Бородинское пробуждение

Но светить в полную силу ему не удается. Пороховые дымы пять часов рвутся из пушек, ружей и пистолетов. Горит все, что может гореть: деревья, зарядные ящики, уцелевшие избы. Плотная желтоватая дымка растет и растет в вышину над полем, кажется, сам воздух тлеет. Десять пушечных и сто ружейных выстрелов приходится на каждую секунду жарких часов Бородинского боя, это подсчитали потом. А сейчас кажется, что все железные трубы, большие и малые, ревут беспрерывно, прыгая, раскаляясь, выбрасывая за дымом дым.

Тррах! Со страшным звуком разрывается пушка на нашей батарее, она не выдержала беспрерывной стрельбы. Падают изувеченные канониры.

Пылают последние деревья и кусты, вся позиция заставлена большими и малыми факелами. Мимо меня проезжает Багратион с адъютантами. Он останавливается и пристально смотрит в сторону французов. Они тем временем заводят свое пиликанье и начинают маршировать на флеши. Ядра их косят, но французы идут.

– Браво! – Багратион хлопает в ладоши. – Жалко трогать молодцов. Как идут!

– С каждым разом все ближе строятся, – говорит офицер. – Скоро нос к носу будем отдыхать.

– Скажите Шатилову, чтоб встал наискосок, – приказывает Багратион. – Пусть с фланга ударит.

– Не успеет построиться, ваше сиятельство!

– Исполняйте! – резко говорит Багратион. – Браво, ей-богу, браво!

Вся сила французской атаки в первом натиске. Тут, кажется, не удержать.

Уже три раза с наскоку они брали флеши. Но у вдохновенного французского боя не всегда хватает дыхания. Сначала русские отступают, а потом тяжелым ударом возвращают занятые позиции.

В пятой атаке все повторилось. Французы ворвались на флеши и оседлали пушки. Гренадеры второй дивизии кинулись в контратаку, началась бойня. Я не успел сделать ни одного штриха, прорвавшиеся французы набегали с опущенными штыками. Мне пришлось спасаться, Белка так и осталась привязанной у лафета.

Я увидел Тучкова. Стройный, туго затянутый в мундир, он что-то кричал солдатам. Те как завороженные смотрели на промежуток поля перед собой, ядра ложились на нем особенно густо.

– Ах, так! – крикнул Тучков. – Стоите? Тогда я один!

Он выхватил у солдата знамя и прямым шагом пошел навстречу ядрам. Десять шагов, двадцать, и вдруг опустился на колено. Гранаты рвались вокруг, плясали ядра.

Что-то толкнуло меня. Может, вид одинокого, засыпанного ядрами генерала, может, склоненное знамя, которое он все еще держал на колене, но я кинулся вперед, ничего не помня. Я добежал до Тучкова. Он, с головой, упавшей на грудь, уже мертвый, все еще стоял на колене и необъяснимым послесмертным усилием держал древко с зеленым полотнищем.

Я наклонился, но тут же меня ударило в затылок, и все потемнело.

4

Темнота, темнота… Спокойная, плавающая. Со мной рядом сидит Наташа. Она всхлипывает:

– Ты совсем как мертвый, совсем…

Я шепчу:

– Я не мертвый. Меня ударило. Я хотел поднять знамя, и меня ударило. Где ты была?..

– Я здесь, я все время с тобой.

– Где ты, дай руку.

Она протягивает руку. Я тянусь, тянусь, не достаю. Она говорит:

– Все время с тобой, все время. Я говорю:

– Это неправильно, что мы расстались.

– Это неправильно, – говорит она.

– Мне без тебя трудно.

– И мне.

– Я ищу тебя, я все время ищу тебя. Где ты, Наташа?

– Я здесь, – шепчет она. – Куда тебя ударило?

– Где мне тебя найти?

– Я здесь, – шепчет она. – Я с тобой…

Проясняется. Меня несут два солдата.

– Ничаво, ваше благородие. Маленько гвоздануло, даже дырки не сделало. Ядром причесало. Это совсем ничаво. Красивше будете.

– Где генерал? – говорю я. – Генерала возьмите.

– Их превосходительство? Где там! Вы-то вперед пробежали, а евонного даже места не стало, чугуном позасыпало.

Что-то взрывается рядом, солдаты падают, я снова теряю сознание. Опять темнота. В ней младший Тучков. Он улыбается печально, издали машет рукой:

– Вот не могу подняться. Грудь навылет, да и ноги… Я бы поднялся. А жаль, в первой же атаке. Не повезло, право. Если Мари увидите, передайте, чтоб не искала…

– Мари? – Губы мои едва шевелятся.

– Жену так зову, Маргариту. Скажите, пусть уж не ищет. Тут на меня двое упало, потом еще и еще, лошадью придавило, где тут найти.

– Она все равно будет искать.

– Жалко ее… – Красивые губы Тучкова кривятся. – Бродить среди трупов каково…

Я говорю:

– Она все равно будет искать. День и целую ночь с факелом. Часовню поставит.

– Часовню? – говорит Тучков. – Мне? А ребятам? Ребятам поставьте часовню, сколько их у меня полегло…

Очнувшись, я нахожу себя прислоненным к лафету. Голова гудит, рука повисла. Рядом Листов.

– Как вас шарахнуло! Два раза от смерти ушли. А вы молодцом, полк поднимали в атаку. Я уж дивизионному фамилию сообщил, представит. Давайте руку перебинтую. Картечью, видно, царапнуло.

Правая кисть в крови, но, кажется, не перебита. Листов туго затягивает ее бинтами.

Рядом на земле сидят солдаты и делят каравай хлеба.

– Вот пахнет-то, братцы. В драке еще слаще, кормилец наш родимый.

– Глянь, у Ермила ядро в ранец закатилось! Где у тебя ранец-то был, Ермил?

– Тута вот бросил на един миг, а поднял, смотрю, чижелый.

– В ранец, эк невидаль! У канонеров ядро в пушку склизнуло, аккурат в самое дуло. Законопатило!

Тут же сидит француз с перебитой ногой, на него никто не обращает внимания. Француз разрывает рубашку и пытается перевязать ногу. Кто-то протягивает ему кусок хлеба.

– Эй, горемычный, пожуй маленько.

Француз берет хлеб, ест и давится. По щекам текут слезы.

– Дядька Максим, а чего они к нам прилезли? Смотрю вот, люди как люди.

– Господь ослепил, вот и прилезли, – важно отвечает Максим. – А так, оно конечно, люди. Как не люди…

– Вас все-таки в госпиталь надо, – говорит Листов. – Белка цела, поезжайте. А мне опять к Барклаю.

– Который час? – спросил я.

– Около десяти.

Я вспоминаю, что должен сделать рисунок. Хотя бы один рисунок, тот самый, который попадет в коллекцию Артюшина. Странное, непонятное, но острое ощущение причастности к этой, казалось бы, мелочи. Да что изменится, собственно говоря? Рука висит плетью, еще не известно, смогу ли стоять на ногах, «причесанная ядром» голова просто разламывается.

Что изменится? Не будет рисунка с подписью «Ал. Берестов», бумажки в коллекции отставного полковника. Но он уже есть, что-то твердит во мне. Этот рисунок, эта бумажка. Ты его видел, значит, он должен быть. Иначе какой-то изъян, какая-то неточность вклинится в будущее. Но что же с того? Пусть вклинится, так даже интереснее…

Шатаясь, встаю, сажусь на Белку. Кричу изо всех сил, а на самом деле лепечу еле-еле:

– На батарею…

– Браво! – Листов хлопает меня по плечу. – Вы молодчага!

Мы скачем. Издали на батарее ничего не разглядеть. Но вот дым рассеялся на мгновение, и мы увидели, как наши скатываются вниз по холму.

– Что такое? – закричал Листов. – Неужто отдали люнет!

Тут же его Арап взвился и запрыгал на трех ногах.

– Проклятье! Берестов, уступите лошадь. Да слезайте! Не видите, батарея пала! Вы же в седле еле держитесь!

Он стащил меня с Белки. Рядом в каре стоял батальон. Толстый смешной офицер бестолково бегал перед ним, что-то покрикивая. Пехотинцы стояли плотными рядами, в деле еще, видно, не были.

– Какого полка? – закричал Листов.

– Томского пехотного!

– Вы что же, не видите, что батарея пала? Именем главнокомандующего – за мной! Надо скинуть французов!

– Ребята! – закричал офицер тоненьким голосом. – Наш черед! Ура не кричать, пока на горку не влезем, а то выдохнетесь!

– Давайте! – крикнул Листов. – Поздно будет!

Он пришпорил Белку и поскакал впереди батальона. Томичи дружной гурьбой кинулись за ним. Батальонный бежал сбоку, неловко размахивая шпагой. Почти бегом они взяли склон батареи, и только там грянуло «ура!». Несколько сотен русских ударили в штыки чуть ли не на дивизию.

Французы замешкались. Пока они разобрались, что атакует всего горстка, подоспел еще полк, за ним другой. Высота закишела войсками, как муравейник. Я вытащил из сумки бумагу, карандаш и неверной, набухшей от боли рукой попробовал взять его в руку.

Атака на батарею Раевского! Почти безнадежный, отчаянный удар одного батальона на несколько французских полков. Но этот рискованный удар успели поддержать другие войска.

Атака на батарею Раевского составила себе громкую славу, хотя таких атак в Бородинском бою я видел немало. Случилось это, возможно, потому, что сразу два генерала, начальник штаба Ермолов и командующий артиллерией Кутайсов, кинулись отбивать высоту и оба получили раны, один небольшую, другой смертельную.

Но я не видел пока ни Ермолова, ни Кутайсова. Возможно, они замешались в атаку с другой стороны. Впереди всех я видел Листова на белой лошади, на моей Белке, за ним томичей, а там уж целую толпу войск – егерей, пехотинцев, драгун, гусар.

Зажав между пальцами карандаш, я сделал несколько штрихов. Острая боль пронзила руку, но я продолжал рисовать. Струйка крови скользнула из-под бинта и пропитала бумагу. Ага, вот они, буроватые пятна, которые я разглядывал у Артюшина, это моя кровь.

Голова налилась свинцовой тяжестью. Едва кончив набросок, я снова потерял сознание.

Что для меня потеря сознания в этом бою? Потеря одного и обретение другого? Я вижу ослепительную улыбку Кутайсова. Он скачет на своем караковом жеребце и смеется, как будто он не в бою, а на веселой охоте. Картечь сметает его, окровавив седло. Он падает на землю, садится, с изумленным лицом ощупывает растерзанную грудь.

Я вижу сердитое лицо Кутузова. Напрягаясь и краснея, он тоненьким голосом кричит:

– Христом богом просил тебя не лезть в простую пехоту! Ты чего упал? Поднимайся быстрее, раздавят копытами! Вставай, голубчик, вставай!

Кутайсов с тем же изумлением продолжает ощупывать грудь.

– Ваша светлость, кажется, я не могу. Осколок в груди. Ваша све… – Он медленно валится на землю.

– А пушки? – кричит Кутузов. – Кто над пушками останется, куда резервы попрятал?

– К-костенецкого ставьте, – бормочет Кутайсов. – А я… я помираю…

– Помираю! – кричит Кутузов. – Я тебе покажу – помираю! Сказывал, не лезь!.. Помирает? – спрашивает он с почти детским недоумением у окружающих.

– Убит сразу, – отвечают из свиты. – Непонятно, как еще разговаривал. Уже пятнадцать генералов выбито, ваша светлость. Троих наповал…

Генералы двенадцатого года! Как они молоды, многим нет и тридцати. Двадцать два из них окропили кровью бородинскую землю, двое остались там навсегда, погребенные под кучами трупов, трое умерли от ран…

Генералы двенадцатого года. Багратион, с лицом, озаренным вдохновением боя, кричащий «браво» французской атаке. Спокойный, ищущий смерти под ядрами Барклай. Незаметный Дохтуров, возникающий в самых опасных местах боя. Бесстрашный Милорадович, с трубкой в зубах на виду у французских батарей. Отчаянный Раевский, ходивший в атаку вместе с сыновьями. Самолюбивый и властный Ермолов, которого опасался сам царь. Красивый и нервный Коновницын, летавший по полю в расстегнутом сюртуке. Цепкий Неверовский, чудом державшийся с дивизией против тройной силы французов. Любимец Петербурга Кутайсов, писавший стихи и трактаты об артиллерии. Гигант Костенецкий, дравшийся как простой солдат и сломавший два банника о французские головы. Грузный, стареющий Лихачев, один бросившийся на французов со шпагой. Мужественный Кульнев, хитроумный Платов. Скромный Луков, единственный генерал, в послужном списке которого сказано «из солдатских детей». Командир четвертой дивизии, обладатель пышного титула принца Вюртембергского, ходивший в простой пехотной шинели, евший из котелка и спавший на земле рядом с солдатами…

Сухая пыль щекотала мне нос. Я очнулся лицом к земле и увидел жесткие, перепутанные остатки травы. Взъерошенные, помятые, они торчали, как обломки крохотных штыков, источая горький запах уставшей от битвы природы.

Я приподнялся. Мое беспамятство было недолгим, на высоте еще длилась схватка. Там все бурлило, рычало, сверкало. Но постепенно бой скатывался к Колоче. Высота осталась в наших руках, приняв на свое измученное тело еще пять тысяч убитых.

Чудом уцелел в этой схватке Листов. Он подъехал на Белке, держась за плечо и улыбаясь. Эполет сорван, рукав распорот, сорочка в крови.

– Штыком задело, – сказал он. – Пустяки.

Слез с Белки и вдруг опустился на землю, побледнел. Тут же подскакал генерал, без треуголки, тоже перепачканный кровью. Грива вьющихся русых волос, широкое распаленное лицо, тугой подбородок. Могучие плечи, скульптурность во всей фигуре. Я сразу узнал Ермолова.

– Чья лошадь? – закричал он веселым и в то же время повелительным голосом.

– Чей белый конь? Кто был в атаке?

Листов поднялся и твердо сказал:

– Это лошадь поручика Берестова.

– Герой поручик! – крикнул Ермолов. – Запомню! – И прежде чем я успел возразить, обратился к Листову: – А вы, ротмистр, поставьте пушки Никитина на высоту. – Он тут же дал шпоры и ускакал, обдав нас комьями из-под копыт.

– Вы ранены, вам перевязка нужна, – сказал я Листову.

– Где же Арап? – Листов оглядывал поле.

Арапа не было. То ли его добило, то ли, раненный, он ускакал из гущи боя.

– Ждите меня здесь. – Листов взобрался на Белку. – Сейчас отведу батарею и лошадь другую достану.

Я сунул рисунок в сумку и пошел на центральную высоту. Здесь в пороховом чаду, в тяжелом запахе изуродованных тел началась расчистка подъездов для артиллерии. Убирали разбитые лафеты, откатывали ядра, растаскивали трупы. Грохот стрельбы накрывал все тяжелым пластом. Нет да нет, новое попадание валило кого-то наземь. Дымилась земля, перепаханная копытами, колесами, ядрами, гранатами.

– Ах, Петрушенька, все живой, однако! – воскликнул вдруг кто-то с ласковым удивлением и тут же закричал яростно: – Куда прешь? Объезжай! Вертай, говорю, колесья!

– Чего? Нешто спятил, Фролов? Чего разорался? – сердито сказали солдаты, толкавшие пушку.

– Вертай, говорю! Не видишь – цветок?

– И чего цветок? Пропускай орудье!

– А то, что живой! С утра невредимый. Раскрой, дура, глаза!

Солдаты, толкавшие пушку, остановились.

– Глянь, правда живой. Живая, братцы, растенья.

– Ишь, рученьки растопырил, красуется.

– И как уцелел? Лютик не лютик…

– Лютик, сказал! Это копытка.

– Врешь, не копытка! Копытка весной играет. Шептуха это, верное слово. В четыре лепесточка, смотри.

– Нет, не шептуха. Запах сурьезней…

Солдаты толпились, разглядывали, нюхали. Среди черной, изрытой земли, среди обломков и мертвых тел стоял как ни в чем не бывало полевой цветок. Его желтые лепестки светили свежо и радостно.

– С самого утра фертом! – радовался солдат. – Ах ты Петруша! Я загадал: коль он уцелеет, то и мне будет вторая жизня.

Солдаты смеялись.

– Не глупствуй, Фролов. Цветок себе за икону выбрал.

– А ты объезжай! Давай стороной колесьями. Петрушу помнешь!

– Хо-хо! – гоготали солдаты. – Петруша! Ладно, обкрутим. Пущай твой Петруша живет!

5

Под руки провели исколотого французского генерала. Это был Бонами, командир бригады, первой ворвавшейся на батарею, но оставшейся там навсегда. Из-под залитого кровью лба страдальчески блеснули темные глаза.

Лихие французские генералы любили ходить впереди атак, они не страшились смерти. В Бородино сорок девять из них получили раны, девять смертельные. Но плен для французского генерала, привыкшего к славе, был тяжек.

Подъехал Листов. Он совсем ослабел. Кровь из плеча не унималась, хотя я неловко намотал бинты и тряпки. Артиллеристы дали ему приблудную лошадь под французским седлом, и мы поехали на перевязочный пункт.

На флешах французы начинали шестую атаку. Четыре сотни орудий обмолачивали позицию, чтобы подготовить еще один натиск двадцати тысяч пехоты и кавалерии. Русских на флешах вдвое, а то и втрое меньше.

– У нас как в каменоломне, – говорил офицер, – французы метр прорубают, а тут же обвал – и каменщиков нету. Снова долбежка. Левее тоже горячее дело. Французы отбросили наших с Утицкого кургана, но ненадолго. Сейчас подойдут подкрепления второго пехотного корпуса. Тучков-старший поведет их в контратаку и будет смертельно ранен на отвоеванной высоте.

Его понесут на плаще по склону, а подскакавший адъютант скажет, что убит его младший брат Александр.

Как много братьев сражалось в Бородинском бою, как много пало. Тучковы погибли оба, из четверых. Орловых двое убито, двое тяжело ранено. Убиты Валуевы, ранены Муравьевы, Норовы, Щербинины… Да что там, каждый второй офицер воевал рядом с братом, отцом или сыном. Кажется, вся Россия семьями ушла из домов, чтобы загородить дорогу французам.

Сражение клонится к полудню. Русские стоят, французы кидаются в бесконечные атаки. Сейчас по приказу Кутузова казаки Платова и кавалеристы Уварова обходят неприятеля, чтобы «подергать» его левый фланг. Войск немного, кроме дерзких наскоков, они ничем не могут грозить корпусу Богарне. Платов не решится атаковать, он только покажет издали лес пик, но так испугает французов, что сам Наполеон оставит центр и поедет на левый фланг вместе с большой группой войск, так нужных ему в центре.

Мы проехали вторую линию войск, потом резервы. Тут было потише, но вовсе не безопасно. Ядра тяжелых пушек залетали роями, ломали строй батальонов, валили лошадей, взрывали пороховые ящики. Отсюда все рвались в бой, пляска чугунных шаров над головой, бессилие предугадать их зловещий полет рождали чувство мучительной беспомощности.

Какой-то драгунский полк с обнаженными палашами стоял во фронт и вовсе не походил на полк, от него осталось меньше батальона. Один командир заставил своих пехотинцев сидеть, но это не много меняло, ядра на излете все равно косили людей.

Солдаты слушали звуки летящего металла и обсуждали:

– Холодная пошла!

– Нет, вареная.

– Всмятку! Чичас брызнет!

«Холодная» – это ядро, безразличный чугунный шар. Я видел, как неопытный новобранец попробовал оттолкнуть ногой катящуюся мимо «холодную». Ему оторвало носок, бешено вращающееся ядро не терпит прикосновений. Если оно пролетит мимо достаточно близко, то вас «причешет» – контузит воздушной волной.

«Вареная» – бомба или граната. Она разрывается с визгом, обдавая смертельным железом. Как только ее не называют – «чиненка», «пузырь» и даже «одуванчик». Она разрывается в воздухе или на земле, смотря по тому, когда догорит запальная трубка.

Еще есть картечь – «горох», «пшено». Но сюда картечь не долетает. Зато в первых рядах картечь, пожалуй, самый страшный снаряд. Она может скосить сразу десяток.

Весь пятый гвардейский корпус еще не участвовал в деле. Преображенцы, семеновцы, измайловцы стояли сумрачными рядами, глядя на дымную панораму впереди. Перед полками расхаживали командиры. Стояли кавалергарды, лейб-кирасиры, гвардейские драгуны. Все на подбор рослые, в сверкающих касках, в красивых мундирах.

– Будет еще французам работка, – сказал Листов.

В низине у небольшого леска поставлены палатки лазарета. Здесь протекает небольшой ручеек. Сначала я подумал, что он ржавый, как это бывает с лесной водой, потом увидел, что густо-красный от крови. В бурых маслянистых пятнах была и земля, кровь из отрезанных рук и ног, разбитых голов, изуродованных тел не давала ей просохнуть.

Негромкий стон, беспрерывный, тяжелый, заполнил низину. Солдаты сидели, лежали, все окровавленные, перебинтованные, некоторые уже мертвые, а ручей все тек и тек, унося поток человеческой крови.

Лекари не успевали, вереницы раненых дожидались у отвернутого края палатки. Листов не пошел, как другие офицеры, без очереди, а только взял корпии, спирта, бинтов и снял мундир. Как мог, я промыл ему рану и туго забинтовал.

Рядом какой-то пехотный офицер тоже пытался перевязать себя сам. Я помог и ему. Офицер поблагодарил.

– Эх, господа, разве мы так сумеем? Вот женские руки – они как бальзам: и бинтуют и боль успокаивают одновременно.

– Женщину тут за десяток верст не найдешь, – сказал Листов.

– У нас в Нижегородском полку при лазаретной повозке была одна. Прелесть девушка! И сейчас где-то здесь, врачует. Жаль, что не к ней попал. Да что, господа! – Офицер махнул рукой. – Об этом подумаешь, сразу жить хочется… Однако я в бой, прощайте…

Мы поехали в сторону Семеновского оврага и увидели нескольких солдат, стиснутых драгунами. Солдаты что-то кричали и показывали на лазарет. Рядом гарцевал офицер на сером коне.

– Полицейская линия, – мрачно сказал Листов.

– Ваше благородие! – кричали солдаты. – Ваше благородие, прикажите! Страженья идет, а нас держат!

Солдаты стояли без оружия. Драгуны с палашами наголо молча напирали на них лошадьми.

– Убери селедку, чего тычешь! – кричали солдаты. – Шел бы под ядра, тетеря!

Листов поехал не оглядываясь.

– Под ядра, понял, тетеря! – кричал солдат. – И твой начальник пущай откушает! А то хороши здесь, вороны!

Офицер вдруг подъехал и что-то сказал драгунам. Те слезли с лошадей, схватили кричавшего солдата и стали валить его наземь.

– Братцы! – закричал тот. – Как так? Меня шомполами? За что? Я рану имею, братцы! Егерского полка рядовой Максимов! Страженья идет! Как же, братцы!..

Листов внезапно резко повернул коня и подъехал.

– Что тут у вас происходит? – крикнул он звонким и злым голосом.

– Не извольте беспокоиться, ротмистр, – сказал офицер, холодно поглядев на Листова.

Это был Фальковский.

– Что все-таки происходит? – настойчиво повторил Листов.

– Вы сами должны понять, что происходит, – ответил Фальковский. Он посмотрел на меня и усмехнулся. – Я имею приказ задерживать дезертиров, покидающих поле сражения.

– Какие там дизентиры! – кричали солдаты. – Враки, обман! Мы раненых отводили. Вон лазарет, вон он! Спроси кого хошь! Я Петрова нес, у него нога перебита!

– А я двоих сразу тащил!

– У меня пули вышли, за припасами послан!

– Разберись, ваше благородие!

– Я имею приказ, – сухо повторил Фальковский. – Вам ли, ротмистр, не знать, что без нашей линии пол-армии разбежится. Поезжайте своей дорогой… Продолжайте, – сказал он драгунам. – Дайте ему фухтелей. В другое время на каторгу пошел бы за оскорбление.

Драгуны снова схватили солдата.

– Прекратить! – вдруг закричал Листов высоким голосом.

Драгуны остановились.

– В чем дело? – Голубые глаза Фальковского похолодели. – С кем имею честь?

– Ротмистр Листов, адъютант второй армии! От имени командующего требую освободить людей и отправить на передовую!

– Требуете? – Фальковский прищурился. – Отчего же вы требуете? Эти люди арестованы как дезертиры и предстанут перед судом. А вы, ротмистр, еще ответите за свои действия. Или вам не известен приказ самого светлейшего?

Листов дал шпоры коню и подскакал к драгунам.

– Братцы! – закричал он. – Драгуны! Какого полка?

– Ингерманландского, – ответил кто-то.

– Первого корпуса? Я войсковой адъютант первой армии! От имени командующего приказываю пропустить солдат на позиции! Братцы, людей не хватает! Судить да рядить будем потом! Палаши в ножны, ребята! Не здесь ими махать, расступись!

– И то. – Драгуны охотно попрятали палаши и отъехали.

– А вы, – сказал Листов солдатам, – кто еще на ногах стоит, давайте в полки. Ведь еле стоим. Давайте, давайте, ребята!

Солдаты с радостным гулом поднимали ружья.

– Верно, ваше благородие, спаси тя бог. Это из наших, боевой. А то – фухтелями. Еще повоюем. Земля пока держит.

Подъехал Фальковский и ледяным тоном сказал:

– За бунт вы ответите.

– Капитан, – сказал сквозь зубы Листов. – Я не уверен, что ваше мужество распространяется дальше полицейской линии.

– Вы полагаете, я струшу на передовой? – насмешливо спросил Фальковский.

– В таком случае, пожалуйте на передовую.

– Вы лично меня приглашаете?

– А хоть бы и я.

– Для какой цели?

– Мало ли что можно делать на передовой. – Листов принял иронический тон: – Например, отобедаем вместе. Время сейчас как будто к обеду.

– Вы хотите со мной отобедать?

– А что? Приятно отобедать с таким серьезным, исполнительным офицером. А заодно обсудить значение полицейской линии.

– Именно в связи с ее значением я не могу оставить пост, – сказал Фальковский. – А после боя я к вашим услугам.

– После боя! – Листов усмехнулся. – Вы полагаете, у нас равные шансы уцелеть? Нет, капитан, вы, как я вижу, не такой уж храбрец.

– Хорошо, – мрачно сказал Фальковский. – Я постараюсь освободиться на время. В котором часу и где вы собираетесь устроить свой показательный обед?

– Мой показательный обед, – Листов достал часы и взглянул, – будет дан через час… скажем, на центральной батарее.

– А рапорт на вас я все-таки напишу, – сказал Фальковский. – Вы попадете под суд не после обеда, так после ужина.

– Отлично, – сказал Листов. – Так я вас жду.

– Что вы затеяли? – спросил я, когда мы отъехали. – Что еще за обед?

– Так, фантазия. – Он засмеялся и тут же рассказал, как отвозил пакет Милорадовичу.

Милорадович спросил, как Барклай. Листов ответил, что ездит в самых опасных местах, под ядрами. Милорадович тут же кликнул вестового и велел подать себе завтрак на самом видном месте, прямо под носом у французских батарей. Сидит грызет курицу и приговаривает: «Мы Барклая не хуже. Где он красуется, там мы обедаем». Кругом ядра свищут, а он курицу ест.

– Уж коли полный генерал на такое мальчишество способен, – смеялся Листов, – то и мне пошутить не грех.

– Думаете, Фальковский приедет?

– Не думаю. – Листов махнул рукой. – Но после боя я все-таки его разыщу. Уж больно заносчивый служака.

– Не трудно его разыскать, – сказал я. – Он вас быстрей разыщет. Фальковский лучший полицейский офицер Ростопчина. Он ездил со мной в Воронцово.

– Вот как? – сказал Листов.

Тут же он остановил лошадь, и на лице его появилось удивление.

– Батюшки! – воскликнул он. – Доктор Шмидт!

6

Оказалось, мы ехали тем леском, на который я час назад показал Лепихину. В нем росло несколько крепких дубовых деревьев, но теперь лес превратился в обгорелый частокол.

Весь перепачканный, в изодранной одежде, Лепихин сидел посреди каких-то обломков. Рядом валялась убитая лошадь, дымились и тлели на ветках дуба куски желтой тафты.

Лепихин не обратил на нас никакого внимания, даже не повернул головы.

– Ouelle rencontre! – крикнул ему Листов. – Quel bon vent vous am(франц.))

– А, бросьте! – сказал Лепихин. – Говорите по-русски.

– У вас какие-нибудь неполадки?

– В самую середину гранатой, – задумчиво проговорил Лепихин. Он повернулся и посмотрел на Листова: – Где-то я вас видел?

– В отеле «Голубой волк», доктор Шмидт.

– А хватит вам! Доктор Шмидт, доктор Шмидт…

– В таком случае…

– Шмидт, доктор Шмидт, мсье Леппих. К черту!

Листов вопросительно посмотрел на меня.

– В самую середину гранатой, – снова сказал Лепихин. – Горелка рванула, черт побери! Впрочем, она все равно не работала.

– Вы не успели подняться? – спросил я.

– Какой там подняться! Говорю вам, отказала горелка, проклятье! Все в щепки – смотрите. Вам нравится? Вы этого хотели, господин Берестов?

Тут он словно только что нас увидел.

– Черт возьми! Да вы вместе! Каким образом?

– Судьба, – сказал я. – Судьба.

– Ага! Значит, она существует? В таком случае, у меня роковая.

– Я бы не сказал, – заметил Листов. – Из-под гранаты ушли. Да еще взорвалось что-то.

– Горелка, черт бы ее побрал. Еле дышала. Так бы я за два дня не наполнил оболочку. Целую жизнь этот опыт готовил. Что мне теперь остается?

– Готовить другой.

– Резонно, – сказал Лепихин. – Впрочем, вам не понять.

– Что вы теперь намерены делать? – спросил я.

– Пойду битву глядеть. Приборы мои разбиты, так я хоть простым глазом. Где всего жарче, покажите дорогу.

За рощей мы поймали одинокую лошадь. Лепихин взобрался в седло. Я предупредил:

– Фальковский здесь, в полицейской линии.

– А мне что? – Лепихин пожал плечами.

– Вам разрешили уехать из Воронцова?

– Разрешили? – Лепихин усмехнулся. – Надоела комедия.

Мы встретили Вяземского.

– Петя! – крикнул Листов. – Живой? Как там на линии? Горячо?

На круглом лице Вяземского, раньше смешливом и оживленном, – недоумение. Разбитые очки бесполезно болтаются на носу. Он щурит глаза, всматривается.

– Ей-богу, не знаю, Паша.

– Чего на одном месте вертишься? – говорит Листов.

– За батареей я послан, а найти не могу. Где тут артиллерийской резерв?

Листов пожимает плечами.

– Как там на флангах и в центре?

– Да разве поймешь? – отчаянно говорит Вяземский. – Каша, вот уж не думал. Такая бойня! Подо мной две лошади пало. Валуев убит, Бибикову руку напрочь.

– Постой, постой. Ваши-то где стоят, Милорадович?

– Да половина стоит, а половину перевели куда-то. Я уж запутался окончательно. К французам чуть не заехал, а вернулся, свои было зарубили.

– Говорил, смени кивер.