Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны

Весной 1918 г. Ленин, выступая на расширенном бюро ЦК РСДРП(б), констатировал: «Саботаж интеллигентских кругов сломлен, техники идут к нам, надо их использовать»[136]. К лету того же года классовый состав новой бюрократии заметно изменился. В Москве, например, среди сотрудников центрального государственного аппарата 58,3 % составили служащие бывших государственных, общественных и частных учреждений и предприятий[137]. По Петрограду данных о соотношении старых и новых чиновников в местных органах власти и управления нет, но, вероятно, не будет преувеличением утверждать, что и здесь картина была аналогичной. Конечно, в верхние слои управленцев они попадали крайне редко, но на более низком уровне их было много.

Одновременно началась работа, пока еще эпизодическая, по подготовке новых кадров технических работников и управленцев низшего и среднего звена. Уже 3 января 1918 г. при Петербургском комитете РСДРП(б) открылась школа районного партийного актива. В последний день ноября того же года в бывшем Таврическом дворце прошел первый выпуск курсантов Первого рабоче-крестьянского университета им. Зиновьева. Здесь в тот момент готовили специалистов по сельскому хозяйству, милиции и уголовному розыску, советскому управлению.

И старые, и новые чиновники, став «едиными» советскими бюрократами, сразу же обратили на себя внимание обывателя своими отрицательными сторонами, столь знакомыми ему по дореволюционным временам. «„Новое начальство“ столь же грубо, как старое, только еще менее внешне благовоспитанно. Орут и топают ногами в современных участках, как и прежде орали. И взятки хапают, как прежние чинуши хапали, и людей стадами загоняют в тюрьмы», – писал Горький в «Новой жизни» 19 декабря 1917 г.

Конечно, за два месяца трудно было что-то изменить радикально, но во множестве воспоминаний и документов 1918–1920 гг. другими словами рисуется та же картина. Г.А. Князев занес в дневник 27 сентября 1918 г.: «Удивительно прямо, какая разведена канцелярщина. Все теневые стороны бюрократизма сделались еще темнее, еще несноснее. Добиться чего-нибудь можно после больших хлопот и неприятностей»[138]. «Чтобы добиться чего-н[и]б[удь], нужно пятьдесят неграмотных подписей… Шиловскому (который преподает в школе шоферов) понадобились для учебных целей поломанные автомобильные части – он обратился в комиссариат. Целый день ходил от стола к столу – понадобилась тысяча бумаг, удостоверений, прошений – а автомобильных частей он так и не достал», – это из дневника Чуковского за 5 марта 1919 г.[139] И наконец, еще одна цитата – теперь уже из письма театрального режиссера С.А. Марголина писателю С.Д. Мстиславскому от 12 сентября 1920 г.: «Вся бюрократия чиновничества потрепалась внешне и – ей-ей! – сохранилась внутренно в том же, не красном (какое заблуждение!), а в тупом сонном городе Петербурге»[140].

Нельзя сказать, чтобы власти не ведали об этом положении. Борьба с бюрократизмом, «волокитничеством», канцелярщиной, взяточничеством, комиссародержавием началась сразу же после образования новых структур и не прекращалась на протяжении всей Гражданской войны. Уже 20 апреля 1918 г. большой Совет комиссаров Петроградской трудовой коммуны поручил комиссару юстиции Н.Н. Крестинскому выработать резолюцию о борьбе против взяточничества и представить на утверждение депутатам Петросовета[141]. С соответствующим докладом на заседании Совета выступил председатель Революционного трибунала С.С. Зорин. Признав, что взяточничество есть и развивается, он предложил бороться с ним «разъяснениями и репрессиями». Лица, дающие и берущие взятки, должны были привлекаться к ответственности[142]. На общероссийском уровне эта борьба была подкреплена изданием 8 мая 1918 г. декрета СНК о взяточничестве, определявшем наказанием для недобросовестных чиновников лишение свободы сроком до пяти лет[143]. Однако положение не изменилось. В конце сентября 1918 г. с гневной статьей, обличающей бюрократов, на страницах «Петроградской правды» выступил Зиновьев. По его мнению, дух бюрократизма – более страшный бич, чем чехословаки, холера или правые эсеры. Призывая покончить с ним, автор провозглашал: «Новому времени новый костюм потребен для нового дела»[144]. Подобные выступления вряд ли могли утешить рядового гражданина, так как вреда бюрократам они не наносили.

С конца 1918 г. борьба с отрицательными сторонами работы советских учреждений стала приобретать менее отвлеченный агитационный характер. В октябре-ноябре 1918 г. Петроградское отделение Рабоче-крестьянской инспекции начало ревизию отчетности и делопроизводства районных Советов. Среди выявленных недостатков контролеры отмечали, в частности, наличие в сейфах Советов вещей из драгоценных металлов, облигаций, золотых и серебряных монет, которые, согласно инструкциям, должны были сдаваться в финансовые органы[145]. В конце января 1919 г. объединенное заседание Совета комиссаров СКСО и исполкома Петросовета приняло совместное постановление. «Ответственные руководители отделов, комиссариатов, районных Советов должны привлекаться к революционному суду не только за умышленное злоупотребление по должности, но и за халатность, плохую отчетность, незнание своего дела, бумажную волокиту и т. п., – говорилось в нем, – принадлежность к РКП от ответственности не избавит»[146]. Отныне же каждый депутат Петросовета должен был отчитываться перед своими избирателями не реже одного раза в месяц. Одновременно стали раздаваться голоса и о необходимости чистки в коммунистическом и советском аппаратах. С таким призывом выступил на страницах «Красной газеты» Н. Мещеряков. По его мнению, чтобы избавиться от «обилия нечисти», надо выяснить прошлое всех служащих, а новых, в том числе и беспартийных, принимать только при наличии благоприятного отзыва с прошлой работы или по рекомендации одного-двух коммунистов[147]. Подозрение в нелояльности к советской власти вызывали в данном случае главным образом старые служащие, но обойтись без них новые управленцы не могли. Более того, в эти же дни НКВД разослал циркуляр, в котором рекомендовалось «старых чиновников не увольнять. Не давая им ответственных постов, их желательно оставлять на службе». Не являлись исключением даже бывшие полицейские чины: самые незаменимые из них с разрешения местных исполкомов и большевистских партийных комитетов могли отныне служить новому обществу[148].

Нетрудно заметить, что борьба с бюрократизмом пришлась на тот же период, когда решалась проблема взаимоотношения между партией большевиков и Советами. Как составная часть проблемы антибюрократические меры рассматривались на VIII съезде РКП(б) в марте 1919 г. и нашли отражение в новой программе большевиков. По мнению делегатов, причины «частичного возрождения бюрократизма внутри советского строя» объяснялись недостаточно высоким культурным уровнем, отсутствием необходимых навыков у новых чиновников, отвлечением самого развитого слоя городских рабочих на военную работу и привлечением старых специалистов. Все упиралось, таким образом, в личности, но не в систему органов власти, в незыблемости которой сомнений не возникало. Соответственным образом мыслились пути преодоления этого зла: привлечение каждого члена Совета к определенной управленческой работе и последовательная смена этих работ, а также «постепенное вовлечение всего трудящегося населения поголовно в работу по управлению государством»[149]. Как и положено программному документу, эти меры не могли быть реализованы быстро. Для ослабления отрицательного влияния бюрократизма в ближайшее время предпринимались и иные усилия. В мае 1919 г. при Петроградском отделении госконтроля была образована комиссия по сокращению штатов. По сообщению «Красной газеты», проведя сокращение в комиссариате торговли и промышленности и пожарном страховом отделе ВСНХ, комиссия приступила к аналогичной работе в комиссариате народного просвещения[150]. Вероятно, эффективность подобных мер была невысокой, если учесть, что, как уже упоминалось, в 1920 г. численность служащих (в процентном отношении ко всему населению) по сравнению с 1919 г. в городе увеличилась.

Другое направление заключалось в желании уменьшить канцелярщину и волокиту в бумажных делах. В июле 1919 г. межведомственное совещание предложило учреждениям значительно упростить канцелярскую переписку, оставив лишь два типа деловых бумаг: «сношение» и «служебную записку», ограничить число подписей и различных «грифов». Допускалось сокращение наименований должностей и наиболее употребительных слов[151]. К слову сказать, распространение аббревиатур в годы Гражданской войны было чрезвычайно широким, и иногда сокращения принимали совершенно чудовищные с точки зрения русского языка формы. Достаточно назвать «Ковнуделсевоб» (комиссариат внутренних дел Северной области) или «Чусоснабарм» (чрезвычайный уполномоченный Совета рабочей и крестьянской обороны по снабжению Красной армии и флота). Появление многих подобных сокращений объяснялось, в частности, созданием так называемого условного телеграфного адреса и требованием строжайшей экономии бумаги[152].

Антибюрократические меры не давали должного эффекта, ибо носили косметический, а не глубинный характер. Поток жалоб на деятельность советских органов не иссякал. По данным бюро жалоб и заявлений рабоче-крестьянской инспекции, только за первую половину 1920 г. о непорядках в советских учреждениях написали 317, а о злоупотреблении властью – 221 человек. С 1 июня 1919 г. по 1 сентября 1920 г. из 3507 поступивших в РКИ из города и губернии письменных обращений 2207 (62,9 %) касались неправильных, по мнению граждан, действий Советов различных уровней, отделов губисполкома, продорганов и ЧК. Большинство жалоб были вполне обоснованными, так как в последнем случае, например, из 2076 рассмотренных заявлений 1307 были удовлетворены[153]. Вероятно, виновные или многие из них понесли наказание, но наказывали чиновников в основном низшего и среднего ранга. Что же касается служащих высшего ранга (речь в данном случае идет об ответственных советско-партийных работниках), они жили, обособившись не только от пролетариев, но и от многих соратников. Их жизнь строилась по законам, отличавшимся от деклараций, провозглашаемых ими же на митингах, в резолюциях и постановлениях. Круг этих революционеров был узок, и с каждым годом они все больше и больше отдалялись от народа. Некоторые элементы отдаления, объяснявшиеся поначалу здравыми причинами, с течением времени гипертрофировались и вкупе с остальными привели к пропасти между «верхами» и «низами».

«Кто у власти, тот и у сласти»

Символом нового с Октября 1917 г. стал бывший Смольный институт благородных девиц, где располагались центральные, а после их переезда в Москву местные органы власти. Многие чиновники здесь не только работали, но и жили. Первое время комиссары делили коридоры и этажи с прежними обитателями, но усилиями коменданта П.Д. Малькова в ноябре-декабре 1917 г. Смольный был частично очищен от «посторонней публики». Процесс фильтрации жильцов продолжался и при Зиновьеве. Выселяли в основном лиц, не работающих в Смольном, так как учреждений, занявших многочисленные помещения бывшего института, тоже было с избытком. В августе 1920 г. здесь размещались ПК, канцелярия исполкома, отделы хозяйственный, литературный, продовольственный, медико-санитарный, финансовый, агитационно-пропагандистский, телефонной связи, информационный III Интернационала, секции военная, работниц, фронтовая, мандатная комиссия, комитеты РК, обороны, служащих, помощи больным и раненым красноармейцам, ЧК по забронированию квартир, уполномоченный Смольного и совет трудовой армии, издательство III Интернационала, а также радио– и переговорочная станции, почтовое отделение, библиотека-читальня, музыкальная школа, Смольный детский дом (ясли), фотокиностудия, отряд особого назначения[154]. Если добавить к перечисленным в списке учреждениям и организациям многочисленные вспомогательные технические службы, то Смольный превратился в огромную и переполненную «коммуналку». По воспоминаниям В. Семенова, работавшего в Смольном в 1918–1919 гг., в это время «штаб революции» обслуживали более 1000 рабочих и служащих[155]. О количестве проживающих прямых сведений нет, но, по косвенным данным, приблизительную численность можно установить, во всяком случае для 1920 г. Из 725 комнат и квартир 594 являлись жилыми. Существовавшей при Смольном баней, работавшей два раза в неделю (четверг – мужской день, суббота – женский), ежемесячно пользовались примерно 5000 человек. Таким образом, количество жильцов превышало 600 человек[156].

Избавление от лишних происходило порой самым решительным образом. Вот образец подобного распоряжения коменданта (с сохранением стиля подлинника): «Всем тов. эмигрантам, не работающим в Смольном и еще живущим почему-то, предлагаю выселиться в <…> двухдневный срок по 7 апреля с. г. (1920 г. – А. Ч.) включительно. Не исполнившие моего предложения будут приняты соответствующие меры вплоть до предания народному суду, а также и до ареста»[157]. Одновременно удаляли лиц, чья политическая репутация вызывала сомнение или подозрение. По постановлению смольнинских коммунистов с 1 марта 1921 г. жилье предоставлялось только членам большевистской партии. Этого принципа власти придерживались и в дальнейшем.

Ответственные работники жили не только в Смольном. По воспоминаниям Чуковского, Луначарский в феврале 1918 г. обитал «в доме Армии и Флота – в паршивенькой квартирке – наискосок от дома Мурузи, по гнусной лестнице»[158]. Председатель Петроградской ЧК Н.П. Комаров занимал в 1920 г. квартиру в доме № 2 по Комиссаровской (бывшей Гороховой) улице, где располагалось и само учреждение, наводившее страх на обывателей. М.С. Урицкий жил на 8-й линии Васильевского острова вместе со своим родственником Б.Г. Каплуном. Немалое число ответственных работников заселило номера гостиницы «Астория», превращенной в 1-й Дом Петроградского Совета (1-й Дом Совета). Второй аналогичный дом с 1921 г. занял помещения бывшей «Европейской» гостиницы. Дома Совета, как определяли их документы той эпохи, имели «структуру общежитий с отдельными комнатами, общей столовой и общими кухнями и предназначены исключительно для постоянного проживания советских служащих по ордерам, выдаваемым из отдела Управления Домами и Отелями»[159]. В первую очередь, такие ордера получали члены ВЦИК и ЦК РКП(б), областного бюро ЦК РКП(б) и губкома, члены губисполкома и их заместители, а также члены коллегий отделов губисполкома. Помимо них на комнаты в Доме Совета могли претендовать сотрудники ВЧК и Петроградского военного округа, сотрудники райкомов и райисполкомов, командированные «высоких рангов», а в последнюю очередь и при наличии свободных помещений – «ответственные работники с партийным стажем не позднее 1918 г.»[160].

В реальности в бывшие гостиницы правдами и неправдами попадали не только перечисленные в этих документах категории горожан и гостей Северной столицы. Приходилось, как и в Смольном, периодически «вычищать» «неподходящих» жильцов. Свидетельство тому – фраза о «бесспорно оставляемых» и встретившееся в протоколе заседания президиума Совета комиссаров ПТК от 10 июня 1918 г. решение о немедленном выселении из «Астории» всех нежелательных элементов[161]. В списке «бесспорно оставляемых жильцов», датируемом примерно осенью 1919 г., из 104 фамилий ряд хорошо известных тогда горожанам. Среди них бывшие комиссары продовольствия Петрограда К.К. Стриевский и продовольствия СКСО С.П. Восков, председатель ЧК И.П. Бакаев, заведующий петроградским отделением Госиздата И.И. Ионов. Обладателями трех комнат были С.С. Зорин, Г.Е. Евдокимов, С.Н. Равич и некто Сергеев. Остальные довольствовались одной или двумя комнатами[162]. Ранжированность в обладании апартаментами сохранялась и год спустя. Г.Е. Зиновьев, с сентября 1920 г. постоянно проживавший в 1-м Доме Совета, занимал пять комнат на втором этаже, его бывшая жена З.И. Лилина с сыном – две. На третьем этаже в трех комнатах жили дочери Л.Д. Троцкого Зинаида и Нина Бронштейн. У помощника Зиновьева по Петросовету А.Е. Васильева было также три комнаты, у секретаря Петросовета Н.П. Комарова – одна[163]. Как видим, принцип прямо пропорциональной зависимости между занимаемой должностью и метражом комнат, который, видимо, лежал в основе распределения жилья, выдерживался не всегда.

«Гнездовой» принцип расселения исповедовали и высшие губернские советские чиновники. Летом 1918 г. ими были определены в качестве собственного жилья дома № 40–42 по Моховой улице и № 37–39 по Литейному проспекту. Когда же оказалось, что часть квартир в этих домах занимают служащие областного комиссариата земледелия, последним было предложено «очистить занимаемое помещение в течение трех дней ввиду того, что оно необходимо для нужд губсовдепа». «В случае отказа в выезде хозяйственный отдел будет принужден прибегнуть к вооруженной силе», – сообщалось далее в грозной бумаге хозяйственного отдела Петрогубсовдепа[164]. Этот случай не был единичным. В мае 1920 г. из дома № 35 по проспекту Володарского (бывшему Литейному) выселяли служащего Ириновского волостного Совета, так как комната понадобилась для сотрудников губисполкома[165].

Стремление высших чиновников образовывать своеобразные кондоминиумы объясняется не столько приверженностью их к коммунам, горячо пропагандируемым в те годы, сколько возможностью и необходимостью создать собственные «островки» в бушующем революционном море. Жизнь на этих «островках» заметно отличалась от окружающей. Комендант Смольного в записке, направленной в декабре 1919 г. в президиум городского исполкома, характеризуя большинство жильцов Смольного как «брюзжащую обывательщину», отмечал, что при этом они пользуются «громадными привилегиями в отношении революционных рабочих города, как-то: бесплатная квартира, отопление, освещение и один из лучших обедов всего Петрограда»[166].

Действительно, быт ответственных работников был организован лучше, чем остального населения. Собственные баня и прачечная, обеспечение медикаментами, мебель, реквизированная у «буржуев» или доставшаяся в наследство от старых хозяев (стоит, правда, отметить, что мебель считалась собственностью учреждения), наконец, гараж, в котором сосредоточивалось подавляющее большинство имевшихся в городе автомобилей. Реплика З.Н. Гиппиус: «Автомобиль – это, значит, едут большевики. Автомобилей других нет», – вполне соответствовала действительности, но с оговоркой. Не каждый большевик мог и имел возможность пользоваться машиной. В сентябре 1919 г. президиум Совнархоза Северного района решил предназначенные для районных Советов автомобили передать исполкому, а также Совкомхозу для обслуживания городских предприятий. Районные Советы, потерявшие к этому времени какую-либо реальную политическую власть, лишались и важной привилегии. Спустя год, в декабре 1920 г., бюро губкома предложило президиуму губисполкома передать ПК еще три легковые машины, а также «увеличить число машин при гараже исполкома, затребовав [их] через Губчека»[167]. Чиновникам пониже рангом полагались конные экипажи.

Служебный транспорт не разрешалось использовать в личных целях, но нарушения были столь часты, что в мае 1921 г. исполком Петросовета специальным постановлением вынужден был запретить поездки за город и на острова на автомобилях и в экипажах по личным делам. Виновным грозил народный суд[168]. Попытки бороться с этим злом делались и раньше. «Красная газета» сообщала, что в апреле 1919 г. райкомовцы II городского района обнаружили вечером у подъезда Мариинского театра 27 рысаков. «„Собственники“ советских лошадей, – писал корреспондент, – подразделяются на комиссаров, помощников и членов заводских комитетов и вереницу тепленько устроившихся людей: двое военных, врач, начальник хозяйственной части, заведующий обозом транспорта Наркомпрода, приказчик мельницы и т. д.». Заключалась статья патетическим восклицанием: «Не пора ли установить порядок пользования лошадьми Республики во всех учреждениях!»[169] В том же году и у того же театра патруль задержал в машине самого председателя Петросовета с женой и высадил их, руководствуясь запрещением ездить в автомобилях не по служебным делам[170]. Эта история, содержащаяся в воспоминаниях Э.М. Иогансона, написанных в 1950-е гг., не подтверждается другими документами, но, учитывая характер Зиновьева и нравы некоторых новых властителей, вполне могла произойти.

В Мариинке высшие чиновники имели специально зарезервированные для них места. Определенные ложи и кресла числились за Смольным, комиссариатом народного просвещения и его высшими чинами, за дирекцией театра. Представителям милиции было отведено кресло № 1 в 13-м ряду. Ложа «С», закрепленная за президиумом Петросовета, всегда была заперта на особый ключ, который выдавался только по записке секретаря исполкома Костиной. Во время спектакля у двери ложи безотлучно находился специальный капельдинер, не пропускавший никого опять-таки без записки от Костиной[171]. В феврале 1921 г. в связи с обострением ситуации в Петрограде городская верхушка пошла на некоторое ограничение своих привилегий. Тогда, в частности, малый президиум губисполкома постановил провести «сокращение индивидуально закрепленных мест» в государственных театрах[172]. Видимо, по мнению властей, подобная акция, результаты которой могли быть хорошо заметны со стороны, способствовала бы ослаблению конфликта между «низами» и «верхами».

Если в театре ложу охранял один капельдинер, то безопасность Смольного обеспечивали сотни вооруженных людей. Система и кадры охраны начали складываться еще при пребывании правительства Ленина в Петрограде. Пропускная система, посты, матросы и красногвардейцы составляли неотъемлемую часть жизни Смольного. Постепенно красногвардейцев и матросов сменили латышские стрелки, численность которых к марту 1918 г. составляла 500 человек. По утверждению первого большевистского коменданта Смольного П.Д. Малькова, охрана должна была переехать в Москву вместе с правительством. Но петроградская верхушка не отпустила ее, пока не была найдена замена[173]. Ею стала рота особого назначения, насчитывавшая в конце октября 1919 г. 150 человек. Правда, в эти тревожные для большевиков дни – наступление войск Юденича на Петроград – оборону Смольного держали также артиллерийский взвод и пулеметная команда, рота самокатчиков и 4-я коммунистическая рота батальона особого назначения. Общее количество защитников «штаба революции» превышало 400 человек. Здание было окружено окопами, вырытыми рабочими, присланными штабом обороны Смольнинского района, проволочными заграждениями, а перед входом стояли пушки, державшие под обстрелом Советский (бывший Суворовский) проспект. «Все проживавшие в Смольном лица и их семьи поспешили выбраться из него», – вспоминал один из тогдашних его обитателей К.С. Жарновецкий[174]. Внутренний распорядок для оставшихся был ужесточен. Были введены именные пропуска, оставлены для входа и выхода только главные ворота, запрещено ночевать в Смольном посторонним. «Пребывание в коридорах Смольного без дела воспрещается, – гласил приказ коменданта. – Всем живущим в помещениях Смольного и не ночующим дома сообщать об этом в домовой комитет. Домовой комитет обязан после 12 час. ночи сообщать мне списки лиц, не ночующих дома»[175].

Юденичу не удалось взять Петроград, обитатели постепенно вернулись в свои комнаты и квартиры. Орудия были убраны, а часть защитников приступила к выполнению иных обязанностей. Охрану Смольного несла лишь рота особого назначения, численность которой в течение 1920 г. росла и к ноябрю-декабрю насчитывала около 500 человек[176]. Они несли караул не менее чем на 17 постах, в том числе у кабинета и «у подъезда т. Зиновьева». Судя по сохранившимся рапортам дежурных Смольного, каких-либо серьезных эксцессов в 1920 – начале 1921 г. не происходило. Пожалуй, самым хлопотным выдался первый день мая 1921 г. С полуночи вокруг Смольного началась беспорядочная стрельба с участием часовых и каких-то посторонних людей, задержать которых не удалось. Вечером, в связи с проводившейся неподалеку от Смольного церковной службой, караулы были усилены, но ночь прошла спокойно. Надежность смольнинских охранников была, по-видимому, достаточно высока. За полтора года в рапортах дежурных отмечены лишь два случая игры в карты на деньги среди бойцов роты да арест инструктора и организатора политотдела караульной бригады, «в пьяном виде шатавшегося в стенах Смольного» в ночное время.

Отличался надежностью и созданный в 1918 г. для охраны других большевистских и советских учреждений города и руководящих работников автоброневой отряд. В него входили коммунисты и им сочувствующие, обязательно имевшие рекомендации от большевиков. В распоряжении отряда находились броневики, легковые и грузовые машины, мотоциклы с пулеметами[177].

Вооруженная охрана, автомобили и телефоны, отдельные места в театрах, неизменное пребывание в президиумах различных собраний – эти явления отчужденности, обособленности власти от городских жителей были хорошо заметны.

Не всегда легко было сохранить в секрете и размеры окладов, получаемых ответственными работниками. Опасаясь, что из-за увеличения содержания членам Петербургского комитета РСДРП(б) «сможет возникнуть недовольство в рабочих массах», группа членов ПК на заседании комитета 12 декабря 1917 г. высказалась за сохранение прежних окладов. Однако большинство проголосовало за повышение зарплаты, поскольку «приходится тратить не 8 часов на партийную работу, а целые дни до поздней ночи»[178]. В последующие годы оклады у чиновников, равно как и у представителей всех других профессий, постоянно росли: в апреле 1918 г. члены исполкома получали 600 рублей, а в сентябре 1919 г. – от 4050 до 4200 рублей в месяц. Правда, в 1919 г. они не могли рассчитывать на иные, дополнительные вознаграждения, но с 1 января 1920 г. за сверхурочную работу тарифная почасовая ставка увеличивалась в 1,5 раза. Оклады высшего слоя руководителей города в эти годы значительно превышали среднюю зарплату петроградских рабочих основных профессий, но часто уступали, хотя и не намного, размерам окладов, которые власть назначала «буржуазным специалистам». В любом случае принцип эгалитаризма, который Ленин исповедовал до Октября 1917 г., был нарушен почти сразу же и не только для специалистов, но и для высших чиновников. Впрочем, в связи с обвальной инфляцией различие в денежных доходах не вызывало такую жгучую ненависть обывателя, как отличие в продовольственном снабжении.

Продовольственные же привилегии руководства оказались более замаскированными, чем денежные. При введении «классового пайка» в июле 1918 г. советские и партийные работники не упоминаются ни в одной из четырех категорий, на которые было разделено население. Возможно, они числились в III категории среди «прочих граждан, не вошедших в I-ю или II-ю категории и не принадлежащих к IV-й»[179]. При новой разбивке горожан в ноябре того же года уже на три категории ответственные работники советских учреждений, наряду с рабочими физического труда и детьми, были отнесены к I категории, как трудившиеся без ограничения времени[180]. В 1919 г. специальным распоряжением политические управленцы, а также милиционеры, чекисты, часть рабочих и служащих стали получать военный паек, величина которого не оставалась неизменной, но была выше общегражданского. Когда же 30 апреля 1920 г. Совнарком РСФСР принял общероссийский декрет о трудовом пайке, в нем была выделена группа рабочих и служащих, занятых тяжелым или вредным, или высококвалифицированными видами труда. Ответственным работникам предоставлялись одинаковые с рабочими права на получение товаров натурой и дополнительных пайков. Установлением норм пайков и определением круга лиц, имеющих на них право, ведала комиссия по рабочему снабжению при Наркомпроде. Таким образом, нормы продовольственного снабжения, казалось бы, жестко увязывались с нормами для рабочих.

Насколько официальные установки соответствовали действительности, судить трудно, особенно для 1918–1919 гг. Все же отрывочные данные свидетельствуют об отличиях в питании между партийно-советскими функционерами и остальным населением города. Упоминавшаяся уже Э. Голдман, тесно общавшаяся в Петрограде в 1920 г. с высшими политическими чиновниками, писала впоследствии, что «пайки, выдаваемые жильцам 1-го Дома Советов („Астории“), были много лучше пайков, получаемых рабочими на заводах. Конечно, их было недостаточно, чтобы поддержать жизнь, но никто в „Астории“ не жил лишь на эти пайки. Члены коммунистической партии, квартировавшие в „Астории“, работали в Смольном, а пайки в Смольном были самыми лучшими в Петрограде»[181]. Такая ситуация сложилась в Смольном еще в конце 1917 г., когда по поручению председателя ВЦИК Я.М. Свердлова комендант Мальков организовал здесь небольшую столовую для наркомов и членов ЦК. Питание в ней было тоже скудное, как и в общей столовой, куда мог зайти любой посетитель, имевший пропуск в здание, но все же получше. «Обеды в ней были не бог весть какие: то же пшено, но зато с маслом. Иногда удавалось даже мясо достать, правда, не часто», – вспоминал Мальков[182].