Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны

С. Яров, Е. Балашов, В. Мусаев, А. Рупасов, А. Чистиков

Петроград на переломе эпох. Город и его жители в годы революции и Гражданской войны

Предисловие

В последние сто лет Россия пережила столько катаклизмов, что иному государству хватило бы на несколько столетий. Не составлял исключения и главный город России – сначала императорский Петербург, затем военный и революционный Петроград. Естественно, что огромная историография и имперской столицы, и Петрограда, и большевистской цитадели революции отличалась прежде всего характеристикой, описанием и оценкой достижений правящих верхов в связи с 300-летием дома Романовых, а затем большевистской диктатуры. Не меньшее внимание в ней уделялось геополитическим проблемам внешней политики и тем войнам, которые отражали геополитические интересы держав, участвовавших в войне, и в том числе России; проблемам внутренней политики самодержавного строя, опорой которого было поместное дворянство; постепенно стали затрагивать и крепостническую систему отсталой крестьянской страны. Социальные сдвиги в Петербурге, рост рабочего класса и рабочее движение в целом, появление и деятельность различных революционных кружков – от декабристов до РСДРП (большевиков), также со временем оставались важными проблемами, которые выдвигались авторами, сознававшими назревание перемены в организации политического строя; появились работы о Государственной думе и Государственном совете, министерствах и Кабинете министров.

Вместе с тем народные массы, являвшиеся основными творцами истории и вынесшие на своих плечах Русско-японскую, Первую мировую, наконец, Гражданскую войны, по-прежнему оставались как бы объектами важнейших исторических событий. Лишь некоторые историки стремились проникнуть в психологию петербуржцев, особенно в переломные годы первой русской революции, русских революций 1917 г. (Февральской и Октябрьской), Гражданской войны, когда главной фигурой исторического процесса вдруг стал простой солдат (вчерашний крестьянин), фронтовик, уставший от войны и ставший сторонником большевиков, которые обещали с ней покончить и установить всеобщий мир без аннексий и контрибуций. Еще меньше исследователей вникали в психологию новых носителей революции, их быт, обусловленность их политического сознания и поведения; мало кто пытался уяснить традиции самодержавной России, воспринятые партией и Советами, вдруг воплотившиеся в росте бюрократизма, авторитаризма правящих групп; избирательные системы, характеризовавшиеся как неведомое советское достижение, хотя выборы были несправедливы; преступность, проституция долгое время оставались вне рамок исторических сочинений; новый человек «социалистического общества» выглядел в значительной мере ходульно, являя собой некую схему, а не живое творение природы и общества; распределительная сеть и торговля оценивались лишь с классовых позиций.

Историки, взявшиеся за эти темы, увидели массу «белых пятен», нерешенных проблем и необходимость переосмысления прошлого, по крайней мере, применительно к истории Петрограда времен Гражданской войны. Их ждал непочатый край работы и серьезное изучение многих сторон жизни города и его обитателей. Поэтому и была предпринята попытка нового освещения истории Петрограда на переломе эпох, оценки поведения, жизни, быта горожанина, ранее появлявшегося на страницах книг в образе «химически чистого» жителя, который был готов стать стержнем города новой «социалистической цивилизации», отношения к религии и т. д.

Всякие переломные исторические события неизбежно находят свое отражение как в научной литературе, так и в художественной. При этом чем с более резкими катаклизмами, порою значительно меняющими социальный строй в той или иной стране, ее городах, они сопряжены (а наиболее крупные из них – приводящие к глобальным переменам в развитии человечества и общего процесса мировых изменений), тем большее внимание современников и потомков этих крутых поворотов истории они привлекают. Можно отметить и определенную закономерность в проявлении ими интереса к различным сторонам этих трагических и порою сметающих на своем пути многие устои, социальные институты, политические структуры, наконец, обычаи, традиции и оценки событий прошлого. Следует также заметить, что художественная литература, отражающая эти крутые переломы истории со значительно большим запозданием, чем откровенно политическая или социально-ориентированная на чисто классовые оценки недавнего прошлого публицистика или конъюнктурная подчас историография, гораздо полнее и с большей глубиной разрабатывает жизнь, быт, психологию, нравы, особенности жизни и поведения самых различных слоев общества, застигнутого всякими потрясениями того или иного времени.

Вряд ли случайно, что Лев Толстой лишь в 1863–1869 гг. показал с огромной силой жизнь, нравы, громадный патриотический подъем русского общества, проявленный во время Отечественной войны 1812 г. («Война и мир»), то есть спустя более чем пятьдесят лет после самой этой войны, перевернувшей судьбы многих поколений населения России. Причиной этого был и довольно сложный процесс ознакомления с источниками, их истолкование непосредственно во время грозных военных столкновений, когда сами события еще только развивались и на первый план выступала сама война как главный фактор политической истории. Все человеческое – быт, нравы, психология людей, их взаимоотношения, отношение к власти и различным явлениям – требовало гораздо большего времени и знания такого материала, который выходил за рамки боевых действий. С другой стороны, отечественная историография Октябрьского переворота и последовавшей за ним Гражданской войны упорно, на протяжении пяти-семи десятилетий ограничивала свое внимание и понимание грандиозных последствий 1917 г. главным образом действиями красноармейских отрядов, попытками реализовать «красногвардейскую атаку на капитал», доблестными рейдами красной кавалерии и пехоты на различных дорогах борьбы с армиями Колчака, Деникина, Юденича, Миллера, Врангеля, белополяками и т. д. Историков этого времени интересовала прежде всего героическая эпопея большевиков, стремившихся построить пусть и во многом иллюзорное, но по их представлениям справедливое социальное общество, где рабочий, крестьянин, солдат, хотя и несли основное бремя Гражданской войны, голода, разрухи, тем не менее были «возвышены» над бывшими «эксплуататорами» – дворянами, чиновничеством, представителями правоохранительных органов, интеллигенцией, офицерским корпусом старой армии, помещиками и капиталистами, выходцами из состоятельных слоев, членами многих правых, либеральных или «недостаточно революционных» партий меньшевиков, эсеров, анархистов и т. д.

Вот почему советская историческая литература, посвященная красному Петрограду, уделила основное внимание прежде всего военным действиям на разных участках Северо-Западного региона, особенно весенним и осенним наступлениям корпуса Родзянко – Юденича на Петроград, организации борьбы с ними, помощи со стороны относительно немногочисленных сил интервентов (американцев и англичан), героической борьбе рабочих, красноармейцев и солдат, комсомольцев, мобилизованных на борьбу с силами контрреволюции, кайзеровской, а затем британской помощи становлению противосоветских самостоятельных республик, уточнению боевых операций, оценкам боевых действий флотов и флотилий и т. д. Это, впрочем, не помешало появлению больших фундаментальных работ Н.А. Корнатовского, А.С. Пухова,

А.А. Геронимуса и других, где немалое место уделялось подлинным воспоминаниям красноармейцев и белогвардейцев, дезертирству, противостоянию различных политических сил на северо-западе России – Финляндии, Латвии, Литвы, Эстонии и т. д.[1]

Однако вне поля зрения даже лучших советских исторических книг, посвященных истории экономического и политического развития Петрограда в 1918–1920 гг., его военно-политическим и классово-партийным столкновениям, «красному» и «белому» террору, оставались многие темы, проблемы и события, выпадавшие из быстро сложившегося стереотипа – «борьбы с белыми прихвостнями буржуазии», поддерживающими их интервентами и шпионами.

Речь идет о многих обойденных классово ангажированной направленностью этих работ «подробностях жизни». А таких «подробностей» в истории послереволюционного Петрограда было немало. Партийно-советская печать и литература не давали себе труда оценить новый слой правящей бюрократии, ее образ жизни, степень близости или, напротив, оторванности от простого люда, ее моральный облик, особенно неприглядный на фоне десятков и сотен тысяч голодающих рабочих и крестьян. Г.Е. Зиновьев, З.И. Лилина, С.С. Зорин успевали не только оторваться от основной массы с каждым годом убывающего из города простого народа, но и отгородиться от него системой спецпайков, столовых, дорогостоящей одеждой, автомобилями как неизбежными атрибутами новых властителей. И если всеобщая трудовая повинность, введенная ими для утративших лоск бывших представителей имущих классов, означала изнурительную работу на валке леса и его погрузке, заготовке угля, дров, продовольствия, то новая советская бюрократия немало времени проводила в театрах, участвовала в новых зрелищных мероприятиях, помпезных праздниках «монументальной скульптуры», в склоках и адюльтерах.

Разумеется, необходимость опоры на класс-гегемон требовала и организации работы по продовольственному обеспечению части этой категории народа. Описание роли Советов, их перевыборов занимало много места и создавало видимость подлинно демократической власти, пришедшей на смену старому строю. Однако упор делался на тысячи избранных депутатов, на преобладание в Советах коммунистов и вытеснение из них представителей всех других демократических групп. Одновременно затушевывались такие первостепенные вопросы, как отсутствие тайного голосования, непрямые выборы, пятикратное преимущество рабочих перед крестьянами среди участников выборов. Кроме того, громоздкие по численности Советы реально не участвовали в организации власти и в управлении разнообразными сторонами городской жизни. На первый план вышли сначала узкие по составу руководящие органы управления Советами (исполкомы), а затем партийные комитеты всех уровней. Еще больше пробелов оставалось в историографии относительно жизни, быта, настроений горожан, их подлинной оценки советской власти. Многие слои населения города воспринимали советскую власть как реальную политическую силу, но далеко не все с симпатией относились к отдельным ее звеньям (ЧК, продотряды, заградотряды), наконец, к отдельным ее представителям и руководителям. Конечно, необходимость приспособиться к новой обстановке ради выживания порождала поверхностное политическое клише, поддерживаемое обывателями, но многие из этих клише скорее отражали стремление к самосохранению, формальному восприятию новой риторики, позволявшему выглядеть «как все». Развиваемый во многих исторических работах 1920–1970 гг. тезис, будто интеллигенция, поколебавшись, с готовностью пошла на службу советской власти, отчасти отражал настроение этой группы городского населения. Лишь с введением нэпа часть интеллигенции уверовала в возможность какой-то пользы от коммунистов для возрождения разрушенной и покалеченной России. В гораздо же большей степени получение работы, пайка, улучшение продовольственного положения побуждали многих представителей интеллигенции по крайней мере формально поддерживать новые лозунги власти, обещавшие скорое изобилие, социальную справедливость, подъем сельского хозяйства и промышленности. Горожанин как политик находился вне серьезного изучения многих авторов, которые на первый план вывели не подлинные настроения рабочих (и нередкое в ту пору рабочее забастовочное движение).[2] Историков интересовали крестьяне с их спонтанными разрозненными выступлениями в Петроградской губернии, часто вызванными не столько серьезным отражением политической программы большевиков, сколько переживаемыми трудностями, недовольством произволом и своеволием местных властей; интеллигенции, которая поначалу, не доверяя советской власти, активно участвовала в так называемом саботаже, а позже пополнила ряды белого офицерства, бежавшего на юг и организовавшего несколько крупных очагов сопротивления. Еще позже жизнь заставила ее служить за паек или за кратковременную веру в возможность возродить страну.

Еще меньше интересовались послереволюционные историки жалким бытом различных слоев населения города, проявлениями всех видов преступности и правонарушений (массовые грабежи, квартирные и карманные кражи, взлом продовольственных хранилищ, убийства с целью похищения одежды и ценностей, быстрое развитие организованной преступности, создание воровских шаек и притонов, взяточничество, казнокрадство, влияние многолетней войны на общую нравственность горожанина). Особо следует отметить шарахания в религиозной политике, позднее приведшие к варварскому уничтожению православных и иных конфессиональных культовых зданий, замене традиционной религиозности бойкими агитками и разоблачениями, часто в форме, оскорбляющей чувства верующих.

Были оставлены без внимания такие социальные болезни послевоенного времени, как массовые эпидемии, проституция, переместившаяся из бывших роскошных публичных домов в грязные и обшарпанные особняки и притоны. Выдвинутая новыми властями проблема воспитания нового человека будущего социалистического общества во многом свелась к пионерской и иной риторике, комсомольским обрядам, утрате привычных и широко распространенных религиозных и народных празднеств, развитию футуристических шествий, оформлению улиц и площадей нередко низшего качества гипсовыми статуями вождей мирового пролетариата и т. д.

Провозглашенная советской властью ликвидация частной торговли отчасти компенсировалась системой пайков, столовых, доступных для части рабочих и в особенности руководящих деятелей нового режима. Однако «запереть» свободную торговлю не удалось. В городе процветала «сухаревка», рынки держаных вещей и продовольствия, массовым стало мешочничество отчаявшихся добиться пропитания своим семьям, спекуляция, обнищание бывших состоятельных людей.

Одним словом, картина Петрограда на переломе эпох писалась в послереволюционные годы почти исключительно красным, бравурным и будоражащим цветом. Город же и его жители, число которых с нескольких миллионов человек в 1914 г. понизилось до 700 тыс. к концу лета 1920 г., истерзанные голодом, болезнями, реквизициями, произволом властей всех уровней, жили тяжелой и временами беспросветной жизнью. Лишь с переходом к нэпу в середине 1921 г. положение стало улучшаться.

Настоящая книга очерков истории Петрограда в годы Гражданской войны ставит перед собой задачу, не сгущая краски, показать многие трудности и теневые стороны жизни, не пренебрегая тем положительным, что уже отражено в исторической литературе, но и не избегая тяжелых и мрачных явлений быта и повседневных тягот горожан, которым довелось прожить несколько лет на переломе эпох. Старый дореволюционный порядок с его уже ставшими привычными устоями жизни сменился резким скачком к неизведанному будущему, ставшему тяжелым испытанием для бывшей столицы Российской империи.

Таким образом, изучение истории Петрограда эпохи Гражданской войны вплоть до настоящего времени все еще остается весьма далеким от своего завершения. Данная работа не претендует на то, что ее авторы смогли дать исчерпывающие ответы на затронутые вопросы. Однако они постарались привлечь максимально возможный на данном этапе круг источников.

Работа подготовлена коллективом научных сотрудников отдела современной истории России Санкт-Петербургского филиала Института российской истории РАН под редакцией члена-корреспондента РАН В.А. Шишкина в составе: Е.М. Балашов, В.И. Мусаев, А.И. Рупасов, А.Н. Чистиков, С.В. Яров.

В.А. Шишкин, декабрь 1999 г.

* * *

Это предисловие к первому изданию мы решили оставить без изменений, за исключением незначительной редакторской правки в память о нашем наставнике и коллеге – Валерии Александровиче Шишкине.

Вниманию читателя предлагается второе издание книги, исправленное и дополненное, с учетом исследований историков и публикаций документов, вышедших за последние 12 лет.

Осталась прежней структура книги, отражающая главный замысел авторов – рассказать о жизни города и его жителей в годы революции и Гражданской войны в форме исторических очерков.

Авторы, январь 2013 г.

А.Н. Чистиков

У кормила власти

«Семь нянек» горожанина

Февральские события 1917 г. и последовавшие за ними перипетии внесли сумятицу в управление Петроградом. К октябрю того же года в городе одновременно существовали Временное правительство, Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, центральные городские Дума и управа (ее исполнительный орган), а также районные Думы, управы и Советы. Все они постоянно или эпизодически принимали постановления, касающиеся городской жизни. Наличие внутри этих органов представителей различных политических партий, стоящих порой на диаметрально противоположных позициях, затрудняло выработку единых решений. Ситуация «когда в товарищах согласья нет» дала соответствующий результат: политические пристрастия, вызванные катастрофическим состоянием экономики, еще больше углубили экономический кризис.

Выход из замкнутого круга, казалось, нашли большевики, взяв власть в свои руки в столице 25–26 октября 1917 г. Но государственное устройство будущего социалистического общества виделось им не совсем отчетливо. Ограничившись лозунгом «Вся власть Советам!», партийные лидеры до Октября 1917 г. не разработали подробно принципы управления новым государством. Теоретические посылки не выходили за рамки общих лозунгов и идей. Теперь необходимо было все это конкретизировать, к чему обязывал, в частности, переход партии из оппозиционной в правящую. Все же в организационном плане Советы к этому времени приобрели некоторый опыт.

Около 5 часов утра 26 октября II Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, собравшийся в Актовом зале Смольного, принял написанное В.И. Лениным обращение к «Рабочим, солдатам и крестьянам». В нем были и такие строки: «…съезд постановляет: вся власть на местах переходит к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов…»[3]

Однако во многих районах страны, в том числе и в Петрограде, номинальная власть Советов не всегда сразу переходила в реальную. Возникший в конце февраля 1917 г. Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов представлял собой достаточно громоздкий орган, насчитывавший в марте до 3000 депутатов[4] и разделенный всего на две секции: рабочую и солдатскую. Большевики, находившиеся в явном меньшинстве в Совете, с самого начала его работы требовали перевыборов, но неизменно натыкались на сопротивление меньшевиков и эсеров. Правда, на отдельных предприятиях в мае-июне депутаты были переизбраны, тогда же изменился персональный состав районных Советов, частично завоеванных большевиками. После событий 3–5 июля уже меньшевики и эсеры ратовали за перевыборы Совета, намереваясь, по выражению члена Петербургского комитета РСДРП(б) В. Володарского, «вытурить» из него большевиков. Ничего у них из этого не вышло. Большевики же без перевыборов увеличивали ряды своих сторонников в городском Совете и в ночь с 31 августа на 1 сентября впервые на пленуме Петросовета провели свою резолюцию по текущему политическому моменту и по вопросу о власти. 9 сентября Совет отправил в отставку старый президиум и исполком, что позволило ленинской газете «Рабочий путь» провозгласить: «Отныне политической линией Совета будет линия партии большевиков»[5]. С этого времени кампания по перевыборам Совета оживилась, но своего пика достигла лишь в ноябре-декабре 1917 г., уже после Октябрьского вооруженного восстания. Большевики укрепляли свои позиции, хотя сформировать Совет полностью из своих сторонников не смогли.

Менее удачными для них были перевыборы исполкома Петросовета в сентябре 1917 г. По предложению Л.Д. Троцкого и Л.Б. Каменева, вызвавшему возражения Ленина, исполком избирался членами солдатской и рабочей секций на пропорциональной основе. Большевики получили в исполкоме половину – 22 места, эсеры – 16 и меньшевики – 6. Правом решающего голоса обладали еще 7 человек, делегированных различными политическими партиями и организациями. Председателем Петросовета стал большевик Троцкий. Заседания политически пестрого исполкома опять превратились в поле для теоретических битв. Ни исполком, ни сам Петросовет, пленумы которого в сентябре-октябре состоялись 12 раз, не стали тем органом, который привел большевиков к власти. Пока на этой арене шли словесные баталии, Петербургский комитет партии большевиков (ПК) 15 октября согласился с решением своего ЦК от 10 октября о том, что «вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело» и с этой точки зрения необходимо «обсуждать и разрешать все практические вопросы»[6].

Практическими вопросами вплотную занялся Петроградский военно-революционный комитет (ВРК), детище исполкома Петросовета, рожденное на его заседании 9 октября. Задача ВРК (первоначально он назывался Революционным комитетом обороны) состояла в обеспечении революционной обороны Петрограда и безопасности народа от корниловцев. Фактически сразу же «штаб обороны города» превратился в «штаб для захвата власти».

И после Октябрьского восстания комитету, ставшему уже всероссийским органом, вплоть до роспуска его 5 декабря 1917 г. суждено было также заниматься судьбой города. На плечи членов ВРК легла борьба против антибольшевистских сил и охрана порядка, обеспечение Петрограда продовольствием, а рабочих – зарплатой, выпуск газет и организация работы предприятий, банков и т. п. По сути дела, ВРК в первый месяц после восстания олицетворял собой ту власть Советов, о которой говорили большевики, заменив и Петроградский Совет, и во многом центральную городскую Думу.

Депутаты Петросовета, казалось, тоже не сидели без дела. Но вопросы, обсуждаемые на общих собраниях, в подавляющем большинстве касались не только и не столько Петрограда, сколько всей новой России. Создание однородно социалистического правительства и начало мирных переговоров с Германией, выражение доверия новому общероссийскому органу власти – Совету народных комиссаров (СНК) и его главе – Ленину и призыв к служащим почт, телеграфа и железных дорог к сотрудничеству с советской властью – вот что стояло, в первую очередь, на повестке дня. По политическому составу Петросовет и после восстания не стал однородным. По предположению историка М.Н. Потехина, с которым можно согласиться, окончание перевыборов Совета в декабре 1917 г. привело к следующей расстановке сил: большевики имели 65–70 % мандатов, остальные принадлежали меньшевикам и эсерам (главным образом левым). До весны-лета 1918 г. работали в Совете эсеровская и меньшевистская фракции, изрядно редевшие с каждым месяцем[7].

Иная картина складывалась в исполкоме Совета. В дни восстания он распался: большевики ушли в ВРК, центральные комиссариаты и другие органы; меньшевики и эсеры саботировали его работу по политическим мотивам. Поэтому 27 ноября были проведены перевыборы исполкома: большую часть мест в нем получили большевики (34) и левые эсеры (10), меньшевики и эсеры были представлены незначительной группой политиков. В президиум исполкома вошли только большевики и левые эсеры. Председателем Петросовета с 13 декабря стал (и бессменно им оставался в течение всей Гражданской войны и дольше, вплоть до весны 1926 г.) Г.Е. Зиновьев, секретарские обязанности выполнял И.П. Бакаев, а членами президиума являлись П.А. Залуцкий, В. Володарский, М.М. Лашевич, В.М. Молотов, В.Ф. Ершов и левые эсеры Л.И. Диесперов и М.А. Левенсон. Ленин был избран почетным председателем Петросовета[8].

Хотя к ноябрю 1917 г. численность Совета по сравнению с мартом того же года уменьшилась значительно, она, видимо, составляла около 1000 человек[9]. Такое количество депутатов по-прежнему делало пленумы Совета больше похожими на митинги, чем на рабочий орган. Правда, с августа 1917 г. в структуре Петросовета кроме двух секций появилось несколько отделов, занимавшихся организационными, муниципальными, агитационными и прочими делами. В начале октября количество отделов и комиссий увеличилось[10].

Стремясь повысить эффективность своей работы, 17 ноября 1917 г. Петросовет постановил «разделить без всякой оттяжки районные и общегородской Советы на отделы, из которых каждый берет на себя ближайшее участие в той или иной области государственного управления»[11]. Через месяц количество отделов с секциями и комиссиями приблизилось к двадцати. Учитывая, что это была первая разветвленная структура нового – после 25 октября – органа власти, приведем полный список подразделений Совета. На первом же заседании исполкома были образованы отделы: труда, финансовый, литературно-издательский, юридический, медико-санитарный, автомобильный, культурнопросветительный и пропагандистский, рабочей гвардии, хозяйственный; стол донесений, мандатный стол и комиссия по реквизиции, ревизионная комиссия и книжный склад. Лишь малая их часть совпадала с теми отделами и комиссиями, которые были образованы до Октября 1917 г. Позднее в составе Совета появились отделы печати и общественных работ, комиссии театральная и по охране города. Существовала при нем и тюремная секция.

Даже на первый взгляд видно, что не все ячейки этой структуры равнозначны; существование некоторых из них не поддается логическому объяснению. В самом деле, почему была театральная комиссия и не было кинематографической? Ведь кинотеатров в столице было больше, чем театров! Больше, чем автомобилей, было в Петрограде и трамваев, однако транспортного отдела тоже не существовало. Удивляться, конечно, особенно нечему. Новизна дела, отсутствие подробных проектов переустройства общества, реакция на возникающие обстоятельства – вот объяснение сложившейся ситуации.

Похожим было положение в районных Советах. Количество отделов, формировавшихся в них в октябре-ноябре 1917 г., колебалось от 3 до 12, да и направленность работы заметно отличала их друг от друга. Отметим все же, что в районных Советах создавался продовольственный отдел, чего не было в городском. Отсутствие в Петросовете таких отделов, как продовольственный, народного просвещения, социального обеспечения, можно оправдать существованием в столице иных органов, занимающихся этими вопросами. Наличие в Петрограде Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета (ВЦИК), СНК, народных комиссариатов, которые тоже вмешивались в течение городской жизни, ставило немало препятствий работе Совета. К тому же в столице продолжала пока еще действовать городская Дума, ее частью являлось Особое присутствие по продовольствию, снабжавшее горожан продуктами.

Согласно положению, Дума наделялась правом издавать обязательные постановления по нескольким десяткам предметов «ведомства городского управления». Сюда входили поддержание чистоты и порядка на улицах и площадях, оказание населению медицинской и юридической помощи, обеспечение горожан продовольствием и предметами первой необходимости, заведование учебными заведениями и пр. После прихода большевиков к власти многие направления деятельности Думы стали дублироваться народными комиссариатами или отделами Петросовета. Причина тому – отрицательное отношение подавляющего большинства гласных к восстанию. Большевики были представлены как в городской, так и районных Думах, но нигде не имели большинства за исключением Выборгской районной Думы. По итогам выборов 20 августа 1917 г. они получили в городской Думе треть мест (67 из 200). В городскую управу, возглавляемую городским головой эсером Г.И. Шрейдером, входили 7 эсеров, 6 большевиков, 3 кадета, по 2 меньшевика и народных социалиста (энеса), один – от группы «Единство» и один беспартийный[12].

Как и Петросовет, Дума занималась больше политическими сражениями, нежели городскими делами. Подобная тональность была задана еще накануне августовских выборов. «Подавая свой голос, он (избиратель. – А. Ч.) выражает свое отношение не только к трамвайным, продовольственным и т. д. делам, но и к вопросам государственного и экономического строя…», – высказывали свое мнение меньшевики. Под этими словами могли подписаться без колебаний представители и других политических партий, ибо их заявления были созвучными[13]. Неудивительно, что штурм Зимнего подавляющее большинство думцев встретило в штыки. «В переходные дни Дума играла очень важную роль, – вспоминал С.А. Анский (Раппопорт). – Так как правительство было арестовано, все антибольшевистские силы, как гражданские, так и военные, стали группироваться вокруг Думы, которая в качестве демократического представительного органа столицы сыграла роль политического центра»[14].

Поначалу гласные попытались как-то контролировать ситуацию, сложившуюся в городе во время восстания. Образованный ими Комитет общественной безопасности заявил, что примет помощь в борьбе «с хулигански-погромными элементами» и от Временного правительства, и от ВРК. Один из членов Думы был выделен для технической связи с Военно-революционным комитетом. Но на этом, пожалуй, все контакты с большевиками закончились. После восстания стороны начали резко расходиться в противоположных направлениях. Новые власти терпели Думу некоторое время, рассчитывая или надеясь на то, что она займется городским хозяйством и не будет ввязываться в политическую борьбу. Самим большевикам в первые недели просто невозможно было справиться с управлением городом и прежде всего с обеспечением его продовольствием. Но надежды оказались иллюзорными. Дума, крайне политизированная еще до 25–26 октября, осталась такой же и после этого рубежа. Обсуждение даже сугубо бытовых вопросов на думских заседаниях неизбежно приобретало политическую окраску. А 1 ноября Дума объявила себя органом, полномочным созвать Собор представителей городских и земских самоуправлений «для воссоздания власти и порядка в стране и впредь до Учредительного собрания»[15]. Попытка возложить на себя миссию общероссийского масштаба не удалась. Не прекращались в течение первой недели ноября и активные попытки части думцев исключить из своих рядов гласных-большевиков. В действительности же все произошло по-иному. Большевики, стремясь сломить саботаж чиновников, чему Дума способствовала в немалой мере, и ослабить политических противников, решили ликвидировать это, по выражению Ленина, «гнездо корниловцев». События, как и положено в революционную эпоху, развивались стремительно. 9 ноября ВРК на своем заседании только поднял вопрос о роспуске городской Думы, а уже 17 ноября СНК опубликовал в печати соответствующий декрет[16].

27-28 ноября состоялись выборы в новую Думу. Кадеты, меньшевики и правые эсеры их бойкотировали. Одержавшие победу большевики заняли посты председателя, товарища (т. е. заместителя) председателя и секретаря Думы. Городским головой стал М.И. Калинин. Хотя гласных избрали на срок до 1 января 1919 г., их деятельность прекратилась раньше. Многие функции Думы постепенно стали отходить к центральным комиссариатам. Думские школы перешли в ведение Наркомпроса, больницы – Наркомздрава, телефонная станция – Наркомпочтеля, а электростанции – ВСНХ и т. д. По постановлению Петросовета от 29 января 1918 г., городская управа превратилась в отдел городского хозяйства Совета. К тому же за пять дней до этого комиссариат внутренних дел опубликовал положение «О замене земских и городских самоуправлений Советами». «Там, где органы самоуправления не наши, где они выступают против советской власти, они должны быть распущены, – говорилось в нем, – а где они работают с Советами, должны слиться с ними, дабы не было двух однородных органов»[17].

В течение декабря 1917 – января 1918 г. прекратили существование и районные Думы Петрограда. Кроме Выборгской и Новодеревенской, в которых большевики и левые эсеры имели большинство, остальные районные Думы солидаризировались с городской; а с районными Советами их отношения тоже не сложились. В постановлениях о роспуске говорилось о назначении в будущем новых выборов, но они так и не состоялись[18].

Городская Дума и управа формально продолжали существовать еще несколько месяцев, пока наконец в сентябре 1918 г. Совет комиссаров Союза коммун Северной области (СКСО) не издал постановление об окончательном их упразднении. В середине октября завершилась ликвидация районных управ и контролировавших их комиссариатов[19]. К этому времени управление местным хозяйством уже полностью сосредоточилось в советских органах. Важно отметить еще одно обстоятельство: избранная в конце 1917 г. большевистская городская Дума была сориентирована на управление хозяйством города, а не на осуществление властных полномочий. Политическая власть в Петрограде распределялась между Петросоветом, ВЦИК и СНК. Такое положение сохранялось в городе до марта 1918 г.

Все на выборы?

Все же единственным и полновластным хозяином города, следуя большевистской теории, оставался Петросовет. Его решения должны были серьезно влиять на жизнь города и горожан, что, в свою очередь, подразумевало активное участие петроградцев в выборах высшего городского органа власти. Но результат выборов зависел не только от волеизъявления избирателей, а и от того, какая партия управляет органом, руководящим выборами, кто определяет принципы и порядок выборов и т. п. Все нити находились в руках большевиков, и это имело значение при формировании Совета.

В основу избирательной системы ими были положены принцип неравного представительства различных классов и групп населения, лишение права голоса эксплуататоров и множественный вотум, опробованные еще в революции 19051907 гг. Неравноправие избирателей зиждилось на главном тезисе большевиков – установлении диктатуры пролетариата. Следовательно, депутаты от рабочих должны были преобладать во властных органах. Эта цель достигалась несколькими способами. Были снижены нормы представительства в Совет от рабочих: в 1918 г. 1 депутат от 500, с 1919 г. – от 400 человек. Посланцами рабочих считались депутаты, избранные от отраслевых промышленных профсоюзов на районных беспартийных конференциях. Примечательно, что до 65 % делегатов беспартийных конференций составляли коммунисты[20]. По одному представителю в Совет посылали заводские комитеты временно закрытых предприятий. (На 1 апреля 1918 г. в Петрограде из 773 предприятий, на которых трудились свыше 5 человек, было закрыто 231. В 1919 г. еще несколько десятков заводов прекратили работу[21]). Число пролетариев с 1 января 1918 г. по 1 января 1920 г. уменьшилось с 293 296 до 87 950 человек[22]. Тем не менее перечисленные меры по-прежнему обеспечивали им преобладающее место в органах власти. Даже красноармейцы и матросы, посылавшие в Совет одного депутата от 200 человек, не имели в нем численного превосходства в связи с малочисленностью Петроградского гарнизона.

Перевес депутатов от рабочих, особенно в первый год пролетарской диктатуры, достигался и косвенным образом – лишением, например, избирательного права некоторых групп населения. По Конституции 1918 г. к участию в выборах не допускались «лица, прибегающие к наемному труду с целью извлечения прибыли», «живущие на нетрудовой доход», торговцы и посредники, служители культов, бывшие помещики и жандармы, душевнобольные и заключенные. За исключением двух последних категорий всех остальных еще можно было с пролетарской точки зрения причислить к эксплуататорам. Но «за бортом» выборов в Петрограде до июля 1919 г. оставались домашние хозяйки, до декабря 1919 г. – трудящаяся интеллигенция, до июня 1920 г. – учащаяся молодежь. Это являлось прямым нарушением конституционных норм.

Большевики сознательно регулировали приток новых групп избирателей, гарантируя себя от поражения. В 1918 г. в выборах участвовали представители нескольких оппозиционных новой власти партий, поэтому появление на политической арене упомянутых выше категорий горожан могло привести к нежелательной для большевиков ситуации. Показательна очередность привлечения новых избирателей: не особо разбирающиеся в политике домохозяйки, политизированная, но осторожная интеллигенция и, наконец, молодежь, как и во все времена, делящая мир на «белое» и «черное» (вследствие этого радикализма наиболее непредсказуемая группа). Отражение подобного расчета слышится и в выступлении одного партийного работника на заседании Петроградского губкома партии большевиков 2 апреля 1919 г. «Тов. Оборин, возражая тов. Судику, говорит, что, по словам т. Судика, мы уже настолько сильны, что можем ослабить диктатуру и привлечь широкие массы, – записано в протоколе. – Можно установить три фазы в развитии диктатуры пролетариата: 1) захват власти; 2) подавление сопротивления буржуазии; 3) дальнейшее развитие и строительство. Надо решить, какой момент мы переживаем. 1-ая и 2-ая фазы, очевидно, прошли, но не всюду. И не всюду можно привлекать наших классовых врагов и обывательщину. Особенно в Питере и Петроградской губернии, где еще кипит классовая борьба… Допускать в Советы слишком широкие массы не следует»[23].

Еще одна категория избирателей – служащие – участвовала в выборах уже с 1918 г. Численность ее была значительной. По данным, приводимым М.Н. Потехиным, в середине 1918 г. из 617 000 петроградских избирателей служащих насчитывалось 148 000 человек (24 %)[24]. Через два года удельный вес служащих среди самодеятельного населения города составлял 38,8 %. Политические пристрастия их, видимо, были различны. Коммунистическая прослойка составляла небольшую часть. Даже среди служащих аппарата Петросовета и районных Советов в 1920 г., например, насчитывалось всего 11,5 % членов партии большевиков[25]. Несомненно, часть новых служащих вышла из рабочих, солдат и матросов. Однако определенная преемственность старой и новой власти наблюдалась. Во-первых, многие бывшие чиновники остались на своих местах или даже заняли руководящие должности в появившихся структурах. Во-вторых, некоторые социальные группы в целом, ранее входившие во власть, сохранили эту возможность и после революции 1917 г., но на уровне персонального представительства и при определенных условиях.

Старых чиновников писательница З.Н. Гиппиус довольно удачно с психологической точки зрения поделила на «сдавшихся», «склонившихся» и «приспособившихся». «Сдавшиеся» служили советской власти не за страх, а за совесть. «Приспособившиеся» тянули лямку, думали о еде и втихомолку ругали новых правителей. «Склонившиеся», составлявшие, по мнению писательницы, большинство служащих, «с великим страданием, со стиснутыми зубами» несли «чугунный крест жизни»[26]. Это большинство психологически не было готово выступить открыто против новой власти, не могло составить мощное объединение избирателей, способных привести к победе антибольшевистские силы. Добавим к этим трем группам еще одну небольшую, но существовавшую. В нее входили те, кто приравнивал работу к служению Родине, а не конкретному режиму. Не принимая большевиков, они тем не менее не влились в ряды саботажников. К тому же для большинства служащих, как нам представляется, в качестве побудительной причины действовал не один, а несколько факторов одновременно.

В арсенале коммунистических правителей были и иные средства для контроля над выборами. Организацией выборов занималась центральная избирательная комиссия, состоявшая в 1918 г. из представителей исполкома Петросовета и Петроградского совета профсоюзов и возглавляемая В. Володарским. Состав районных избирательных комиссий утверждался райкомами большевистской партии. Своеобразными рабочими органами комиссий на предприятиях были фабзавкомы, в большинстве своем контролировавшиеся большевиками. С этой стороны трудно было ожидать каких-то неприятностей, хотя они все-таки иногда бывали. Так, на июньских (1918 г.) выборах в Петросовет рабочие Обуховского завода и «Арсенала» приняли резолюции, подготовленные мелкобуржуазными демократами[27].

Вмешивалась власть и в порядок проведения голосования. Так как четко установленного правила – тайная или открытая формы голосования – не было, избирательные комиссии ратовали за последнюю. Расчет был прост: не каждый осмелится открыто, публично выступить против намеченных властью кандидатов. Но, даже прорвавшись через эти рогатки, новоиспеченный депутат не мог чувствовать себя уверенно. Избиратели имели право отозвать его. Сам по себе этот принцип оправдан и действен, если депутата подобным образом наказывают за бездеятельность или невыполнение предвыборных обещаний. Однако в Петрограде в годы Гражданской войны неоднократно проводились перевыборы, а центральная мандатная комиссия не регистрировала депутата, если он стоял «далеко от платформы советской власти»[28]. Подобные факты также свидетельствовали о постепенном формировании целой системы отбора представителей, полезных и угодных правящей партии.

Меры предупредительного характера пришлось принимать в связи с предвыборной кампанией, развернувшейся в городе в июне 1918 г., и ее результатами. Это были первые и самые многопартийные выборы в Петросовет после Октябрьского восстания. Участие в них приняли представители 10 политических партий, в том числе меньшевики и правые эсеры – основные и наиболее сильные оппоненты большевиков. Правда, ВЦИК 14 июня 1918 г. предложил всем Советам удалить их из руководящих государственных органов, но в Петрограде этой рекомендации не последовали. Главный вопрос, который развел крупнейшие политические партии по полюсам в предвыборной борьбе, формулировался просто: Советы или Учредительное собрание. Лозунг «Вся власть Советам!» поддержали кроме большевиков левые эсеры, и в этом отношении обе партии выступали как союзники, но своих кандидатов они проводили отдельно. По другим вопросам (Брестский мир, комбеды, продотряды и пр.) согласия у них не было. Меньшевики и правые эсеры объединились вокруг лозунга «Вся власть Учредительному собранию!», на местах же, как они считали, управление должно принадлежать органам самоуправления.

Вокруг этих лозунгов и развернулась основная агитационная борьба политических противников. Заочная дуэль на страницах «Петроградской правды», «Красной газеты», «Дела народа», «Нового луча» перетекала в очную на митингах, где выступали ораторы от разных партий. Для большего проникновения в умы и сердца потенциальных избирателей были призваны на помощь даже самодеятельные поэты, и на газетных полосах нередко появлялись вирши, литературное несовершенство которых вполне уравновешивалось злободневностью темы:

Кто желает под японцев?..

И свободу свесть на нет? —

Выбирают оборонцев

В обновленный наш Совет.

Пусть слова их знойно-пылки,

Сторонись лгунов, народ;

Кто ведет вас к Учредилке,

Тот к царизму вас ведет![29]

Предвыборной борьбой со стороны большевиков, как ни странно, руководил не ПК. Его вклад был скромен – в комиссию по организации выборов вошел член ПК К.Г. Аршавский, да от имени комитета часть петроградских газет опубликовала «Наказ депутатам в Совет». Набор пунктов наказа был стандартным для того периода: отстаивать власть Советов, законы о земле и рабочем контроле, бороться с врагами трудового народа, спекулянтами и мародерами, подавлять контрреволюцию. Интерес вызывает, пожалуй, последний шестой пункт: «Требовать от всякого меньшинства в новом Совете безусловного подчинения решениям, принятым большинством представителей трудового народа»[30]. Судя по тексту, большевики были вполне уверены в своей победе и заранее пытались погасить фракционную борьбу узаконением одного из принципов демократического централизма.

Руководство предвыборной кампанией, как признавал член ПК К.И. Шелавин, «оставалось в руках исполнительного комитета Петроградского Совета, неизмеримо более сильного прежде всего по составу своих работников. И в избирательной кампании постоянно мелькают имена тогдашних советских вождей – Г.Е. Евдокимова, М.М. Лашевича, А.В. Луначарского, М.М. Володарского и других…»[31] Непосредственной практической работой по организации и проведению выборов занимались районные комитеты партии большевиков и районные Советы.

Упорная борьба за депутатские места в Петросовете вкупе с избирательными ухищрениями принесла победу большевикам. Другие партии провели лишь 184 кандидатуры (из них 102 – левые эсеры, союзники большевиков) из 1147[32]. Наибольшее количество голосов меньшевики и правые эсеры получили на собраниях фабрично-заводских рабочих и служащих, железнодорожников, профсоюзов. После выборов депутаты Петросовета от фракций меньшевиков, эсеров и беспартийных приняли декларацию о злоупотреблениях большевиков во время перевыборов. Они требовали ликвидации двойного, тройного и четверного представительства рабочих, исключения из Совета «мертвых душ» в виде представителей от завкомов неработающих предприятий, соблюдения гарантии действительно демократических выборов и т. п.[33], однако никакой реакции на их выступление не последовало.

К следующим выборам, проходившим в декабре 1918 г., большевики изменили тактику. Хотя меньшевики и правые эсеры вновь выставили свои партийные списки, такого размаха агитации со стороны правящей партии, как это было летом, не наблюдалось. Агитаторы – посланцы партии большевиков и советских органов – выступали избирательно, обращая внимание в основном на те предприятия и учреждения, где существенно изменился состав работников или отмечалась активность демократических партий. Даже в «Наказе» ПК лишь один пункт из пяти нацеливал на борьбу против мелкобуржуазных социалистов. Впоследствии эта тема вообще исчезла из коммунистических напутствий будущим депутатам. Изменилась (и до конца 1920 г. оставалась неизменной) тактика меньшевиков и правых эсеров. По-прежнему критикуя политику большевиков, они уже не занимались открытой антисоветской агитацией. Впрочем, для агитации у них оставались только митинги и собрания, ибо их газеты были закрыты. К тому же среди правых эсеров произошел раскол, что не способствовало проведению успешной для них предвыборной кампании. Еще одним барьером, прежде всего для оппозиционных партий, стало правило, действовавшее при перевыборах Совета с декабря 1918 г.: «От политических партий в Совете могут иметь представительство только те партии, которые будут иметь не меньше 50 делегатов, избранных от рабочих и красноармейцев. Такие политические партии имеют право выбрать в Совет по 1 человеку на каждые 50 выбранных делегатов»[34]. В результате этих и некоторых других причин в новом Совете меньшевики получили 5 мест, правые эсеры – 1, левые – 8. Подавляющее большинство в Петросовете, насчитывавшем более 1660 депутатов, вновь осталось за большевиками[35].

Выборы в городской Совет в декабре 1918 г. не сопровождались выборами в районные Советы. По зимнему (декабрьскому) варианту Устава Петроградской трудовой коммуны райсоветы формировались из депутатов Петросовета от данного района. «Такой порядок их создания значительно суживал круг <…> депутатов, избранных непосредственно на рабочих собраниях», – справедливо замечает М.Н. Потехин[36]. В 1919 г. любые даже слабые попытки райсоветов проявить свою власть встречали сопротивление Петросовета, а 3 сентября его исполком принял постановление, которое фактически ликвидировало районные Советы. Райисполкомы не имели права вмешиваться в деятельность своих отделов, отныне подчиняющихся соответствующим отделам Петросовета. Более того, служащие райсоветов могли менять работу или должность только с разрешения президиума Петросовета. Райсоветы превратились, по сути дела, в территориальные секции горсовета. Подобная централизация противоречила в корне тем принципам демократии, которые провозглашали большевики, но была на руку верхушке городского советского руководства, позволяя ей избегать возможных (даже теоретически) проявлений непослушания со стороны районов.

Опыт первых двух избирательных кампаний был обобщен в специальной инструкции о выборах в Петроградский Совет, опубликованной в конце июня 1919 г., накануне новых выборов. Отметим, что списки кандидатов в депутаты, выдвинутых коллективами работников, передавались в фабзавкомы или правление профсоюза, красноармейцами – в военную секцию райсовета. Учитывая главенство коммунистов в большинстве завкомов и союзов, нетрудно догадаться, что уже на этом этапе представителям демократических партий приходилось нелегко. Новый отряд избирателей – домохозяйки – тоже был поставлен под контроль. Обязательность предоставления ими в домовой комитет бедноты сведений «об общественном и семейном положении» означала на практике возможность отбора и отсева голосующих. Выборы среди них проходили на митингах, для чего каждый городской район разбивался на 4–5 участков. Значительно усилилась агитационная работа. Впервые и единственный раз за годы Гражданской войны была применена такая форма агитации, как посещение квартир потенциальных избирателей. Предполагалось также проводить агитацию в чайных и столовых, трамваях и очередях. На районных конференциях-митингах, на предвыборных собраниях звучали голоса большевистского и советского руководства. Такое пристальное внимание к избирателям объяснялось в немалой степени напряженным военным и продовольственным положением Петрограда. Особое беспокойство, в частности, доставил Обуховский завод, где коммунистические лозунги, сведенные в «Наказ», были одобрены лишь незначительным большинством рабочих и служащих. На «Арсенале» «Наказ» коммунистов не прошел. Но в целом картина выборов оказалась успешной для большевиков, может быть, даже лучше, чем они сами могли ожидать.

Итоговые результаты, приводимые разными авторами, отличаются друг от друга. По одним данным, из 1750 депутатов было примерно 300 беспартийных, 2 анархиста и 3 представителя группы «Единство», которая через год вошла в РКП(б). Остальные числили себя коммунистами[37]. По другим сведениям, из 1836 депутатов насчитывалось 338 беспартийных, 248 не указали своей партийной принадлежности и всего 1 (!) являлся левым эсером[38]. Такого политического единообразия не было в Совете ни раньше, ни позже за весь период Гражданской войны. Связано это, на наш взгляд, с целым комплексом причин. О некоторых из них уже говорилось. Добавим еще несколько. Во-первых, за две недели до начала избирательной кампании, в момент обострения военной обстановки под Петроградом, в городе были проведены «повальные обыски в буржуазных кварталах и массовые аресты контрреволюционеров». Во-вторых, усиление активности меньшевиков и эсеров весной 1919 г. в связи с ухудшением продовольственного положения в городе обернулось против них репрессиями со стороны правящей партии.[39] В-третьих, учитывая эти два обстоятельства, можно допустить, что часть оппозиционеров баллотировалась как беспартийные.

За последующие полтора года петроградцы еще дважды отдавали свои голоса за депутатов Совета V созыва (в декабре 1919 г.) и VI созыва (в июне 1920 г.). К этому времени военная ситуация под Петроградом заметно улучшилась. Осеннее наступление войск генерала Н.Н. Юденича на город закончилось неудачей. Хотя продовольственное положение по-прежнему оставалось тяжелым, «играть» на нем становилось все труднее; ибо демократические партии уже давно не представляли собой организационно сплоченные группы. Все же их представительство в последующих двух Советах увеличилось. В декабре 1919 г. в Петросовет прошли 10 членов Меньшинства партии социалистов-революционеров (эсеров меньшинства), 2 меньшевика, один левый эсер и 4 представителя более мелких политических групп. Через полгода ряды демократов расширились с 17 до 24 человек: 17 эсеров меньшинства, 5 меньшевиков и 2 представителя от других антибольшевистских партий. Но на фоне всевозрастающего общего количества депутатов Петросовета (в Совете V созыва – 2022, VI – 2214 человек)[40] их роль сводилась в основном к редкому сотрясению воздуха при выступлениях на пленумах Совета. Поддержки при этом от основной части депутатов, особенно в конце Гражданской войны, оппозиционеры не получали. Анархистку Эмму Голдман, прибывшую в Петроград из США, поразила картина, которую она наблюдала на одном из заседаний Петросовета в 1920 г. «Меньшевик попросил слова. Немедленно начался ад кромешный. Крики „Предатель!“ „Колчак!“, „Контрреволюционер!“ понеслись со всех частей толпы и даже с трибуны. Это выглядело для меня как недостойный поступок для революционного собрания», – вспоминала она.[41]

В исполнительные органы, действительно руководившие городом, к этому времени входили только большевики. Даже беспартийные сюда не допускались, хотя в самом Совете они составляли к осени 1920 г. почти четверть депутатского корпуса (годом-двумя раньше их насчитывалось менее одной пятой). Увеличение доли беспартийных обычно объясняется сознательным привлечением коммунистами широких слоев внепартийных трудящихся к управлению государством и расширением контингента избирателей. Объяснение логичное, но вряд ли единственное. Вполне вероятно, что, выбирая беспартийного депутата, некоторые горожане тем самым выражали протест против политики коммунистической верхушки.

Конечно, подобный способ сопротивления правящей партии не был широко распространен. Чаще недовольство выражалось простым уклонением от участия в выборах. Размеры его были значительными. В декабре 1919 г. в выборах участвовали 279 000 избирателей из 480 000 (58 %), в июле 1920 – 296 600 из 562 400 человек (52,7 %). Хотя А.В. Гоголевский, приводя эти данные, указывает, что они условны, думается, все же они не столь далеки от действительных. И впоследствии активность избирателей не была высокой: в 1922 г. – 41,2 %, в 1923 – 54,9 %[42]. «Голосовала ногами» не только неорганизованная публика в лице интеллигентов, домохозяек и им подобных, но и рабочие, и служащие крупных и мелких предприятий. Костер революционного энтузиазма не мог гореть вечно. На первое место выходили прозаические причины: тяжелое продовольственное и вообще материальное положение, усталость от обилия обещаний, которые не выполнялись, видимое невооруженным глазом расслоение на «массу» и начальство, усиливающееся с каждым годом. Кроме того, среди городских жителей было немало и тех, кто старался самоустраниться от политических страстей, придерживаясь известной поговорки: «Моя хата с краю…».

Сделать это было не всегда легко. Волеизъявление горожан выражалось не индивидуально на избирательных участках, а коллективным открытым (как правило) голосованием на избирательных собраниях, проводимых на заводе, фабрике, в учреждении. В таких условиях выступать против власти решался далеко не каждый, поэтому многие предпочитали просто не ходить на собрания. Примеров тому много. Власть пыталась воздействовать на несознательных и агитацией, и наказаниями. Например, в декабре 1918 г. служащих одной из районных продовольственных управ предупредили, что в случае неявки на подобное собрание их оштрафуют в размере однодневного заработка[43]. Видимо, и эти меры оказались не вполне эффективными. Авторы новой инструкции по выборам в Петросовет (июль 1919 г.) нашли оригинальный выход, предложив определять количество выдвигаемых депутатов, исходя из численности работающих на данном предприятии или в учреждении, а не только присутствующих на избирательном собрании. Отныне любое собрание было правомочным, и теоретически число присутствующих на нем могло оказаться меньшим, чем количество выдвигаемых ими депутатов. Конечно, существовала опасность проведения в депутаты лиц, неугодных новому режиму. Но, учитывая весь комплекс предохранительных мер, о которых уже говорилось, такая вероятность была невелика, что подтверждается и приведенной ранее статистикой.

Что же характеризовало деятельность Петроградского Совета? Насколько весомым был его вклад в городскую политику, в выработку курса новой жизни? Как уже отмечалось, первоначально Совет занимался в основном общероссийскими, в том числе и внешнеполитическими проблемами. С ноября 1917 г. по март 1918 г. не менее семи раз на заседаниях обсуждался вопрос о мире с Германией. Его сложность предопределила не только бурное обсуждение, в котором приняли участие вернувшиеся в двадцатых числах января в Совет меньшевики и эсеры, но и противоречивость решений. От признания необходимости мира в декабре 1917 г. большинство депутатов через одобрение разрыва переговоров пришли к ратификации мирного договора в начале марта 1918 г. Ленин, выступавший за мир, был чрезвычайно доволен этой развязкой событий. Он часто рассматривал Петросовет не столько как городской орган власти, сколько как некий образец для остальных Советов России. Когда возникла идея создания новой социалистической армии, Ленин, по свидетельству Н.И. Подвойского, отказался выпустить соответствующий декрет СНК до обсуждения этого вопроса на заседании Петроградского Совета, объяснив, что надо действовать демократически, через Советы[44].

Участие Петросовета в обсуждении общероссийских проблем, будь то судьба Учредительного собрания, национализация банков, формирование новых судебных органов и т. д., продолжалось до тех пор, пока в Петрограде находилась центральная власть. С перемещением ее в Москву в марте 1918 г. Совет переключился на более узкие региональные и городские проблемы. Но необходимость заниматься ими хотя бы частично возникла уже с начала декабря 1917 г. после ликвидации ВРК. Борьба с винными погромами и очистка города от снега, безработица и продовольствие, транспортный и жилищный вопросы – с этим депутатам пришлось столкнуться в первые же недели и месяцы правления новой власти. Некоторые из этих вопросов и впоследствии не раз значились в повестках дня заседаний Петросовета. Правда, частотность появления была разной. Продовольственные проблемы депутаты чаще решали в 1918 г., точнее даже в мае и августе, когда продовольственный кризис принял наиболее острую форму. В 1919 и 1920 гг. о продовольствии говорили больше в связи с работой столовых и развитием огородничества, хотя ситуация если и улучшилась, то не настолько, чтобы ее не нужно было обсуждать. Осенью 1919 – весной 1920 г. депутаты занимались решением топливной проблемы. Военная ситуация под Петроградом к этому времени значительно улучшилась, промышленность начала оживать, и снабжение ее топливом стало первостепенным делом. О самой промышленности разговор шел тоже главным образом в 1920 г., а вот вопрос о партиях, оппозиционных большевикам, в это время на пленумах Петросовета уже не поднимался. Начав еще в 1917 г. с характеристики кадетов как «врагов народа», одобрив разоружение анархистских отрядов весной 1918 г., депутаты проявили некоторые сомнения лишь в отношении левых эсеров. Несмотря на рекомендации центра об удалении их из властных органов в связи с мятежом 6 июля 1918 г., Петросовет почти год пытался «отделить овец от козлищ»: исключить из своих рядов тех, кто поддержал июльский «мятеж», и оставить тех, кто не согласился с линией ЦК левоэсеровской партии. Однако поддержка левыми эсерами сначала выступления моряков 2-го флотского экипажа в октябре 1918 г., а затем «волынок» на предприятиях города в марте 1919 г. переполнила чашу терпения большинства депутатов и Петроградской ЧК. В декабре 1919 г., как уже указывалось, в Совет был избран всего один левый эсер, в 1920 г. – ни одного. Зато представителей партии эсеров меньшинства после июньских выборов 1920 г. в Петросовет прибавилось по сравнению с выборами в декабре 1919 г.: с 10 до 17 депутатов. Их деятельность, по-видимому, не обсуждалась на пленумах Совета, хотя фракция эсеров меньшинства в феврале 1920 г. обратилась к депутатам со специальной декларацией, в которой изложила свои взгляды на дальнейшее переустройство общества. Шестистраничный машинописный документ заканчивался уверенностью, что «Петроградский Совет, несмотря на почти исключительно коммунистический его состав, <… > не с узкой партийной, а с классово-революционной и социалистической точки зрения придет к правильным и глубоко продуманным ответственным решениям <… > и даст рабочим и крестьянам полноту творчества трудовой жизни»[45]. Дискуссии, увы, не получилось. На третий день после поступления в канцелярию исполкома Петросовета декларация перекочевала в ПК. Депутаты, видимо, о ней так и не узнали. Более того, вскоре эсеры меньшинства, обвиненные ПК в противодействии большевистской внешней политике и организации забастовки на Александровском заводе, стали преследоваться петроградскими чекистами[46].

Вытесняя политических соперников из Совета, большевики тем самым укрепляли в нем свое положение. Имея уже летом 1918 г. более половины мест в высшем городском органе власти, к концу 1920 г. они получили здесь более двух третей. Учитывая, что в исполнительные органы после весенних событий 1919 г. входили только коммунисты, вывод напрашивается сам собой: господство большевиков в советских органах было безраздельным и непоколебимым. В других губернских городах ситуация была сходной.

К такому результату партия большевиков шла вполне осознанно и целеустремленно. Провозгласив Советы политической властью, она тем не менее рассматривала именно самоё себя как руководящую силу и не скрывала этого. «Пока управлять будет правящая партия, – подчеркивал Ленин, – пока эта партия должна решать все вопросы о разных назначениях, вы не допустите, чтобы важнейшие государственные назначения делала не руководящая партия»[47]. Левые эсеры, единственные и временные союзники большевиков, нечасто получали ведущие посты как в центре, так и на местах.

Характерной особенностью первых послеоктябрьских месяцев стал отлив большевистских сил из партийных организаций в советские. Не был исключением и Петроград. «В советский аппарат с головой уходит вся руководящая часть партии… – писал об этом периоде Зиновьев в одной из статей 1921 г. – Основной задачей в то время является создание нового государственного аппарата на пепелище старого строя… Чисто партийная работа на время как бы ослабевает»[48]. Его слова перекликаются с воспоминаниями Шелавина о работе ПК в марте – начале июня 1918 г.: «Тогдашний исполнительный комитет Петроградского Совета во многих случаях, а в особенности в продовольственном деле, заменял собою Петербургский комитет РКП(б)»[49].

Но уже с весны 1918 г. начался обратный процесс «назад в партию», усилившийся со второй половины того же года. Советы оказались заражены бюрократизмом и волокитой, отчуждением от масс и чиновничьим чванством – «закомиссарились», как объяснял Зиновьев в той же статье. Лишь партия, по его мнению, могла «исправить ошибки, наладить работу, перетряхнуть аппараты и людей, учесть богатый опыт, помочь рабочим учиться управлять государством»[50]. Вряд ли эту причину можно считать действительной для процесса «назад в партию», поскольку и партия не была свободна от этих отрицательных явлений. Председатель ВЦИК Я.М. Свердлов считал, что после ратификации Брестского мирного договора советы как власть были ограничены в некоторых действиях, которые «возможно проводить через партию»[51]. Отметим также, что, как нам представляется, изменение тактики вызывалось не в последнюю очередь и стремлением удержать власть. Натолкнувшись поначалу на сопротивление в советах, большевистское руководство решило построить собственную – партийную – ветвь власти. Кроме того, переход к советам экономических, культурно-бытовых вопросов от прежних органов управления как бы «растворял» политическую функцию советов среди других. И с этой стороны большевикам было удобно забрать реальную политическую власть, оставив ее – номинально – в ведении советов.

Однако в самом Петрограде партийные структуры не раз сталкивались с мощным сопротивлением со стороны советских органов, когда пытались «исправить ошибки» и «помочь рабочим учиться управлять государством». После июльского левоэсеровского мятежа Петросовет ослушался не только рекомендаций ВЦИК, но и постановления ПК, решившего переизбрать всех левых эсеров – членов городского и районных Советов. Фракция левых эсеров продолжила свою работу, а часть их вошла, как было уже сказано, в состав исполкома. Июль еще не кончился, как между ПК и исполкомом возник новый конфликт, в котором обе стороны пытались выяснить, кому из них принадлежит право отпускать из Петрограда партийных работников[52]. Избавлению от постоянных скандалов не помогли ни переезд ПК в августе 1918 г. из дома № 48 по Литейному проспекту в Смольный, по соседству с Советом, ни вхождение в состав ПК в сентябре того же года ряда руководящих работников исполкома Петросовета. К этому времени вопрос о взаимоотношениях между партией большевиков и местными Советами встал и в других губерниях России и, имея принципиальное значение, должен был решаться не на местном, а на общероссийском уровне. Но идею – обсудить проблему «партия и Советы» на предстоящем съезде РКП(б) – выдвинули петроградцы. Непосредственным поводом к этому стали еще два конфликта, переполнившие чашу терпения партийных функционеров.

17 января 1919 г. на заседании Северного областного комитета (СОК) РКП(б) Е.Д. Стасова сообщила, что нарком просвещения РСФСР А.В. Луначарский неправильно информировал Ленина о мобилизации, проводившейся в Детском Селе, чем вызвал гневную ленинскую телеграмму в адрес СОК, наполненную ложными обвинениями. Постановив призвать Луначарского «к порядку за нарушение партийной дисциплины», члены комитета решили настаивать перед ЦК РКП(б) на скорейшем созыве съезда партии[53]. Через две недели на заседании СОК проблема «партия – Советы» вновь стала предметом обсуждения. Теперь речь шла о конфликте между СОК и комиссаром по внутренним делам СКСО С.Н. Равич, которая без согласования с партийными органами выдала мандаты, предоставлявшие следователям чрезвычайные полномочия. Равич также была «призвана к порядку», а члены СОК решили проводить на будущем партийном съезде идею о верховенстве партии над Советами. Советская верхушка города также не осталась в долгу. Зиновьев опубликовал в «Петроградской правде», членом редколлегии которой он являлся, статью, где осуждалось поведение СОК и высмеивались его постановления. Одновременно Совет комиссаров СКСО потребовал от СОК, чтобы в тех случаях, когда у последнего «возникает недовольство деятельностью того или другого комиссара», он предварительно обращался бы в Совет комиссаров[54]. Позицию СОК поддержал ПК. Дискуссия перекинулась на страницы петроградских газет и в районные организации. Тезисы ПК, основная идея которых выражалась формулой: «Руководить деятельностью Советов, но не заменять их»[55], легли в основу соответствующего решения, принятого VIII съездом РКП(б) в марте 1919 г.

Увы, формулировка осталась лишь лозунгом. На том же партийном съезде Ленин заявил, ссылаясь на низкий культурный уровень населения России, что «Советы, будучи по своей программе органами управления через трудящихся, на самом деле являются органами управления для трудящихся через передовой отряд пролетариата»[56], т. е. через партию большевиков. Это была, по справедливому замечанию видного отечественного историка П.В. Волобуева, коренная перемена взглядов на Советы. Отныне центром политической системы становились не они, а большевистская партия, использующая Советы в качестве рычага[57]. И хотя вопрос о разделении полномочий будоражил умы функционеров и на последующих советских и партийных съездах и конференциях, на деле монополия партии укреплялась.

Петроград к этому времени тоже не стал исключением из общего правила. Когда летом 1919 г. все 6 членов президиума Петросовета во главе с Зиновьевым вошли в состав ПК[58], исчез последний личностный повод для возникновения конфликтов между партийными и советскими органами города. Раздражающая «наместника Петрограда» ситуация, при которой он – член Петроградского бюро ЦК РКП(б) с марта 1918 по март 1919 г. – не являлся членом городского комитета партии, наконец-то изменилась.

Петроградский Совет все больше и больше превращался в марионетку, нити управления которой находились в руках даже не всей партийной организации города, а группы ее представителей, практически несменяемых и к тому же занимающих ключевые посты и в советских органах. Формирование Петросовета, и ранее проводившееся с удобных для коммунистов позиций, отныне полностью перешло к ним. Вот несколько примеров. 12 июля 1919 г. ПК, обсудив итоги только что прошедших выборов в Совет, которые принесли победу большевикам, тем не менее решил дополнить состав Совета 12 коммунистами от политуправления Петроградского военного округа и 14 представителями от райкомов[59]. В 1920 г. партийный контроль стал воистину всеобъемлющим. В июне ПК устанавливает сроки перевыборов Петросовета, а бюро ПК формирует состав центральной избирательной комиссии[60]. На первом заседании объединенного губкома 5 июля были избраны персонально председатель Петросовета и его секретарь, секретарь и члены исполкома, члены большого президиума, т. е. все руководящее ядро. Депутатам оставалось лишь утвердить этот список. Примечательно, что из 19 членов и кандидатов в члены большого президиума исполкома по крайней мере 15 (80 %) являлись членами губкома партии или его кандидатами[61]. Именно они и вершили судьбу города в последний год Гражданской войны.

На верхних этажах управленческой пирамиды

Многочисленность депутатов превращала Петросовет в достаточно громоздкий и неповоротливый орган, что с самого начала привело к повышению роли исполнительных структур. На фоне активно вмешивающейся в жизнь Петрограда центральной власти эти структуры выглядели поначалу блекло, но положение стало меняться с марта 1918 г.

Поздно ночью 10 марта со станции Цветочный пост, расположенной около Заставской улицы за Московскими воротами, отошел специальный поезд № 4001. Советское правительство отбывало в Москву. «Период Смольного» кончился, начиналась «эра Кремля». 12 марта петроградские газеты опубликовали пространное сообщение. Из него горожане узнали, что исполком Петросовета «установил местный орган власти, который будет управлять Петроградской трудовой коммуной под контролем и руководством Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов». Совет народных комиссаров – так он назывался – должен был приступить к работе после утверждения его персонального состава Петросоветом в тот же день. Исполком Совета предлагал на обсуждение и одобрение депутатам следующие кандидатуры: председатель СНК – Г.Е. Зиновьев, комиссары: просвещения – А.В. Луначарский, финансов – В.Р. Менжинский, городского хозяйства – М.И. Калинин, продовольствия – М.М. Лашевич, юстиции – П.И. Стучка, Совета народного хозяйства – В.М. Молотов, социальной помощи – А.А. Иоффе, по Петроградскому военному округу – И.Т. Смилга, транспорта – М.К. Владимиров, советской печати, агитации и пропаганды – В. Володарский.

Вместе с СНК ПТК был сформирован ВРК, получивший «чрезвычайные полномочия для охраны революционного порядка в Петрограде и защиты его от внешнего врага»[62]. Вся деятельность ВРК, руководимого Л.Д. Троцким, ограничилась несколькими жесткими заявлениями. Поскольку Троцкий воспротивился вмешательству политических комиссаров в распоряжения военных специалистов, большинство Петроградского бюро ЦК большевиков настояло на смещении его с этого поста[63]. Как сообщило Петроградское телеграфное агентство, Троцкий был назначен 13 марта наркомом по военным делам и отбыл в новую столицу.

ВРК распался, а Петроградский СНК с благословения Петросовета приступил к работе. Правда, слово «народных» из названия было сразу же изъято: уж слишком сильно смахивало название на центральный орган, возглавляемый Лениным. Тем не менее определенная перекличка с кремлевским СНК осталась, например, в функциональном делении комиссариатов. В течение второй половины марта-апреля 1918 г. к уже существующим прибавились комиссариаты внутренних дел (его возглавил М.С. Урицкий), иностранных дел (А.А. Иоффе), путей сообщения (А.Д. Нагловский), народного здравия (Е.П. Первухин) и труда (В.В. Шмидт)[64].

Название «Петроградская трудовая коммуна» было навеяно романтической историей Парижской Коммуны, пример которой оказал сильнейшее влияние на всю деятельность руководства большевистской партии. Применительно к Петрограду это выражение встречается на страницах печати и в выступлениях большевистских лидеров уже с января 1918 г. Вполне логично, что впоследствии оно было закреплено официально. Возможно, тем самым, как пишет М.Н. Потехин, Зиновьев и его сторонники стремились возвеличить свою власть и противопоставить себя ленинскому совнаркому[65]. Но стоит, на наш взгляд, учитывать и дух революционной романтики, присущий многим большевикам в первый период революции.

Как бы то ни было, появление Совета комиссаров не только не упорядочило структуру власти и управления в Петрограде, но вконец ее запутало. 18 марта «Красная газета» довела до сведения горожан, что Петроградский Совет остается «верховным органом местной власти» и сообразует свою работу с постановлениями ВЦИК и СНК России. Остается и исполком Петросовета, заменяющий Совет «во всех случаях, не терпящих отлагательств». Новообразованный орган – Совет комиссаров – непосредственно осуществляет местную власть, неся ответственность и перед Советом, и в ряде случаев перед его исполкомом. Комиссариаты, включив в себя соответствующие отделы Петросовета, «объединяют в своих руках все отдельные отрасли местной работы». Их руководство, кстати, простиралось и на местные органы центральных российских комиссариатов.

Громоздкость и путаность структуры очевидны. При наличии исполкома Петросовета Совет комиссаров выглядел совершенно ненужным звеном. Но дробление на этом не заканчивалось. Совет комиссаров, в свою очередь, делился на большой и малый. На заседаниях первого рассматривались наиболее принципиальные вопросы, второго – текущие проблемы. Наконец, существовал еще и президиум Совета комиссаров. Подобная пирамидальная структура копировала полностью построение центральных органов управления. С чем это было связано? Можно видеть в этом своеобразное стремление Зиновьева стать «Лениным петроградского масштаба». Возможно, в последующем Совет комиссаров заменил бы полностью исполком Петросовета. Но при этом следует все-таки учитывать общую теоретическую неразработанность проблемы государственных и местных органов власти и управления. Весной 1918 г. Совнаркомы существовали в Московской, Курской, Астраханской, Бакинской губерниях, Казанской республике и других местностях. В Иркутске были образованы три совнаркома: городской, уездный и сибирский[66].

Многообразие руководящих и исполнительных органов, вполне могущее запутать рядового петроградца 1918 г., современного читателя или исследователя-правоведа, не усложняло деятельности власть имущих в Северной столице в то время. Большинство из них являлось членами почти всех перечисленных выше органов. Зиновьев одновременно входил в состав президиума, большого и малого Советов комиссаров, являлся его председателем и председателем исполкома Петросовета и, естественно, членом Петроградского Совета. Все комиссары тоже были членами Совета и его исполкома. «На заседаниях исполнительного комитета и Совета комиссаров зачастую рассматривались сходные вопросы», – замечает А.В. Гоголевский[67]. А в протоколах мелькают одни и те же фамилии: Г.Е. Зиновьев, И.П. Бакаев, С.И. Гусев, А.А. Копяткевич, М.М. Лашевич, М.С. Урицкий, З.И. Лилина… Они и еще несколько человек, стоявших на верхних этажах управленческой пирамиды, определяли политику в Петрограде.

Пока горожане привыкали к новым, весьма звучным названиям руководящих органов Петрограда, ситуация вновь резко изменилась. В конце апреля в городе на Неве собрался 1-й съезд (после Октября 1917 г.) Советов Северной области. (Строго говоря, первым считался съезд Советов Северной области, проходивший в Петрограде в середине октября 1917 г.) Подавляющее большинство делегатов из Архангельской, Вологодской, Новгородской, Олонецкой, Петроградской и Псковской губерний поддержали идею создания Союза коммун Северной области (СКСО)[68]. Они избрали Совет комиссаров СКСО, во главе которого встал Зиновьев. Совет комиссаров управлял деятельностью 16 комиссариатов, либо созданных на базе комиссариатов Петроградской трудовой коммуны, либо вновь образованных (национальностей, земледелия, почт и телеграфов, государственного контроля). Схема построения высших органов СКСО копировала структуру общероссийских советских органов.

Наряду с главами новых комиссариатов в Совет комиссаров СКСО вошел весь Совет комиссаров Петроградской трудовой коммуны. Бывшие городские комиссары, отвечавшие теперь за судьбу Северной области, лишь сменили таблички на дверях своих кабинетов и распорядились заказать новые штампы и печати. Руководство областью, как и раньше городом, сосредоточилось в Смольном. Комиссары подчинялись областному центральному исполнительному комитету, председателем которого был тот же Зиновьев, подотчетному областному съезду Советов – высшему органу власти Северной области.

Создание СКСО еще больше усложнило порядок управления городом. Стремление авторов двух Уставов Петроградской трудовой коммуны (первый был составлен в Совете комиссаров СКСО в мае 1918 г., второй принят Петроградским Советом 29 декабря того же года) упорядочить иерархию власти только подтверждает это. По весеннему варианту Устава высшая власть в городе по-прежнему принадлежала Петросовету, исполнительным органом которого являлся исполком. Восстанавливались отделы Петросовета, подчинявшиеся и городскому Совету, и областным комиссариатам. Сам Петроградский Совет также должен был исполнять распоряжения не только ВЦИК и СНК РСФСР, что соответствовало Конституции 1918 г., но и областного правительства. Зимний вариант Устава еще больше усиливал эту зависимость от областной власти: городской Совет обязывался согласовывать свои постановления с решением органов СКСО. Вместо отделов Петросовета предлагалось создать уже городские отделы областных комиссариатов, т. е. Петроградский Совет лишался теперь и своей опоры. Все же областные комиссариаты, располагавшиеся в Петрограде, часто решали и городские проблемы. Нередко даже многие губернии, входившие в Северную область, оказывались обделенными их вниманием.

Но выдержать полностью эту чрезвычайно усложненную структуру не удалось. Жизнь вносила свои коррективы. В частности, наряду с областным комиссариатом по продовольствию в Петрограде с мая 1918 г. действовал и городской – Петрокомпрод, возглавляемый сначала К.К. Стриевским, а затем А.Е. Бадаевым.

Существование СКСО было кратковременным и весьма неустойчивым. Трения между Москвой и Петроградом, возникшие по этому поводу сразу же после образования Северной области, не прекращались на протяжении всего 1918 г. А после того как в конце декабря того же года Вологодская губерния заявила о своем выходе из Союза коммун, СКСО стал распадаться. Третий съезд Советов Северной области, открывшийся в Петрограде 24 февраля 1919 г., признал «рациональным ликвидировать СКСО»[69]. Правда, заседания Совета комиссаров продолжались еще до апреля, поскольку моментально перестроить структуру управления регионом было невозможно[70].

В Петрограде вновь взялись за переименование управленческого аппарата. Комиссары, ставшие заведующими отделами Петроградского Совета, снова начали менять печати, таблички и штампы. Принцип организации отделов остался прежним – отраслевым. К осени 1919 г. число отделов достигло 15 и охватило почти все сферы городской жизни. Исключение составили лишь социальное обеспечение, связь (эти отделы были преобразованы из комиссариатов в конце 1919 и первой половине 1920 г.), национальные дела, агитация и пропаганда. Верхняя часть надстройки тоже изменилась. Состав исполкома Петросовета значительно расширился за счет представителей от большевистских, военных и комсомольских организаций. Членами исполкома являлись и заведующие отделами Совета. Естественно в полном, да и в неполном составе такой исполком часто собираться не мог (за первое полугодие 1920 г. состоялось 19 его заседаний), поэтому из состава исполкома был выделен президиум, а из последнего – малый президиум. Чиновничья пирамида сохранилась, уцелели в основном и уже знакомые петроградцам персоны: Зиновьев, Бакаев, Равич, Зорин, Бадаев и др.

Казалось бы, теперь – к середине 1920 г. – административные пертурбации закончились. Опытным путем была установлена, как тогда казалось коммунистическим лидерам, достаточная эффективность управленческой системы, основанной на централизации, пирамидальности, жестком вертикальном подчинении. Но Смольный не мог жить без потрясений: началось объединение губернских и городских советских и партийных органов. Импульс этим потрясениям был задан еще в период агонии СКСО – в январе 1919 г. Тогда административная комиссия СКСО выдвинула проект слияния аппаратов исполкома СКСО и Петроградского губисполкома. Против этого предложения выступили участники 2-й петроградской конференции РКП(б)[71]. Тем не менее идея не была окончательно похоронена. Военные события под Петроградом весной и осенью 1919 г., неопределенная позиция Кремля по поводу объединения, сопротивление со стороны губернских чиновников лишь отодвинули ее на время. Возможно, дискуссия затянулась бы еще на продолжительное время, если бы не неожиданная помощь Москвы сторонникам объединения. В конце декабря 1919 г. сначала в «Известиях ВЦИК», затем в «Петроградской правде» был напечатан декрет ВЦИК «об упрощении» аппарата советской власти. Он предусматривал слияние городских и губернских исполкомов в Москве и Петрограде. Спустя несколько дней выяснилось, что этот декрет является лишь проектом и, следовательно, не имеет силы закона, но колесо уже завертелось. Сторонники объединения – члены президиума Петросовета, возглавляемые Зиновьевым – уже 2 января 1920 г. образовали комиссию для претворения своей идеи в жизнь[72].

Ошибка центральных властей (в которой, кстати, признался секретарь президиума ВЦИК А.С. Енукидзе на страницах «Известий ВЦИК» через два дня после опубликования проекта декрета и о которой членам губкома и губисполкома было известно) внесла разлад в ряды советских и партийных функционеров губернии. На объединенном заседании губернских исполкома и комитета РКП(б) 3 января 1920 г. председатель губисполкома П.Л. Пахомов заявил: «До сих пор в нашей среде сторонников объединения не было. В настоящее время положение значительно изменилось». «Губисполком власти фактически не имеет. <…> Влачить в дальнейшем жалкое существование не имеет смысла», – с грустью констатировал Н.А. Кубяк. «Светила города испепелят нас», – возражала ему М.Н. Мино. Все же сторонников самостоятельности на сей раз оказалось больше; в принятой резолюции было записано: «Считать нецелесообразным объединение»[73].

Новая волна обсуждения поднялась весной, когда ВЦИК решил объединить губернский и городской советы народного хозяйства. По мнению Зиновьева, это неизбежно влекло за собой и «слияние губ– и горисполкомов и партийных организаций». Губерния еще пыталась не сдавать свои позиции, но колебания в рядах управленцев усилились. На заседании губкома РКП(б) было решено передать вопрос об объединении на суд ЦК партии. После этого предполагалось созвать губернскую партийную конференцию, объявить на ней решение ЦК и, естественно, подчиниться ему. Но развязка наступила быстрее, чем ее ожидали. 11 мая бюро губкома, большинство которого составляли противники объединения, опять высказалось за раздельное существование губернии и города. Но собравшиеся в этот же день члены губкома решили наоборот. Последние сомнения отпали после того, как 30 июня на совещании активных работников ПК Зиновьев заявил, что и ЦК высказался за объединение. При этом он сослался на Н.Н. Крестинского. Правда, когда член бюро губкома Е.Д. Стасова позвонила в Москву Крестинскому, выяснилось, что он высказал лишь свое мнение в ответ на запрос Зиновьева. Впрочем, к этому времени ничего уже нельзя было изменить, ибо и последние защитники губернской свободы сдали свои позиции: город окончательно победил деревню. 5 июля губком собрался в новом составе, включавшем как губернских, так и городских партийных работников. На этом же заседании был определен численный состав губисполкома и избран персонально его большой президиум: Н.М. Анцелович, Г.Е. Евдокимов, П.И. Судаков, А.С. Куклин, И.П. Бакаев, М.А. Трилиссер, М.М. Лашевич, С.Н. Равич, С.С. Митрофанов, К.А. Юносов, Г.Е. Зиновьев, Михайлов. Одним из шести кандидатов в члены большого президиума стал С.С. Зорин – секретарь Петроградского губкома партии большевиков. На посту председателя Совета остался Зиновьев[74].

Главными аргументами в пользу объединения городские власти выдвигали упрощенность структуры управления, сокращение штата чиновников и отсутствие в губернии опытных работников, могущих ею управлять. В действительности этим ожиданиям не удалось сбыться. Прежние губернские отделы влились в городские на правах подотделов, тем самым увеличив, а не уменьшив ряды управленцев. Состав губисполкома расширился с 40 до 53 человек, что не способствовало оперативности и гибкости в управлении. К тому же теперь он находился в тройном подчинении: российским властям (ВЦИК и СНК), губернскому съезду Советов и Петроградскому городскому Совету рабочих и красноармейских депутатов. В советском и коммунистическом аппаратах губернии высшие посты заняли работники городских структур. В новом губкоме их было в три раза больше, такое же соотношение наблюдалось и в большом президиуме Петросовета. «Светила города», как и предсказывала М.Н. Мино, вошедшая, кстати, в состав объединенного губкома, «испепелили губернию».

На политическом олимпе: Григорий Зиновьев

Главной фигурой на политическом олимпе Петрограда времен Гражданской войны был, несомненно, Г.Е. Зиновьев. Влияние председателя Петросовета, председателя Совета комиссаров СКСО и прочих органов власти на жизнь в городе было столь велико, что некоторые мемуаристы небезосновательно называли его «диктатором» или «царьком». Имя Зиновьева каждодневно и не единожды встречалось на страницах петроградских газет. Его «огромный голос тенорового тембра, чрезвычайно звонкий»[75], звучал на митингах и собраниях, заседаниях и конференциях, которыми изобиловала жизнь революционного Петрограда. Порой обыватели могли лицезреть Зиновьева и при его передвижениях по городу. Язвительная З.Н. Гиппиус вспоминала: «Любопытно видеть, как „следует“ по стогнам града „начальник Северной коммуны“. Человек он жирный, белотелый, курчавый. На фотографиях, в газете, выходит необыкновенно похожим на пышную, старую тетку. Зимой и летом он без шапки. Когда едет в своем автомобиле – открытом, – то возвышается на коленях у двух красноармейцев. Это его личная охрана»[76].

На полноту Зиновьева обращали внимание многие мемуаристы. «Григорий Зиновьев, приехавший из эмиграции худым как жердь, так откормился и ожирел в голодные годы революции, что был даже прозван Ромовой бабкой», – замечал позднее Ю. Анненков[77]. Обвинения Зиновьева в том, что он «ожирел на выжатых из голодного населения деньгах»[78], довольно часты среди его противников и в какой-то мере справедливы. Питание высших слоев партийной и советской номенклатуры заметно и в лучшую сторону отличалось от питания подавляющего большинства населения города. Нелишне все же заметить, что с юности Зиновьев страдал болезнью сердца, которая давала предрасположенность к полноте. Болезнь помешала ему окончить Бернский университет, где он учился сначала на экономическом, затем на юридическом факультетах[79], но не помешала связать свою жизнь с большевистской партией.

К 1917 г. популярность Зиновьева среди партийного ядра была велика. Он все время шел вторым после Ленина: в апреле 1917 г. при выборах в ЦК кандидатуры Ленина и Зиновьева были приняты без обсуждения; в июле-августе на VI съезде РСДРП(б), опять же на выборах в ЦК, Зиновьев получил 132 голоса из 134, всего на один голос меньше, чем Ленин. Фамилиями Ленина и Зиновьева открывался список представителей большевиков в Учредительное собрание. Даже несогласие Зиновьева с курсом партии на вооруженное восстание и демонстративный выход в ноябре 1917 г. из состава ЦК не поколебали его позиций в партии. Ленин рекомендовал выдвинуть кандидатуру Зиновьева на пост председателя Петроградского Совета, и с 13 декабря 1917 г. в течение восьми с лишним лет Зиновьев был руководителем советских органов города. А «в марте 1918 года, когда Совнарком решил переезжать из Петрограда в Москву, Ленин заявил в Смольном, что хочет оставить Троцкого в Петрограде главой питерского Совнаркома, а Зиновьева взять с собой в Москву». Это утверждение А.Д. Нагловского, бывшего при Зиновьеве комиссаром путей сообщения, косвенно подтверждается упоминавшимся уже сообщением о создании в Петрограде 11 марта 1918 г. ВРК во главе с Троцким. Но питерская партийная верхушка поддержала Зиновьева, и Ленину пришлось с этим согласиться[80]. Трудно сказать, насколько самому Зиновьеву понравился этот выбор. Ясно одно: масштаб обычного, заурядного города его не привлекал. Зиновьев был рьяным сторонником создания СКСО и долго сопротивлялся последующим указаниям Москвы о ликвидации Союза коммун. Потерпев поражение, он начал усиленно проводить в жизнь новый проект – объединение города и губернии – и добился успеха. Конечно, и образование СКСО, и слияние «города и деревни» нельзя сводить только к честолюбивым замыслам Зиновьева. Были и другие сторонники этих объединений, было, во всяком случае на первом этапе образования СКСО, стремление к единению ряда губерний Северной области. Но амбициозность Зиновьева при осуществлении данных проектов также не стоит сбрасывать со счетов.

Будучи фактическим правителем города, он в то же время (по крайней мере до осени 1918 г.) ощущал себя и неким местоблюстителем центральных органов страны в Петрограде. Решение ВЦИК о переносе столицы Советской России в Москву, принятое в конце февраля 1918 г., было подтверждено постановлением IV Всероссийского съезда Советов 16 марта[81]. Зиновьев, выступивший на съезде с докладом о переезде правительства, выразил надежду, что «перенесение столицы в Москву будет кратковременным»[82]. Через несколько месяцев – уже на 2-м съезде Советов Северной области – он повторил свою мысль: «Петроград <…> до сих пор в значительной степени не потерял своих функций как столица <…> и будем надеяться, что в ближайшее время он сможет себе их вернуть и наша центральная власть первая будет рада реэвакуации сюда»[83]. Немного позже, в начале ноября, делегатам от Северной области, избранным на VI Всероссийский съезд Советов, был предложен написанный Зиновьевым проект резолюции, в которой утверждалась необходимость существования СКСО, «вплоть до того момента, когда Совет народных комиссаров и Всероссийский ЦИК смогут переехать в Петроград и Петроград вновь станет столицей советской России». Делегаты высказались за сохранение СКСО, но эту оговорку из проекта резолюции вычеркнули[84].

Все же мысль об особенности, о возвышении Петрограда, о соблюдении дореволюционной традиции двух столиц, но теперь уже в иной очередности, не покидала некоторых управленцев и впоследствии. Именно этим можно объяснить брошенную Зиновьевым на заседании ПК 12 января 1920 г. фразу: «Колчак пойман и будет, вероятно, привезен в Питер»[85]. А в конце того же года заведующий отделом коммунального хозяйства Петросовета Л.М. Михайлов, ратуя за строительство метрополитена в городе на Неве, подчеркивал, что появление метро повысит значение Петрограда «в ряду городов Республики»[86]. Примечательны в этом же отношении приводимые отечественным историком Н.Ю. Черепениной данные о содержании поднятых Зиновьевым в 1919–1922 гг. вопросов на Политбюро ЦК РКП(б): из 111 вопросов 39 были связаны с международными делами, 30 – с Петроградом и 26 – с общегосударственными проблемами[87]. Петроград волновал его больше, чем всероссийские проблемы, и немногим меньше, чем внешнеполитическая ситуация.

Среди петроградских руководителей Зиновьев выделялся как хороший оратор. В этом он уступал, пожалуй, лишь признанному всеми «трибуну революции» В. Володарскому. Правда, в отличие от Володарского, Зиновьев не слишком часто выступал на митингах, но положительный эффект от его выступлений в первые месяцы пролетарской революции отмечали даже его будущие недруги. Бывший комиссар Нагловский признавал, что «в широких слоях партии и среди революционно настроенных рабочих Зиновьев пользовался тогда несомненно большим влиянием, и все его выступления проходили неизменно с шумным успехом»[88]. Он же отмечал удивительную легкость речи оратора. О ясности и общедоступности мысли и гладком, легком стиле выступлений Зиновьева писал и Луначарский[89].

Но не всегда все проходило гладко. Когда период революционной эйфории сменился временем борьбы не только против внешних и внутренних врагов социализма, но и за собственное выживание, петроградцы не стали столь положительно откликаться на каждое слово своего «вождя». Например, по свидетельству Гиппиус, на конференции матросов и красноармейцев в 1919 г. речь Зиновьева вызвала противоположную ожидаемой реакцию. «Надежное собрание возмутилось, – пишет она. – „Коммунисты“ вдруг точно взбесились: полезли на Зиновьева с криками: „Долой войну! Долой комиссаров!“»[90]

Будучи неплохим оратором, Зиновьев был довольно плодовитым публицистом. Его статьи нередко появлялись на страницах «Северной коммуны», «Петроградской правды», «Красной газеты». В списке авторов брошюр и книг, выпускаемых издательством Петросовета, он неизменно занимал верхние строчки. В каталоге книг, выпущенных этим издательством к концу 1919 г., указано, что из печати вышло 16 работ Зиновьева, печатаются две и еще две работы Зиновьев подготовил с Лениным и Луначарским.

У Ленина было опубликовано 5 работ и 4 находились в печати. За это же время у Троцкого вышли 3 книги и одна печаталась, у жены Зиновьева, З.И. Лилиной, – соответственно 2 и 3[91].

В этом же издательстве в конце 1919 г. готовились к выпуску портреты К. Маркса и Ленина, Троцкого, Зиновьева, Луначарского. В апреле того же года Кинематографический комитет в Петрограде издал открытки с портретами Зиновьева и председателя ВЦИК М.И. Калинина[92]. Подобные мероприятия диктовались чисто агитационно-пропагандистскими требованиями момента и не вызывают удивления. Но порой стремление повысить популярность политического лидера достигалось методами, весьма сходными с теми, которые употребляли царские чиновники, столь ненавидимые и критикуемые большевиками. В частности, уже в первые годы советской власти зародилась широко распространившаяся в 1920-1930-е гг. традиция называть различные учреждения или географические пункты именами здравствующих политиков. Это явление, имевшее всероссийский масштаб, затронуло и Северную столицу. Так, образовавшийся в 1918 г. в Петрограде Крестьянский (позднее – Рабочекрестьянский) университет получил имя Зиновьева. В начале 1919 г. неизвестный автор подал в Петросовет записку о создании агитационного «плавучего дворца „Культура“» и о присвоении ему имени Зиновьева. Основным аргументом в пользу такого предложения было то, что в Москве есть поезд им. Ленина, а в Питере ничего подобного нет[93]. Этот проект по каким-то причинам не был воплощен в жизнь, зато другой встретил понимание и одобрение председателя Петросовета. 1 февраля 1919 г. на имя Зиновьева поступила телефонограмма от членов исполнительной коллегии Кинематографического комитета. Они просили разрешения назвать кинотеатр «Художественный Выборгский», находившийся в доме № 8 по Финскому переулку, «Государственным Свето-Театром имени тов. Зиновьева». Резолюция председателя Петросовета была написана в духе тех самых советских бюрократов, которых он неустанно обличал: «Ответить согласием. Г. Зиновьев»[94].

Наверняка с желанием повысить популярность среди жителей города связаны дела о покушении на Зиновьева. В конце августа – начале сентября 1918 г. петроградские газеты, переполненные материалами о ранении Ленина и об убийстве председателя местной ЧК М.С. Урицкого, информировали читателей о покушении на председателя Совета комиссаров СКСО. Буквально сразу же в прессе появился текст обращения по радио Ф.Э. Дзержинского, Г.Е. Зиновьева, А.В. Луначарского и военного комиссара СКСО Б.П. Позерна «Ко всему цивилизованному миру». «Организаторами покушения на Ленина и Зиновьева, – говорилось в нем, – являются англо-французы»[95]. Однако спустя некоторое время газеты сообщили, что на самом деле к Зиновьеву приходил какой-то человек с пакетом и, не застав хозяина дома, ушел. Этот случай и был принят за террористический акт, ибо других доказательств покушения пресса не приводила. Позднее, на процессе по делу эсеров в 1922 г., боевик Г.И. Семенов показал, что, по мнению лидера партии А.Р. Гоца, необходимо было убить Зиновьева и Володарского: «Так как Зиновьев почти не выезжал из Смольного, а Володарский часто бывал на митингах <…>, то решено было убить его первым»[96]. Трудно сказать, насколько все это соответствовало действительности. Эсеры, правда, уже левые, обвинялись в подготовке покушения на Зиновьева и в 1919 г. Выступая на заседании Петросовета 11 апреля, председатель петроградской ЧК С.С. Лобов заявил, что левые эсеры «в последнее время намечают ряд террористических актов против вождей петроградских рабочих и, в частности, против тов. Зиновьева»[97]. Фактов при этом приведено не было. Учитывая, что двумя днями раньше исполком Совета лишил левых эсеров депутатских мандатов, возникает сомнение в искренности главного чекиста города. Повторимся, что, скорее всего, все истории с несостоявшимися покушениями создавались искусственно и должны были работать на повышение авторитета Зиновьева.

Все же на долю председателя Петросовета выпадало немало сложных моментов, когда надо было заботиться не только о себе, но и о поддержавших его избирателях. Наиболее кризисными ситуациями были, конечно, наступления белогвардейцев весной-летом и осенью 1919 г. и восстание в Кронштадте в феврале-марте 1921 г. Судя по воспоминаниям многих бывших товарищей по партии, в этих случаях «диктатор» был не на высоте.

А.Д. Нагловский утверждал, что «в период опасности <…> Зиновьев превращался в растерянного, панического, но необычайно кровожадного труса»[98]. Л.Д. Троцкий, прибывший в Петроград в октябре 1919 г., вспоминал позднее об этих днях: «Центром растерянности был Зиновьев. Свердлов говорил мне: „Зиновьев – это паника“. А Свердлов знал людей. И действительно: в благоприятные периоды, когда, по выражению Ленина, „нечего было бояться“, Зиновьев очень легко взбирался на седьмое небо. Когда же дела шли плохо, Зиновьев ложился обычно на диван, не в метафорическом, а в подлинном смысле, и вздыхал. Начиная с семнадцатого года, я мог убедиться, что средних настроений Зиновьев не знал: либо седьмое небо, либо диван. На этот раз я застал его на диване»[99]. Когда осенью 1921 г. в петроградской парторганизации разгорелся конфликт между Н.А. Углановым, в то время секретарем петроградского губкома, и Зиновьевым, Угланов заявил, что Зиновьев обычно уезжает из Петрограда в трудное для города время, и добавил, что, по собственным словам Зиновьева, с конца февраля до начала сентября 1921 г. тот «отсутствовал более трех месяцев»[100]. Особняком в этом «хоре голосов» стоит свидетельство А.В. Луначарского, который в уже цитировавшейся статье писал, что «в дело управления Петроградом» Зиновьев вносил «черты твердости, искусной тактики и спокойствия при самых трудных обстоятельствах»[101]. Конечно, мнения и той, и другой стороны достаточно субъективны, но если учесть, что в кризисные для Петрограда ситуации Москва обязательно присылала своего представителя (в мае 1919 г. – И.В. Сталина, в октябре – Л.Д. Троцкого, в марте 1921 г. – М.И. Калинина и для командования войсками М.Н. Тухачевского), то можно, по крайней мере, утверждать, что в этих событиях Зиновьеву не пришлось играть роль единоличного лидера. Проанализировав деятельность Зиновьева на военном поприще в 1918–1919 гг., современный исследователь В.М. Вихров приходит к оригинальному, хотя и не бесспорному выводу о том, что «основная роль главы Петрограда на этом направлении заключалась в привлечении внимания большевистской элиты к опасности падения Петрограда»[102].

Зиновьев болезненно переносил это вмешательство в его правление, но терпел, понимая, что он, по словам Троцкого, «не был создан для таких положений». Зато во внутригородских столкновениях, возникавших между Зиновьевым и другими партийными и советскими функционерами, он, как правило, побеждал. Конфликт вокруг Равич, разгоревшийся в конце января – начале февраля 1919 г. между Зиновьевым, с одной стороны, и СОК и ПК (секретарем последнего был П.С. Заславский) – с другой, закончился скорым отъездом Заславского из Петрограда[103]. В том же году Зиновьев «не пустил <… > обратно в Питер» после выздоровления В.М. Молотова[104], председателя Совета народного хозяйства Северного района. В 1920 г. пришлось покинуть Петроград председателю Петрокоммуны А.Е. Бадаеву, еще через два года аналогичным образом разрешилось противостояние Зиновьева и Угланова: последний был отозван в распоряжение ЦК.

Далеко не безоблачными были отношения председателя Петросовета с Луначарским. После переезда Советского правительства в Москву Луначарский, являясь наркомом просвещения России, стал и комиссаром по просвещению Петроградской трудовой коммуны. Официально это объяснялось необходимостью заботы о культурных ценностях Петрограда, неофициально Луначарский оставался своеобразным представителем центрального правительства в Северной столице.

Роль наркома в сбережении культурного наследия общеизвестна. «Об этом свидетельствуют, – писала в своем обстоятельном исследовании о культурном строительстве в Петрограде в первые годы советской власти Г.И. Ильина, – его многочисленные устные заявления, высказывания в печати и практическая деятельность»[105]. «Луначарского сейчас считают спасителем культуры. Он все больше и больше завоевывает симпатии. Самый гуманный и культурный из большевистских деятелей», – эти строки занес в дневник 25 октября 1918 г. архивист Г.А. Князев, достаточно критически относившийся к новой власти[106]. Безусловно, не вся интеллигенция одобряла деятельность Луначарского, но многие, выбирая из двух зол меньшее, шли к комиссару по просвещению, а не к другим петроградским «вождям». Самому Луначарскому это общение, судя по наблюдениям современников, доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие. К.И. Чуковский, часто встречавшийся с ним в начале 1918 г., записал 14 февраля: «Он лоснится от самодовольства. Услужить кому-н[и]б[удь], сделать одолжение – для него нет ничего приятнее! Он мерещится себе как некое всесильное существо, источающее на всех благодать: – Пожалуйста, не угодно ли, будьте любезны, – и пишет рекомендательные письма ко всем, к кому угодно – и на каждом лихо подмахивает: Луначарский <… >

Портрет царя у него в кабинете – из либерализма – не завешен. Вызывает он посетителей по двое. Сажает их по обеим сторонам. И покуда говорит с одним, другому предоставляется восхищаться государственной мудростью Анатолия Васильевича. Кокетство наивное и безобидное»[107].

Зиновьеву Луначарский, видимо, не казался безобидным. Две значительные для города фигуры так и не смогли найти общий язык. Об одном конфликте между ними, связанном с Детским Селом, уже говорилось. Возможно, против Луначарского и Максима Горького было направлено и дело № 517, заведенное Петроградской ЧК весной 1919 г. Суть его состояла в следующем. По подозрению в спекуляции художественными ценностями в мае 1919 г. были арестованы несколько человек, среди них сын известного ювелира Карла Фаберже Агафон. Однако спекулятивность сделки, по мнению следствия, состояла не в завышении продажной цены коллекции, а в организованных арестованными роскошных пиршествах для экспертов и высоких гостей, в число коих входили Луначарский, Горький, М.Ф. Андреева. Последних следователь собирался привлечь к ответственности «за злоупотребление властью». Основные обвиняемые, хотя позже и оказались в тюрьме, в обвинительном заключении проходили на втором плане. Дело тянулось до начала 1920 г. и, кажется, закончилось ничем для высоких гостей[108]. К этому времени Луначарский уже окончательно переехал в Москву. Его отъезд был связан с изменением статуса комиссариата по просвещению СКСО после ликвидации Северной области весной 1919 г. Просуществовав еще некоторое время, комиссариат стал одним из отделов Петросовета. Летом того же года Петросовет упразднил должность комиссара по просвещению на основании того, что Луначарский чаще жил в Москве, чем в Петрограде. Вслед за комиссаром постепенно из гороно были удалены и сотрудники, с которыми он работал и которые его поддерживали.

В ряду заметных для Петрограда фигур стоял и Максим Горький. В отличие от Зиновьева и Луначарского его популярность определялась не постами, хотя он был депутатом Петросовета и даже какое-то время входил в состав его исполкома, а известностью как писателя и общественного деятеля еще с дореволюционных времен. Среди рабочих отношение к Горькому в целом было уважительным. Интеллигенция же была в этом отношении менее однородна: одни любили и поддерживали его, другие пытались использовать писателя для устройства собственных дел, третьи ненавидели за сотрудничество с большевиками. Впрочем, были и такие, которые ненавидели, но помощью Горького не гнушались. Да и сотрудничество писателя с властью в период Гражданской войны заметно отличалось от его отношения к коммунистам в 30-е гг. В первые годы советской власти Горький выступал обычно не певцом новой власти, а ее критиком. Достаточно вспомнить ставшие теперь широко известными «Несвоевременные мысли», публиковавшиеся им в 1917–1918 гг. в газете «Новая жизнь». К.И. Чуковский записал в дневнике 2 апреля 1919 г.: «О большевиках он (Горький. – А. Ч.) всегда говорит: они! Ни разу не сказал: мы. Всегда говорит о них, как о врагах»[109]. Немногим позже Чуковский вновь обращается к теме «Горький и большевики»: «Горькому журнал («Завтра». – А. Ч.) очень люб. Он набросал целый ряд статеек – некоторые читал, некоторые пересказывал – и все антибольшевистские. Я поехал в Смольный к Лисовскому[110] просить разрешения; Лисовский разрешил, но, выдавая разрешение, сказал: прошу каждый номер доставлять мне предварительно на просмотр. Потому что мы совсем не уверены в Горьком»[111].

Но Горький все же был слишком значительной фигурой, чтобы подобная неуверенность в нем власть предержащих переросла в репрессии против писателя. Кроме того, за ним стоял Ленин. И, наконец, главное – Горький являлся своеобразным «мостиком» между партийными функционерами и петроградскими рабочими. Порой «мостик» превращался в «щит», как это случилось на уже упоминавшейся конференции «матросов и красноармейцев». З.Н. Гиппиус вспоминала, что, когда непонимание между залом и Зиновьевым достигло опасного предела, личная секретарша Зиновьева Костина «бросилась отыскивать Горького. Ездила на зиновьевском автомобиле по всему городу, даже в наш дом заглядывала <… > Где-то отыскала, наконец, привезла – спасать Зиновьева, спасать большевиков»[112]. Все же отношения между ними были достаточно сложными, а в 1920 г., если верить воспоминаниям В.Ф. Ходасевича, племянница которого жила в квартире Горького на Кронверкском проспекте, испортились вконец: «До открытой войны дело еще не доходило, но Зиновьев старался вредить Горькому, где мог и как мог»[113]. Например, подверглись перлюстрации письма Ленина к писателю, по распоряжению Зиновьева чекисты произвели обыск в его квартире. Н.Н. Берберова, жена В.Ф. Ходасевича, полагает, что «Зиновьев, как ближайший человек Ленину, не терпел мысли о возможности Горького занять его место в сердце великого человека». Кроме того, по мнению Берберовой, конфликт усугублялся пребыванием в доме Горького Марии Игнатьевны Будберг, которую петроградские власти считали английской шпионкой[114].

Конфликты возникали не только между известными в Петрограде и в стране политическими фигурами. Более низкий уровень управленцев также не отличался монолитностью. Речь в данном случае не идет о разногласиях, вызываемых принципиальными вопросами политического, экономического или военного характера. Безусловно, такие проблемы, как отношение к Брестскому миру, продразверстке, продотрядам и т. п., не могли быть решены единогласно, учитывая их важность и наличие определенной степени демократичности в партийно-советской среде в то время. Речь идет о разногласиях или, точнее, о склоках, которые изредка вырывались на поверхность и делили чиновников на враждебные группировки. Прекрасной иллюстрацией к сказанному может служить «Письмо уездным и городским комитетам РКП(б) от членов губкома и бывшего состава губисполкома об интригах в губкоме и губисполкоме», написанное, по всей видимости, не позднее марта 1920 г. Его авторы П.Л. Пахомов, Дмитриев, Новицкий, Козлов, Клейнштейн и Тиман, заявляя о выходе из состава губкома и губисполкома, объясняли свой поступок нездоровой обстановкой, сложившейся в этих органах еще с 1918 г. «Подлый и низкий разгул интриганства» они связали с образованием группы, в которую вошли М.Н. Мино, К.А. Юносов, С. Цейтлин и другие, а возглавил ее «вождь, вдохновитель, жрец и бог интриганской оппозиции» В.П. Оборин. На восьми машинописных страницах авторы письма обеляли себя и бывшего секретаря петроградского губкома Н.А. Кубяка и обвиняли своих противников, причем суть разногласий не выходила за рамки самой обычной склоки[115]. По распоряжению ЦК РКП(б) авторы письма были направлены на работу в другие районы страны, и раздоры прекратились. Этот способ – перевод представителей одной из конфликтующих сторон на работу в иные местности – применялся в дальнейшем не раз при возникновении подобных ситуаций.

Победители торжествовали недолго. После объединения губернских и городских органов власти в начале июля 1920 г. Юносов, сменивший Пахомова на посту председателя губисполкома, вошел в состав большого президиума нового губисполкома, но уже 16 августа был направлен на работу в Совет народного хозяйства[116]. Секретарь губкома Мино оказалась довольно скоро в коллегии отдела работниц и крестьянок при ПК, а затем по личному заявлению перешла в комитет партии большевиков Петербургского уезда[117]. Ее муж и «вдохновитель оппозиции» Оборин в ноябре 1920 г. служил в Петрополитпути[118]. Таким образом, городские функционеры не позволили бывшим высшим губернским чиновникам даже приблизиться к рычагам реальной власти. Городская верхушка ревниво охраняла свои позиции. К этому времени в партийном и советском аппарате сложился прочный блок сторонников и единомышленников Зиновьева, во многом благодаря которым он и удерживался у власти. Эти же люди поддержали Зиновьева в 1925–1927 гг., когда началась его борьба со Сталиным. Под известным «заявлением 83-х» (май 1927 г.) встречаются подписи И.П. Бакаева и С.М. Гессена, Н. Гордона и Г.Е. Евдокимова, С.С. Зорина и С.М. Закс-Гладнева, А.С. Куклина и С.Н. Равич, М.М. Харитонова[119]. В зиновьевскую оппозицию 1927 г. входили также И. Авдеев и П. Залуцкий, М. Лашевич и З. Лилина. Все они находились на достаточно высоких постах в Петрограде в 1918–1920 гг. Подбор «своих людей» на ключевые должности – явление, характерное не только для Петрограда и лично для Зиновьева, но и для других районов страны и разных уровней власти. От этого принципа большевики не отказывались и в дальнейшем.

Другой особенностью, весьма распространенной при распределении должностей в первые годы советской власти, была семейственность. Многие руководители разных рангов находились между собой в родственных отношениях. Отчасти это было закономерное явление, так как в революционном движении в царской России участвовали целыми семьями. Браки, заключенные между революционерами, тоже были нередкими. После захвата власти многие из этих категорий подпольщиков оказались на весьма ответственных и высоких постах. Не стал исключением и Петроград. Первая жена Зиновьева, З.И. Лилина, в 1918–1919 гг. была комиссаром социального обеспечения СКСО, с декабря 1919 г. стала заведующей школьным отделом петроградского комиссариата просвещения[120]. Вторая, гражданская, жена С.Н. Равич также профессиональная революционерка, после убийства Урицкого возглавила комиссариат внутренних дел СКСО, неоднократно избиралась членом ПК и исполкома Петросовета[121]. Брат Лилиной – И.И. Ионов (Бернштейн) – после Октябрьского восстания заведовал издательством Петроградского Совета, затем петроградским отделением Государственного издательства и был известен как поэт[122]. По утверждению историка Н.А. Васецкого, бывший в 1921 г. редактором «Петроградской правды» С.М. Закс-Гладнев тоже состоял в родстве с Зиновьевым, являясь его шурином[123]. По некоторым сведениям, председатель Петроградской ЧК (с сентября 1919 по август 1920 г.) И.П. Бакаев был женат на А.П. Костиной, личной секретарше Зиновьева, а ее сестра была замужем за П.А. Залуцким[124]. Своего родственника в когорте петроградских руководителей имел и Урицкий. Его племянник Б.Г. Каплун в годы Гражданской войны являлся управляющим делами Петросовета и слыл радетелем и меценатом литературно-художественного мира Петрограда[125].

Безусловно, родственные связи накладывали своеобразный отпечаток на отношения внутри ответственных работников и могли даже влиять на их деятельность и принимаемые решения.

Бюрократизм в действии

В идеале, как мечтал Ленин, Советы, соединившие в себе законодательную, исполнительную и судебную власти, превратились бы из говорилен в работающие учреждения. Депутатов, избранных населением, лишенных привилегированного положения и получающих оклады не выше зарплаты квалифицированного рабочего, избиратели могли контролировать и при необходимости отзывать. При этих условиях, когда «все на время становились „бюрократами“ и <… > поэтому никто не мог стать „бюрократом“»[126], уничтожалось бюрократическое чиновничество как особый социальный слой. Но, понимая, что «любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством»[127], Ленин выступал за привлечение старых кадров к новой государственной службе.

Сделать это на первых порах было нелегко. Реакция многих служащих на большевистское восстание характеризовалась одним словом: саботаж. Его масштабы в разных районах страны и ведомствах были различными. Петроград, как город во многом чиновничий, оказался в тяжелом положении. Управленцы и технические работники требовались не только в местные, но и в общероссийские структуры. Первоначально ставка была сделана на наиболее грамотный слой рабочих, солдат и матросов, которые пытались закрыть образовавшиеся бреши. В иных новых властных кругах даже существовала уверенность в том, что эта мера является единственно верной. «Порвать решительно и немедленно с гнилым буржуазным предрассудком, будто управлять государством могут только буржуазные чиновники», – говорилось в постановлении Петросовета от 17 ноября 1917 г. Депутаты предлагали переквалифицировать в служащих «наиболее сознательных и способных в организационной работе товарищей с заводов и из полков»[128].

Но между организационной работой и специальными знаниями невозможно поставить знак равенства. К тому же слой «наиболее сознательных и способных» трудящихся был тонок. И в этом плане замечание журнала «Трибуна государственных служащих» о том, что «самый храбрый матрос» не сможет заменить «скромного писца из какого-нибудь департамента»[129], звучало справедливо. Стремясь сломить саботаж, большевики, помимо мобилизации трудящихся, прибегли и к другим способам, в основном карательным. Ленин еще в конце октября призывал конфисковывать у саботажников имущество и заключать их в тюрьму на 5 лет[130]. 26 ноября от имени ВРК в газетах появилось распоряжение «О саботаже чиновников», подготовленное Троцким. В нем саботажники назывались ставшим в 1930-е гг. широко распространенным по отношению к другой категории лиц термином «враги народа». Списки сопротивляющихся новой власти чиновников предполагалось печатать в газетах и вьвешивать «во всех публичных местах»[131]. Большевистская городская управа уволила с работы всех забастовщиков с 1 декабря 1917 г., а через месяц отключила их домашние телефоны и сделала предупреждение о выселении из казенных квартир[132]. В 20-х числах января 1918 г. на основании решения СНК из армии стали увольнять в запас бывших городских служащих и направлять их в распоряжение петроградского городского головы М.И. Калинина[133]. С конца 1917 г. к публичному осуждению саботажников добавилась новая и весьма эффективная мера: привлечение их к трудовой повинности. В связи со снежными заносами Петросовет мобилизовал на расчистку улиц и тротуаров всех жителей города, но в первую очередь «лиц, не состоящих нигде на службе и занимающихся эксплуатацией чужого труда»[134]. Позднее, уже с лета 1918 г., трудовая повинность для горожан, не выполняющих, с точки зрения власти, общественно-полезных функций, стала постоянной.

Но, пожалуй, основная причина прекращения саботажа – экономическая. Большинство служащих не располагало средствами, позволявшими им, не работая, существовать безбедно в течение долгого времени. Не очень большая, к тому же подверженная инфляции зарплата дополнялась возможностью получения пайка не только по основной, но и по дополнительной карточке. Хотя последняя полагалась лишь рабочим особо тяжелого физического труда, реально ее в начале 1918 г. получала почти половина населения города, в том числе служащие, прислуга и т. п.[135] К тому же на многих чиновничьих местах уже в то время действовали различные льготы, не всегда оформленные законодательно.

Весной 1918 г. Ленин, выступая на расширенном бюро ЦК РСДРП(б), констатировал: «Саботаж интеллигентских кругов сломлен, техники идут к нам, надо их использовать»[136]. К лету того же года классовый состав новой бюрократии заметно изменился. В Москве, например, среди сотрудников центрального государственного аппарата 58,3 % составили служащие бывших государственных, общественных и частных учреждений и предприятий[137]. По Петрограду данных о соотношении старых и новых чиновников в местных органах власти и управления нет, но, вероятно, не будет преувеличением утверждать, что и здесь картина была аналогичной. Конечно, в верхние слои управленцев они попадали крайне редко, но на более низком уровне их было много.

Одновременно началась работа, пока еще эпизодическая, по подготовке новых кадров технических работников и управленцев низшего и среднего звена. Уже 3 января 1918 г. при Петербургском комитете РСДРП(б) открылась школа районного партийного актива. В последний день ноября того же года в бывшем Таврическом дворце прошел первый выпуск курсантов Первого рабоче-крестьянского университета им. Зиновьева. Здесь в тот момент готовили специалистов по сельскому хозяйству, милиции и уголовному розыску, советскому управлению.

И старые, и новые чиновники, став «едиными» советскими бюрократами, сразу же обратили на себя внимание обывателя своими отрицательными сторонами, столь знакомыми ему по дореволюционным временам. «„Новое начальство“ столь же грубо, как старое, только еще менее внешне благовоспитанно. Орут и топают ногами в современных участках, как и прежде орали. И взятки хапают, как прежние чинуши хапали, и людей стадами загоняют в тюрьмы», – писал Горький в «Новой жизни» 19 декабря 1917 г.

Конечно, за два месяца трудно было что-то изменить радикально, но во множестве воспоминаний и документов 1918–1920 гг. другими словами рисуется та же картина. Г.А. Князев занес в дневник 27 сентября 1918 г.: «Удивительно прямо, какая разведена канцелярщина. Все теневые стороны бюрократизма сделались еще темнее, еще несноснее. Добиться чего-нибудь можно после больших хлопот и неприятностей»[138]. «Чтобы добиться чего-н[и]б[удь], нужно пятьдесят неграмотных подписей… Шиловскому (который преподает в школе шоферов) понадобились для учебных целей поломанные автомобильные части – он обратился в комиссариат. Целый день ходил от стола к столу – понадобилась тысяча бумаг, удостоверений, прошений – а автомобильных частей он так и не достал», – это из дневника Чуковского за 5 марта 1919 г.[139] И наконец, еще одна цитата – теперь уже из письма театрального режиссера С.А. Марголина писателю С.Д. Мстиславскому от 12 сентября 1920 г.: «Вся бюрократия чиновничества потрепалась внешне и – ей-ей! – сохранилась внутренно в том же, не красном (какое заблуждение!), а в тупом сонном городе Петербурге»[140].

Нельзя сказать, чтобы власти не ведали об этом положении. Борьба с бюрократизмом, «волокитничеством», канцелярщиной, взяточничеством, комиссародержавием началась сразу же после образования новых структур и не прекращалась на протяжении всей Гражданской войны. Уже 20 апреля 1918 г. большой Совет комиссаров Петроградской трудовой коммуны поручил комиссару юстиции Н.Н. Крестинскому выработать резолюцию о борьбе против взяточничества и представить на утверждение депутатам Петросовета[141]. С соответствующим докладом на заседании Совета выступил председатель Революционного трибунала С.С. Зорин. Признав, что взяточничество есть и развивается, он предложил бороться с ним «разъяснениями и репрессиями». Лица, дающие и берущие взятки, должны были привлекаться к ответственности[142]. На общероссийском уровне эта борьба была подкреплена изданием 8 мая 1918 г. декрета СНК о взяточничестве, определявшем наказанием для недобросовестных чиновников лишение свободы сроком до пяти лет[143]. Однако положение не изменилось. В конце сентября 1918 г. с гневной статьей, обличающей бюрократов, на страницах «Петроградской правды» выступил Зиновьев. По его мнению, дух бюрократизма – более страшный бич, чем чехословаки, холера или правые эсеры. Призывая покончить с ним, автор провозглашал: «Новому времени новый костюм потребен для нового дела»[144]. Подобные выступления вряд ли могли утешить рядового гражданина, так как вреда бюрократам они не наносили.

С конца 1918 г. борьба с отрицательными сторонами работы советских учреждений стала приобретать менее отвлеченный агитационный характер. В октябре-ноябре 1918 г. Петроградское отделение Рабоче-крестьянской инспекции начало ревизию отчетности и делопроизводства районных Советов. Среди выявленных недостатков контролеры отмечали, в частности, наличие в сейфах Советов вещей из драгоценных металлов, облигаций, золотых и серебряных монет, которые, согласно инструкциям, должны были сдаваться в финансовые органы[145]. В конце января 1919 г. объединенное заседание Совета комиссаров СКСО и исполкома Петросовета приняло совместное постановление. «Ответственные руководители отделов, комиссариатов, районных Советов должны привлекаться к революционному суду не только за умышленное злоупотребление по должности, но и за халатность, плохую отчетность, незнание своего дела, бумажную волокиту и т. п., – говорилось в нем, – принадлежность к РКП от ответственности не избавит»[146]. Отныне же каждый депутат Петросовета должен был отчитываться перед своими избирателями не реже одного раза в месяц. Одновременно стали раздаваться голоса и о необходимости чистки в коммунистическом и советском аппаратах. С таким призывом выступил на страницах «Красной газеты» Н. Мещеряков. По его мнению, чтобы избавиться от «обилия нечисти», надо выяснить прошлое всех служащих, а новых, в том числе и беспартийных, принимать только при наличии благоприятного отзыва с прошлой работы или по рекомендации одного-двух коммунистов[147]. Подозрение в нелояльности к советской власти вызывали в данном случае главным образом старые служащие, но обойтись без них новые управленцы не могли. Более того, в эти же дни НКВД разослал циркуляр, в котором рекомендовалось «старых чиновников не увольнять. Не давая им ответственных постов, их желательно оставлять на службе». Не являлись исключением даже бывшие полицейские чины: самые незаменимые из них с разрешения местных исполкомов и большевистских партийных комитетов могли отныне служить новому обществу[148].

Нетрудно заметить, что борьба с бюрократизмом пришлась на тот же период, когда решалась проблема взаимоотношения между партией большевиков и Советами. Как составная часть проблемы антибюрократические меры рассматривались на VIII съезде РКП(б) в марте 1919 г. и нашли отражение в новой программе большевиков. По мнению делегатов, причины «частичного возрождения бюрократизма внутри советского строя» объяснялись недостаточно высоким культурным уровнем, отсутствием необходимых навыков у новых чиновников, отвлечением самого развитого слоя городских рабочих на военную работу и привлечением старых специалистов. Все упиралось, таким образом, в личности, но не в систему органов власти, в незыблемости которой сомнений не возникало. Соответственным образом мыслились пути преодоления этого зла: привлечение каждого члена Совета к определенной управленческой работе и последовательная смена этих работ, а также «постепенное вовлечение всего трудящегося населения поголовно в работу по управлению государством»[149]. Как и положено программному документу, эти меры не могли быть реализованы быстро. Для ослабления отрицательного влияния бюрократизма в ближайшее время предпринимались и иные усилия. В мае 1919 г. при Петроградском отделении госконтроля была образована комиссия по сокращению штатов. По сообщению «Красной газеты», проведя сокращение в комиссариате торговли и промышленности и пожарном страховом отделе ВСНХ, комиссия приступила к аналогичной работе в комиссариате народного просвещения[150]. Вероятно, эффективность подобных мер была невысокой, если учесть, что, как уже упоминалось, в 1920 г. численность служащих (в процентном отношении ко всему населению) по сравнению с 1919 г. в городе увеличилась.

Другое направление заключалось в желании уменьшить канцелярщину и волокиту в бумажных делах. В июле 1919 г. межведомственное совещание предложило учреждениям значительно упростить канцелярскую переписку, оставив лишь два типа деловых бумаг: «сношение» и «служебную записку», ограничить число подписей и различных «грифов». Допускалось сокращение наименований должностей и наиболее употребительных слов[151]. К слову сказать, распространение аббревиатур в годы Гражданской войны было чрезвычайно широким, и иногда сокращения принимали совершенно чудовищные с точки зрения русского языка формы. Достаточно назвать «Ковнуделсевоб» (комиссариат внутренних дел Северной области) или «Чусоснабарм» (чрезвычайный уполномоченный Совета рабочей и крестьянской обороны по снабжению Красной армии и флота). Появление многих подобных сокращений объяснялось, в частности, созданием так называемого условного телеграфного адреса и требованием строжайшей экономии бумаги[152].

Антибюрократические меры не давали должного эффекта, ибо носили косметический, а не глубинный характер. Поток жалоб на деятельность советских органов не иссякал. По данным бюро жалоб и заявлений рабоче-крестьянской инспекции, только за первую половину 1920 г. о непорядках в советских учреждениях написали 317, а о злоупотреблении властью – 221 человек. С 1 июня 1919 г. по 1 сентября 1920 г. из 3507 поступивших в РКИ из города и губернии письменных обращений 2207 (62,9 %) касались неправильных, по мнению граждан, действий Советов различных уровней, отделов губисполкома, продорганов и ЧК. Большинство жалоб были вполне обоснованными, так как в последнем случае, например, из 2076 рассмотренных заявлений 1307 были удовлетворены[153]. Вероятно, виновные или многие из них понесли наказание, но наказывали чиновников в основном низшего и среднего ранга. Что же касается служащих высшего ранга (речь в данном случае идет об ответственных советско-партийных работниках), они жили, обособившись не только от пролетариев, но и от многих соратников. Их жизнь строилась по законам, отличавшимся от деклараций, провозглашаемых ими же на митингах, в резолюциях и постановлениях. Круг этих революционеров был узок, и с каждым годом они все больше и больше отдалялись от народа. Некоторые элементы отдаления, объяснявшиеся поначалу здравыми причинами, с течением времени гипертрофировались и вкупе с остальными привели к пропасти между «верхами» и «низами».

«Кто у власти, тот и у сласти»

Символом нового с Октября 1917 г. стал бывший Смольный институт благородных девиц, где располагались центральные, а после их переезда в Москву местные органы власти. Многие чиновники здесь не только работали, но и жили. Первое время комиссары делили коридоры и этажи с прежними обитателями, но усилиями коменданта П.Д. Малькова в ноябре-декабре 1917 г. Смольный был частично очищен от «посторонней публики». Процесс фильтрации жильцов продолжался и при Зиновьеве. Выселяли в основном лиц, не работающих в Смольном, так как учреждений, занявших многочисленные помещения бывшего института, тоже было с избытком. В августе 1920 г. здесь размещались ПК, канцелярия исполкома, отделы хозяйственный, литературный, продовольственный, медико-санитарный, финансовый, агитационно-пропагандистский, телефонной связи, информационный III Интернационала, секции военная, работниц, фронтовая, мандатная комиссия, комитеты РК, обороны, служащих, помощи больным и раненым красноармейцам, ЧК по забронированию квартир, уполномоченный Смольного и совет трудовой армии, издательство III Интернационала, а также радио– и переговорочная станции, почтовое отделение, библиотека-читальня, музыкальная школа, Смольный детский дом (ясли), фотокиностудия, отряд особого назначения[154]. Если добавить к перечисленным в списке учреждениям и организациям многочисленные вспомогательные технические службы, то Смольный превратился в огромную и переполненную «коммуналку». По воспоминаниям В. Семенова, работавшего в Смольном в 1918–1919 гг., в это время «штаб революции» обслуживали более 1000 рабочих и служащих[155]. О количестве проживающих прямых сведений нет, но, по косвенным данным, приблизительную численность можно установить, во всяком случае для 1920 г. Из 725 комнат и квартир 594 являлись жилыми. Существовавшей при Смольном баней, работавшей два раза в неделю (четверг – мужской день, суббота – женский), ежемесячно пользовались примерно 5000 человек. Таким образом, количество жильцов превышало 600 человек[156].

Избавление от лишних происходило порой самым решительным образом. Вот образец подобного распоряжения коменданта (с сохранением стиля подлинника): «Всем тов. эмигрантам, не работающим в Смольном и еще живущим почему-то, предлагаю выселиться в <…> двухдневный срок по 7 апреля с. г. (1920 г. – А. Ч.) включительно. Не исполнившие моего предложения будут приняты соответствующие меры вплоть до предания народному суду, а также и до ареста»[157]. Одновременно удаляли лиц, чья политическая репутация вызывала сомнение или подозрение. По постановлению смольнинских коммунистов с 1 марта 1921 г. жилье предоставлялось только членам большевистской партии. Этого принципа власти придерживались и в дальнейшем.

Ответственные работники жили не только в Смольном. По воспоминаниям Чуковского, Луначарский в феврале 1918 г. обитал «в доме Армии и Флота – в паршивенькой квартирке – наискосок от дома Мурузи, по гнусной лестнице»[158]. Председатель Петроградской ЧК Н.П. Комаров занимал в 1920 г. квартиру в доме № 2 по Комиссаровской (бывшей Гороховой) улице, где располагалось и само учреждение, наводившее страх на обывателей. М.С. Урицкий жил на 8-й линии Васильевского острова вместе со своим родственником Б.Г. Каплуном. Немалое число ответственных работников заселило номера гостиницы «Астория», превращенной в 1-й Дом Петроградского Совета (1-й Дом Совета). Второй аналогичный дом с 1921 г. занял помещения бывшей «Европейской» гостиницы. Дома Совета, как определяли их документы той эпохи, имели «структуру общежитий с отдельными комнатами, общей столовой и общими кухнями и предназначены исключительно для постоянного проживания советских служащих по ордерам, выдаваемым из отдела Управления Домами и Отелями»[159]. В первую очередь, такие ордера получали члены ВЦИК и ЦК РКП(б), областного бюро ЦК РКП(б) и губкома, члены губисполкома и их заместители, а также члены коллегий отделов губисполкома. Помимо них на комнаты в Доме Совета могли претендовать сотрудники ВЧК и Петроградского военного округа, сотрудники райкомов и райисполкомов, командированные «высоких рангов», а в последнюю очередь и при наличии свободных помещений – «ответственные работники с партийным стажем не позднее 1918 г.»[160].

В реальности в бывшие гостиницы правдами и неправдами попадали не только перечисленные в этих документах категории горожан и гостей Северной столицы. Приходилось, как и в Смольном, периодически «вычищать» «неподходящих» жильцов. Свидетельство тому – фраза о «бесспорно оставляемых» и встретившееся в протоколе заседания президиума Совета комиссаров ПТК от 10 июня 1918 г. решение о немедленном выселении из «Астории» всех нежелательных элементов[161]. В списке «бесспорно оставляемых жильцов», датируемом примерно осенью 1919 г., из 104 фамилий ряд хорошо известных тогда горожанам. Среди них бывшие комиссары продовольствия Петрограда К.К. Стриевский и продовольствия СКСО С.П. Восков, председатель ЧК И.П. Бакаев, заведующий петроградским отделением Госиздата И.И. Ионов. Обладателями трех комнат были С.С. Зорин, Г.Е. Евдокимов, С.Н. Равич и некто Сергеев. Остальные довольствовались одной или двумя комнатами[162]. Ранжированность в обладании апартаментами сохранялась и год спустя. Г.Е. Зиновьев, с сентября 1920 г. постоянно проживавший в 1-м Доме Совета, занимал пять комнат на втором этаже, его бывшая жена З.И. Лилина с сыном – две. На третьем этаже в трех комнатах жили дочери Л.Д. Троцкого Зинаида и Нина Бронштейн. У помощника Зиновьева по Петросовету А.Е. Васильева было также три комнаты, у секретаря Петросовета Н.П. Комарова – одна[163]. Как видим, принцип прямо пропорциональной зависимости между занимаемой должностью и метражом комнат, который, видимо, лежал в основе распределения жилья, выдерживался не всегда.

«Гнездовой» принцип расселения исповедовали и высшие губернские советские чиновники. Летом 1918 г. ими были определены в качестве собственного жилья дома № 40–42 по Моховой улице и № 37–39 по Литейному проспекту. Когда же оказалось, что часть квартир в этих домах занимают служащие областного комиссариата земледелия, последним было предложено «очистить занимаемое помещение в течение трех дней ввиду того, что оно необходимо для нужд губсовдепа». «В случае отказа в выезде хозяйственный отдел будет принужден прибегнуть к вооруженной силе», – сообщалось далее в грозной бумаге хозяйственного отдела Петрогубсовдепа[164]. Этот случай не был единичным. В мае 1920 г. из дома № 35 по проспекту Володарского (бывшему Литейному) выселяли служащего Ириновского волостного Совета, так как комната понадобилась для сотрудников губисполкома[165].

Стремление высших чиновников образовывать своеобразные кондоминиумы объясняется не столько приверженностью их к коммунам, горячо пропагандируемым в те годы, сколько возможностью и необходимостью создать собственные «островки» в бушующем революционном море. Жизнь на этих «островках» заметно отличалась от окружающей. Комендант Смольного в записке, направленной в декабре 1919 г. в президиум городского исполкома, характеризуя большинство жильцов Смольного как «брюзжащую обывательщину», отмечал, что при этом они пользуются «громадными привилегиями в отношении революционных рабочих города, как-то: бесплатная квартира, отопление, освещение и один из лучших обедов всего Петрограда»[166].

Действительно, быт ответственных работников был организован лучше, чем остального населения. Собственные баня и прачечная, обеспечение медикаментами, мебель, реквизированная у «буржуев» или доставшаяся в наследство от старых хозяев (стоит, правда, отметить, что мебель считалась собственностью учреждения), наконец, гараж, в котором сосредоточивалось подавляющее большинство имевшихся в городе автомобилей. Реплика З.Н. Гиппиус: «Автомобиль – это, значит, едут большевики. Автомобилей других нет», – вполне соответствовала действительности, но с оговоркой. Не каждый большевик мог и имел возможность пользоваться машиной. В сентябре 1919 г. президиум Совнархоза Северного района решил предназначенные для районных Советов автомобили передать исполкому, а также Совкомхозу для обслуживания городских предприятий. Районные Советы, потерявшие к этому времени какую-либо реальную политическую власть, лишались и важной привилегии. Спустя год, в декабре 1920 г., бюро губкома предложило президиуму губисполкома передать ПК еще три легковые машины, а также «увеличить число машин при гараже исполкома, затребовав [их] через Губчека»[167]. Чиновникам пониже рангом полагались конные экипажи.

Служебный транспорт не разрешалось использовать в личных целях, но нарушения были столь часты, что в мае 1921 г. исполком Петросовета специальным постановлением вынужден был запретить поездки за город и на острова на автомобилях и в экипажах по личным делам. Виновным грозил народный суд[168]. Попытки бороться с этим злом делались и раньше. «Красная газета» сообщала, что в апреле 1919 г. райкомовцы II городского района обнаружили вечером у подъезда Мариинского театра 27 рысаков. «„Собственники“ советских лошадей, – писал корреспондент, – подразделяются на комиссаров, помощников и членов заводских комитетов и вереницу тепленько устроившихся людей: двое военных, врач, начальник хозяйственной части, заведующий обозом транспорта Наркомпрода, приказчик мельницы и т. д.». Заключалась статья патетическим восклицанием: «Не пора ли установить порядок пользования лошадьми Республики во всех учреждениях!»[169] В том же году и у того же театра патруль задержал в машине самого председателя Петросовета с женой и высадил их, руководствуясь запрещением ездить в автомобилях не по служебным делам[170]. Эта история, содержащаяся в воспоминаниях Э.М. Иогансона, написанных в 1950-е гг., не подтверждается другими документами, но, учитывая характер Зиновьева и нравы некоторых новых властителей, вполне могла произойти.

В Мариинке высшие чиновники имели специально зарезервированные для них места. Определенные ложи и кресла числились за Смольным, комиссариатом народного просвещения и его высшими чинами, за дирекцией театра. Представителям милиции было отведено кресло № 1 в 13-м ряду. Ложа «С», закрепленная за президиумом Петросовета, всегда была заперта на особый ключ, который выдавался только по записке секретаря исполкома Костиной. Во время спектакля у двери ложи безотлучно находился специальный капельдинер, не пропускавший никого опять-таки без записки от Костиной[171]. В феврале 1921 г. в связи с обострением ситуации в Петрограде городская верхушка пошла на некоторое ограничение своих привилегий. Тогда, в частности, малый президиум губисполкома постановил провести «сокращение индивидуально закрепленных мест» в государственных театрах[172]. Видимо, по мнению властей, подобная акция, результаты которой могли быть хорошо заметны со стороны, способствовала бы ослаблению конфликта между «низами» и «верхами».

Если в театре ложу охранял один капельдинер, то безопасность Смольного обеспечивали сотни вооруженных людей. Система и кадры охраны начали складываться еще при пребывании правительства Ленина в Петрограде. Пропускная система, посты, матросы и красногвардейцы составляли неотъемлемую часть жизни Смольного. Постепенно красногвардейцев и матросов сменили латышские стрелки, численность которых к марту 1918 г. составляла 500 человек. По утверждению первого большевистского коменданта Смольного П.Д. Малькова, охрана должна была переехать в Москву вместе с правительством. Но петроградская верхушка не отпустила ее, пока не была найдена замена[173]. Ею стала рота особого назначения, насчитывавшая в конце октября 1919 г. 150 человек. Правда, в эти тревожные для большевиков дни – наступление войск Юденича на Петроград – оборону Смольного держали также артиллерийский взвод и пулеметная команда, рота самокатчиков и 4-я коммунистическая рота батальона особого назначения. Общее количество защитников «штаба революции» превышало 400 человек. Здание было окружено окопами, вырытыми рабочими, присланными штабом обороны Смольнинского района, проволочными заграждениями, а перед входом стояли пушки, державшие под обстрелом Советский (бывший Суворовский) проспект. «Все проживавшие в Смольном лица и их семьи поспешили выбраться из него», – вспоминал один из тогдашних его обитателей К.С. Жарновецкий[174]. Внутренний распорядок для оставшихся был ужесточен. Были введены именные пропуска, оставлены для входа и выхода только главные ворота, запрещено ночевать в Смольном посторонним. «Пребывание в коридорах Смольного без дела воспрещается, – гласил приказ коменданта. – Всем живущим в помещениях Смольного и не ночующим дома сообщать об этом в домовой комитет. Домовой комитет обязан после 12 час. ночи сообщать мне списки лиц, не ночующих дома»[175].

Юденичу не удалось взять Петроград, обитатели постепенно вернулись в свои комнаты и квартиры. Орудия были убраны, а часть защитников приступила к выполнению иных обязанностей. Охрану Смольного несла лишь рота особого назначения, численность которой в течение 1920 г. росла и к ноябрю-декабрю насчитывала около 500 человек[176]. Они несли караул не менее чем на 17 постах, в том числе у кабинета и «у подъезда т. Зиновьева». Судя по сохранившимся рапортам дежурных Смольного, каких-либо серьезных эксцессов в 1920 – начале 1921 г. не происходило. Пожалуй, самым хлопотным выдался первый день мая 1921 г. С полуночи вокруг Смольного началась беспорядочная стрельба с участием часовых и каких-то посторонних людей, задержать которых не удалось. Вечером, в связи с проводившейся неподалеку от Смольного церковной службой, караулы были усилены, но ночь прошла спокойно. Надежность смольнинских охранников была, по-видимому, достаточно высока. За полтора года в рапортах дежурных отмечены лишь два случая игры в карты на деньги среди бойцов роты да арест инструктора и организатора политотдела караульной бригады, «в пьяном виде шатавшегося в стенах Смольного» в ночное время.

Отличался надежностью и созданный в 1918 г. для охраны других большевистских и советских учреждений города и руководящих работников автоброневой отряд. В него входили коммунисты и им сочувствующие, обязательно имевшие рекомендации от большевиков. В распоряжении отряда находились броневики, легковые и грузовые машины, мотоциклы с пулеметами[177].

Вооруженная охрана, автомобили и телефоны, отдельные места в театрах, неизменное пребывание в президиумах различных собраний – эти явления отчужденности, обособленности власти от городских жителей были хорошо заметны.

Не всегда легко было сохранить в секрете и размеры окладов, получаемых ответственными работниками. Опасаясь, что из-за увеличения содержания членам Петербургского комитета РСДРП(б) «сможет возникнуть недовольство в рабочих массах», группа членов ПК на заседании комитета 12 декабря 1917 г. высказалась за сохранение прежних окладов. Однако большинство проголосовало за повышение зарплаты, поскольку «приходится тратить не 8 часов на партийную работу, а целые дни до поздней ночи»[178]. В последующие годы оклады у чиновников, равно как и у представителей всех других профессий, постоянно росли: в апреле 1918 г. члены исполкома получали 600 рублей, а в сентябре 1919 г. – от 4050 до 4200 рублей в месяц. Правда, в 1919 г. они не могли рассчитывать на иные, дополнительные вознаграждения, но с 1 января 1920 г. за сверхурочную работу тарифная почасовая ставка увеличивалась в 1,5 раза. Оклады высшего слоя руководителей города в эти годы значительно превышали среднюю зарплату петроградских рабочих основных профессий, но часто уступали, хотя и не намного, размерам окладов, которые власть назначала «буржуазным специалистам». В любом случае принцип эгалитаризма, который Ленин исповедовал до Октября 1917 г., был нарушен почти сразу же и не только для специалистов, но и для высших чиновников. Впрочем, в связи с обвальной инфляцией различие в денежных доходах не вызывало такую жгучую ненависть обывателя, как отличие в продовольственном снабжении.

Продовольственные же привилегии руководства оказались более замаскированными, чем денежные. При введении «классового пайка» в июле 1918 г. советские и партийные работники не упоминаются ни в одной из четырех категорий, на которые было разделено население. Возможно, они числились в III категории среди «прочих граждан, не вошедших в I-ю или II-ю категории и не принадлежащих к IV-й»[179]. При новой разбивке горожан в ноябре того же года уже на три категории ответственные работники советских учреждений, наряду с рабочими физического труда и детьми, были отнесены к I категории, как трудившиеся без ограничения времени[180]. В 1919 г. специальным распоряжением политические управленцы, а также милиционеры, чекисты, часть рабочих и служащих стали получать военный паек, величина которого не оставалась неизменной, но была выше общегражданского. Когда же 30 апреля 1920 г. Совнарком РСФСР принял общероссийский декрет о трудовом пайке, в нем была выделена группа рабочих и служащих, занятых тяжелым или вредным, или высококвалифицированными видами труда. Ответственным работникам предоставлялись одинаковые с рабочими права на получение товаров натурой и дополнительных пайков. Установлением норм пайков и определением круга лиц, имеющих на них право, ведала комиссия по рабочему снабжению при Наркомпроде. Таким образом, нормы продовольственного снабжения, казалось бы, жестко увязывались с нормами для рабочих.

Насколько официальные установки соответствовали действительности, судить трудно, особенно для 1918–1919 гг. Все же отрывочные данные свидетельствуют об отличиях в питании между партийно-советскими функционерами и остальным населением города. Упоминавшаяся уже Э. Голдман, тесно общавшаяся в Петрограде в 1920 г. с высшими политическими чиновниками, писала впоследствии, что «пайки, выдаваемые жильцам 1-го Дома Советов („Астории“), были много лучше пайков, получаемых рабочими на заводах. Конечно, их было недостаточно, чтобы поддержать жизнь, но никто в „Астории“ не жил лишь на эти пайки. Члены коммунистической партии, квартировавшие в „Астории“, работали в Смольном, а пайки в Смольном были самыми лучшими в Петрограде»[181]. Такая ситуация сложилась в Смольном еще в конце 1917 г., когда по поручению председателя ВЦИК Я.М. Свердлова комендант Мальков организовал здесь небольшую столовую для наркомов и членов ЦК. Питание в ней было тоже скудное, как и в общей столовой, куда мог зайти любой посетитель, имевший пропуск в здание, но все же получше. «Обеды в ней были не бог весть какие: то же пшено, но зато с маслом. Иногда удавалось даже мясо достать, правда, не часто», – вспоминал Мальков[182].

В начале 1921 г. различные категории горожан (от безработных до рабочих вредных и горячих цехов) получали от половины до двух фунтов хлеба в день. После 22 января эти нормы были снижены на треть[183], т. е. составляли от ¹/₆ до ²/₃ фунта. Сотрудники же, дежурившие в исполкоме Петрогубсовета, в начале марта получали по 1,5 фунта хлеба, а также по полфунта масла, сыра и некоторые другие продукты[184].

Дифференциация существовала и внутри правящей группы. Именно ею можно объяснить кажущееся противоречие в дневнике Чуковского за ноябрь 1919 г. 11 ноября он записал слова Горького: «<…> в Смольном куча… икры – целые бочки – в П[етербур]ге жить можно… Можно… Вчера у меня одна баба из С[мольного] была… там они все это жрут, но есть такие, которые жрут со стыдом». Через три дня писатель пометил в дневнике: «Обедал в Смольном – селедочный суп и каша. За ложку залогу – сто рублей»[185]. О различиях в питании управленцев упоминает и комиссар Нагловский: «По его (Зиновьева. – А. Ч.) личному распоряжению в Смольном стали даваться так называемые комиссарские обеды, которые не только уже на фоне революционного всеобщего недостатка, но и в мирное время могли бы считаться лукулловскими. Только когда в столице голод принял чрезвычайно сильные размеры, Зиновьев приказал перенести комиссарские обеды в „Асторию“ – гостиницу, целиком занятую коммунистической знатью, где подобные „отдыхи“ могли проходить более незаметно»[186].

Более четко расслоение руководящих кадров в продовольственном отношении можно проследить на основе документа, принятого, видимо, в сентябре 1920 г., по которому право на дополнительный паек имели лица, работавшие «неограниченное количество времени», получавшие по тарифу ответственных политических и профессиональных работников, а также ответственные технические сотрудники, не получавшие персональной, премиально-сдельной и сверхурочной по совместительству доплаты. Они были поделены на три категории в зависимости «от ответственности на занимаемой должности и фактической перегруженности работой» или, иными словами, в зависимости от должности и учреждения.

В первую группу (категорию) вошли члены бюро Петербургского комитета РКП(б), президиума и исполкома Петроградского совета, президиумов Петроградского СНХ и губпрофсовета, члены Петрокоммуны и ее Контрольного совета, организаторы и члены бюро районного уровня, а также заведующие наиболее крупными отделами перечисленных организаций. Во вторую группу объединили заведующих остальными отделами и подотделами, «самостоятельных ответственных ораторов», разъездных инструкторов, в третью – ответственных инструкторов крупных отделов, членов фабзавкомов и месткомов предприятий и учреждений с числом работающих 200 и 500 человек соответственно. Величина пайка между этими категориями рассчитывалась в пропорции 1: 0,75: 0,5, т. е. ответственные работники третьей категории получали в два раза меньше, чем первой[187].

Принцип деления на «ответственных» и «особоответственных» (термин того времени!) сохранился и позднее. На рубеже 1920–1921 гг. нормы распределения продуктов различались для сотрудников отдела управления Петросовета и его радиостанции, райкомов партии и комсомола, финансового и хозяйственного отделов[188]. Количество продовольствия менялось, но всегда было выше выдаваемого остальному населению.

Право на данную привилегию многие ответственные работники отстаивали самым неукоснительным образом. 31 мая 1920 г. уже неоднократно упоминавшийся И.И. Ионов с возмущением писал заведующему продотделом Смольного Н.В. Барышеву: «На днях, после длительного перерыва, я сделал выписку продуктов из отдела Смольного. Весь список не только был урезан до нищенских размеров (например, папирос мне дали 25 штук), но не выдали даже того, что в этот день было в отделе. Я самым решительным образом протестую против такого обращения ко мне. Неужели я должен перед вами разыгрывать роль просителя». В свою очередь, продотдел Смольного, как мог, блюл корпоративные интересы. Получив из Петрокоммуны сообщение о том, что во второй половине февраля – первой половине марта 1920 г. вместо мяса будут выдавать рыбу или другие продукты, Барышев переправил его в исполком. На следующий день секретарь исполкома М.А. Трилиссер потребовал от председателя Петрокоммуны А.Е. Бадаева «снабжать Смольный без ограничений, как и до сих пор»[189].

Заботилась верхушка не только о своевременном и полном поступлении продуктов, но и об их качестве. Любопытно в этом отношении сопоставление содержания двух документов, волею судеб объединенных в одном архивном деле. Один из них – записка, полученная Зиновьевым на заседании Петросовета 11 февраля 1920 г. Ее автор, укрывшийся за инициалами «Л. К.», обращаясь к председателю Петросовета, писал: «<…> в душной, тесной, полутемной, липкой коммунальной столовой Вы увидите малоотрадную родную картину того, как изнуренный, грязный и усталый петроградец вот уже сколько месяцев хлебает все те же жиденькие кислые щи, как с потолка в ту же тарелку щей непрерывно капает какая-то жидкость и т. д.». Немногим ранее, 16 января, отдел здравоохранения Смольного получил из городской лаборатории извещение о результатах исследования ветчины, предназначенной для выдачи сотрудникам «штаба революции»: «В обоих кусках ветчины признаков разложения, трихин и финн не обнаружено. Мышьяка и солей других ядовитых металлов не найдено»[190].

К сбережению своего «государственного имущества» (так Ленин охарактеризовал здоровье наркома продовольствия А.Д. Цюрупы, подразумевая, что здоровый человек принесет больше пользы государству и партии, чем больной), ответственные работники относились по-разному. Для некоторых из них работа во имя идеи превращалась в фанатизм. Чиновник М. Смилг-Бенарио писал о петроградском окружном военном комиссаре Б.П. Позерне: «Человек железной воли, он беззаветно отдался работе по организации красной армии Северной области. С утра до поздней ночи он без отдыха работал в военном комиссариате»[191]. Э. Голдман подобными же словами характеризовала З.И. Лилину и чету Зориных. Но она же отмечала и иную тенденцию. Посетив вместе с С.С. Зориным подготовляемые к открытию дома отдыха на Каменном острове, она обнаружила «полдюжины комиссаров, уже заведующих, окруженных множеством неработающего народа. <… > У каждого комиссара были свои любимцы, которых он ухитрялся записывать как нуждающихся в работе, таким образом давая им право на хлебные карточки и еду. Так что прежде чем какие-либо настоящие рабочие появились на сцене, восемьдесят утвержденных „специалистов“ уже имели обеденные и хлебные карточки»[192].

Возможность приобщения к комиссарскому пайку в условиях голода и катастрофической инфляции для подобного рода людей была стимулом к достижению государственных и партийных постов. К тому же попавший на орбиту власти редко с нее сходил. В Петрограде, во всяком случае с 1920 г., стали проявляться первые признаки такого явления (широко распространившегося много позднее), как передвижение «по горизонтали» не справляющихся со своими обязанностями функционеров. Так, на заседании губкома 3 февраля 1920 г. при обсуждении положения в Гатчинском ревкоме выяснилось, что его члены Я.Р. Лейтис и Нирк не пользуются достаточным авторитетом. По этой же причине их нельзя было вернуть в Детскосельский уезд. В результате Нирк уехал на партийную работу в Петергоф, а Лейтис – в Гдов[193]. Подобная ситуация сложилась тогда же и в городе. 27 февраля 1920 г. бюро горкома обсуждало положение в петроградской ЧК, где заведующим особым отделом был Крайнев. По мнению членов бюро, если Крайнев окажется вскоре неподходящим для этой работы, то его следует направить в Совнархоз. Любопытно, что это решение было записано в 5-м пункте повестки дня, а в 8-м (на этом же заседании!) бюро уже решило предложить кандидатуру Крайнева в председатели Совнархоза. Но через месяц несостоявшийся чекист оказался организатором Василеостровского района, а при формировании объединенного губкома в июле 1920 г. стал заведующим организационно-инструкторским отделом[194]. Подобные случаи не были единичными. Объяснять их лишь нехваткой квалифицированных или советских работников, наверное, не совсем правильно. В силу вступали личные связи, родственные отношения и т. п.

Многочисленные нарушения и прегрешения чиновников различных уровней вкупе с фактами и слухами об их жизни вызывали недовольство обывателей и небезосновательные обвинения властей в «комиссародержавии», карьеризме, «волокитничестве», бюрократизме, кумовстве. Понимали это и сами функционеры. В дневнике бойца бронепоезда № 6 И.П. Фирсенкова за 1 октября 1920 г. есть запись его разговора с одним старым партийным работником. Последний признался, что вышел бы из партии большевиков, но «на партийную работу положено много сил и не так легко ее бросить, хотя не легче и смотреть на все безобразия, которые творятся примазавшимися к власти»[195].

Но наиболее показательны в этом отношении выступления на закрытом партийном собрании 19 августа 1920 г. Участниками его стали члены ПК, бюро райкомов, бюро фракций профсоюзов, коммунисты отделов Петросовета, т. е. именно те, кто знал жизнь и деятельность ответственных работников не со стороны и не понаслышке. Хотя на собрании стоял вопрос о созыве X общегородской партийной конференции, он свелся к обсуждению личных качеств коммунистов, стоящих у власти. Тон задал Зиновьев, сообщивший, что группа московских товарищей подала в ЦК записку, в которой указала на «необходимость пересмотра основных положений внутри нашей партии». Под этой обтекаемой фразой крылось не что иное, как обеспокоенность ростом в рядах большевиков обюрократившихся шкурников, «комиссаров» и прочих функционеров, которые «действительно только примазались к партии и далеки от коммунизма по своему духу». Выражения «кремлевский коммунист», «смольнинский коммунист», признал докладчик, стали порой ругательными. Остальные выступавшие тоже были настроены достаточно критически: они говорили о роскошной жизни отдельных партийцев, о том, что на «субботниках работают босые, а верхи разъезжают на автомобилях», о стремлении некоторых заботиться главным образом о себе и своей семье, о неравномерном распределении благ и ужасающем бюрократизме. Выход виделся в железной дисциплине, притоке в партию рабочих (коммунист из интеллигенции «проявляет высший бюрократизм по отношению к рабочим и лакействует перед высшим „начальством“», утверждал А.Я. Клявс-Клявин), перерегистрации членов партии, широком обсуждении среди коммунистов каждого случая превышения власти. Итоги своеобразного «самобичевания» (один из выступавших заметил, что наше собрание есть критика самих себя) подвел Зиновьев. Отметив, что равенства сразу достичь нельзя, а коммунистическое равенство придет только после мировой революции, он предложил «сегодняшние прения продолжить в тесном кругу определенных выдержанных товарищей, не вынося его (вопрос. – А. Ч.) на широкие общественные собрания»[196].

Возражений не последовало. Одно дело – критиковать себе подобных, не называя при этом имен, в узком кругу, другое – дать волю рабочим-коммунистам, которые могут выйти из-под контроля и принять самые неожиданные решения. Кроме того, это привело бы к подрыву авторитета руководителей города. Подобные прецеденты уже были. За месяц до этого собрания бюро губкома рассматривало конфликт между окружным военкомом Г.С. Биткером и профсоюзным работником Н.М. Анцеловичем. Они устроили склоку в присутствии членов рабочих делегаций. Анцеловичу было поставлено на вид, что «нельзя на общем собрании компрометировать тов[арища], занимающего ответственный пост»[197].

Неизвестно, проводились ли еще заседания по поводу нравственных и деловых качеств функционеров. Во всяком случае, к весне 1921 г. никаких заметных улучшений не произошло. Февральские «волынки» рабочих Петрограда и восстание в Кронштадте заставили петроградскую верхушку отказаться от некоторых раздражающих глаз обывателя льгот или ограничить немного свои запросы, но успешный для большевиков исход событий все вернул «на круги своя».

В.И. Мусаев

Городская повседневность

Состояние города. Повседневная жизнь горожан

Революция 1917 г. и события последующих лет не могли не затронуть и повседневную жизнь петроградцев, не нарушить сложившийся уклад их быта. Жизнь города, начавшая изменяться еще в годы Первой мировой войны, радикально трансформировалась после 1917 г.: исчезло многое, что было характерно для дореволюционного Петрограда, и в то же время появилось немало новых черт. Изменения в повседневной жизни были вызваны не только трудностями, связанными с Гражданской войной и хозяйственной разрухой: эти явления имели временный характер. Черты нового быта стали появляться в значительной мере под влиянием новой идеологии, насаждаемой в стране пришедшей к власти политической группировкой.

Одним из основных факторов петроградской жизни в первые послереволюционные годы была катастрофическая убыль населения. Это объясняется, во-первых, резким ростом смертности и столь же резким понижением рождаемости и, во-вторых, оттоком части населения из города. В 1914 г. в Петрограде проживало 2 103 000 человек. На протяжении последующих двух лет численность населения города не только не уменьшалась, но, напротив, увеличивалась за счет притока беженцев с оккупированных немцами территорий и рабочей силы на военные предприятия города и в 1916 г. достигла 2 415 700 человек. Убыль населения началась с 1917 г., и в 1920 г. в Петрограде проживало всего 722 229 человек, то есть с 1916 г. число жителей уменьшилось более чем в три раза[198]. Безлюдность, отсутствие прежнего оживления были основными внешними признаками петроградских улиц того времени. Именно это бросалось в глаза иностранцам, приезжавшим в город, и производило на них неизгладимое впечатление. В их описаниях внешнего вида улиц и домов Петрограда присутствует мотив некоей потусторонности, ирреальности окружающего. Вот ощущения английского журналиста А. Рэнсома, побывавшего в городе в 1919 г., от прогулки по набережной реки Мойки: «Улицы были едва освещены, в домах почти не было видно освещенных окон. Я ощущал себя призраком, посетившим давно умерший город. Молчание и пустота на улицах способствовали созданию такого впечатления»[199]. Подобные же ассоциации вызвала встреча с Петроградом у Виктора Сержа (Кибальчича), французского социалиста славянского происхождения, который был выслан из Франции за революционную деятельность и прибыл в город в январе 1919 г.: «Мы вступили в мир смертельной мерзлоты. Финляндский вокзал, блестящий от снега, был пуст. Широкие, прямые артерии, мосты, перекинутые через Неву, покрытая снегом замерзшая река, казалось, принадлежали покинутому городу. Время от времени худой солдат в сером капюшоне, женщина, закутанная в шаль, проходили вдалеке, похожие на призраков в этом молчании забытья»[200]. Американская анархистка Э. Голдман также была выслана в Советскую Россию и приехала в Петроград в начале 1920 г. Она прожила в Петербурге несколько лет накануне Первой мировой войны и теперь имела возможность сравнить нынешнее состояние города с прежним: «…Санкт-Петербург всегда оставался в моей памяти яркой картиной, полной жизни и загадочности. Я нашла Петроград 1920 года совершенно другим. Он был почти в руинах, словно ураган пронесся через город. Дома походили на старые поломанные гробницы на заброшенном кладбище. Улицы были грязные и пустынные, вся жизнь ушла с них. Люди проходили мимо, похожие на живых покойников»[201]. Город производил особенно сильное впечатление зимой в вечернее время: уличное освещение почти не работало, с наступлением вечера город погружался в полный мрак, люди предпочитали не покидать своих домов. Однако и днем малолюдность города также была вполне очевидна. По замечанию А. Рэнсома, «в дневное время город казался менее пустынным, но все же было очевидно, что „разгрузка“ населения Петрограда, которую безуспешно пытались провести во времена режима Керенского, была осуществлена в весьма больших масштабах»[202].

Все иностранцы, побывавшие после Петрограда в Москве, сравнивая между собой оба города, сходились в мнении о том, что в Москве убыль населения чувствовалась не так сильно и что в целом положение в Москве было более благополучным. По наблюдениям испанского социалиста Ф. де лос Риоса, Москва не производила такого тягостного впечатления, как Петроград, ее жители не выглядели столь изможденными и изголодавшимися[203].

Об этом же писала англичанка Э. Сноуден, супруга одного из лидеров лейбористской партии Великобритании, приехавшая в Россию в составе делегации этой партии. Приехав из Петрограда в Москву, она отмечала: «Нетрудно было почувствовать разницу между этими людьми и теми, которых мы недавно покинули. Здесь было меньше напряжения и мучения, больше человеческого веселья и доброты; меньше фанатичного пыла революции, больше ее созидательной надежды. Люди выглядели истощенными, как и в Петрограде, однако в их походке было больше живости, меньше страдания на их лицах»[204]. А вот впечатления от Москвы Э. Голдман: «На улицах было много мужчин, женщин, детей. Было оживление, движение, совершенно непохожие на неподвижность и тишину, которые подавляли меня в Петрограде… Здесь, как казалось, не было такого недостатка продовольствия, как в Петрограде, люди были одеты лучше и теплее»[205].

Бытовые условия жизни петроградского населения начали резко ухудшаться вскоре после октябрьских событий 1917 г. Сами эти события – захват отрядами Красной гвардии и революционными частями Петроградского гарнизона ключевых пунктов города, низложение Временного правительства и провозглашение Советской власти – для большинства населения прошли почти незамеченными. Каких-либо массовых демонстраций, беспорядков, характерных для февральских и июльских событий, не было. По свидетельству известного публициста, деятеля кадетской партии А.С. Изгоева, «захват власти большевиками 25 октября в первые дни не произвел на широкие круги петроградского населения никакого впечатления»[206]. Однако вскоре реальность нового политического режима стала ощущаться более явственно. Помимо того, что дали о себе знать политические мероприятия новой власти, начали меняться условия повседневной жизни и быта петроградцев. Основным фактором, накладывавшим отпечаток на жизнь города в течение последующих лет, была хроническая нехватка продовольствия и топлива. Конечно, такая ситуация сложилась не в одночасье. Перебои со снабжением начались еще в начале 1917 г. Однако тогда это были лишь единичные случаи. По мере углубления хозяйственного кризиса товарообмен между губерниями все более дезорганизовывался, а Гражданская война, первые сражения которой прогремели уже в конце 1917 г., еще более усугубила положение.

Из-за нехватки топлива электростанции города уже в ноябре 1917 г. работали с большими перебоями. Ток давался жилым зданиям и торгово-промышленным учреждениям в среднем по 6 часов в сутки. В декабре и январе не удавалось выдерживать и эту норму, и отпуск электроэнергии во многих районах производился не более трех часов в сутки, а иногда вообще прекращался на несколько дней[207]. В 1918 и 1919 it. положение с топливом никак не могло улучшиться. Напротив, оно стало еще тяжелее, поскольку нефте– и угледобывающие районы страны неоднократно занимались антисоветскими силами и оказывались отрезанными от центра. В лучшем случае электричество включалось по вечерам на 2–3 часа. Жилые дома освещались в основном керосиновыми лампами и свечами. Однако поскольку спрос на керосин сильно вырос, а доставка его в город сократилась, его приходилось экономить. Положение с керосином несколько облегчилось, когда в конце января 1918 г. в Балтийском порту на складах Нобеля были обнаружены большие запасы[208]. По решению Центральной продовольственной управы керосин отпускался на особых распределительных пунктах в количестве одного фунта на десять дней на каждую продовольственную карточку[209]. Однако и нобелевские запасы не были неисчерпаемыми. Свечи и спички вскоре также стали дефицитными товарами. В середине 1918 г. фунт керосина стоил на рынке 800 рублей, свеча – 500, коробка спичек – 80 (при средней заработной плате в несколько тысяч рублей)[210].

Не лучше обстояло дело с уличным освещением. На 1 января 1915 г. в Петрограде работало 15 тысяч фонарей различного типа[211]. После октября 1917 г. электрическое освещение на улицах, как и в домах, действовало с перебоями и периодически отключалось. Некоторое время на улицах действовали керосиновые и газовые фонари. С 1918 г., вследствие дефицита керосина, освещение улиц керосиновыми лампами было прекращено. К 1920 г. прекратили работу газовые заводы. Если в начале этого года частичное освещение улиц еще временами производилось посредством выноса ламп на фасады домов, то с марта 1920 г. уличное освещение в городе прекратилось вообще[212].

Топливный голод повлек за собой и большие трудности с отоплением зданий. Центральная отопительная система зимой 1917/18 г. в основном, а в последующие зимы полностью бездействовала. Почти все дома перешли на печное отопление, а основным топливом стали дрова. Заготовка дров стала важным занятием для организаций и жителей города. На улицах громоздились кучи поленьев, охраняемые солдатами[213]. В 1919–1920 гг. несколько тысяч деревянных домов были разобраны на дрова.

В.Б. Шкловский весной 1920 г. писал в статье «Петербург в блокаде»: «Это был праздник всесожжения. Разбирали и жгли деревянные дома… В рядах улиц появились глубокие бреши. Как выбитые зубы, торчали отдельные здания. Появились искусственные развалины. Город медленно превращался в гравюры Пиранези…»[214] Кое-где уже начали выламывать на дрова торцы деревянных мостовых[215]. С первой послереволюционной зимы в обиход вошли так называемые «буржуйки» – небольшие железные печки с изогнутой трубой. Эффект от таких печек был весьма низким: они давали тепло только тогда, когда горели, и только в той комнате, где стояли. Особенно трудно было прогреть квартиры с большими по площади комнатами и высокими потолками, а таких было немало, особенно в центре города. Дров не хватало, и, чтобы обогреться, приходилось сжигать паркет, мебель, книги. За годы Гражданской войны в огне исчезли целые библиотеки, погибли великолепные образцы старинной мебели. В.Б. Шкловский сжег свою мебель, скульптурный станок, книжные полки и множество книг. «Если бы у меня были деревянные руки и ноги, я топил бы ими и оказался бы к весне без конечностей», – писал он[216]. Художник Ю.П. Анненков одну за другой снимал, разрубал на части и сжигал в печке все двери внутри своей квартиры, затем принялся за паркет[217]. В. Серж, чтобы обогреться и обогреть соседнюю семью, сжег полный свод законов Российской империи[218]. Водопровод в подавляющем большинстве зданий также не работал – водопроводные трубы замерзли и полопались.

Воду приходилось таскать с колонок, колодцев и из рек в ведрах, что было особенно тяжело для жителей верхних этажей домов. Использование буржуек и трудности с водоснабжением должны были бы повлечь за собой повышение пожароопасности, однако сколько-нибудь значительного роста числа пожаров не произошло. Согласно милицейским сводкам, с июня по ноябрь 1918 г. по городу было зафиксировано 84 пожара и взрыва (из них 41 в жилых домах, 6 – в правительственных учреждениях, 9 – на фабриках и заводах), за декабрь 1918 г. – 22, за январь 1919 г. – 15 – цифры, не превышающие обычной нормы[219].

В зимнее время проблемой для города стали снежные заносы. Зима 1917/18 г. выдалась ранней и суровой. Уже 5 ноября начались обильные снегопады, 9 ноября в городе ездили на санях. После оттепели в середине и второй половине ноября, сопровождавшейся наводнениями, с декабря началось новое похолодание со снегопадами и метелями[220]. Площади, улицы и мосты были покрыты толстым слоем снега. Дети устраивали прямо на улицах катки и катальные горки. На Невском проспекте вокруг тогда еще работавших газовых фонарей намело такие высокие сугробы, что прохожие могли прикуривать прямо от огня фонарей[221]. Даже Лафонская площадь перед Смольным (с 1918 г. – площадь Диктатуры) была завалена снегом[222]. Борьба со снежными заносами стала предметом рассмотрения на заседаниях СНК 20 и 16 декабря. Совнарком принял декрет о введении всеобщей повинности по очистке снега в Петрограде и на Петроградском железнодорожном узле, причем по инициативе В.И. Ленина в декрет была внесена поправка о привлечении к трудовой повинности в первую очередь нетрудовых элементов. Общее наблюдение за проведением декрета в жизнь было возложено на районные Советы[223]. К работе по очистке снега стали привлекать заключенных и задержанных. Раздавались призывы направлять на принудительные работы саботажников. Всем домовладельцам, домовым комитетам, старшим дворникам вменялось в обязанность следить, чтобы снег свозился в специально отведенные для этого места или сбрасывался в реки и каналы. Запрещалось валить снег на берега и устраивать завалы на улицах[224]. Домовладельцы должны были обеспечить чистку снега вокруг своих домов, за неисполнение этого на них налагался штраф от 1 до 5 тысяч рублей. Гостинодворские купцы были подвергнуты штрафу в размере 900 тысяч рублей за неудовлетворительное состояние улиц вокруг здания Гостиного Двора[225]. Эти и другие меры возымели действие – снег стали чистить лучше.

Наконец, еще одним характерным внешним признаком города стало почти полное отсутствие транспорта. Автомобилей на улицах города почти не было видно: не хватало бензина, запасных частей для ремонта. О катастрофическом состоянии городского транспорта говорил на заседании Чрезвычайной комиссии по санитарно-техническому надзору в мае 1919 г. председатель транспортного отдела Кольцов. В этих условиях возросло значение гужевого транспорта. Но и здесь, по словам Кольцова, положение было плачевным: недоставало корма для лошадей, падеж лошадей от истощения принял широкие масштабы, к тому же из-за нехватки мяса конину стали употреблять в пищу. Поголовье лошадей сократилось в городе до 10 тысяч, в полную негодность пришли подводы[226]. В не менее катастрофическом состоянии находился трамвайный парк. Новые трамваи не производились, поломанные не ремонтировались, оборудование оставшихся в действии поездов быстро изнашивалось из-за неумеренной эксплуатации. К тому же трамвайное движение часто останавливалось вследствие отключения электроэнергии. Немногочисленные ходившие трамваи всегда были наполнены до отказа, люди висели на подножках. М. Бьюкенен, дочь британского посла Дж. Бьюкенена, сравнивала петроградские трамваи с двигающимися пчелиными ульями[227]. Другой англичанин, Дж. Лэнсбери, удивлялся, что, несмотря на убыль населения, трамваи в Петрограде всегда были так же полны, как в Лондоне на набережной Темзы в утреннее и вечернее время[228].

Самой тяжелой проблемой для населения Петрограда был, однако, продовольственный дефицит, который, в отличие от проблем с топливом и освещением, ощущался не только в зимнее, но и в летнее время. Первые перебои в продовольственном снабжении проявились еще в начале 1917 г., они в значительной степени послужили поводом для начала массовых беспорядков, которые в дальнейшем привели к Февральской революции. При Временном правительстве была введена карточная система, причем нормы выдачи по карточкам несколько раз сокращались. После провозглашения Советской власти продовольственное положение на очень короткий срок улучшилось, однако вскоре началось его резкое ухудшение. Дезорганизация работы железнодорожного транспорта привела к перебоям с доставкой продовольствия в город. К примеру, 31 октября в Петроград прибыло только три вагона с продовольствием и фуражом, 1 ноября – шесть, в то время как для удовлетворения потребностей города требовалось ежедневно 28 вагонов[229]. Наиболее резкое сокращение норм выдачи продуктов началось с декабря 1917 г. В то же время составы с продовольствием, прибывшие к Петрограду, по каким-то труднообъяснимым причинам подолгу не разгружались. В начале 1918 г. в окрестностях города простаивало в общей сложности около 14 тысяч вагонов[230]. К лету 1918 г. Петроград находился на грани голодной катастрофы. Как вспоминал известный экономист С.Г. Струмилин, современник тех событий, «картофельная шелуха, кофейная гуща и тому подобные „деликатесы“ переделываются в лепешки и идут в пищу; рыба, например, селедки, вобла и т. п., перемалывается с головой и костями и вся целиком идет в дело. Вообще ни гнилая картошка, ни порченое мясо, ни протухшая колбаса не выбрасываются. Все идет в пищу»[231]. По подсчетам Струмилина, при средней норме для работника физического труда в 3600 калорий в день, а при минимальной – 2700 калорий, продукты, получаемые по продовольственным карточкам, давали накануне революции 1600 калорий, а к началу лета 1918 г. – до 740, то есть 26–27 % от минимальной нормы[232]. Как свидетельствовал экономист, «решающую роль в общей выдаче играет хлеб; выдача других продуктов постепенно приобретает все более случайный характер»[233]. Но и вместо хлеба зачастую распределялся овес. З.Н. Гиппиус записала в дневнике: «К весне 1919 года почти все наши знакомые изменились до неузнаваемости… Опухшим… рекомендовалось есть картофель с кожурой, но к весне картофель вообще исчез, исчезло даже наше лакомство – лепешки из картофельных шкурок. Тогда царила вобла, и, кажется, я до смертного часа не забуду ее пронзительный, тошный запах»[234]. Вот свидетельства еще одного современника тех лет, В.Б. Лопухина: «Мы пекли лепешки из жесткой маисовой муки, а когда ее не стало – из кофейной гущи… Варили кисель из случайно заполученного овса. Радовались, как деликатесу, брюквине. Не прививалась, из-за неприятного вкуса, замена в кофе и чае мне сахара сахарином. Искали патоку. У кого были гомеопатические аптечки с медикаментами в сахарных крупинках, опустошали такие аптечки»[235]. Чтобы прокормиться, необходимо было покупать продукты на рынке. В частной торговле можно было приобрести любые продовольственные и промышленные товары. Э. Голдман с удивлением отмечала, что, в то время как все было строго рационировано и во всем чувствовался недостаток, на рынках в изобилии имелись мясо, рыба, картошка, мыло, обувь и другие товары[236]. Однако далеко не все могли позволить себе делать покупки на рынках: в условиях инфляции удорожание продуктов значительно опережало рост заработной платы. К примеру, реальная заработная плата петроградских промышленных рабочих составляла относительно уровня 1913 г.: в 1917 г. – 81,6, в 1918 г. – 16,6, в 1919 г. – 20,8 и в 1920 г. – 9,6 %[237]. Городскими властями предпринимались различные меры для облегчения продовольственного положения в Петрограде. Это, во-первых, натурализация заработной платы, за что как раз ратовал и своих статьях С.Г. Струмилин[238]. Во-вторых, организация сети общественного питания. Первая общественная столовая была открыта еще в начале ноября 1917 г. на базе буфета Народного дома на Петроградской стороне[239]. Затем такие же столовые были открыты в различных районах города. Общественное питание было централизовано Петрокомпродом. К началу 1920 г. в городе насчитывалось уже свыше 700 коммунальных столовых, которыми пользовалось более 830 тысяч человек[240]. Организация общественного питания имела большой положительный эффект, хотя и здесь было немало трудностей. В зимнее время многие коммунальные столовые и кафе-чайные периодически закрывались из-за отсутствия топлива[241]. Качество продуктов, которыми кормили в общественных столовых, часто оставляло желать лучшего. Баронесса М.Д. Врангель, находившаяся на советской службе, вспоминала: «Питалась я в общественной столовой с рабочими, курьерами, метельщиками, ела темную бурду с нечищеной гнилой картофелью, сухую, как камень, воблу или селедку, иногда табачного вида чечевицу или прежуткую пшеничную бурду, хлеба один фунт в день, ужасного из опилок, высевок дуранды и только 15 % ржаной муки. Сидя за крашеными черными столами, липкими от грязи, все ели эту тошнотворную отраву из оловянной чашки, оловянными ложками»[242]. Сотрудники Университета получали в университетской столовой, по свидетельству известного ученого и публициста П.А. Сорокина, «только горячую воду с плавающими в ней несколькими кусочками капусты»[243]. Тем не менее, значение общественного питания трудно переоценить: неизвестно, что было бы, если бы горожане не имели хотя бы этого.

В организации общественного питания и борьбе с голодом велика была роль огородничества, получившего широкое распространение в черте Петрограда и его ближайших пригородах. Во всех районах города были созданы специальные огородные комиссии, которые взяли на учет весь земельный фонд, инвентарь и семена. Участки выделялись для коллективной обработки и для индивидуальной – в первую очередь рабочим и служащим. Всего к весне 1918 г. было роздано 2176 участков разной величины, общей площадью 5246 десятин земли[244]. С профессионалами-огородниками заключались договора, по которым выращенный ими урожай овощей сдавался в Комиссариат продовольствия по заранее установленным и согласованным ценам. Благодаря огородничеству столовые города и заводов были обеспечены запасом картофеля и различных овощей.

Еще одной серьезной проблемой для жителей Петрограда, как и других российских городов, стал недостаток одежды. Иностранцев, приезжавших в страну, удивляло и поражало, как плохо были одеты здесь люди. Э. Сноуден отмечала, что, проехав от Петрограда до Астрахани, она встретила не более ста человек, чья одежда не была потерта и заношена до последней степени. «Университетские профессора приходили на встречу с нами, одетые не лучше английских бродяг! У знаменитого певца, выступавшего перед нами, пальцы торчали из ботинок! Женщины знатного происхождения и хорошего воспитания расхаживали по мостовым с ногами, обернутыми войлоком, многие были без чулок»[245]. А вот свидетельство А. Рэнсома: «Бросается в глаза, особенно на Невском, который всегда был заполнен людьми, одетыми по последней моде, общая нехватка новой одежды. Я не видел никого, чья одежда имела бы на вид меньше двух лет, за исключением некоторых офицеров и солдат. Петроградские дамы всегда питали особое пристрастие к хорошей обуви, и именно в обуви ощущался особенно сильный недостаток. Я видел одну молодую женщину в хорошо сохранившемся, по всей очевидности, дорогом меховом пальто, а под ним у нее виднелись соломенные туфли с полотняными оборками»[246]. Знакомая К.И. Чуковского рассказывала ему, «что в церкви, когда люди станут на колени, очень любопытно рассматривать целую коллекцию дыр на подошвах. Ни одной подошвы без дыры!»[247]. «Шла дама по Таврическому саду. На одной ноге туфля, на другой – лапоть», – это уже из дневника З.Н. Гиппиус[248]. Бедный вид жителей Петрограда отметил в своей книге «Россия во мгле» знаменитый английский писатель-фантаст Г. Уэллс, посетивший город на Неве в октябре 1920 г.[249] Во время встречи с деятелями культуры в Доме Искусств гостю пришлось выслушать полуистерическое выступление писателя А.В. Амфитеатрова, который заявил: «…Многие из нас, и, может быть, наиболее достойные, не пришли сюда пожать вашу руку за неимением приличного пиджака, и… ни один из здесь присутствующих не решится расстегнуть перед вами свой жилет, так как под ним не окажется ничего, кроме грязного рванья, которое когда-то называлось, если я не ошибаюсь, „бельем“…»[250]

Ситуация, сложившаяся с одеждой горожан, на первый взгляд, вызывает удивление: после революции прошло совсем немного времени, трудно поверить, что за этот срок носильные вещи могли так быстро прийти в негодность. При объяснении этого феномена следует учесть ряд факторов. Многим в условиях продовольственного дефицита пришлось продать или обменять на продукты большую часть своего гардероба, оставшиеся вещи действительно быстро изнашивались из-за постоянного употребления и трудностей ухода за ними (проблемы со стиркой из-за необходимости экономить воду, неработающие прачечные и ремонтные мастерские и т. п.). Осенью 1918 г. в городе в соответствии с декретом Петроградского Совета проводилась кампания по изъятию теплых вещей у «нетрудовых элементов» для нужд фронта. Один из авторов «Красной газеты» заявлял по этому поводу: «Все должно быть отнято у тунеядствующих буржуев. Если понадобится, мы оставим их в одних комнатных туфлях, а лучшую теплую обувь и одежду отправим на фронт»[251]. Надо также иметь в виду, что многие просто боялись одевать сохранившиеся у них хорошие вещи, опасаясь быть ограбленными, что при тогдашнем разгуле уличной преступности было вполне реально. Кроме того, с изменением условий жизни, исчезновением многих прежних форм досуга для людей, привыкших вести светский образ жизни, не оставалось возможности демонстрировать свои туалеты: они не слишком годились для того, чтобы таскать в них дрова или воду, убирать снег или скалывать лед. Соседка баронессы Врангель по дому, не лишенная чувства юмора, надевала свой лучший наряд на ночные дежурства у ворот дома, «облачаясь для потехи в оставшееся от былого великолепия вечернее платье, шикарную еще сохранившуюся шляпу и в белые перчатки, уверяя, что это единственный случай себя показать, так как, сидя на службе в грязи или дома стирая, такое на себя не наденешь, в театры же и в кинематографы ей ходить не по карману»[252]. Наконец, следует учитывать одно обстоятельство. В послереволюционной России не без воздействия официальной пропаганды складывалось предубеждение против определенных элементов одежды. По внешнему виду определяли социально-классовую принадлежность. Сюртуки, шляпы, галстуки, манжеты считались отличительными признаками «буржуев» со всеми вытекающими последствиями для их носителей. Это напоминало положение в революционной Франции в период якобинской диктатуры, когда за пристрастие к атрибутам аристократической моды можно было прослыть врагом народа. Позднее, в 1920-е гг., борьба с «непролетарской модой» велась на страницах печати[253]. Ничего удивительного, что многие представители «непролетарских» слоев старались не выделяться из общей массы и предпочитали одеваться попроще и похуже. Вместе с тем широкое распространение получили элементы «милитаризованного стиля» в одежде: шинели, фуражки, кожаные куртки. Сложился тип повседневной одежды, вроде униформы, отличавший представителей элиты: кожаный френч, дополнявшийся сапогами и фуражкой военного образца. Кожанка, самый модный атрибут эпохи, служила символом революционных преобразований и ассоциировалась с принадлежностью к руководящим слоям нового общества. Желающие приобщиться к «революционной культуре», особенно из числа молодежи, всячески стремились обзавестись кожанкой.

Культурная жизнь города, несмотря на все трудности, не замирала даже в самые тяжелые времена. Театры, концертные залы, музеи продолжали работать, ставились новые спектакли, проводились лекции и экскурсии. В оперных и драматических театрах большим успехом пользовался классический репертуар. В Петрограде часто выступал Ф.И. Шаляпин. Предпринимались меры, чтобы активнее приобщать к театральным зрелищам рабочих. В определенные дни недели в театрах специально устраивались спектакли исключительно для рабочих, причем билеты не поступали в продажу, а распределялись Советом профсоюзов между рабочими организациями. Разумеется, и в работе культурных учреждений имелись немалые трудности, связанные в первую очередь с топливным кризисом. Например, 23 ноября 1919 г. Отдел театров и зрелищ в связи с недостатком топлива высказался за то, чтобы из государственных театров в зимний период функционировали только Мариинский и Александринский. Было решено закрыть оба театра Народного дома, Большой драматический театр, Стеклянный театр за Невской заставой. Из районных театров было решено оставить не более четырех[254].

Многие жители города принимали участие в массовых празднествах, которые активно насаждались после революции. Центральное место среди них занимали годовщины Октябрьской революции. Красочные зрелища, театрализованные постановки с участием сотен и даже тысяч людей, иллюминации привлекали внимание жителей. Эти празднества носили идеологическую нагрузку, однако многие относились к ним просто как к новым формам досуга. Весьма существенно было то, что в дни крупных праздников иногда выдавали продукты сверх обычной нормы. Например, в первую годовщину революции, в ноябре 1918 г., жителям города было выдано по одной белой булке, что, видимо, должно было поднять праздничное настроение. А.С. Изгоев язвительно замечал: «Советские граждане уже в то время в такой мере были ошарашены свалившимся на их голову социалистическим строительством и голодовкой, что об этой „белой булке“, действительно, говорили днями, старательно комментируя все сведения советской печати»[255].

Годы Гражданской войны были тяжелыми для всех жителей Петрограда, однако различные слои городского населения оказались при этом далеко не в одинаковом положении. Расслоение, деление на «своих» и «чужих» искусственно поддерживалось и усугублялось различными мерами городских властей. В первую очередь здесь надо назвать знаменитое постановление о классовом пайке, которое было принято Петроградским Советом 29 мая 1918 г. и вступило в силу с 1 июля того же года. Согласно этому постановлению, население Петрограда разделялось на четыре категории, в соответствии с получаемой по карточкам хлебной норме. Петроград оказался первым городом России, в котором было проведено подобное разделение жителей.

Самые большие нормы – первой категории – предусматривались для рабочих. Однако, несмотря на свое формально привилегированное положение, петроградские рабочие переживали немалые трудности. Паек первой категории хотя и превосходил другие нормы, для нормального питания был явно недостаточен, составляя лишь около 20 % необходимого для поддержания жизнедеятельности организма. К тому же положенная норма не всегда выдавалась. В этих условиях рабочим приходилось идти на разные ухищрения, чтобы добыть пропитание. Некоторые занялись изготовлением ходовых товаров, как, например, на заводе Гейслера, где рабочие вместо производства телефонных и телеграфных аппаратов мастерили зажигалки[256]. Огромные масштабы приняло воровство с предприятий инструментов и материалов, которые затем продавались или обменивались на продукты. Получил распространение отход рабочих в кустарную и мелкую промышленность, которая обслуживала крестьянский рынок и имела товары для обмена на хлеб. Однако, хотя особое положение рабочих в социальной структуре нового общества было в значительной степени декларативным, меры по улучшению их жизни носили не только формальный и пропагандистский характер, некоторые из этих мер действительно имели важное практическое значение. Одним из первых законов Советской власти был принятый СНК 29 октября (11 ноября) 1917 г. декрет о восьмичасовом рабочем дне, которым также устанавливались сокращенный рабочий день на вредных производствах и двойная оплата сверхурочных работ[257]. Это было очень существенно, если учесть, что до Февральской революции продолжительность рабочего дня на ряде предприятий достигала 12 часов, охраны труда почти не существовало. Мероприятия городских властей в области продовольственной политики – организация общественного питания, огородничества – были направлены в первую очередь на удовлетворение нужд рабочих. С начала 1919 г. для ряда категорий рабочих, занятых в основном на крупных предприятиях, был введен дополнительный трудовой паек – так называемый «бронированный». За март и апрель этого года фабрично-заводские комитеты и правления союзов распределили «бронированный» паек на 155 370 человек, работавших на 445 предприятиях[258]. Определенная поддержка, хотя и не столь существенная, оказывалась служащим различных государственных учреждений, получавшим пайки по карточкам второй категории.

Наиболее разительные перемены, по замыслам идеологов нового строя, должны были произойти в жизни тех, кого они относили к «нетрудовым элементам»: представителей буржуазии, дворянства, бывших чиновников старого аппарата. Помимо самой низкой нормы продовольственного пайка против «враждебных классов» был направлен целый комплекс различных мер – ограничения предпринимательской деятельности, замораживание текущих счетов в банках, кампания обысков для реквизиции ценных (и не очень ценных) вещей, введение трудовой повинности, жилищная политика, наконец, знаменитый «красный террор». Говоря о бедствиях, постигших бывшие привилегированные слои, следует воздерживаться от широких обобщений. Действительно, часть буржуазии и старого чиновничества стала жертвой «красного террора» или экономической политики советской власти. В то же время многие успели вовремя покинуть город и перебраться за границу или в районы, занятые антисоветскими силами.

Были и такие, которые сумели найти modus vivendi с новыми властителями и вполне благополучно устроить свою жизнь. В этом плане весьма показательно замечание бывшего служащего Центральной комиссии по трудовой повинности М. Смилг-Бенарио по поводу кампании по мобилизации «нетрудовых элементов» на принудительные работы в Вологду: «Что меня больше всего возмутило при собирании материалов о посылке мобилизованной буржуазии на Северный фронт, это то, что действительные капиталисты и спекулянты среди сосланных совершенно не были привлечены к трудовой повинности. Действительные капиталисты, по всей вероятности, вовремя откупились»[259].

Среди так называемых «бывших» в наиболее тяжелом положении оказались работники интеллектуального труда – ученые, преподаватели, деятели культуры. Крупными денежными накоплениями они, как правило, не располагали, спекулировать и заниматься другими подобными махинациями не умели, их единственным источником существования оставался скудный паек третьей или, в лучшем случае, второй категории. Многие ученые и преподаватели были вынуждены покинуть Петроград, многие умерли, не выдержав голода и лишений. Среди видных ученых, умерших в эти годы в Петрограде, были историки академики М.А. Дьяконов и А.С. Лаппо-Данилевский, филолог академик А.А. Шахматов, экономист М.И. Туган-Барановский, лингвист и этнограф академик В.В. Радлов, профессор геологии А.А. Иностранцев, главный хранитель Государственного Эрмитажа Э.Э. Ленц, известный пушкиновед П.С. Морозов и многие другие[260]. По словам П.А. Сорокина, собрания профессорско-преподавательского состава Университета немногим отличались от поминок по умершим коллегам. Закрывая одно из таких собраний, ректор обратился к присутствующим с речью, полной мрачнейшего юмора: «Господа, покорнейше прошу вас не умирать так быстро. Отходя в мир иной, вы находите успокоение для себя, но создаете массу проблем нам. Вы же знаете, как трудно обеспечить вас гробами… и как дорого стоит вырыть могилу дня вашего вечного успокоения. Думайте прежде всего о своих коллегах и старайтесь протянуть как можно дольше»[261].

В то же время на властном, да и на бытовом уровне отношение к научной и творческой интеллигенции было не лучше, чем к «буржуям» – данный термин трактовался большевистской пропагандой весьма вольно и, как правило, расширительно и часто распространялся на людей, не имеющих никакого отношения к буржуазии как таковой. В «буржуи» можно было попасть не только за политические убеждения, но и даже за внешний вид и манеру изъясняться. Ученые, вузовские преподаватели неоднократно становились жертвами «красного террора», некоторые из них, в частности, были арестованы в качестве заложников. Именно тогда был в первый раз был арестован видный историк С.Ф. Платонов, занимавший в то время пост директора Археологического института[262]. Материальные бедствия ученых усугублялись, таким образом, моральным давлением. Не лучше было положение студентов. Их общее число резко сократилось: многие, бросив учебу, перешли на службу в советские учреждения, ушли в армию или уехали из города. В институтах оставалось по две-три сотни студентов. Занятия в холодное время года часто проходили в нетопленых кабинетах и лабораториях. В сентябре 1918 г. правление Российской Академии наук направило прошение в адрес Народного Комиссариата просвещения, в котором, в частности, говорилось: «В последнее время положение их (ученых. – В. М.) сделалось совершенно невыносимым: эти люди поставлены в наихудшие условия относительно питания, всевозможные случайности берут у них драгоценное время, так как их то арестуют, то привлекают к трудовой повинности, их квартиры не свободны от всевозможных случайных вторжений, их библиотеки – от разгрома и конфискации. В такой атмосфере невозможен умственный производительный труд, в котором нуждается Россия…» В прошении перечислялись меры, которые могли спасти русскую науку: «1) Прекращение похода против людей умственного труда и охрана властью их безопасности и свободы, их умственного труда от добавочной трудовой повинности. 2) Обезопасение их жилищ и рабочей обстановки от всевозможных случайных вторжений. 3) Принятие срочных мер для обеспечения лучшего питания переводом работников умственного труда в высшие категории…»[263] Несмотря на все трудности, многие ученые и в этих невыносимых условиях продолжали свой поистине героический труд, так как в этом был смысл их существования.

Когда в партийном и советском руководстве осознали, наконец, что дезорганизация работы научных и учебных учреждений может обернуться огромным ущербом для государства, ученым начали оказывать государственную помощь. 23 декабря 1919 г. СНК принял декрет «Об улучшении положения научных специалистов», в котором содержались положения о предоставлении продовольственных пайков, улучшении их жилищных условий, освобождении от различных повинностей[264]. С февраля 1920 г. ученые и преподаватели стали получать академический паек, распределением которого в Петрограде ведала Петроградская комиссия по улучшению быта ученых[265]. Но даже и теперь материальное положение многих ученых и учебных заведений было далеко не блестящим. Вот, к примеру, выдержки из письма, направленного в Петросовет руководством Петроградского университета в ноябре 1921 г., когда, казалось бы, мероприятия новой экономической политики уже начинали давать эффект и материальное положение в городе уже не было таким бедственным: «Совет Петроградского государственного университета, выслушав сообщение Правления о финансовом положении университета, давно уже не имеющего сколько-нибудь достаточного количества денежных знаков <…> постановил довести до сведения правительственной власти, что это положение вынуждает Университет… приостановить… неотложные строительные и ремонтные работы, в том числе ремонт общежитий студентов, которым буквально негде жить; прекратить даже необходимые закупки и объявить всему персоналу и рабочим, что Университет лишен возможности выплачивать жалованье и заработную плату. Как учебный, так и технический персонал Университета, не получая содержания с июля и при том доселе состоя на старых ставках, которые далеко не покрывают даже расходы на трамвай, не в силах долее исполнять свои обязанности»[266]. О реальном улучшении жизни научной интеллигенции можно говорить лишь применительно к середине 1920-х гг.

Криминогенная ситуация и борьба с преступностью

Революционное преобразование старого строя, как обычно бывает в переломные моменты исторического развития, сопровождалось обострением внутренних противоречий и проблем, которые в периоды общественной стабильности либо существуют в скрытой форме, либо проявляются в гораздо меньшей степени. К числу таких явлений относятся уголовная преступность и другие виды девиантного (отклоняющегося) поведения, которые во времена революций и внутренних конфликтов, в обстановке хаоса, слабости и нестабильности власти, приобретают огромные масштабы. Именно это происходило в 1917-м и в последующие годы в России и, в частности, в ее бывшей столице – Петрограде.

Первые месяцы после февраля 1917 г. в Петрограде ознаменовались невиданным ранее разгулом уголовной преступности, буквально захлестнувшей город. Ухудшение криминогенной обстановки было предопределено всем ходом событий во время и после Февральской революции. Прежняя правоохранительная система была разрушена в дни революции явочным порядком. Восставшие солдаты и толпы народа вымещали свое озлобление против царского режима на его слугах: громили полицейские участки, жгли архивы полиции, отлавливали и убивали городовых, жандармов, агентов сыска. Американский посол Д.Р. Фрэнсис следующим образом описывал события, свидетелем которых он был в февральские дни: «Полицейский участок через три дома от здания посольства (на Фурштатской улице. – В. М.) подвергся разгрому толпы, архивы и документы выбрасывались из окна и публично сжигались на улице – и то же самое происходило во всех полицейских участках города. Архивы секретной полиции, включая отпечатки пальцев, описания примет преступников и т. д., были таким образом полностью уничтожены… Солдаты и вооруженные гражданские лица преследовали полицейских, разыскивая их в домах, на крышах, в больницах»[267].

10 марта 1917 г. Временное правительство санкционировало фактически уже осуществленную ликвидацию департамента полиции, а чуть позже был формально упразднен корпус жандармов. Одновременно были предприняты меры для создания новой правоохранительной системы. 10 марта правительство приняло постановление об учреждении Временного управления по делам общественной полиции по обеспечению личной и имущественной безопасности граждан (в июне переименовано в Главное управление по делам милиции и по обеспечению личной и имущественной безопасности граждан), а 17 апреля утвердило Временное положение о милиции[268]. Вновь созданная милиция оказалась, однако, неэффективной. Подготовка милиционеров была низкой, вследствие недостаточного финансирования недоставало оружия и обмундирования. Ощущалась нехватка квалифицированных кадров, так как было запрещено принимать на милицейскую службу лиц, служивших ранее в полиции[269]. Должного внимания борьбе против преступности не уделялось: различные политические силы были заняты главным образом выяснением отношений между собой. Не лучшим образом на организации работы органов охраны порядка сказывался сложившийся весной 1917 г. параллелизм: наряду с городской милицией, находившейся в ведении органов городского самоуправления, стала создаваться рабочая милиция, подчинявшаяся Советам рабочих и солдатских депутатов (после июльских событий рабочая милиция была упразднена Временным правительством)[270]. Милицейское руководство не отличалось должной энергией и инициативой. Начальник городской милиции (с лета 1917 г.) Н.В. Иванов, адвокат по специальности, по словам одного из работников милицейского управления, «никаким авторитетом ни у своих подчиненных по управлению, ни у комиссаров, ни у начальства не пользовался. Никогда он не пробовал проявить хотя бы малейшую инициативу в смысле реорганизации, упорядочения милиции, относясь к своим обязанностям совершенно по-казенному»[271].

В обстановке усиливавшегося разброда и хаоса преступные элементы чувствовали себя все более вольготно. Отсутствие контроля при раздаче оружия гражданским лицам привело к тому, что на руках у населения скопилось огромное количество единиц огнестрельного оружия. Уголовное население города росло. По амнистии Временного правительства на свободу вышло большое количество отпетых уголовников (их называли «птенцами Керенского»). Газета «Петроградский листок» констатировала: «То, что Петроград сегодня обокран и разграблен, не должно удивлять нас, поскольку из различных тюрем было выпущено около 20 тысяч воров. Грабители получили полные гражданские права и свободно ходят по улицам Петрограда. Офицеры уголовной милиции подчас узнают воров на улице, но ничего не могут сделать»[272]. 7 марта помощник градоначальника издал предписание комиссарам районов регистрировать освободившихся уголовных заключенных, являющихся в комиссариаты, и «выдавать им удостоверения, подтверждающие их явку и обязывающие их явиться в места, которые будут указаны особым объявлением Петроградского общественного градоначальника, в трехдневный срок по издании этого объявления»[273]. Особого эффекта это предписание не имело, так как бывшие заключенные, естественно, не спешили являться в комиссариаты и регистрироваться.

Другим источником пополнения преступного элемента были многочисленные дезертиры. Некоторые солдаты тыловых частей, принимавшие участие в февральских событиях, в казармы так и не вернулись. К ним присоединялись дезертиры с фронта. Как правило, все эти люди были вооружены. К середине 1917 г. в городе скопилось от 50 до 60 тысяч дезертиров[274]. На рост армии уголовников оказывала влияние также безработица, особо разросшаяся уже после свержения Временного правительства. В результате сворачивания военного производства многие рабочие, занятые ранее на военных заводах, оказались на улице. Далеко не все из них имели возможность или желание уехать из Петрограда. Безработные и праздная молодежь образовывали шайки и занимались хулиганством. Стали возникать целые слободы, заселенные уголовниками и дезертирами. Такие поселения располагались, в частности, в Гавани на Васильевском острове, на острове Голодай, в Семенцах, на Лиговке, в Песках, в Полюстрово. Милиционеры просто боялись там появляться[275].

После октябрьских событий 1917 г. новые власти предприняли шаги для реорганизации правоохранительной системы. Хотя милиция стояла на позиции невмешательства в политическую борьбу и во время событий 24–26 октября соблюдала нейтралитет, большевистское руководство считало ее неблагонадежной. 28 октября вышло постановление нового правительства об образовании рабочей милиции[276]. На следующий день Н.В. Иванов был снят с поста начальника городской милиции. В районах контроль новой власти над правоохранительными органами устанавливался следующим образом: милицейские комиссариаты занимались отрядами солдат или красногвардейцев, посланными Военнореволюционным комитетом, прежние комиссары увольнялись от должности, и на их место назначались новые, уполномоченные от ВРК. Личный состав милиции по-разному относился к изменениям: часть служащих была готова сотрудничать с советской властью, другие от этого решительно отказывались. До начала 1918 г. длился своеобразный «переходный период»: кое-где продолжали еще функционировать органы старой милиции, в то же время предпринимались меры для организации новых структур охраны правопорядка. 2 декабря решением Исполнительного комитета Петроградского Совета был образован Комитет революционной охраны Петрограда в составе представителей от Петросовета, городского самоуправления, межрайонного совещания Советов рабочих и солдатских депутатов, Красной гвардии и штаба Петроградского военного округа[277]. На одном из заседаний Комитета был рассмотрен проект организации охраны города. В Петрограде вводилась милицейская повинность. Промышленные предприятия должны были выделять определенное количество рабочих, из которых формировались батальоны дружинников. Дежурный батальон в течение недели нес охрану в своем районе, затем переходил в запас, а дежурить в порядке очередности начинал другой батальон[278]. Одновременно к несению службы по охране порядка привлекались отряды солдат и Красной гвардии. 30 декабря Петроградским Советом было принято постановление об окончательной ликвидации старой милиции к 30 января 1918 г.[279]

Переходный процесс протекал достаточно болезненно, подчас на местах возникал некоторый вакуум, когда старые структуры уже не действовали, а новые еще не были сформированы. Такая ситуация отмечалась, к примеру, на заседании Исполкома Василеостровского районного Совета 3 января 1918 г. Один из выступавших заявлял, как записано в протоколе, что «постановление Петроградского Совета о роспуске милиции ставит комиссаров в очень тяжелое положение. Милиционеры отказываются сдавать оружие и требуют выдачу жалованья за шесть месяцев вперед. Окончательный расчет назначен на 30 января, но милиционеры отказываются нести службу и дежурства. Чтобы не остаться без всякой охраны, необходимо найти какой-нибудь компромиссный выход, чтобы убедить милиционеров исполнять служебные обязанности»[280]. После роспуска управления городской милиции (решение о котором было принято Народным Комиссариатом внутренних дел 4 декабря) при осмотре занимаемого им помещения в доме № 2 по Гороховой улице была обнаружена картина полного разгрома: была изуродована вся мебель, провода оборваны, телефонные аппараты и большая часть пишущих машинок расхищены. В распоряжении бывшего начальника милиции было 10 автомобилей и 10 мотоциклов, а при осмотре гаража там оказалось всего по два автомобиля и мотоцикла. Выяснилось, что многие делопроизводства были взяты служащими на дом. Кроме того, было расхищено много ценных канцелярских принадлежностей, юридические книги и другое имущество. Как отмечалось в отчете об осмотре помещения, «это ужасное дело разгрома явно указывает на желание бывших служащих милиции создать разруху и лишить преемников возможности успешно продолжать работу»[281].

Очевидная слабость правоохранительной системы в конце 1917 – начале 1918 г. создавала условия для дальнейшего роста преступности. Заметное влияние оказывало ухудшение экономической ситуации. Уровень жизни в городе стремительно снижался, возникли перебои в снабжении продуктами и предметами первой необходимости. В условиях нищеты, голода и всеобщего дефицита, когда становилось невозможно добыть законным путем самые элементарные продукты и вещи, даже в прошлом вполне законопослушные люди могли решиться на противозаконные действия. При анализе причин ухудшения криминогенной ситуации следует учесть и причины физиологического и психологического порядка. Постоянное недоедание, нервное напряжение, стрессы угнетающе действовали на психику людей, способствуя развитию агрессивности. Накапливавшаяся в организме отрицательная энергия должна была искать выход. Это приводило к росту конфликтов на бытовом уровне, которые также нередко имели своим результатом правонарушение. Сыграли свою роль и официальная, а также анархистская пропаганда. Отрицание библейских заповедей и общечеловеческой морали, насаждение классовой ненависти, лозунги типа «Грабь награбленное!» способствовали исчезновению уважения к чужой собственности, обесцениванию человеческой жизни. Многие видели в большевистских лозунгах оправдание для беззакония и насилия.

Вскоре после большевистской революции в городе поднялась волна погромов. Основным объектом посягательств стали запасы вина и пива, хранившиеся в подвалах Зимнего дворца и на многочисленных складах. Первые известия о погромах стали поступать в ВРК в середине ноября. 14 ноября был разграблен пивоваренный завод Дурдина на Обводном канале. Охранявшие завод солдаты железнодорожного батальона сами начали ломать замки и пить пиво, а собравшаяся у ворот толпа в несколько сот человек с ведрами была пропущена солдатами во двор завода. Порядок восстановила прибывшая на место учебная команда Петроградского полка[282]. С конца месяца пьяные погромы стали распространяться по всему городу. Особо широких масштабов они достигли в начале декабря, когда были разграблены винные склады на Васильевском острове, Вознесенском проспекте, Галерной и Пантелеймоновской улицах[283]. Происхождение погромной вакханалии объяснить трудно. В советской историографии погромы связывались с подстрекательской деятельностью буржуазных элементов, якобы готовивших антисоветское выступление[284]. Имеющиеся в распоряжении материалы пока не дают возможности ни подтвердить, ни опровергнуть это утверждение. Изданные ВРК приказы о запрещении производства алкогольных напитков и предании суду лиц, занимающихся их изготовлением и продажей, виновных в хищении вина и появляющихся в общественных местах в состоянии опьянения[285], не имели большого эффекта. Безобразия продолжались. В ночь на 7 декабря толпа одетых в солдатскую и матросскую форму людей ворвалась в Зимний дворец и принялась грабить винные запасы. К утру к погромщикам стали присоединяться новые группы любителей спиртного. Прибывший отряд красногвардейцев и солдат никак не мог восстановить порядок. Оргия длилась еще несколько часов, пока не прибыли пожарные, которые затопили подвалы дворца, при этом многие перепившиеся погромщики утонули (свидетельницей этих событий была дочь английского посла Дж. Бьюкенена М. Бьюкенен)[286]. Имели место случаи нападения пьяных толп, искавших спирт, на аптеки. Правление профсоюза аптечных служащих обращалось в ВРК с требованием принять экстренные меры для недопущения подобных эксцессов[287]. При борьбе с погромами властям пришлось прибегнуть к уничтожению винных запасов. Около аптек были поставлены караулы. На предприятиях рабочие за появление на работе в нетрезвом состоянии наказывались вплоть до увольнения[288]. С середины декабря волна погромов начала стихать и к началу 1918 г. почти исчезла. Однако отдельные рецидивы случались и в январе-марте 1918 г. Например, 9 января около 70 вооруженных солдат совершили нападение на винный погреб Балабинской гостиницы в Александро-Невском районе. По прибытии красногвардейцев и милиционеров произошло вооруженное столкновение, закончившееся гибелью двух и ранением четырех человек[289]. 24 января двухтысячная толпа, пытавшаяся разгромить винный склад на Екатерининском канале, была разогнана отрядом красногвардейцев[290]. В середине марта объектом нападения снова стал завод Дурдина. Собравшиеся здесь громилы, большинство в состоянии сильного опьянения, открыли беспорядочную стрельбу из ружей. Подоспевший армейский отряд с трудом прекратил разгром, при разгоне хулиганов двое из них были убиты[291].

Общее количество уголовных преступлений в городе, увеличившееся в конце 1917 г. на волне погромов, в начале 1918 г.

несколько уменьшилось. Если в декабре 1917 г. по городу было зафиксировано 1368 правонарушений, в следующем месяце их было только 699[292]. Однако уровень преступности оставался очень высоким, и предпосылок для его дальнейшего снижения не имелось, так как продолжавшееся ухудшение жизненных условий способствовало его поддержанию. Росло количество безработных, все больше дезертиров, бежавших с разваливавшегося фронта, наводняли город (неслучайно преступники очень часто были одеты в солдатскую форму). Уличные грабежи стали обычным явлением. Человек мог в любой момент подвергнуться на улице нападению и быть лишен всего сколько-нибудь ценного, что он имел с собой, или даже раздет. «Союзником» грабителей была царившая на улицах темнота: в зимнее время в Петрограде темнеет очень рано, а электрическое освещение на улицах и в домах после октября 1917 г., как уже упоминалось, из-за нехватки электроэнергии давалось с большими перебоями и периодически отключалось. Жители города старались по вечерам без крайней нужды не покидать своих домов. Однако и дома нельзя было чувствовать себя в полной безопасности. Частные квартиры часто становились объектами грабежей, причем далеко не всегда сумма похищенного была значительной, то есть грабились не только богатые квартиры. По-видимому, наряду с опытными бандитами действовали шайки дилетантов, которые вламывались в первую попавшуюся квартиру. Грабители нередко действовали с бессмысленной, садистской жестокостью, зверски убивая целые семьи хозяев квартиры[293]. Человеческая жизнь максимально обесценилась, убить могли за какую-нибудь мелочь. Так, в октябре 1918 г. в своей квартире был зверски убит двенадцатилетний сын мастера мастерской ломовых качек; убийца (им оказался вскоре задержанный девятнадцатилетний рабочий той же мастерской) похитил 159 рублей и четыре продовольственные карточки[294].

С начала 1918 г. налетам особенно часто стали подвергаться магазины и склады. В середине января этого года отмечалась серия разгромов складов на Гутуевском острове, сообщалось о хищениях вина, консервов, ткани, сукна и других товаров, причем среди грабителей были замечены матросы, в частности, с ледокола «Ермак»[295]. Случаи краж и разгромов, особенно в продовольственных лавках и складах, участились в мае 1918 г.[296], что было неудивительно: именно в это время продовольственное положение города было особенно тяжелым. Действуя с чрезвычайной наглостью, банды грабителей устраивали налеты не только на частные квартиры и магазины, но и на государственные учреждения. 22 февраля 1918 г. трое сотрудников Комиссариата юстиции, которые везли на извозчике крупную сумму денег, полученную в казначействе для выдачи жалованья служащим, у самых дверей комиссариата были застигнуты автомобилем, из которого выскочили трое грабителей и, угрожая револьверами, захватили деньги и скрылись[297]. В один из январских дней среди бела дня был ограблен М.С. Урицкий: бандиты сняли с него шубу, когда он на извозчике следовал в Таврический дворец[298]. При проведении своих «акций» грабители нередко сами выдавали себя за представителей власти. Под видом сотрудников ЧК или милицейских органов, предъявляя поддельные мандаты и ордера на обыск, они являлись на квартиры и – особенно часто – в общественные места. К примеру, в ночь на 24 февраля 1918 г. в гостиницу «Медведь» явилась группа вооруженных лиц. Представившись отрядом ЧК и предъявив фальшивый ордер на обыск, злоумышленники забрали у посетителей 40 тысяч рублей и скрылись, но позднее их предводителей, неких Смирнова и Занозу, удалось задержать. По постановлению ЧК они были расстреляны[299].

Еще одним характерным явлением для «послеоктябрьской» преступности стали преступления против личности и имущества граждан и подданных иностранных государств. Вечером 29 января 1918 г. тремя вооруженными лицами, одетыми в солдатскую форму, на Моховой улице был ограблен голландский консул. Вечером следующего дня нападению подвергся итальянский посол, маркиз делла Торетта: на углу Михайловской площади и Итальянской улицы трое неизвестных на автомобиле преградили ему путь и под предлогом поиска оружия отобрали у него портфель и сняли с него шубу; в 25-градусный мороз, коченея от холода, посол с трудом добрался до своих апартаментов[300]. Несколько ранее, в новогоднюю ночь 1918 г., было совершено нападение на итальянское посольство, однако высланный армейский отряд сумел предотвратить разгром[301]. Под видом реквизиции был ограблен склад, принадлежавший датскому подданному X. Аскову. 11 октября 1918 г. на склад явились несколько вооруженных лиц в красноармейской форме. Один из них, назвавшись комиссаром, но не предъявив никакого ордера, заявил, что для предстоявшего празднования годовщины пролетарской революции они реквизируют все имеющиеся на складе лампочки и проволоку. Всего изъяли электролампочек на сумму около 82 тысяч рублей. Председатель местного Совета, узнав об этой реквизиции, произведенной якобы по его приказу, был крайне удивлен и заявил, что подобного приказа он не давал[302]. 19 ноября того же года грабежу подверглось имущество швейцарской миссии, временно находившееся на хранении в здании норвежского посольства (наб. р. Мойки, 42). Около десяти вооруженных лиц, явившись в здание, предъявили ордер на обыск, якобы от Петросовета, затем, войдя в помещение, обезоружили и связали двух охранников и вынесли 21 чемодан с деньгами и ценностями на общую сумму около 7 миллионов рублей. Через несколько дней, в ночь на 24 ноября, предположительно теми же лицами было ограблено испанское посольство[303].

Иностранцы встречались не только среди жертв преступлений, но и среди самих преступников. Особенно тесно с проблемой преступности был связан китайский вопрос. Во время войны петроградские промышленники, чтобы компенсировать потерю рабочих рук вследствие призыва части рабочих в армию, стали вербовать на свои предприятия китайцев. К 1917 г. в Петроград приехало более 10 тысяч китайцев[304]. Они трудились в основном строителями и малоквалифицированными рабочими на фабриках. Находясь в бесправном положении и почти не владея русским языком, китайцы одними из первых испытали на себе воздействие экономического кризиса: многие из них теряли работу, что и толкало их на преступления. Обычно жертвами преступников-китайцев оказывались их же соотечественники. В частности, 21 декабря 1918 г. сообщалось об убийстве бандой китайцев владельцев чайной по Предтеченской улице, китайца Ли Фа и его жены, и разграблении их квартиры и чайной[305]. 19 января 1919 г. был убит председатель Союза китайских рабочих Чжан Юйцан, причем за два дня до убийства в ЧК поступила жалоба на самого Чжан Юйцана, в которой утверждалось, что он занимался неблаговидными делами: спекулировал продовольственными карточками, собирал дань с китайских рабочих под угрозой ареста[306]. Временами китайская преступность выходила за рамки самих китайских общин: так, в середине июня 1918 г. сообщалось о покушении китайцев, проживавших в квартире в доме № 21 по Кузнечному переулку, на жизнь жителя той же квартиры Бондарева, его жены и брата[307]. Районы расселения китайских общин, в частности в Новой Деревне, Песках и Семенцах, изобиловали тайными притонами и курильнями опиума. При обыске в китайском общежитии в доме № 102 по Воронежской улице в апреле 1918 г. обнаружили более фунта опиума, другие наркотические средства, оружие, два десятка колод игральных карт[308]. В числе преступников попадались и другие иностранцы. Например, в марте 1918 г. арестовали двух индусов, занимавшихся грабежами, преимущественно на Васильевском острове и Петроградской стороне. Ими было совершено около 40 грабежей.[309]

Помимо обычных уголовников, грабежами и разбоями в городе занимались анархисты. Свои действия они прикрывали «идейными» мотивами. Орган Петроградской федерации анархистов «Буревестник» открыто призывал к погромам[310]. В городской и районные Советы поступали многочисленные сообщения о самочинных захватах анархистами зданий и ограблении квартир. На Васильевском острове анархисты захватили особняк барона Гинцбурга и отказались очистить его, несмотря на категорическое предписание Петроградского Совета. Когда, наконец, их удалось выдворить оттуда, оказалось, что в особняке разграблены все драгоценности, расхищены или попорчены ковры, картины и гобелены, вывезена мебель, с оставшихся кресел и диванов содрана обшивка[311]. Также на Васильевском острове в ночь на 24 февраля 1918 г. был ограблен столичный ломбард. Грабители, числом около 15 человек, подъехавшие на двух автомобилях, заявили сторожам, что они анархо-коммунисты и грабят только богатых. Действительно, мелких вкладов они не тронули. Всего же было похищено ценностей на сумму 600–700 тысяч рублей.[312]

Вакханалию грабежей пытались обуздать суровыми мерами. В силу постановления чрезвычайной охраны Петрограда, изданного в конце февраля 1918 г., грабители и погромщики подлежали расстрелу на месте. За день и ночь 26 февраля расстреляли 20 человек[313]. Это постановление на первое время заставило преступников несколько поумерить свой пыл. «Красная газета» за 8 марта отмечала значительное снижение количества вооруженных нападений и грабежей. Однако полтора месяца спустя, 20 апреля, на страницах той же газеты констатировалось, что, «несмотря на суровые меры… преступления как будто не уменьшаются». На улицах города временами разыгрывались настоящие бои между шайками преступников и силами охраны порядка. Один такой бой произошел 31 марта 1918 г. около ресторана «Севастополь» (Обводный канал, 153), когда во время обыска в ресторане группа вооруженных лиц оказала сопротивление проводившим обыск красноармейцам. Перестрелка, перекинувшись на улицу, длилась несколько часов. Только после прибытия солидного подкрепления красноармейцы заставили противника сдаться. В перестрелке было убито восемь бандитов и восемь ранено, столько же было раненых среди красноармейцев[314]. Ожесточенная перестрелка произошла в апреле того же года на крышах домов около театрального клуба на Литейном проспекте, в котором банда злоумышленников пыталась произвести самочинный обыск. Члены клуба сумели сообщить о происходившем в ближайший комиссариат, откуда срочно прибыл наряд бойцов революционной охраны и красногвардейцев. Шестеро бандитов были схвачены, один из них, ранивший в перестрелке охранника, был тут же расстрелян[315].

Велико было и количество бытовых преступлений. Обилие оружия на руках у населения в сочетании с обостренной агрессивностью приводило к тому, что люди стали прибегать к этому «аргументу» при ссорах и сведении личных счетов. В одном из номеров «Красной газеты» за март 1918 г. описан трагический случай во Владимирской церкви. Во время венчания бывшая возлюбленная жениха, желая отомстить счастливой сопернице, пыталась облить ее кислотой. Однако жених был начеку: выхватив револьвер, он тремя меткими выстрелами размозжил мстительнице голову. В поднявшейся суматохе жених сумел скрыться[316]. В Нарвском районе солдат Разумов, вернувшись с фронта, узнал об измене невесты и, недолго думая, пристрелил ее. За это убийство он был приговорен судом всего лишь к одному месяцу тюремного заключения[317].

Ответом жителей города на уголовный террор стали самосуды над пойманными с поличным преступниками. Первые случаи подобных расправ зафиксированы еще до октября 1917 г., однако особо широкий размах они приобрели в первой половине следующего года. Сводки о происшествиях изобилуют подобными случаями. Когда двое из пятерых бандитов, ограбивших в январе 1918 г. ювелирный магазин на Загородном проспекте и убивших при этом владельца, были задержаны и доставлены в комиссариат, вокруг собралась толпа и потребовала выдачи преступников. Получив отказ, люди ворвались в комиссариат, насильно вывели задержанных во двор и расстреляли их[318]. В феврале несколько неизвестных в солдатской форме по подложному ордеру производили обыск в квартире в доме № 17 по Прядильной улице. Прохожим показался подозрительным оставленный ими автомобиль, и они сообщили в комиссариат, откуда вскоре прибыл помощник комиссара с нарядом. Троих из злоумышленников удалось задержать, но в штаб был доставлен только один из них: с двумя другими толпа покончила самосудом[319]. 15 апреля толпой народа в комиссариат был доставлен неизвестный, пытавшийся ограбить квартиру в доме № 59 по Екатерининскому каналу. Допустив составление протокола, толпа выволокла грабителя на улицу и утопила в канале[320]. В один из тех же дней были задержаны двое из троих грабителей, покушавшихся на квартиру в одном из домов на Безбородкинском проспекте. Во время допроса вокруг собралась огромная толпа, которая требовала выдачи задержанных. Поскольку предотвратить самосуд не представлялось возможным, грабители по постановлению следственной комиссии Выборгского района были в срочном порядке расстреляны[321].

Участники самосудов доходили до крайней степени ожесточения, и если кто-то порой пытался удержать их от беззаконных расправ, тот сам мог стать жертвой озверевшей толпы. Подобный случай, описанный в нескольких газетах, имел место на набережной Фонтанки в мае 1918 г. Когда толпа хотела расправиться с человеком, подозреваемым в воровстве, двое из собравшихся стали настаивать на том, что его вина не доказана и что следует передать его в руки правоохранительных органов. В результате гнев толпы обратился и против этих двоих, и все трое были утоплены в реке[322]. Самосуды стали серьезной проблемой, их развитие вызвало беспокойство властей. Правительство, в начале 1918 г. еще находившееся в Петрограде, призывало со страниц «Известий»: «Самосуды – пятно на революции, они позорят ее честь. Не совершайте бессудных расправ над кем бы то ни было!»[323] Однако обуздать вырвавшиеся наружу низменные инстинкты было непросто. Тем более что сама же большевистская пропаганда, отрицавшая прежнюю «буржуазную» систему судопроизводства, вольно или невольно внушала людям мысль, что им самим принадлежит право выносить приговор и карать. А.М. Горький писал в «Несвоевременных мыслях»: «Уничтожив именем пролетариата старые суды, народные комиссары этим самым укрепили в сознании улицы ее право на самосуд – звериное право»[324]. С другой стороны, самосуды были реакцией обывателей на слабость правоохранительных органов, своего рода способом самозащиты, хотя, по замечанию Горького, самосуды никого не устрашали и отнюдь не приводили к снижению уровня преступности. Другой современник описываемых событий, генерал А. Будберг, отмечал: «Вообще самосуд начинает прививаться; очевидно, они сродни нам, а сейчас, кроме того, дает хоть какой-нибудь ответ на общий вопль найти где-нибудь защиту»[325]. Только с 1919 г., когда система охраны правопорядка и судопроизводства начала более или менее отлаживаться, случаи бессудных расправ стали сходить на нет и в конце концов прекратились: за вторую половину 1919 г. не было отмечено ни одного случая самосуда.

В такой тяжелой обстановке новым властям приходилось заниматься организацией и налаживанием работы правоохранительной системы. В первые послеоктябрьские месяцы положение усугублялось отсутствием какой бы то ни было централизации и разграничения компетенции в области охраны порядка. Помимо Комитета охраны действовала Чрезвычайная комиссия, которая также располагала вооруженными отрядами, имела право не только арестовывать и вести следствие, но и выносить приговоры и не была подотчетна Петроградскому Совету, подчиняясь непосредственно СНК. Кроме того, с ноября 1917 г. по февраль 1918 г.

существовал Комитет по борьбе с погромами. По собственному усмотрению действовали командование петроградского гарнизона и революционные трибуналы. Для городского руководства важной задачей было не только укрепление органов охраны правопорядка, но и систематизация их деятельности. Решением Петроградского Совета от 28 марта общее руководство деятельностью по охране порядка было передано только что образованному Комиссариату внутренних дел Петроградской Трудовой Коммуны, при котором создавался Отдел наружной охраны[326]. В ведении отдела находился Комитет революционной охраны, который непосредственно руководил работой правоохранительной системы через районные комитеты. Одновременно было решено перейти от системы милиционной повинности к кадровой милиции[327]. В каждом районе формировались отряды гвардейцев охраны, набор которых возлагался на районные комитеты революционной охраны. В отряды на добровольной основе принимались лица от 18 до 40 лет, не имевшие судимости. Гвардейцы несли постовую и патрульную службу по охране города. Довольствие, вооружение и обмундирование они должны были получать на общих условиях с красноармейцами[328]. С мая по июль 1918 г. Комитет революционной охраны находился в ведении М.С. Урицкого, который возглавлял одновременно Петроградскую ЧК и Комиссариат внутренних дел СКСО.

18 июля 1918 г. Комитет революционной охраны был по решению Петроградского Совета реорганизован в Комендатуру революционной охраны. Назначением комендатуры, по определению Положения о революционной охране города Петрограда, были наблюдение за внешним порядком в городе, защита «всех граждан от насилий и самоуправств» и проведение в жизнь правительственных распоряжений и постановлений. Общее руководство охраной города принадлежало Центральной комендатуре, которой подчинялись районные и порайонные комендатуры (всего в городе было образовано 14 районных и 49 подрайонных комендатур). Центральная комендатура состояла из коменданта, которым был назначен В.С. Шатов, и двух его помощников, утверждаемых Петросоветом. В компетенцию Центральной комендатуры входили организация и распределение вооруженной силы для охраны города, издание обязательных постановлений о внешнем порядке, финансирование районных комендатур, снабжение их оружием и транспортными средствами, контроль над их работой[329]. В своей деятельности Центральная комендатура была подотчетна Комиссариату внутренних дел СКСО и получала средства по смете этого комиссариата. Общее количество гвардейцев охраны во второй половине 1918 г. колебалось в пределах 6–7 тысяч человек (на 15 декабря 1918 г. – 6705 человек)[330], что нельзя было считать достаточным для выполнения всех возложенных на них функций. Кроме того, в распоряжении Комиссариата внутренних дел находился полк по охране города Петрограда, сформированный на базе бывшего Семеновского полка. Полк насчитывал в разные периоды около 2000–2500 человек, его основным назначением была охрана ценностей и государственных учреждений. Караулы полка размещались, в частности, в Государственном банке и других финансовых учреждениях, в Петросовете, в Городской думе, в Петропавловской крепости, у складов на Гутуевском острове, на телефонной станции[331].

Наряду с вооруженной постовой и патрульной охраной на улицах города осуществлялась наружная самоохрана домов, введенная в феврале 1918 г. Домовладельцы и домовые комитеты должны были нанимать сторожей и организовать круглосуточную сторожевую охрану. В обязанности самоохраны входило наблюдение за порядком и чистотой около своих домов и сообщение в комиссариаты милиции (позднее – комитеты и комендатуры революционной охраны) обо всех замеченных беспорядках[332]. После объявления Петрограда на осадном положении в мае 1919 г. самоохрану решено было усилить. 3 мая Отдел управления Петросовета издал приказ домовым комитетам и комендантам домов в трехдневный срок организовать круглосуточную домовую охрану на основе всеобщей повинности, привлекая всех жильцов в возрасте от 18 до 50 лет. У всех входящих и выходящих предписывалось проверять документы, ворота должны были закрываться с 21 часа вечера до 7 часов утра[333]. В конце ноября 1919 г. наружная охрана домов в ночное время (с 23 часов до 7 часов утра) была заменена дежурствами наемных сторожей, которые могли находиться в закрытом помещении и выходили к воротам по звонку[334]. 18 августа 1918 г. правительством было утверждено «Положение о советской милиции», определявшее основные принципы организации правоохранительных структур в центре и на местах[335]. На основании положения следовало унифицировать работу милицейских органов в городах и губерниях. В Петрограде и Петроградской губернии соответствующая реорганизация была проведена весной 1919 г. В связи с ликвидацией системы СКСО упразднялись областные комиссариаты.

Вместо Комиссариата внутренних дел 27 апреля было образовано окружное полномочное представительство Народного Комиссариата внутренних дел, в круг деятельности которого входили дела, находившиеся ранее в ведении областного комиссариата[336]. 5 мая 1919 г. Отдел управления Петроградского Совета (принявший на себя ряд функций упраздненного Совета Комиссаров СКСО) издал приказ о переименовании Центральной комендатуры революционной охраны в Управление Петроградской советской рабоче-крестьянской милиции. Подрайонные комендатуры преобразовывались в городские участки. Комендант города Петрограда отныне именовался начальником Петроградской городской советской милиции, районные и подрайонные коменданты – начальниками милиции районов и участков, гвардейцы революционной охраны теперь назывались советскими милиционерами[337]. В том же месяце в городе началась организация женской милиции.

Работа милицейских органов на протяжении всего рассматриваемого периода сопровождалась большими трудностями. Помимо некомплекта кадров, они были связаны с хронической нехваткой обмундирования, вооружения, неудовлетворительным продовольственным снабжением. Шатовым и последующими руководителями петроградской милиции было сделано немало для исправления положения в этой области, однако добиться радикального улучшения не удавалось. С осени 1919 г. петроградская милиция оказалась в особо сложных условиях. В связи с белогвардейским наступлением на Петроград почти половина личного состава была призвана в действующую армию. Был практически ликвидирован конно-милицейский отряд, милиция лишилась автомобильного транспорта, отправленного на фронт. Оставшимся в городе милиционерам приходилось нести службу с двойной нагрузкой, их рабочий день доходил до 16 часов в сутки. Это при том, что, по словам тогдашнего начальника городской милиции П. Роцкана, новое обмундирование и обувь не выдавались с 1918 г., все лучшее оружие было отдано в армию, а взамен были выданы винтовки Бердана устаревшего образца (их называли «палками»)[338]. Некоторое улучшение положения наметилось с конца зимы 1920 г. После окончания военных действий и демобилизации численность милиции несколько увеличилась, с марта милиция была зачислена на фронтовой паек, было проведено ее перевооружение, восстановлен конный отряд[339]. Однако и в дальнейшем жалобы на неудовлетворительное состояние дел в городской милиции не прекращались. На совещании милицейского актива в январе 1921 г. один из руководителей петроградской милиции И.П. Рекстин заявлял, что снабжение и вооружение милиции находится «ниже всякой критики», около 70 % милиционеров «почти босые и оборванные», у многих неисправно оружие. Главмилиция «отпускает какие-то остатки, которыми можно одеть только 50 человек». Рекстин обрисовал сложность положения с кадрами: многие увольняются, среди служащих растет процент заболеваний и проступков по службе[340].

Необходимо сказать и о таком важном подразделении системы охраны правопорядка, как уголовный розыск. Начало его деятельности было положено еще при Временном правительстве. В июне 1917 г. было образовано Столичное управление уголовным розыском[341]. В ноябре того же года управление было реорганизовано в отдел уголовного розыска при центральной уголовноследственной комиссии. С февраля 1918 г. уголовный розыск находился в ведении Комиссариата юстиции. Во главе его до декабря 1918 г. стоял опытный специалист А.А. Кирпичников, бывший начальник сыскной полиции[342]. В своей работе уголовный розыск также сталкивался с большими трудностями. Отделу в течение первого года работы несколько раз приходилось переезжать в различные помещения, как правило, неприспособленные, из технического оборудования имелись лишь крохотные остатки от того, что удалось спасти от прежних сыскных отделений, секретной агентуры не существовало. Диапазон деятельности уголовного розыска был непомерно широк, ему на первых порах приходилось участвовать в политических расследованиях, делах о должностных преступлениях, саботаже, спекуляции и др.[343]. Лишь со второй половины 1918 г. начали делаться попытки систематизировать его работу. На межведомственном совещании 30 июля 1918 г. было решено реорганизовать уголовный розыск на началах более тесного сближения со следственными органами. При каждой следственной комиссии должно было существовать отдельное бюро уголовного розыска, при Центральной следственной комиссии – Центральное бюро уголовного розыска[344]. В феврале 1919 г. уголовный розыск был передан из Комиссариата юстиции в Комиссариат внутренних дел, в составе которого считался самостоятельным отделом[345]. С июля 1920 г. уголовный розыск носил название Петроградская губернская следственнорозыскная милиция, а еще через год был переименован в Отдел уголовного розыска при Петроградской губернской милиции[346]. Именно с 1921 г. началась более планомерная работа по упорядочению деятельности уголовного розыска: был издан ряд приказов и инструкций, регламентирующих его функции, принимались меры к повышению квалификации кадров, к использованию научно-технических приемов борьбы с преступностью, включая фото, дактилоскопию, химический анализ и т. д.[347]

Меры по улучшению работы правоохранительных органов, несмотря на все трудности в этом деле, давали определенные результаты. В 1918–1919 гг. милиция и уголовный розыск обезвредили несколько крупных банд грабителей, в частности шайку Александрова (Паныча), хранившего награбленные ценности в склепе на Охтинском кладбище, 16 налетчиков во главе с Афанасьевым (Мишкой-портным), на счету которых было 20 грабежей на сумму около миллиона рублей[348]. К 1919 г. удалось добиться значительного снижения уличной преступности, в городе стало спокойнее. Если, к примеру, за июль 1918 г. было зарегистрировано 635 уличных краж и грабежей и 245 квартирных[349], в августе 1919 г. было отмечено лишь 17 уличных краж и 497 квартирных[350]. Хотя количество квартирных краж выросло вдвое, это были в основном мелкие кражи. Если судить по информации суточных рапортов о происшествиях, меньше стало квартирных грабежей, сопровождавшихся насилием в отношении хозяев, зато возросло число случаев проникновения воров в квартиры в отсутствие жильцов путем подбора ключей. Кроме того, обитатели коммунальных квартир, которых в городе становилось все больше в результате проведения так называемых уплотнений, часто обворовывали друг друга. В целом за первую половину 1919 г. по городу было зарегистрировано 3806 хищений, 19 налетов и 58 убийств (за вторую половину 1918 г., соответственно, 5902, 54 и 153)[351]. Среди районов города первое место по уголовной статистике занимал Первый Городской район, за ним следовали Петроградский и Второй Городской. Самая спокойная обстановка была в Пороховском и Петергофском районах (см. табл. № 1).

Таблица № 1

Статистика преступлений по районам Петрограда в 1918–1919 гг.*

Помимо краж и грабежей распространенным типом правонарушений были различные виды мошенничества, в частности продажа поддельных бриллиантов, фальшивых документов, обвешивание покупателей. В конце 1918 – начале 1919 г. участились случаи подделок продовольственных карточек и различных махинаций с ними[352]. Количество мошеннических операций не снижалось и в последующие годы: за первую половину 1921 г., к примеру, 1561 человек подвергся аресту за мошенничество[353]. Сравнительно немногочисленны дела фальшивомонетчиков. В начале 1918 г. уголовному розыску удалось накрыть две группы фальшивомонетчиков, занимавшихся изготовлением фальшивых «керенок» достоинством в 20 и 40 рублей[354]. С июня по ноябрь 1918 г. было арестовано 16 человек за фабрикацию денежных знаков и 56 – за сбыт фальшивых денег[355]. В прессе сообщалось о расстреле 16 фальшивомонетчиков в январе 1919 г. по постановлению ЧК[356]. К 1920 г. случаи подделки денежных знаков совершенно прекратились, так как в условиях гиперинфляции и преобладания бартерного обмена товарами заниматься этим не было никакого смысла.

Начавшаяся со второй половины 1921 г. относительная стабилизация жизни в бывшей столице, казалось бы, должна была привести к снижению уровня преступности. С ликвидацией дефицита основных продуктов питания и предметов первой необходимости исчез один из главных стимулов к правонарушениям, а правоохранительные органы стали организованнее и обеспеченнее технически. Однако оживление предпринимательской деятельности с введением нэпа стимулировало новое усиление бандитизма: появились шайки, специализировавшиеся на грабежах «нэпманов» – богатых торговцев и предпринимателей. Сравнение результатов работы милиции за 1921 и первую половину 1922 г. (см. табл. № 2) говорит не только об усилении ее эффективности, но и о новом оживлении криминального мира. За 1922 г. было зарегистрировано в общей сложности 26 710 правонарушений – почти на 10 тысяч больше, чем в 1920 г. (16 806)[357]. Говорить о реальном снижении уровня преступности можно лишь применительно к середине 1920-х гг. (количество зарегистрированных преступлений за 1923, 1924 и 1925 гг., соответственно, – 18 452, 16 650 и 7899)[358].

Таблица № 2

Сравнительная сводка деятельности петроградской милиции за 1921 г. и первую половину 1922 г.*

Борьба с проявлениями девиантного поведения, спекуляцией, должностными преступлениями

Новая власть руками органов внутренних дел – милиции, ЧК, Рабоче-крестьянской инспекции – вела борьбу также против должностных преступлений в государственных и хозяйственных органах, спекуляции и ряда «пережитков прошлого», которые по своей сути не являются очевидными преступными деяниями, но или относятся к проявлениям девиантного поведения, или не согласуются с морально-правовыми нормами определенного общественно-политического строя: пьянством, наркоманией, проституцией, азартными играми.

Сухой закон, введенный в стране в 1914 г., остался в силе и после большевистской революции. Искоренить употребление спиртного, однако, не удалось ни в годы Первой мировой войны, ни после 1917 г. Хотя повторения массовых «пьяных погромов» после зимы 1917/18 г. в городе не наблюдалось, борьба с пьянством оставалась серьезной проблемой на протяжении всего рассматриваемого периода. В донесениях из районов неоднократно сообщалось о том, что в частных кафе, чайных и ресторанах продолжается подпольная торговля спиртным. При обходе милиционерами сводно-боевого отряда гостиниц и ночлежных домов на Литовском проспекте в ночь на 5 июля 1919 г. в гостинице «Аркадия» на углу Литовского и Кузнечного переулка обнаружилось, что, как сказано в рапорте, «все помещения были заняты настолько пьяной публикой, что двери некоторых номеров пришлось взламывать, ибо ночующие там находились в бессознательном состоянии. Номерщик и коридорный… также были пьяны»[359]. Широко распространилось самогоноварение. Любопытно, что около половины задержаний за изготовление и хранение спиртных напитков приходилось на один из самых благополучных районов города – Пороховской (за декабрь 1918 г. – 30 из 67)[360]. Гнали самогон и в близлежащих селах и деревнях (причем этим занимались только русские крестьяне; в деревнях с финским населением, как отмечалось в материалах Токсовского волостного исполкома, самогоноварения не было[361]).

Сотрудники милиции, на которых возлагался контроль за соблюдением сухого закона, нередко и сами оказывались уличены в пьянстве, причем это касалось не только рядового, но и командного состава. За четыре последних месяца 1919 г., к примеру, за пьянство был наказан 81 сотрудник милиции[362]. Вот довольно типичный пример: начальник 14-го участка милиции А.А. Жигарь, находясь на именинах у своих знакомых, дал распоряжение инструктору своего участка достать спирт; когда спирт был доставлен, Жигарь распил его вместе с другими участниками застолья. Смольнинский народный суд, рассмотрев дело Жигаря (помимо распития спирта, ему также инкриминировалось хищение дров), приговорил его к двум месяцам исправительного дома с «лишением общественного доверия» (весьма загадочная формулировка) на шесть месяцев[363]. Однажды «попался» в состоянии алкогольного опьянения и сам комендант города В.С. Шатов. В один из октябрьских вечеров 1918 г. патруль отряда имени Володарского остановил на Невском проспекте автомобиль, одним из пассажиров которого оказался нетрезвый Шатов. На требование предъявить документы Шатов разразился руганью и угрозами, военного коменданта Спасского района А.С. Ракова (будущего героя Гражданской войны) назвал болваном[364]. Только после введения нэпа сухой закон официально отменили.

Вызванные введением сухого закона трудности с добыванием спиртного влекли за собой рост потребления наркотических средств. Наиболее распространенными в городе наркотиками были кокаин и морфий. Наркотик средней тяжести кокаин изготавливается из листьев коки – растения, произрастающего в Южной Америке, и представляет собой белый порошок, который вдыхается через нос для достижения наркотического опьянения. В Европе он появился в конце XIX в. и вскоре получил весьма широкое распространение, потеснив на подпольном рынке другие наркотические средства. В Россию этот наркотик проник в 1910-е гг. В то время он имел хождение в основном в ночных увеселительных заведениях, его называли «наркотиком для богатых»[365]. После 1917 г. круг потребителей кокаина значительно расширился, в него стали вовлекаться солдаты, матросы, представители бывших городских низов, начавшие заполнять бывшие фешенебельные кафе и рестораны. Кокаином здесь стали торговать почти в открытую. В феврале 1918 г. в Комиссариат внутренних дел поступила записка от одного медицинского работника, в которой констатировалось, что после ограничения продажи спиртного проститутки и уголовные элементы стали пользоваться другими дурманящими веществами, в первую очередь кокаином. «Появились целые шайки спекулянтов, распространяющих его, и сейчас редкая проститутка не отравляет себя кокаином. Кокаинизм, по-видимому, распространился в последнее время и среди других слоев городского пролетариата»[366]. Кокаин, наряду со спиртным, находили в различных притонах, как, к примеру, произошло в сентябре 1919 г. при обыске в гостинице «Москва» на углу Невского и Владимирского проспектов[367]. Распространению наркомании способствовало закрытие частных аптек, в результате чего значительное количество наркотических веществ было выброшено на рынок. Кроме того, в течение 1918 г., до окончания германской оккупации Прибалтики и Белоруссии, из оккупированных областей через демаркационную линию и из Финляндии через Кронштадт поступал контрабандный немецкий кокаин[368]. Случалось, наркотики предлагали прямо на рынках и улицах. К примеру, в начале мая 1918 г. помощником комиссара 1-го Казанского подрайона задержаны двое татар, торговавшие кокаином прямо на улице средь бела дня[369].

Примечания

1

См.: Чистиков А.Н. Историография и источниковедение // Интервенция на Северо-Западе России. 1917–1920 гг. Л., 1995. С. 7–33.

2

Отметим в этой связи вышедшую совсем недавно весьма ценную работу С.В. Ярова «Горожанин как политик. Революция, военный коммунизм и нэп глазами петроградцев» (СПб., 1999).

3

Декреты советской власти (далее – ДСВ). Т. 1. М., 1957. С. 8.

4

История рабочих Ленинграда. Т. 2. Л., 1972. С. 20.

5

Цит. по: Потехин М.Н. Первый Совет пролетарской диктатуры. М.; Л., 1966. С. 79.

6

Протоколы Центрального комитета РСДРП(б). Август 1917 – февраль 1918 г. М., 1958. С. 85.

7

Потехин М.Н. Первый Совет… С. 28, 40.

8

Фрайман А.Л. Форпост социалистической революции. Петроград в первые месяцы советской власти. Л., 1969. С. 182, прим. 30. У А.Л. Фраймана неточно – Диасперов. Исправлено по: Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году. Т. 4 (3 июля – 25 октября 1917 г.). М., 2003. С. 364 и др.

9

На общем собрании Петросовета 9 октября 1917 г. присутствовало, по утверждению газеты «Новая жизнь», около 1000 чел. (См.: Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов… Т. 4. С. 473, прим.).

10

Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов… Т. 4. С. 111, 461–462.

11

Цит. по: Саутин Н.В. Великий Октябрь в деревне на Северо-Западе России (октябрь 1917–1918 гг.). Л., 1959. С. 64.

12

Кручковская В.М. Центральная городская Дума Петрограда в 1917 г. Л., 1986. С. 57.

13

Там же. С. 33.

14

Анский С. После переворота 25-го октября 1917 г. // Архив русской революции. Т. 8. М., 1991. С. 44.

15

Цит. по: Кручковская В.М. Центральная городская Дума… С. 107.

16

ДСВ. Т. 1. C. 91–92.

17

Триумфальное шествие советской власти: Документы и материалы. Ч. 2. М., 1963. С. 390.

18

Фрайман А.Л. Форпост социалистической революции… С. 139.

19

Петербургская городская дума. 1846–1918. СПб., 2005. С. 402.

20

История рабочих Ленинграда. Т. 2. С. 101.

21

Потехин М.Н. Первый Совет… С. 252; Гоголевский А.В. Петроградский Совет в годы Гражданской войны. Л., 1982. С. 112.

22

История рабочих Ленинграда. Т. 2. С. 90. Данные по 13 основным отраслям промышленности.

23

Центральный государственный архив историко-политических документов Санкт-Петербурга (далее – ЦГАИПД СПб.). Ф. 16. Оп. 1. Д. 12. Л. 2 об. На этот документ нам указал С.В. Яров.

24

Потехин М.Н. Первый Совет… С. 66.

25

Зубарев В.А. Перестройка работы Петросовета в первые годы нэпа (1921–1923 гг.) // Ленинградский Совет в годы Гражданской войны и социалистического строительства. 19171937 гг. Л., 1986. С. 163, 173.

26

Гиппиус З.Н. Черная книжка // Под созвездием топора. Петроград 1917 года – знакомый и незнакомый. М., 1991. С. 338–339.

27

История рабочих Ленинграда. Т. 2. С. 101.

28

Гоголевский А.В. Петроградский Совет… С. 25.

29

Красная газета. 1918. 21 июня.

30

Северная коммуна. 1918. 19 июня.

31

Шелавин К.И. Петербургский комитет большевиков седьмого созыва в 1918 году // Красная летопись. 1929. № 2 (29). С. 31–32.

32

Гоголевский А.В. Петроградский Совет… С. 56.

33

Питерские рабочие и «диктатура пролетариата», Октябрь 1917–1929. Экономические конфликты и политический протест. Сборник документов. СПб., 2000. С. 138–139.

34

Сборник декретов и постановлений по Союзу коммун Северной области. Вып. 1. Ч. 1. Пг., 1919. C. 115.

35

Гоголевский А.В. Петроградский Совет… С. 56.

36

Потехин М.Н. Первый Совет… С. 64.

37

См.: Гоголевский А.В. Петроградский Совет… С. 56.

38

Очерки истории Ленинградской организации КПСС. Ч. 2. Л., 1968. С. 104.

39

История рабочих Ленинграда. Т. 2. С. 107. 108.

40

См.: Гоголевский А.В. Петроградский Совет… С. 56.

41

Goldman Е. My disillusionment in Russia. New York, 1923. P. 21.

42

Зубарев В.А. Перестройка работы Петросовета… С. 175.

43

См.: Гоголевский А.В. Петроградский Совет… С. 21.

44

См.: Фрайман А.Л. Форпост социалистической революции. С. 237.

45

ЦГАИПД СПб. Ф. 1. Оп. 1. Д. 990. Л. 6.

46

Там же. Ф. 16. Оп. 1. Д. 370. Л. 2–4.

47

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 42. С. 166.

48

Зиновьев Г.Е. Наша партия за четыре года революции // День великой революции. Однодневная газета… 1921. 7 ноября.

49

Шелавин К.И. Из истории Петербургского комитета большевиков в 1918 г. // Красная летопись. 1929. № 1 (28). С. 83.

50

Зиновьев Г.Е. Наша партия за четыре года…

51

Из доклада Я.М. Свердлова о VII съезде партии на собрании актива Нижегородской организации РКП(б) 23 марта 1918 г. // Известия ЦК КПСС. 1989. № 3. С. 106.

52

Шелавин К.И. Петербургский комитет большевиков… С. 33–35.

53

ЦГАИПД СПб. Ф. 16. Оп. 1. Д. 301. Л. 2 об.

54

Там же. Л. 3 об., 4.

55

Петроградская правда. 1919. 9 февраля.

56

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 38. С. 170.

57

См.: Волобуев П.В. Власть Советов: расчеты и просчеты (19171923) // Коммунист. 1991. № 11. С. 81.

58

См.: Гоголевский А.В. Петроградский Совет… С. 84.

59

Очерки истории Ленинградской организации КПСС… С. 105.

60

ЦГАИПД СПб. Ф. 1. Оп. 1. Д. 738. Л. 153 об.

61

Там же. Ф. 16. Оп. 1. Д. 33. Л. 49, 51–53, 76–77.

62

Красная газета. 1918. 12 марта; Правда. 1918. 12 марта.

63

Рабинович А. Большевики у власти. Первый год советской эпохи в Петрограде. М., 2007. С. 321.

64

С 18 марта комиссаром по Петроградскому военному округу стал С.П. Восков, с 4 апреля комиссаром по социальной помощи – З.И. Лилина, юстиции – Н.Н. Крестинский.

65

См.: Потехин М.Н. Первый Совет… С. 52.

66

См.: Ирошников М.П. Рожденное Октябрем. Л., 1987. С. 152–153.

67

Гоголевский А.В. Петроградский Совет… С. 74.

68

Некоторые отечественные историки (М.К. Ветошкин, В.М. Губарева) видели в создании СКСО только воплощение сепаратистских взглядов Зиновьева и его сторонников. З.Л. Серебрякова в статье «Областные съезды Советов в 1918 г. (январь-июнь)» (Исторический опыт Великого Октября. М., 1975. С. 189–190) полагает, что этот процесс имел и объективно положительное значение. Не отрицая этих выводов, добавим, что в реальности СКСО для укрепления власти Советов удалось сделать немного, потому что организационный этап затянулся и во многом из-за того, что он был отягощен сопротивлением центробежных сил, направленных против существования этого областного объединения.

В начале апреля 1918 г. на I областной партийной конференции был избран Северный областной комитет РКП(б) для руководства партийными организациями губерний, вошедших в состав Северной области.

69

См.: Губарева В.М. Борьба большевиков за установление и упрочение советской власти на Северо-Западе России. Л., 1982. С. 130. Ровно через месяц по постановлению ЦК РКП(б) был упразднен Северный областной комитет РКП(б).

70

Вихров В.М. Коммунистический лидер Г.Е. Зиновьев во главе Петрограда-Ленинграда (конец 1917 г. – начало 1926 г.). Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. СПб., 2011. С. 37.

71

Губарева В.М. Борьба большевиков за установление и упрочение советской власти на Северо-Западе России. С. 128–129.

72

См.: Гоголевский А.В. Петроградский Совет… С. 88.

73

ЦГАИПД СПб. Ф. 16. Оп. 1. Д. 33. Л. 1–3.

74

Там же. Л. 47, 48, 51.

75

Луначарский А. Г.Е. Зиновьев (Радомысльский) // А. Луначарский, К. Радек, Л. Троцкий. Силуэты: политические портреты. М., 1991. С. 295. П.А. Сорокину голос Зиновьева казался «высоким женским» (См.: Сорокин П. Долгий путь. Сыктывкар. 1991. С. 97), К.И. Чуковскому – «сиплым и сытым» (См.: Чуковский К.И. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 129).

76

Гиппиус З.Н. Черная книжка. С. 359.

77

Анненков Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. Т. 1. Л., 1991. С. 32.

78

Соломон Г.А. Среди красных вождей. М., 1995. С. 311.

79

Васецкий Н.А. Г.Е. Зиновьев – страницы жизни и политической деятельности // Новая и новейшая история. 1989. № 4. С. 112.

80

См.: Нагловский А.Д. Троцкий // Смена. 1990. № 9. С. 57.

81

См.: Съезды Советов Союза ССР, союзных и автономных советских социалистических республик. М., 1959. Т. 1. С. 53.

82

Цит. по: Зиновьев Г.Е. // Городская власть Санкт-Петербурга: Биохроника трех столетий. СПб., 2007. С. 293. (Биографический очерк о Г.Е. Зиновьеве подготовлен Н.Ю. Черепениной.)

83

Центральный государственный архив Санкт-Петербурга (далее – ЦГА СПб). Ф. 143. Оп. 1. Д. 3. Л. 86–87.

84

Там же. Д. 25а. Л. 3.

85

ЦГАИПД СПб. Ф. 1. Оп. 1. Д. 738. Л. 21.

86

Научно-справочная библиотека ЦГА СПб. Журнал № 88 коллегии Петрогубсовкомхоза. 1920. 13 декабря. Эти сведения любезно предоставлены М.А. Антифеевой.

87

Зиновьев Г.Е. // Городская власть Санкт-Петербурга… С. 297.

88

Нагловский А.Д. Троцкий. С. 51.

89

См.: Луначарский А. Г.Е. Зиновьев (Радомысльский). С. 295.

90

Гиппиус З.Н. Черная книжка. С. 356. О похожих ситуациях, сложившихся на одном из петроградских заводов в 1920 г. и на митинге в Петрограде в начале 1921 г., рассказывают, соответственно, Э. Голдман (см.: Goldman E. My disillusionment in Russia, P. 81) и П.А. Сорокин (см.: Сорокин П. Долгий путь. С. 149).

91

ЦГА СПб. Ф. 1000. Оп. 3. Д. 159. Л. 20–22, 24.

92

См.: Там же. Д. 146. Л. 84, 128.

93

Там же. Л. 160–161.

94

Там же. Л. 12. Не были обойдены вниманием и другие лидеры петроградских большевиков. В 1919 г. в Олонецкой губ. была, например, Луначарская (бывшая Алексеевская) волость (см.: Карелия в период Гражданской войны и иностранной интервенции, 1918–1920. Петрозаводск, 1964. С. 166, 269, 412).

95

Красная газета. 1918. 3 сентября.

96

Цит. по: Кутузов В.А. Чекисты Петрограда на страже революции. Л., 1987. С. 131.

97

Красная газета. 1919. 12 апреля.

98

Нагловский А.Д. Троцкий. С. 54.

99

Троцкий Л.Д. Моя жизнь. Опыт автобиографии. Т. 1–2. М., 1991. С. 407.

100

Н.А. Угланов [Биографический очерк] // Публ. подгот. Л. Чижова, А. Кирилина, А. Степанов, В. Юданов // Известия ЦК КПСС. 1990. № 2. С. 117.

101

Луначарский А. Г.Е. Зиновьев (Радомысльский). С. 298.

102

Вихров В.М. Коммунистический лидер Г.Е. Зиновьев во главе Петрограда-Ленинграда (конец 1917 г. – начало 1926 г.). Диссертация… С. 62.

103

ЦГАИПД СПб. Ф. 16. Оп. 1. Д. 301. Л. 3 об.-5. См. также воспоминания В. Семенова, члена бюро коллектива РКП(б) Смольного в январе 1918 – августе 1919 гг. (Там же. Ф. 4000. Оп. 5. Д. 2390. Л. 2).

104

См.: Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. М., 1991. С. 166.

105

Ильина Г.И. Культурное строительство в Петрограде. Октябрь 1917–1920 гг. Л., 1982. С. 171.

106

Князев Г.А. Из записной книжки русского интеллигента за время войны и революции (1918 г.) // Русское прошлое. 1993. № 4. С. 116.

107

Чуковский К.И. Дневник. 1901–1929. С. 90.

108

Подробнее см.: Чистиков А.Н. Дело № 517: Горький, Луначарский, Агафон Фаберже и другие // Некоторые вопросы отечественной истории: события и судьбы. СПб., 1994. С. 7886. Более обстоятельно все перипетии вокруг этого дела исследованы в книге: Агафон Фаберже в Красном Петрограде. Научно-иллюстрированное издание / Авторы-составители С.К. Бернев, А.И. Рупасов, В.В. Скурлов, Т.Ф. Фаберже. СПб., 2012. С. 48–80.

109

Чуковский К.И. Дневник. 1901–1929. С. 109.

110

М.И. Лисовский был в это время комиссаром печати и пропаганды.

111

Чуковский К.И. Дневник. 1901–1929. С. 112–113. Запись от 7 июня 1919 г.

112

Гиппиус З.Н. Черная книжка, С. 356.

113

Цит. по: Берберова Н.Н. Железная женщина. М., 1991. С. 128. См. также: Ходасевич В. Горький // Знамя. 1987. № 5. С. 153.

114

См.: Берберова Н.Н. Железная женщина. С. 130.

115

ЦГАИПД СПб. Ф. 16. Оп. 1. Д. 361. Л. 1–4 об.

116

Там же. Д. 36. Л. 65 об.

117

Там же. Л. 56, 88.

118

Там же. Л. 90.

119

См.: Архив Троцкого. Коммунистическая оппозиция в СССР. 1923–1927. Т. 3. М., 1990. С. 70–72.

120

См.: Балашов Е.М. Становление советской системы народного образования. Октябрь 1917 – весна 1921 гг. (на материалах Петрограда). Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. СПб., 1992. С. 85, прим.

121

Первым мужем С.Н. Равич был видный деятель большевистской партии В.А. Карпинский, в 1918–1922 гг. – редактор газеты «Беднота» (см.: Минувшее. Т. 16. М.; СПб., 1994. С. 544).

122

В «Дневнике» Чуковского дана следующая характеристика Ионова: «Тов. Ионов: маленький, бездарный, молниеносный, как холера, крикливый, грубый» (Чуковский К.И. Дневник. 1901–1929. С. 93).

123

См.: Васецкий Н.А. Троцкий. Опыт политической биографии. М., 1991. С. 162.

124

См.: Реабилитация. Политические процессы 30-50-х гг. М., 1991. С. 146.

125

См.: Минувшее. Т. 13. М.; СПб., 1993. С. 520; Гаген-Торн И.И. Вольфила: Вольно-Философская Ассоциация в Ленинграде в 1920–1922 тт. // Вопросы философии. 1990. № 4. С. 90. По другим сведениям, Б.Г. Каплун был двоюродным братом Урицкого (см.: Минувшее. Т. 16. С. 544).

126

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 46, 109, 115.

127

Там же. Т. 34. С. 315.

128

Цит. по: Саутин Н.В. Великий Октябрь в деревне… С. 64.

129

Цит. по: Ирошников М.П. Рожденное Октябрем. С. 73.

130

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 42.

131

Васецкий Н.А. Троцкий… С. 93.

132

См.: Потехин М.Н. Петроградская трудовая коммуна (19181919 гг.). Л., 1980, C. 81.

133

См.: Фрайман А.Л. Форпост социалистической революции. С. 308.

134

Цит. по: Потехин М.Н. Первый Совет… С. 163.

135

См.: Вишневский Н.М. Принципы и методы организованного распределения продовольствия и предметов первой необходимости. М., 1920. С. 129.

136

Известия ЦК КПСС. 1989. № 3. С. 107.

137

Ирошников М.П. Рожденное Октябрем. С. 109.

138

Князев Г.А. Из записной книжки русского интеллигента… С. 99.

139

Чуковский К.И. Дневник. 1901–1929. С. 102.

140

Новое литературное обозрение. 1993. № 5. С. 162.

141

ЦГА СПб. Ф. 144. Оп. 1. Д. 1. Л. 30.

142

Красная газета. 1918. 25 апреля.

143

ДСВ. Т. 2. М., 1959. С. 241–242. За ним последовали и другие документы: постановление Совета оборони: от 8 декабря 1918 г. о борьбе с областничеством и канцелярской волокитой, декрет Совнаркома от 30 декабря 1919 г. «Об устранении волокиты» и т. п.

144

Петроградская правда. 1918. 27 сентября.

145

ЦГА СПб. Ф. 8. Оп. 1. Д. 828.

146

Красная газета. 1919. 1 февраля.

147

Там же. 7 февраля.

148

Там же. 6, 8, 15 февраля.

149

Восьмой съезд РКП(б). Март 1919 года. Протоколы. М., 1959. С. 397.

150

Красная газета. 1919. 25 мая.

151

Там же. 24 июня.

152

ЦГА СПб. Ф. 142. Оп. 1. Д. 4. Л. 35–35 об.; Д. 28. Л. 50а.

153

Там же. Ф. 8. Оп. 1. Д. 607. Л. 49, 300.

154

Там же. Ф. 1000. Оп. 79. Д. 300. Л. 20–20 об.

155

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 5. Д. 90. Л. 1.

156

ЦГА СПб. Ф. 1000. Оп. 5. Д. 125. Л. 92.

157

Там же. Л. 9.

158

Чуковский К.И. Дневник. 1901–1929. С. 89.

159

Цит. по: Измозик В.С., Лебина Н.Б. Петербург советский: «новый человек» в старом пространстве. 1920-1930-е годы. (Социально-архитектурное микроисторическое исследование). СПб., 2011. С. 138. Они же указывают, что отели Петросовета – общежития комнатной системы с общими кухнями – предназначались «для советских и партийных работников, не обладавших длительным партстажем и не занимавших большие должности» (Там же. С. 140).

160

Измозик В.С., Лебина Н.Б. Петербург советский… С. 139.

161

ЦГА СПб. Ф. 144. Оп. 1. Д. 1. Л. 757.

162

Там же. Ф. 1000. Оп. 3. Д. 299. Л. 21–22.

163

Измозик В.С., Лебина Н.Б. Петербург советский… С. 140.

164

ЦГА СПб. Ф. 1000. Оп. 79. Д. 65. Л. 74.

165

Там же. Д. 294. Л. 17.

166

Там же. Оп. 3. Д. 295. Л. 23.

167

ЦГАИПД СПб. Ф. 16. Оп. 1. Д. 36. Л. 97.

168

Вестник Петросовета. 1921. № 4.

169

Красная газета. 1919. 9 мая.

170

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 5. Д. 1173. Л. 21.

171

ЦГА СПб. Ф. 142. Оп. 1. Д. 10. Л. 227; Ф. 1000. Оп. 3. Д. 146. Л. 132.

172

Там же. Оп. 5. Д. 141. Л. 5.

173

Мальков П.Д. Записки коменданта Кремля. С. 76, 134–136.

174

ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 5. Д. 2841. Л. 7.

175

ЦГА СПб. Ф. 1000. Оп. 3. Д. 295. Л. 10, 11.

176

Там же. Оп. 19. Д. 325, 326. Численность роты не оставалась постоянной. 31 октября 1920 г. в ней насчитывалось 517 бойцов, 1 декабря – 494, 9 декабря – 464 человека и т. п.

177

Потехин М.Н. Первый Совет… С. 196.

178

Петербургский комитет РСДРП(б) в 1917 году. Протоколы и материалы заседаний. СПб., 2003. С. 603–604.

179

Красная газета. 1918. 21 июня.

180

Продовольствие Севера. 1918. 12 ноября.

181

Goldman Е. My disillusionment in Russia. P. 22.

182

Мальков П.Д. Записки коменданта Кремля. С. 70.

183

Ленинградская кооперация за 10 лет. Т. 2. Л., 1928. С. 296, прим.

184

ЦГАИПД СПб. Ф. 16. Оп. 1. Д. 414. Л. 3.

185

Чуковский К.И. Дневник. 1901–1929. С. 122, 123.

186

Нагловский А.Д. Зиновьев. С. 54.

187

См.: Чистиков А.Н. Партийно-государственная бюрократия Северо-Запада Советской России 1920-х годов. СПб., 2007. С. 236.

188

ЦГА СПб. Ф. 1000. Оп. 79. Д. 279. Л. 37.

189

Там же. Д. 278. Л. 26, 175.

190

Там же. Л. 8, 36.

191

Смилг-Бенарио М. На советской службе // Архив русской революции. T. 3–4. М., 1991. С. 148.

192

Goldman Е. My disillusionment in Russia. P. 69.

193

ЦГАИПД СПб. Ф. 16. Оп. 1. Д. 33. Л. 19 об., 20 об.

194

Там же. Ф. 1. Оп. 1. Д. 738. Л. 68, 68об., 87; Ф. 16. Оп. 1. Д. 33. Л. 50.

195

Там же. Ф. 4000. Оп. 5. Д. 2476. Л. 104.

196

Там же. Ф. 16. Оп. 1. Д. 33. Л. 59–62.

197

Там же. Д. 36. Л. 54 об.

198

Материалы по статистике Петрограда. Пг., 1921. Вып. 6. С. 57.

199

Ransome А. Russia in 1919. New York, 1921. P. 11–12.

200

Serge V. Memoires d’un revolutionnaire. Paris, 1951. P. 80.

201

Goldman E. My disillusionment in Russia. New York, 1923. P. 12.

202

Ransome А. Russia in 1919. P. 13.

203

Rios F. de los. Mi viaje a la Rusia Sovietista. Madrid, 1922. P. 13.

204

Snowden E. Through Bolshevik Russia. London, 1920. P. 18.

205

Goldman E. My disillusionment in Russia. P. 32, 34.

206

Изгоев А.С. Пять лет в Советской России // Архив русской революции. М., 1991. Т. 10. С. 20.

207

См.: Фрайман А.Л. Форпост социалистической революции: Петроград в первые месяцы Советской власти. Л., 1969. С. 319.

208

Красная газета. 1918. 28 января.

209

Фрайман А.Л. Форпост социалистической революции. С. 319.

210

ЦГА СПб. Ф. 1000. Оп. 4. Д. 193. Л. 168.

211

Френкель 3.Г. Петроград периода войны и революции. Санитарные условия и коммунальное благоустройство. Пг., 1923. С. 70.

212

Там же. С. 72.

213

Rios F. de los. Mi viaje a la Rusia Sovietista. P. 22.

214

Цит. по: Анненков Ю.П. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. М., 1990. С. 36.

215

Гиппиус 3.Н. Петербургские дневники. 1914–1919. М., 1990. С. 256.

216

Анненков Ю.П. Дневник моих встреч. С. 36.

217

Там же. С. 89.

218

Serge V. Memoires d’un revolutionnaire. Р. 131.

219

Вестник Комиссариата внутренних дел Союза коммун Северной области. 1919. № 5. С 571–572.

220

Фрайман А.Л. Форпост социалистической революции. С. 319–320.

221

Marabini J. La vie cotidienne en Russie sous la revolution d’octobre. Paris, 1965. P. 166.

222

ЦГА СПб. Ф. 130. On. 2. Д. 347. Л. 16.

223

Декреты Советской власти. M., 1957. Т. 1. С. 281–282.

224

Известия. 1918. 12 января.

225

Красная газета. 1918. 6 февраля.

226

Петроградская правда. 1919. 6 мая.

227

Buchanan М. Petrograd. The City of Trouble. 1914–1918. London, 1918.

228

Lansbury G. What I Saw in Russia. London, 1920. P. 135.

229

Scheibert P. Lenin an der Macht. Das russische Volk in der Revolution 1918–1922. Weinheim, 1984. S. 358.

230

Ibidem.

231

Струмилин С.Г. Статистико-экономические очерки. М., 1956. С. 267.

232

Петроградская правда. 1919. 9 апреля.

233

Там же.

234

Гиппиус З.Н. Петербургские дневники. С. 241.

235

Лопухин В.Б. После 25 октября. // Минувшее. 1990. № 1. С. 254.

236

Goldman Е. My disillusionment in Russia. P. 18.

237

Кулышев Ю.С., Носач В.И. Партийная организация и рабочие Петрограда в годы Гражданской войны (1918–1920 гг.). JI., 1971. С. 254.

238

Петроградская правда. 1919. 9 апреля.

239

Потехин М.Н. Первый Совет пролетарской диктатуры. Л., 1966. С. 294.

240

Кулышев Ю.С., Носач В.И. Партийная организация… С. 258.

241

Петроградская правда. 1919. 25 ноября.

242

Врангель М.Д. Моя жизнь в советском раю // Архив русской революции. М., 1990. Т. 4. С. 200.

243

Сорокин П.А. Дальняя дорога. М., 1992. С. 129.

244

Потехин М.Я. Первый Совет… С. 297.

245

Snowden Е. Through Bolshevik Russia. P. 21.

246

Ransome A. Russia in 1919. P. 15.

247

Чуковский К.И. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 118.

248

Гиппиус 3.Н. Петербургские дневники. С. 256.

249

Уэллс Г. Россия во мгле. М., 1958. С. 13, 17.

250

Цит. по: Анненков Ю.П. Дневник моих встреч. С. 37.

251

Красная газета. 1918. 22 сентября.

252

Врангель М.Д. Моя жизнь в советском раю. С. 201.

253

Левина Н.Б. Сталинизм и мода // С.-Петербургская панорама. 1993. № 8. С. 33.

254

Петроградская правда. 1919. 23 ноября.

255

Изгоев А.С. Пять лет в Советской России. С. 30.

256

Петроградская правда. 1920. 9 марта.

257

Астапович З.А. Первые мероприятия Советской власти в области труда (1917–1918 гг.). М., 1958. С. 49–50.

258

Кулышев Ю.С., Носач В.И. Партийная организация… С. 257.

259

Смилг-Бенарио М. На советской службе // Архив русской революции. М., 1991. Т. 3. С. 166.

260

Купайгородская А.П. Высшая школа Ленинграда в первые годы Советской власти (1917–1925). Л., 1984. С. 65.

261

Сорокин П.А. Дальняя дорога. С. 132.

262

ЦГА СПб. Ф. 1000. Оп. 3. Д. 275. Л. 37.

263

Там же. Ф. 143. Оп. 1. Д. 187. Л. 80.

264

Декреты Советской власти. М., 1974. Т. 7. С. 427–428.

265

Купайгородская А.П. Высшая школа Ленинграда. С. 65.

266

ЦГА СПб. Ф. 1000. 0п.5. Д. 235.Л. 91.

267

Dollars and Diplomacy. Ambassador David Rowland Francis and the Fall of Tsarism, 1916–1917. Durham (N.C.), 1981. P. 117.

268

Звягинцева А.П. Контрреволюционная сущность милиции Временного правительства // Правоведение. 1971. № 4. С. 112, 113.

269

ЦГА СПб. Ф. 131. On. 1. Д. 1. Л. 28.

270

Звягинцева А.П. Контрреволюционная сущность… С. 113.

271

Кельсон З.С. Падение Временного правительства // Былое. 1925. № 6 (34). С. 192.

272

Петроградский листок. 1917. 24 апреля.

273

ЦГА СПб. Ф. 131. Оп. 1. Д. 3. Л. 25.

274

Петроградский листок. 1917. 23 июля.

275

Хасегава Ц. Преступность и социальный кризис в Петрограде во время русской революции: март-октябрь 1917 г. // Россия в 1917 г. Новые подходы и взгляды / Сборник научных статей. СПб., 1994. Вып. 3. С. 75.

276

Скилягин А.Т., Лесов В., Пименов Ю. Дела и люди ленинградской милиции. Очерки истории. Л., 1967. С. 23.

277

ЦГА СПб. Ф. 131. Оп. 1. Д. 7. Л. 23.

278

Скилягин А.Т., Лесов В., Пименов Ю. Дела и люда ленинградской милиции. С. 26.

279

Там же. С. 25.

280

ЦГА СПб. Ф. 47. Оп. 1. Д. 28. Л. 6.

281

Там же. Ф. 73. Оп. 1. Д. 75. Л. 226.

282

Там же. Ф. 131. Оп. 1. Д. 142. Л. 55.

283

Канн П.Я. Борьба рабочих Петрограда с пьяными погромами // История СССР. 1962. № 3. С. 133–136.

284

Там же. С. 134; Фрайман А.Л. Форпост социалистической революции. С. 185.

285

Петроградский Военно-революционный комитет. М., 1966. Т. 3. С. 400.

286

Buchanan M. Petrograd. The City of Trouble. 1914–1918. London, 1918. P. 231.

287

ЦГА СПб. Ф. 1000. Оп. 1. Д. 6. Л. 2.

288

Фрайман А.Л. Форпост социалистической революции. С. 189–190.

289

ГАРФ. Ф. 393. Оп. 1. Д. 202. Л. 14 об.

290

Красная газета. 1918. 8 февраля.

291

Там же. 16 марта.

292

Известия. 1918. 15 марта.

293

Красная газета. 1918. 16 февраля, 12 июня.

294

ЦГА СПб. Ф. 74. Оп. 1. Д. 1209. Л. 270.

295

Там же. Д. 1164. Лл. 1, 7, 9, 25.

296

Красная газета. 1918. 10 мая, 25 мая.

297

Фрайман А.Л. Форпост социалистической революции. С. 191.

298

Бонч-Бруевич В.Д. Избр. соч. М., 1963. Т. 3. С. 133.

299

Красная газета. 1918.3 марта.

300

Domergue G. La Russie rouge. Paris, 1919. P. 183.

301

Ibid. P. 184; ЦГА СПб. Ф. 131. Оп. 1. Д. 11. Л. 120.

302

ЦГА СПб. Ф. 73. Оп. 1. Д. 121. Л. 60–61.

303

Там же. Ф. 74. Оп. 1. Д. 9. Л. 1–3, 11, 20.

304

Хасегава Ц. Преступность и социальный кризис… С. 75.

305

ЦГА СПб. Ф. 74. Оп. 1. Д. 1347. Л. 50.

306

Там же. Ф. 143. Оп. 1. Д. 51. Л. 72, 74.

307

Там же. Ф. 74. Оп. I. Д. 1246. Л. 589.

308

Там же. Ф. 142. Оп. 2. Д. 21. Л. 3; Красная газета. 1918. 10 апреля.

309

Красная газета. 1918. 30 марта.

310

Фрайман А.Л. Форпост социалистической революции. С. 191.

311

ЦГА СПб. Ф. 47. Оп. 1. Д. 44. Л. 241.

312

Красная газета. 25 февраля.

313

Там же. 27 февраля.

314

Там же. 2 апреля.

315

McAulay М. Bread and Justice. State and Society in Petrograd. 1917–1922. New York, 1991. P. 54.

316

Красная газета. 1918. 3 марта.

317

Там же. 1918. 7 апреля.

318

ЦГА СПб. Ф. 1000. Оп. 2. Д. 149. Л. 2.

319

Там же. Ф. 73. Оп. 1. Д. 159. Л. 61.

320

Там же. Л. 162.

321

Там же. Л. 172.

322

McAulay M. Bread and Justice. P. 55.

323

Известия. 1918. 9 января.

324

Горький А.М. Несвоевременные мысли. Записки о русской революции. М., 1990. С. 102.

325

Будберг А. Дневник // Архив русской революции. М., 1991. Т. 12. С. 267.

326

ГАРФ. Ф. 393. Оп. 1. Д. 58. Л. 249.

327

Скилягин А.Т., Лесов В., Пименов Ю. Дела и люди ленинградской милиции. С. 29.

328

ЦГА СПб. Ф. 142. Оп. 1. Д. 28. Л. 19; Ф. 47. Оп. 1. Д. 41. Л. 38.

329

Там же. Ф. 142. Оп. 8. Д. 166. Л. 2–3.

330

Там же. Д. 297. Л. 6.

331

Там же. Оп. 1. Д. 8. Л. 113.

332

Красная газета. 1918. 22 февраля.

333

ЦГА СПб. Ф. 141. Оп. 1. Д. 23. Л. 206.

334

Красный милиционер. 1919. № 3. С. 6.

335

ГАРФ. Ф. 393. Оп. 1. Д. 253. Л. 72–79.

336

ЦГА СПб. Ф. 142. Оп. 1. Д. 8. Л. 51 об.

337

Там же. Оп. 8. Д. 188. Л. 77.

338

Роцкан П. Очерк истории питерской милиции // Красный милиционер. 1921. № 2/3. С. 12.

339

Там же. С. 13.

340

ЦГА СПб. Ф. 1001. Оп. 3. Д. 619 в. Л. 13–14.

341

За восемь лет. Материалы по истории советской рабочекрестьянской милиции и уголовного розыска. 1917-12 ноября 1925 г. Л., 1925. С. 52.

342

Там же. С. 61.

343

Рабоче-крестьянская милиция. 1922. № 1. С. 55.

344

ЦГА СПб. Ф. 142. Оп. 8. Д. 287. Л. 14., 4S Там же. Оп. 1. Д. 51. Л. 14.

345

Там же. Оп. 1. Д. 51. Л. 14.

346

За восемь лет. С. 85.

347

Рабоче-крестьянская милиция. 1922. № 1. С. 55.

348

Скилягин А.Т., Лесов В., Пименов Ю. Дела и люди ленинградской милиции. С. 27, 47.

349

ЦГА СПб. Ф. 73. Оп. 1. Д. 159. Л. 245. 153.

350

Там же. Ф. 7455. Оп. 2. Д. 9. Л. 1.

351

Красный милиционер. 1919. № 2. С. 2.

352

Вестник КВД СКСО. 1919. № 5. С. 571–572.

353

ЦГА СПб. Ф. 33. Оп. 2 Д. 245. Л. 16.

354

За восемь лет. С. 63.

355

Вестник КВД СКСО. 1919. № 5. С. 571.

356

Петроградская правда. 1919. 25 января.

357

За восемь лет. С. 92.

358

Там же.

359

ЦГА СПб. Ф. 142. Оп. 1. Д. 58. Л. 442.

360

Вестник КВД СКСО. 1919. № 5. С. 571.

361

ЦГА СПб. Ф. 212. Оп. 1. Д. 270. Л. 24.

362

За восемь лет. С. 21.

363

ЦГА СПб. Ф. ЗЗ. Оп. 1. Д. 90. Л. 331–332.

364

Там же. Ф. 142. Оп. 1. Д. 9. Л. 419.

365

Шкаровский М.В. Семь имен «кошки»: расцвет наркомании в 1917-1920-е года // Невский архив. III. СПб., 1997. С. 467.

366

ЦГА СПб. Ф. 142. Оп. 1. Д. 9.Л. 324.

367

Там же. Д. 58. Л. 476.

368

Шкаровский М.В. Семь имен «кошки». С. 468.

369

Красная газета. 1918. 5 мая.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.