вы, загадочный незнакомец?

— Креол. Есть такой народ на островах Карибского моря — коктейль из причудливой смеси кровей.

— Удачный коктейль, — улыбнулась я ему.

— Не жалуемся.

— Вы — кубинец? — догадалась я.

— Нет. Южнее. С острова Тобаго. Есть такое маленькое независимое государство, расположенное на двух островах — Тобаго и Тринидад. Моя страна так и называется — Тринидад и Тобаго. Мы представлены в Организации Объединенных Наций. Наравне с вашей страной. Один голос имеет США и один голос Тринидад и Тобаго. А что касается Кубы, то там я бывал неподолгу.

— И Фиделя Кастро видели?

— Видал.

— Красивый мужчина.

— Женщинам виднее.

— А боксера кубинского, чемпиона мира Теофилиуса Стевенсона, знаете?

— Знаю.

— Вам не говорили, что вы очень на него похожи?

— Говорили. Он сам.

— Вы меня жутко заинтриговали! — воскликнула я. — Я не могу себя назвать революционером, но социалистические идеалы мне близки.

— Я не сомневался в этом.

— Почему?

— Хороший человек не может быть реакционером.

— Ого! Какая категоричность! Но как вы определяете, кто хороший человек?

— По глазам. В них я читаю, как в книге. Уверенность и категоричность, какие сквозили в его ответах, окончательно добили меня, и я уже чувствовала, что влюбляюсь по уши и спасения нет и не нужно.

И он это заметил и тоном привыкшего одерживать победы красивого самца представился. Тогда я и узнала, что зовут его Дэннис-Джеймс, но он предпочитает короче: Ди Джей. Я охотно согласилась, что и мне нравится Ди Джей, и тогда он резюмировал:

— Едем на ланч. А то недолго уморить вас голодом. Это были удивительные ночи. Первое время мы почти не смыкали глаз. Ди Джей был прекрасным любовником. Не знающим устали. Я прежде него выбивалась из сил и просила пощады. В паузах между ласками мы разговаривали. Я большей частью слушала горячие речи моего Ди Джея. Он и в разговоре был неутомим.

Конечно, говорили о революции, которая идет с юга на север по американскому континенту. Это была его идея-фикс, и попытка свернуть его на другую тему действовала на него угнетающе, и он при первой же возможности возвращался к прежнему разговору и тут же оживал и начинал фонтанировать красноречием.

Мне не докучали его речи. Его горячие слова западали в душу. Я ведь тоже грезила о революции и прочитала, учась в колледже, пропасть марксистской литературы и бегала на собрания и диспуты левых всех оттенков — от бескомпромиссных, неуживчивых троцкистов до благодушных, скучающих либералов — и была достаточно подкована теоретически. Ди Джей был практиком революции. Он побывал в горячих делах, но распространялся об этом неохотно. Возможно, оттого, что не до конца доверял мне.

— Ты убивал? — спросила я его как-то. — Своими руками? Он ответил уклончиво и немного рисуясь:

— Революцию не делают в белых перчатках.

Мол, ясно без слов И не нуждается в комментариях.

Он был максималист. Оправдывал террор. И ни на йоту не сомневался, что все средства хороши, даже самые на первый взгляд нечистоплотные, для достижения заветной цели — победы революции. Я не была такой радикальной. Меня пугали его жестокость и абсолютная глухота к общепринятой морали.

— Если б на моем пути встала родная мать, — со сверкающими глазами шептал он мне в постели, — у меня бы не дрогнула рука ликвидировать ее! Мы никого не можем щадить! Наши враги нас тоже не пощадят!

Мне нравилось гладить его тело, улавливать ладонью игру мускулов под тугой, глянцевитой кожей. Мускулатура его была настолько четко и выпукло очерчена, что напоминала иллюстрацию к анатомическому атласу. В статуях античных мастеров я видела подобные мужские тела. На его тугой и длинной шее висел на тоненькой золотой цепочке маленький крестик.

— Ты католик? — спросила я.

— Тебя всякие глупости интересуют, — недовольно огрызнулся он.

— Марксизм не признает религии, а ты, марксист, носишь крест на шее.

— Если революции понадобится, я дохлую кошку нацеплю себе на грудь. Понятно?

— Не очень.

— Пойми, глупенькая. Латинская Америка — это католики. Народ темный. Бог у них стоит на первом месте. Работать с такими без креста на шее — пустое занятие. Они поверят лишь своему и пойдут за тем, кто верит в их Бога. Теперь поняла?

— Кажется.

— Ты со мной не согласна?

— Н-нет.

— Ты — либеральная барышня. Такие революцию не делают. Они лишь примазываются к ней, когда делят лавры. А черную работу, в грязи и крови, совершают другие.

— Кто? Убийцы? Палачи?

— Если я еще раз услышу такие слова…

— Убьешь меня?

Свирепость с его лица сгоняла детская улыбка.

— Задушу… в объятиях.

Я не соглашалась с крайностями, но основа, сердцевина его позиции была мне по душе. В Ди Джее сочетались романтик революции и трезвый без сантиментов боец.

— Чувства надо оставлять в постели, — поучал он меня. — Когда идешь в бой, выполняй приказ, не размышляя. Иначе дрогнет рука, когда наведешь винтовку врагу в лоб. Враг тоже человек. У него есть мать, которая будет безутешна. Возможно, есть дети, кому уготована сиротская судьба. Стоит это впустить в душу, и ты уже не боец. Ты — дезертир. Выстрелишь с опозданием, а враг в это время уложит твоего товарища по борьбе.

Очень любопытно рассуждал он о ближайших перспективах.

— Знаешь, кто наш союзник? Нефть! Черное золото, как ее называют. Нефтяной кризис уже расшатал финансы капиталистического мира. Растут цены. Падает производство. Усиливается безработица. И что поднимается? Недовольство. Среди кого? Беднейших слоев. Кто беднейшие слои? Негры. Мексиканцы. Пуэрториканцы. Знаешь, сколько цветного взрывчатого материала в твоей Америке? Больше двадцати процентов! Одна пятая населения! Цветные плодятся быстрее белых. Через одно поколение половина Соединенных Штатов будет окрашена в любой цвет, кроме белого. И тогда уж ничто не спасет.

Кроме того, мы уже сейчас можем экономически душить своего врага. И снова нефтью. У вас ее запасы иссякают. А у нас открыты несметные богатства. Венесуэла и Мексика могут затопить вас нефтью. И по той цене, которую мы установим. А на эти деньги мы купим оружие, чтоб окончательно вас добить.

— Почему ты все говоришь «вас»? Ты меня относишь к той Америке, с которой борешься?

— Прости. Погорячился. Ты — наша… И не наша. Ты не знала голода. Тебя не притесняли. Ты не поймешь. Но и таких мы принимаем в наш строй. Как союзника. А в борьбе, на реальном деле ты закалишься и станешь настоящим, а не книжным революционером.

— А если меня убьют? Тебе не будет жаль?

— Будет. Даже заплачу. Ты мне очень нравишься.

— Почему ты никак не произнесешь слово «люблю»? Стесняешься? Мужская гордость не позволяет?

— Это слишком дорогое слово. Зачем его трепать?

— Значит, меня ты не любишь? Я тебе лишь нравлюсь.

— Любовь не словами доказывают, а делом.

— Ну, докажи делом.

— Разве еще не доказал? А то, что все время с тобой? Забыл о товарищах. Они меня ищут и не могут найти. Скоро назовут дезертиром. И думаешь, они не будут правы?

Тут наступал мой черед обнимать его и целовать. Прижимаясь к нему, я испытывала ощущение, словно прикасалась к гладкой и гибкой черной пантере. В темноте сверкали его синеватые белки. Мне было сладко и жутко. Чувство ни с чем не сравнимое.

— А после революции, — спросила я его, — не будет бедных, все станут богатыми?

— Все станут равными.

— Равными в чем? В богатстве? Или в нищете? В Китае все бедны. Что ж в этом хорошего?

— Зато нет эксплуататоров. Все ходят пешком.

— И никто не имеет своего автомобиля? А правительство?

— Правительство, конечно.

— Как же ты станешь жить после революции? Теперь ты разъезжаешь на дорогом «Корветте». Не каждый американец может себе такой позволить.

— Хочешь, я тебе поклянусь. В первый же день нашей победы я публично сожгу свой автомобиль.

— Почему тебе сейчас этого не сделать?

— Пока он нужен для дела революции.

— Обязательно серебристый «Корветт»? Автомобиль победнее не подходит?

— У тебя логика провокатора. …Знаешь, где рождаются ураганы? — спросил Ди Джей.

Я качнула головой, признавая свою полную неосведомленность в этом вопросе.

— Что же ты знаешь? Как подводить глаза и когда принимать противозачаточные таблетки? А еще в колледже училась. У нас на Тобаго каждый малыш тебе ответит.

— Признаю свое невежество, — улыбкой стараюсь я вызвать улыбку на его каменном, скульптурном лице. — Повинную голову меч не сечет.

— Чем вы там в Нью-Йорке занимаетесь? Чем ваша голова забита в самом большом городе мира? На наших маленьких островах…

— Знаю, знаю, — опережаю я его. — На ваших маленьких островах люди любознательней и умнее, честнее и прогрессивнее. Знаю и не спорю. Признаю полное превосходство жителей маленьких островов. Но ведь ты не оставишь меня прозябать в неведении и расскажешь, где рождается ураган?

— А ты не подсмеиваешься? Тебе действительно хочется знать?

— Ну чем тебе поклясться? Именем Че Гевары?

— Замолчи! — сверкнул он глазами и своей жесткой ладонью зажал мне рот. — Не оскверняй святое имя! Не смей трогать его всуе! Ты меня поняла?

Движением ресниц я показала ему, что все поняла, и поцеловала его сухую ладонь. Это смягчило его.

— Ладно. Слушай. Но слушай серьезно. Мне не по нраву улыбочки, когда я говорю о важном.

— Ураганы — это так важно?

— Слушай. Поймешь и другим расскажешь, таким же темным, как ты. Ураганы рождаются на моей родине. Ясно? В Карибском море. Между Кубой и Гаити, Ямайкой и Бермудами. Колыбель ураганов окружена маленькими островами.

— Тобаго, — сказала я.

— Верно, — удовлетворенно кивнул он. — А еще какие знаешь?

— Сан Томас… Сан Круа… — напрягая память, стала я перечислять, но он перебил:

— Не то! Это — американская колония. Вирджинские острова. Ты еще Пуэрто-Рико забыла. Мартинику и Гваделупу, которые томятся под французской пятой.

— Я не забыла. Ты мне не дал сказать.

— Тебя спрашивают про свободные острова. Независимые государства. Как мой Тобаго. Запоминай, Тобаго… Тринидад и Тобаго — одно государство. Барбадос. Гренада.

— Кюрасао, — припомнила я.

— Кюрасао — колония. Голландская. Ничего ты не знаешь. Слушай и запоминай. Наши острова охватили Карибское море дугой от вашей Флориды до Венесуэлы, как ожерелье из драгоценных камней. Среди этих тропических островов в синих водах Карибского моря берет начало теплое течение Гольфстрим и уходит к Европе, смягчая ее климат. Над этими водами сталкиваются холодные и теплые потоки воздуха, и начинается битва. Тепла и холода. Вот откуда и рождаются ураганы. И уходят на север. К твоей родине. Начинают гулять по штатам, круша и сметая все на своем пути. Достается Флориде, еще больше Луизиане. Потом Техасу, Миссисипи, Оклахоме, Арканзасу. И дальше! И дальше! И дальше! Дрожит, содрогается континент. Рушатся, как карточные домики, ваши небоскребы. А хваленые американские автомобили забрасывает на вершины деревьев. Ты со мной согласна?

— Да, впрочем, не во всем. Ты пережимаешь. Сгущаешь краски. Но я делаю скидку на твой бурный темперамент.

— Не делай мне скидок! Я не нуждаюсь в твоем снисхождении! Слушай дальше. И если еще раз увижу, что скалишь зубы, я не поручусь за себя… и тебе придется вставить искусственные зубы. Если поняла и осознала, идем дальше.

Я склонила голову в знак полного согласия.

— Карибское море — котел с кипятком, соленым и крутым. И облака над ним, как пар, что клубится над бурлящим котлом. Громы гремят оглушительно, раскалывая небо, а молнии так сверкают над Карибами, что кажется — вспыхнул земной шар. Ты видала тропическую грозу? Это — гнев! Это — набат!

У нас в душных тропиках рождаются не только ураганы, несущие разрушение и смерть твоей стране. От нас на вас движется революция. Куба, Никарагуа, Сальвадор — только начало. Перегрелся пар народного гнева, истощилось терпение. Униженные и оскорбленные, вами обобранные до нитки, разгибаются и встают во весь рост. Под вашим брюхом уже пылает костер, нарождается ураган социальной революции, и твоей стране — твердыне капитала — не устоять перед его напором.

— Ты женишься на мне? — перебила я его высокопарную речь и спустила из облаков на землю.

— Семья — излишняя роскошь для революционера.

— После революции. Женишься?

— Если доживу. И ты меня не разлюбишь.

— Насколько я знаю, коммунисты — пуритане и такой образ жизни, какой мы с тобой ведем, осуждают. Они — за семью. Против любовных связей. Считают это развратом.

— Я — не коммунист.

— Кто ты?

— Марксист. Мы возвращаем марксизм к его первоначальному виду. Карл Маркс любил женщин и не стыдился этого. Но ты меня перебила. Я потерял нить.

— Ты говорил об ураганах.

— Верно. Знаешь, как они рождаются?

— Ты уже объяснил. И весьма популярно.

— На каком месте я остановился?

— Могу напомнить. Ты уж совсем собрался меня поцеловать, даже приблизил свои губы…

— Врешь! Но удачно. Я всегда хочу тебя целовать, где твои губы?

Моя память с особой остротой запечатлела наши ночные купанья в океане. На моей желтенькой «Тойоте» мы уносились из душного, ядовитого Лос-Анджелеса на юг, в сторону Сан Диего. Ди Джей заезжал за мной к закрытию магазина, ставил свою машину на место, освобожденное «Тойотой», и пересаживался ко мне. Ужинали мы перед дорогой у Фернандо, и он с нас денег не брал. Больше из уважения к Ди Джею, чем ко мне, своей служащей. В нашем контракте не было пункта, что он обязуется меня кормить бесплатно. Но я не помню случая, чтоб он взял с меня плату, когда я иногда забегала к нему чего-нибудь перехватить. Фернандо не был мелочным, и копеечная щедрость тешила его самолюбие.