Бородинское пробуждение

Вернулись два эскадрона ахтырцев. Они прикрывали шевардинскую батарею. Пожилой ротмистр с жаром рассказывал о фланговой атаке, во время которой отбросили пехоту генерала Компана. Рассказам и спорам не было конца. Под шум гусарского костра я уснул, завернувшись в чью-то шинель.

Утром Листов поехал рапортовать в штаб, а я долго и с наслаждением умывался в холодном ручье. У длинной коновязи среди других лошадей стояла моя Белка. Одним глазом, не слишком удивляясь, она оглядела мой новый мундир и продолжала жевать сено.

По всей длине ручья с обеих сторон плескались солдаты. Сине-коричневые гусары, драгуны с оранжевыми и голубыми воротниками, уланы с малиновой грудью. Кто брился, кто стирал сорочку, кто набирал воды в котелки. Здесь стоял четвертый кавалерийский корпус, ахтырцы входили в его состав.

Вихляясь, прошли подводы с ранеными во вчерашнем бою.

– Не хмурьтесь, ребята! – крикнул им кто-то. – Не на тот свет поспешаете!

– И то, – ответили с подводы. А на другой застонали.

Вернулся Листов на своем черном мускулистом Арапе. Он получил распоряжение знакомиться с позицией и позвал меня.

Семеновской, по улице которой я скакал еще три дня назад, уже не было, уцелели только два дома. От прочих остались захламленные четырехугольники, да кое-где печи. Даже деревья рубили, чтоб не мешали войскам во время сражения.

Все поле походило на огромную строительную площадку. Тысячи ополченцев в белых рубахах копали землю, таскали бревна, катили тачки. Лопатами, кирками, ломами прокладывали дороги, срезали пласты земли, насыпали брустверы. Стук топоров, жужжание пил, говор, возгласы, песни.

Войска передвигались целыми массами. Иногда они затаптывали начатый профиль дороги или раскачивали неукрепленный мост. Ополченцы ругались и начинали работу снова. Солдаты отшучивались или тоже ругались, но во всей этой перебранке не было злости и суеты, а только напряженное предчувствие огромного события, которое надвигалось на всех.

Мы ехали к мосту через Колочу. Листов собирался подняться на колокольню бородинской церкви и оттуда хорошенько рассмотреть позицию.

У центрального взгорка особенно живо кипела работа. Кто-то окликнул Листова. Улыбчивый офицер в форме поручика инженерных войск оказался знакомым еще по кадетскому корпусу.

– Ну как тебе нравится моя крепость? – спросил он. – Девятнадцать орудиев да еще перекрестный огонь с обоих флангов.

Редут был почти готов. Светлая медь пушек парадно горела в черных земляных проемах, зарядные фуры стояли в ряд, суетились артиллеристы и ополченцы.

– А не слишком у тебя с флангов открыто? – спросил Листов.

– Ты, я смотрю, не забыл фортификацию. Здесь положу бруствер со рвом, а сзади палисады с проездами. Еще волчьи ямы хочу нарыть по склону. Вечером Раевский будет смотреть.

– Пушек не мало? – спросил Листов.

– Больше не уместить. Слева шестьдесят орудиев да справа столько же, а моя батарея венец всей бомбежки. Думаю, всыпят здесь корсиканцу.

– Это бы хорошо, – сказал Листов, а когда отъехали, повторил: – Все-таки мало пушек. Я бы здесь тридцать поставил, хорошая горка.

На этой «хорошей горке» всего несколько дней назад я выкладывал начальные буквы полегших полков. На ней я в последний раз видел Наташу и в память об этом сорвал полевой цветок. На этой «хорошей горке», батарее Раевского, как потом ее назовут, десятки тысяч сложат свои головы, и, по словам очевидца, она будет «вымощена телами наподобие паркета…».

У бородинской церкви я неожиданно увидел Архипа, старика, говорившего о пожаре Москвы. Одет он был ярко. В розовой рубахе и серо-голубых штанах. Седая борода расчесана, взгляд торжественный. Ничуть не удивляясь моему появлению, он степенно наклонил голову. Мы спешились.

– Стало быть, ты и есть караульщик?

– Стало быть, так, – ответил он. – А теперь и звон исполняю, пономарь наш помер.

– Мы к тебе в гости. Не удивился?

– Вся Русь нынче в гости, а многие гостями навек пребудут.

– Думаешь, много погибнет? – спросил Листов.

– Отчего же погибнет, – возразил Архип. – Нету героям погибели.

– Славно говоришь, загадками, – сказал Листов. – Нам бы на колокольню подняться.

– То можно, – сказал Архип. – Я благовестить начну и вы со мной. Одни не взойдете, лестница больно трухлява, каждую ступеню надобно знать.

– А не ты ль говорил, что земля тут необыкновенная? – спросил Листов. – Нам вчера рассказывали.

– Святая земля, – сказал Архип. – Верное дело.

– Чем же святая?

– Россию от погибели бороняет. Уже тыщу лет бороняет.

– Так уж и тыщу, – сказал Листов.

– А ты посмотри, – заговорил Архип. – Вон речка, как называется? В

– Интересно, – сказал Листов.

– В писаниях старых что говорят? Бились на этом поле русские люди спокон веков. Как ворог идет на Москву, так здеся препон. Михаил Хоробрит, слыхал? Брат Александра Невского, он тут голову положил, дрался с Литвой. Ольгерды, Ягайлы этой дорогой ходили, на русский меч натыкались. Иноки Пересвет и Ослябя из этих мест на Куликово поле благословлены были.

– Да ты, брат, образован. Читать умеешь?

– Слава богу. Этому сызмальства научен, – с достоинством сказал Архип.

– А что за рукописи? Где ты читал?

– У нас целая келья писаниям отведена. И в Колоцком монастыре имеется.

– Думаешь, не первая битва за русскую землю здесь будет?

– Истинно. И татарву отсюда гоняли, и шляхту, за тыщу лет всякую нечисть. Ясная тут земля, пакость скинет, умоется и опять солнышку рада.

– Места, конечно, красивые, – сказал Листов.

– То-то! – воскликнул Архип. – Рази красота гадость стерпит? Да и народ почему тут обжился? Нам еще деды сказывали. Шли из далеких мест, а было то еще при Владимире Красно Солнышко. Шли, долго шли. Князь-то суров был, чуть что – голову с плеч, а одной семье велел идти до самого северу, до зеленой звезды, пока ноги в кровь не источатся, а назад в свои домы не возвращаться. То и были наши деды-прадеды. Шли они, шли, многие померли. Поляна открылась, и видят, на бугорке цветик горит нежным пламенем. Красота какая! Загляделись. А подошли к цветку – только что горел, а стоит цел-целехонек. Горел не сгорел тот цветик. Одно слово – неопалимый. И деды сказали: «Здесь землица святая, и кровь с наших ног полечит». С тех пор и живем.

Какой-то офицер окликнул Листова, и он отошел.

– Послушай, Архип, – сказал я, – ты в Москву будто бы семена приносил. Уж не того ли цветика, который прадеды видели?

– Того, господин драгоценный, того.

– Который горит не сгорает?

– Истинно.

– Значит, на самом деле такой есть цветок?

– Есть такой цветик божеский, неопалимый. Только не каждому глазу откроется.

– Как же ты из Москвы так быстро добрался? Я вот на лошадях и то к вечеру доехал.

– Чем же такое быстро? – сказал Архип. – Всю ночку бодро шагал, а утром люди добрые подвезли. Все поспешают нынче. А мне сам бог приказал. Сраженья пройдет, надо в Москву скорей ворочаться, цветок садить, где успею. Ах, отняли семя, злодеи! Ежели где успею посадить, на версту кругом пожар не тронет.

– Все-таки, думаешь, загорится Москва?

– Всполыхнет, – сказал Архип. – Раз уж земля русская страдает, Москва первое дело всполыхнет.

Вернулся Листов, и мы поднялись на колокольню. Далекий вид открывался отсюда. Влево и вправо раскиданы деревеньки, лес по горизонту подступал сплошным окруженьем, а ближе к полю распадался на кучные толпы деревьев.

Змеилась Колоча, высоким берегом очерчивая правый фланг русских. Левый загибался дугой в сторону Семеновского оврага. Вдали золотыми главами поблескивал Колоцкий монастырь.

Все поле оживленно посверкивало, калейдоскопом мельтешили мундиры, белые, синие, красные, желтые. С русской стороны эта пестрота лежала как бы на зеленой подкладке, с французской на синеватой – главные цвета войск хорошо были заметны сверху.

Где-то за дальним лесом, у Старой Смоленской дороги, пощелкивали выстрелы, словно кто-то рубил хворост. Там егеря с утра держали легкий напор польского корпуса, но за деревьями ничего не было видно.

Отсюда как на ладони рисовалась позиция. В центре, прямо против колокольни, на том берегу Колочи тупым углом развернулась батарея Раевского. Справа от нее за маленьким лесом чуть дальше Семеновской горсткой сбились три укрепления – Семеновские или Багратионовы флеши, так их потом называли.

Эту линию занимала вторая армия Багратиона. В нее входили два пехотных и один кавалерийский корпус. Влево от батареи Раевского развернулась первая армия Барклая де Толли из пяти корпусов. Там у деревни Горки стоял штаб Кутузова, и я напряженно пытался различить в сумятице войск бело-зеленое пятно кутузовской свиты.

Французы тоже что-то строили, но работы чувствовалось меньше. Купола французских палаток роем высыпали по опушкам леса, их было больше, чем на русской стороне, и казалось, богатый табор стоит против табора победнее.

Архип тем временем колдовал у колоколов. Он отвязал веревки, разложил их по балке. Поглядев на поле, на тысячи людей, снующих туда-сюда, проговорил сокрушенно:

– Ах, комарики драгоценные, побьет вас градом железным, побьет!

– Комарики? – спросил Листов. – А ты говорил, нету героям погибели?

– Дай-то бог! – Архип перекрестился.

– Что же, дед, – сказал Листов, – красивую ты историю рассказал о цветке, да по ней выходит, что село ваше постарше Москвы. Владимир-то Красное Солнышко за полтораста лет до Юрия Долгорукого жил.

– Может, и постарше, – сказал Архип. – Только не было споначалу села, скиты лесные стояли, люди свободные жили. А сельцом – то уж бояре Бородины владели.

– За что ж твоих предков Владимир изгнал?

– Опять же за красоту. Были в роду том девки-красавицы, у каждой лицо – огнецвет. Князь их к себе хотел взять, на потребу, да мужики упротивились. Взялись за мечи, сказали: «Помрем, а сраму не стерпим». Был среди них дружинник, ездец лихой на белом коне – один на сто печенегов ходил. Князь его сильно любил, потому и не предал смерти семейство, а только сказал: «Подите прочь из мово Берестова»…

– Берестова? – спросил Листов.

– Что под Киевом. Там княжий дворец стоял. Сказал: «Подите до самой зеленой звезды, какая горит не сгорает. Как на нее набредете, место вам будет. А ты, ездец, дружинник любезный, и там не проспи, землю свою от погибели стереги». Шли тако, шли, пока цветок перед ними зеленым огнем не вспыхнул. И деды сказали: «Вот она, зеленая звездочка, горит не сгорает, тут наше место, святая земля». С тех пор и живем.

– И землю свою стережете?

– Русскую землю, – уточнил Архип.

– А что тот всадник, ездец лихой?

– Ездец-то? Он главный воин. Мечом махнет – вражий полк отшатнется. Поводья отпустит – конь через реку перенесет.

– Что же с ним стало?

– А что с ним станется? Пока поле живет, и ему придется. Охотников до нашей земли еще много. На Москву сквозные ворота. Надо тут крепко стоять.

Листов коротко взглянул на меня.

– Стало быть, он по-прежнему здесь?

– На бородинской земле, – подтвердил Архип.

– А что же его не видно? Где он хоронится?

– Зачем хорониться? – недовольно сказал Архип. – Не все глаза мозолить.

– Вот бы на него взглянуть, – сказал Листов. – Я бы поглядел на него с удовольствием.

– И поглядишь, – сурово сказал Архип. – Как будешь лежать на поле побитый, так поглядишь.

– Побитый! – с деланным разочарованием сказал Листов.

– Как ранетый упадешь, так смотри в оба, – продолжал Архип. – Он промеж вас поедет на белом коне.

– Что же он станет делать?

– Своих собирать.

– А кто у него свой?

– Тот свой, кто герой. Кто вперед всех жизню свою не щадил, – сказал Архип. – Скажет им: «Вставайте, нет вам погибели. Будут еще сраженья. Сколько земля жива, столько и вам придется. Вставайте, вставайте!»

– И что же они, встанут?

– А как же? Хочешь не хочешь, вставай. А ну как еще кто походом на Русь двинет? Как думаешь, защищать надо?

– Надо, – засмеялся Листов. – А что же он остальное время делает, ездец твой, всадник? Сраженья-то не каждый день.

– Что делает? – Архип на мгновение задумался. – А что он делает? Живет, как все.

– Так, может, он где-то среди нас? – допытывался Листов.

– Может, – сказал Архип. – Всякое может.

– А стало быть, как бой начнется, он сразу туда?

– Этого знать не могу. Какие у него порядки. Сразу или не сразу.

– Ив бою помогает? – продолжал Листов.

– Бьется, как все! – несколько раздраженно ответил Архип. – Что ты, мил человек, все расспрашиваешь? Нешто не веришь моему рассказу? Тогда у другого спроси.

– Верю, дедушка, верю, – примирительно сказал Листов. – Чего же спрашивать. Все равно твоего всадника никто не видал.

– Видали! – рассердился Архип. – Говорю тебе, на белом коне!

– Так ведь кто не на белом коне? Все генералы у нас на белых. Вон у поручика, посмотри-ка, тоже белый.

– А может, он и есть ездец сам собой, – с внезапной хитростью сказал Архип. – Рази признается? Нагрянули ко мне, пытаете. А я только то и скажу, что от дедов слыхал.

– Записать бы эти легенды, – сказал Листов. – Малая деревенька, а свою историю сказками говорит. И в самом деле, какие имена у речек! Война, Колочь, Огник, Стонец. Нет, тут наверняка много крови пролито. Как мы мало знаем о нашей земле! Из Берестова они шли, говоришь?

– Деды-прадеды сказывали.

– Глядите, поручик, – Листов засмеялся, – может, и вправду оттуда ваша родословная?

– Однако начинать пора, – сказал Архип.

Он перебрал веревки, потянул одну, аккуратно обмотал вокруг ладони.

– Ну, Тихон Тихоныч, подавай голос! – качнул раз, еще раз, еще – и долгий, струящийся гул поплыл от колокольни, пронизывая небо и землю.

10

Перед церковью строилась колонна рослых гвардейских егерей.

– Егеря, с-смирна! Слушай, на пле-чо! Прямо, шагом арш! Грянул полковой оркестр. Музыканты в белых крест-накрест ремнях вскинули полосатые рукава с трубами и пошли первыми, гордо встряхивая красными султанами.

Листов поскакал в штаб с докладом, а я медленно поехал к биваку ахтырцев.

У батареи Раевского я остановился. Офицер, с которым Листов разговаривал час назад, помахал мне рукой. Он, видно, уже считал меня знакомым. Да и все кругом, как я заметил, обменивались замечаниями, говорили, не спрашивая имен. Всеобщим родством повеяло в армии перед большим сражением.

– Хотите чаю? – сказал офицер.

Несколько артиллеристов собрались в кружок у костра. Большой обгорелый чайник с кривым носиком сипел над огнем.

Внезапно на хорошем галопе подлетел всадник. Всколыхнулись золотые шнуры эполет. Генерал! Смуглое молодое лицо ослепило улыбкой, блеснули живые глаза.

– Здравствуйте, братцы!

Сидевшие вскочили.

– Сидите, сидите! – Он ловко спрыгнул с коня. – Я с вами малость передохну, с утра из седла не выберусь.

– Чайку, ваше превосходительство?

– Не откажусь. В горле давно пересохло. Как тут у вас, громовержцы? Все отладили?

Он подогнул ногу в блестящем черном сапоге и сел на нее, умудрившись не запачкать о землю белых лосин. Пил чай быстро, вприхлебку, остро поглядывая по сторонам.

– Приказ мой получили? Я, братцы, еще раз толкую: он будет давить, всей грудью полезет. Но боже вас упаси сняться с позиции. Картечью в упор, пока не сядет на пушки! Отдайте орудье, но всыпьте последний заряд! Мне толку от пушек мало, если будете, бегая, за собой их таскать.

– Гранат недостаток, – сказал кто-то.

– Этого подвезут. Жарьте картечью. Ежели перед вами батарея, старайтесь прислугу положить.

– Ура! Ура-а! – перекатилось совсем рядом.

– Светлейший едет! – все вскочили.

Поодаль кургана вдоль батальонных линий медленно двигались всадники. Впереди на белой лошаденке грузно сидел Кутузов. Он остановился и стал смотреть в нашу сторону. Потом повернул коня и направился к батарее.

– Сюда, к нам! – заговорили офицеры.

Солдаты сбежались от пушек к палисаду.

Белой, коренастой грудью коня Кутузов медленно наезжал на батарею. Большое тело его колыхалось по бокам седла. Белая фуражка без козырька плотно нахлобучена на голове. За ним на расстоянии в несколько шагов ехала свита.

– Р-рота, становись! – закричал офицер. – Смиррна!

– Лександр Иваныч, – сказал вдруг Кутузов неожиданно тонким и мягким на слух голосом. – Я тебя издали углядел, друг мой.

Кутузов был в расстегнутом сюртуке с полосатой георгиевской лентой и нагайкой через плечо. Он тяжело дышал. Несмотря на прохладный день, вынул платок, отер шею.

– Хорошо ли сделал высотку? Кто здесь над пушками?

– Полковник Шульманов, ваша светлость, – ответил генерал.

Кутузов оглядел батарею.

– Славно, славно устроил. Однако выпячена слегка. Карл Федорович! – позвал он.

Подъехал офицер на караковом жеребце.

– Распорядись к вечерку подвинуть Раевского и Дохтурова, пускай флангами сойдутся на батарее. Гвардейцев с артиллерией тоже подтяни.

– Слушаю, – сказал офицер.

Я знал, что Кутузов не всегда носит повязку на выбитом глазе. И все-таки это большое, книзу раздавшееся лицо, с одним как бы дремлющим оком, а другим и вовсе оставившим только белесую впадину, это лицо с печально и устало вскинутыми бровями удивляло одновременно чем-то детским и старчески умным.

Да и сама рана была необыкновенна. Пуля пробила навылет голову, вошла под глазом и вышла в затылке. Казалось, до сих пор на лице сохранилось удивление: «Как это я остался жив после такой раны?..»

– Отсюда неплохо видать. – Кутузов повернул коня и стал разглядывать французскую сторону. – Однако не узнаю его, закопался по уши.

– Опасается, – сказал кто-то из свиты. – Зубы об нас поломает, а ну как потом добиваться станем?

– Зубы-то поломает, – согласился Кутузов. – Только добивать, боюсь, нечем будет.

– Глянь, глянь! – закричал солдат. – Братцы, орел!

Все закинули головы. В голубовато-белесом небе медленно и высоко парила большая птица.

– Хорошая примета, – заговорили кругом. – Это к победе.

Кутузов с трудом поднял голову и тоже смотрел из-под ладони.

– Орел в небе хорошо, – проговорил он.

Внезапно привстал на стременах и с напряжением, так что покраснело лицо, крикнул зычно и тонко:

– А на земле орлы еще лучше! Так ли, дети мои, дорогие орлики?

– Верно, отец! Так, родимый! – наперебой закричали солдаты. – Не подведем, не сумлевайся!

Кутузов опустился в седло, наклонил голову и было тронул коня. Но вдруг обернулся к артиллерийскому генералу:

– У меня к тебе просьба, голубчик. Ты молодой, горячий. Христом богом прошу, не лезь в пекло. Оставишь артиллерию без командира, что тогда буду делать?

– Слушаюсь, ваша светлость! – весело отвечал тот.

Это был начальник артиллерии генерал-майор Кутайсов. На том самом месте, где сказаны были эти слова, он упадет с простреленной грудью, не выполнив обещания держаться сзади огня. Армия останется без двухсот пушек, забытых в артиллерийском резерве.

По какому наитию уже теперь, накануне сражения, Кутузов понимал эту опасность? Он что-то еще хотел сказать Кутайсову, но только кивнул головой и уехал. В небрежности его посадки, в спокойствии, с каким он поглядывал по сторонам, сквозило мучительное напряжение сил, и только рука сжимала и разжимала рукоять нагайки, висевшей через плечо…

Листов перехватил меня раньше, чем я доехал до бивака.

– Хорошая новость! – сказал он. – Сейчас говорил с младшим Тучковым. Он вас согласен причислить к штабу. Какая удача, что на него напал.

Сам Листов получил распоряжение Багратиона быть при командующем первой армией Барклае де Толли. Уже сейчас Багратион подозревал, что главные события развернутся на его фланге и ему придется просить подкреплений у Барклая. Чувствовал это и Барклай, перед боем командиры обменялись адъютантами для координации.

Мы поехали в самый конец левого фланга. Здесь разворачивался третий корпус Тучкова-старшего. Его младший брат, генерал-майор, командовал бригадой из трех полков. Тучковы жили на Пречистенке недалеко от Листовых. Листов был вхож в этот дом, а с младшим Тучковым установил хорошие отношения.

Значит, сейчас я увижу того, о ком мне рассказывал Артюшин, чьи глаза на портрете поражают печальной силой, в чью память будет стоять часовня на поле Бородино…

Но нет, он вовсе не был печален. Командир бригады встретил нас возле палатки. Он сидел на чурбаке и что-то писал, знаком просил подождать.

– Кашу, вино, за этим присмотри сам, – сказал офицеру. – Да чтоб не жгли костров на пригорках, пусть ищут ложбины. Караулы усиль, мало ли что ночью. Егерей после восьми спать.

Потом обернулся ко мне:

– Я знаю о вас. Бумаги у Кульнева задержались? Приятно встретить соратника по Финскому походу.

Ни грусти, ни ощущения предстоящей гибели, как на портрете, не было на его лице. Пожалуй, оно менее тонко, чем изобразил художник, но матовая ровность кожи, темные, с янтарным проблеском глаза и как бы насмешливый очерк губ придавали ему неуловимое изящество. Говорил он быстро, любезно, не очень дожидаясь ответа.

– Первое дело снабдить вас бумагой. Мелентьев!

Подбежал адъютант.

– Заготовь мне на подпись приказ: «Сим удостоверяется, что поручик…» Берестов ваша фамилия? «…поручик Берестов назначается офицером по особым поручениям при командующем». Пусть так и значится – «по особым поручениям», чем непонятней, тем у нас важнее. Делай, Мелентьев. Да скажи Музыченке, чтоб красивей писал, не то его в полк определю за каракули.

– А к вам у меня просьба, – сказал Тучков. – Адъютантством я вас не хочу занимать, этого у меня достаточно. Но вот я слышал, вы хорошо рисуете? Любите, говорят, на натуре делать наброски. Так у меня мечта есть давно—собрать живые картинки боя, чтоб прямо на поле они рисовались. Лихое дело, опасное. Художников под картечь не затащить, а нам, воякам, в бою не до этого. Послушайте, вы боевой офицер, пуль не боитесь, вам и грифель в руки. Саблей махать дело не хитрое, а вот среди свалки суметь до художества вознестись… Это ведь для самой истории. Ну как, согласны? – И, не дожидаясь ответа, сказал: – Грифели и бумагу вам тотчас найду. Возьмите солдата, коли нужно в помощь. А теперь, господа, извините, у нас передислокация. Обедать, если желаете, приезжайте в Ревельский полк, я там через два часа буду.

Скоро мы уже ехали к Семеновской. Полки третьего корпуса в это время поднимались для перемещения вправо.

Это было то непонятное движение, о причине которого только через год, да и то случайно, узнал Кутузов. Дело в том, что за полчаса до нашего приезда к Тучкову здесь побывал начальник главного штаба генерал Беннигсен. Он приехал с адъютантом и нашел, что на левом фланге слишком большой разрыв между флешами и третьим корпусом.

По странному стечению обстоятельств Беннигсен не знал, что Кутузов поставил здесь третий корпус не случайно, а под прикрытие холма, чтобы сбоку ударить по французам, которые хлынут как раз в коридор между флешами и третьим корпусом.

Поспорив с Тучковым-старшим, который тоже не знал, что его корпус стоит в засаде, Беннигсен заставил передвинуть все двенадцать полков на открытое место по склону холма.

Французы быстро заметили новую группу войск, и Наполеон внес поправки в диспозицию, подкрепив Понятовского корпусами Даву и Нея…

Мы ехали через розоватый березовый лес, освещенный вечерним солнцем. Вдруг я подумал, что могу вмешаться в события. Могу, как бы ненароком, сказать все Листову. Он поедет в штаб и прояснит неразбериху. Еще не поздно остановить движение корпуса, еще не поздно оставить его в засаде, и, может быть, тогда завтра все повернется иначе. Польский корпус, который стоит сейчас гораздо правее, чем будет стоять завтра, кинется в атаку на флеши. Тучков ударит ему во фланг, опрокинет. Под удар попадут Ней и Даву, весь правый фланг французов окажется в трудном положении. Что тогда?..

У меня дух захватило. Наполеон опрокинут, французы бегут, Москва в безопасности. А дальше, что дальше? Куда повернет история?

Но если вовсе не так? Все говорят про слабость левого фланга. Допустим, Тучков останется в засаде. Значит, крыло кончается на Семеновских флешах, а против него сразу три корпуса отборных французских войск. Они навалятся, наши не выдержат, а Тучков опоздает с фланговым ударом. Например, ему помешает березовый лес и овраг. Что же тогда? Сражение проиграно?..

У меня даже лоб вспотел. Искушение вмешаться в историю грозило стать палкой о двух концах. А кроме того, неужели вот так, одним махом, можно перевернуть все вверх ногами? Ведь за иным исходом битвы неминуемо последует иной ход войны, иное развитие жизни, все иное… Нет, невозможно! Да и позволит ли сделать это сама история? Мучительное чувство. Сознание своего могущества и беспомощности одновременно. А больше всего понимание, что ты отвечаешь за многое. Быть может, за все?..

Армия готовилась к бою. Вокруг ружейных козел сидели солдаты, они чистили мелом штыки, белили портупеи и перевязи. Кто переодевался в чистую рубаху, кто зашивал ниткой прореху, кто менял кремень в ружейном замке.

Кавалеристы скребли и мыли лошадей, кормили их досыта, точили палаши, сабли, заряжали карабины и пистолеты. Артиллеристы доводили до жаркого блеска орудийные дула, смазывали дегтем винты и колеса.

Повара варили кашу в огромных котлах, из бочек наливали в кастрюли вино, добавляли перцу и грели на кострах.

В больших палатках лекаря раскладывали бинты, корпию и компрессы, стальные ножи, пилки и щипцы, готовили уксус и спирт. Рядами стояли пустые телеги для раненых.

Почти все войска заняли свои места, но некоторые батальоны еще передвигались. Ополченцы насыпали последние брустверы, сколачивали мосты и заравнивали канавы. Стук работы уже затихал.

Вечер красным огнем заката обнял Бородино.

– Кровушка наша на небо просится, – сказал кто-то.

Листов приводил в порядок оружие. Я тоже достал свои пистолеты. Листов стал их вертеть.

– Хорошие у вас пистолеты, арабские.

– Ваши хуже?

– Мои заводские. А ваши искусного мастера, вот его клеймо. В Европе таких уже не много делают. Хуже всего французские, часто дают осечки. Тульские наши добрее, да и бьют дальше.

После ужина я завернулся в шинель и лег на солому. Листов устроился рядом. Воздух похолодел, запахи стали острее. Веяло скошенной травой, полем, а с неба чем-то кристально чистым, как бы началом всех запахов.

Низкие облака закрывали часть небосвода, и костры доставали их своим красноватым огнем. Даже отблески там колыхались. Зато в проемах чернота стояла особенно ярко, и пронзительные уколы звезд горели с болезненной силой.

У соседнего костра тихо говорили солдаты:

– Слышь, Анисим, а чего такое звезды, как соображаешь?

– Звезды?.. То окошки небесные, смотрят оттедова к нам.

– Кто смотрит?

– Мобудь, ангелы али еще какие созданья.

– А я так разумею, что это разбилось чего наверху, осколочки серебряные летают.

– Да чего разбилось, голова? Нешто горшки там глиняные?

– А ты кометю зимой видал?

– Как же, видал. Важная штука.

– Видал, какой ейный хвост? Это метла небесная, летит, подметает. Чего же ей тогда подметать, как не осколочки?

– Осколочки! Эх, голова. Да рази горшки там глиняные? Небо, она стучи по ней топором, не бьется, потому – всегдашняя вещь!

Помолчали.

– Бабье лето кончается, братцы.

– Завтра овес косить, Наталья-овсяница…

– А тут овес хороший. Кабы не стоптали, добрый тут овес.

– Слышь, Анисим, а все ж ты про звезды скажи. Чего они душу терзают? Влекут куда-то, чегой-то шепчут?

– Эх, голова! Кабы я знал… Говорю, то глазы небесные.

– Страсть как горят – насквозь прожигают.

– Жалеют тебя, дурачка. Небось завтра без головы останешься. С женкой-то попрощался?

– Как, тоись? Я пять годов дома не был.

– Ну, про себя? Про себя-то сказал ей, прости-прощай, женка, ясная голубушка. Больше не свидимся, живи-поживай, мужа помни.

– А… Это поспею. Как душа отлетать станет, так и скажу.

– Да… – вздохнул кто-то. – Баба вроде и никудышная вещь, а прямо в сердце стоить, куды от ей денешься…

– Никудышная! На бабе свет держится…

Завтра битва. Я лежал, и не мысли, а вереница обрывочных воспоминаний текла в глубине сознания. Сменялись лица, прошлое мешалось с настоящим, проблескивало будущее, и все вертелось, говорило, мелькало…

Я вспомнил ночь на той же даче, где впервые увидел Наташу. Только было это через год. Куда-то разъехалась, разошлась компания, мы остались одни. Догорел последний свечной огарок, осенняя темнота подступила к окну.

Она лежала, завернувшись в одеяло. Я сидел на краешке топчана. Что-то взвизгнуло и ухнуло в дальнем лесу. Она спросила:

– Ты никогда не боишься?

– Бывает, – ответил я тоном бесстрашного человека.

– Например, если в темном лесу?

– В лесу не боюсь.

– Ты был в лесу ночью?

– Несколько раз.

– И не боялся?

– Кого бояться в темноте? Никто тебя не видит. Если часто ходить, просто привыкнешь.

– Я бы никогда не привыкла. Я даже по темной улице не могу идти.

– Это пустые страхи, – сказал я небрежно.

– А с тобой не боюсь. Я даже могу пойти в лес, если хочешь.

– Зачем?

– Просто пойти туда ночью. Чтобы рядом был ты и я не боялась. Мне кажется, я не испугаюсь нисколько.

– Я покурю.

– Только приходи быстрей, а то здесь темно.