Жизнь замечательных людей - Денис Давыдов

      И здесь судьба совершенно неожиданно вновь обрушила на него свою тяжелую размашистую длань. Все его хлопоты, волненья и радостные ожидания, связанные с предстоящей женитьбой, вдруг в одночасье смешались, спутались и рухнули куда-то в разверзшуюся и пугающую холодною пустотою бездну души.
      За несколько месяцев, в течение которых он не видел невесту, все, как оказалось, решительно переменилось. Лиза Злотницкая встретила на одном из домашних вечеров объявившегося в Киеве известного столичного бонвивана, картежника и кутилу князя Петра Голицына, удаленного из гвардии за какие-то скандальные неблаговидные дела, увлеклась холеным и пустым красавцем и окончательно потеряла голову. О своем женихе генерале Давыдове она и слушать более не хотела. От слова, данного ему, Лиза через отца своего отказалась наотрез, и брачный контракт тем самым был расстроен полностью.
      Давыдов поначалу, как говорится, рвал и метал, порывался даже вызвать своего обидчика на дуэль, а потом поостыл и одумался. При чем здесь был этот хлыщ и мот князь Голицын, ежели сама Лиза оказала ему предпочтение? А она в конце концов вольна решать свою судьбу. И ничего тут не поделаешь.
      Давыдов тяжело переживал случившееся. Для него оно усугублялось еще и проклятой казенной арендой, о которой он так настоятельно хлопотал. Теперь волей-неволей выходило, что он ввел в заблуждение своей мнимою женитьбой и искренне помогавших ему друзей, и самого царя.
      Как ни горько было, но пришлось писать извинительные письма и прошения об отказе от аренды в связи с расстроившейся свадьбой. Впрочем, надо отдать должное государю, на этот раз он проявил не очень свойственное ему великодушие: явив милость известному поэту и боевому генералу, он не стал его оной лишать — аренда была Давыдову оставлена...
 
      Распростившись с Киевом и со своими неосуществившимися мечтами о женитьбе, Денис отправился к своей дивизии.
      Служба ему покуда явно не в радость. Расквартированные по разоренным недавнею войною литовским деревням гусарские полки и эскадроны томятся в скуке и бездействии. В этом же состоянии пребывает и сам Денис. Из старых друзей никого рядом нет, новое приятельство никак не завязывается. Особых достоинств у окружающих его офицеров он, сколь ни оглядывается, обнаружить никак не может.
      Лишь в литературной работе находит Давыдов некоторое утешение в это нелегкое для себя время. Его более занимает военно-историческая проза.
      В деревенской глухомани Денис Давыдов продолжал приводить в порядок свои партизанские записи, написал военно-теоретическую работу «Взгляд на отдельные действия генерал-адъютанта Чернышова во время кампании 1812, 1813, 1814 годов», начал исторический очерк «Кампания за Рейном»...
      Затем его более-менее успокоившееся перо обращается и к стихам. Давыдову хочется продолжать так близкий ею сердцу и снискавший ему широкую славу цикл зачашных гусарских песен. Однако нынешнее молодое гусарство кажется Давыдову куда легковеснее прежнего, обкуренного дымом удалых пиров и жестоких сражений. Не одобряет он пустой болтливости в их среде, повального увлечения юных офицеров широко распространившимися в армии брошюрками Анри Жомини, бывшего, как известно, до 1813 года наполеоновским генералом, начальником штаба в корпусе Нея, а потом переметнувшегося к русским, сделавшегося военным советником АлександpaI, и ныне глубокомысленно обучающего своих недавних победителей, как надобно им сражаться в соответствии с новейшей военной наукою...
      Все это нашло живое воплощение в «Песне старого гусара», где за внешней разухабистостью и обычной зачашною бравадой скрывалась горьковатая ирония и разочарование:
 
Где друзья минувших лет,
Где гусары коренные,
Председатели бесед,
Собутыльники седые?..
 
 
А теперь что вижу? — Страх!
И гусары в модном свете,
В вицмундирах, в башмаках,
Вальсируют на паркете!
 
 
Говорят: умней они...
Но что слышим от любого?
Жомини да Жомини!
А об водке — ни полслова!
 
 
Где друзья минувших лет,
Где гусары коренные,
Председатели бесед,
Собутыльники седые?
 
      Еще до того, как «Песня старого гусара» появилась в № 4 «Соревнователя просвещения и благотворения» за 1819 год и тут же была перепечатана в № 8 журнала «Благонамеренный», она широко разошлась в рукописных копиях и списках. И современники восприняли ее отнюдь не как бравый призыв к лихому разгулу и пьянству, они уловили и второй, более тонкий смысл, в ней заключенный, уловили и горькую иронию Дениса Давыдова по поводу того, что за внешним лоском многих армейских офицеров кроется пустота, бездумность и пренебрежение к традициям...
      1817 год не принес особых перемен в судьбе Дениса Давыдова.
      Осенью он был в Москве на юбилейных торжествах, посвященных 5-й годовщине победы над Наполеоном в Отечественной войне. Присутствовал на чествовании героев сей славной кампании и праздничном параде в только что отстроенном и поражавшем всех своими размерами и смелостью инженерного решения манеже, или, как его тогда называли, «экзерциргаузе», где свободно маршировал и разворачивался сводный гвардейский полк ветеранов числом почти в 2 тысячи солдат, на груди которых на голубых лентах ордена Андрея Первозванного посверкивали медали с гордою надписью «1812 год».
      В числе прочих почетных гостей присутствовал Давыдов и на Воробьевых горах, где при стечении чуть ли не всего населения первопрестольной была произведена торжественная закладка первых камней в основу величественного храма-памятника в честь избавления отечества от вражеского нашествия, строительство которого должно было осуществиться по победившему на конкурсе отечественных и иностранных архитекторов проекту недавнего выпускника петербургской Академии художеств Александра Витберга.
      Внимание жителей и гостей столицы привлекало, конечно, и строительство памятника Минину и Пожарскому, которое полным ходом велось на Красной площади. После первого обозрения замечательного монумента работы ваятеля Мартоса Денис Давыдов с мыслью о необходимости столь же достойно увековечить и бессмертную славу Кутузова написал:
 
Так правосудная Россия награждает!
О зависть, содрогнись, сколь бренен твой оплот!
Пожарский оживает —
Смоленский оживет!
 
      В Москве узнал Давыдов и домашнюю новость. Сестра Сашенька объявила ему, как старшему в семье, о своем намерении выйти вскорости замуж за полковника Иркутского гусарского полка Дмитрия Бегичева, ежели, конечно, Денис не будет на сей счет возражать.
      — Ну, бог с тобою, сестра, — ответствовал он, — устраивай свое счастье по своему желанию и выбору. Я тебе помехою не стану. Семейство Бегичевых в Москве известное, почтенное. Я же, в свою очередь, лишь рад буду, коли в близких родственниках у меня еще один гусар объявится...
      Саша настояла, чтобы Денис побывал в доме у ее будущего суженого. Дмитрий Бегичев произвел на Давыдова самое доброе впечатление. Он оказался под стать ему самому, невысоким и пухлощеким, с умными и добрыми глазами, покладистым и веселым. Столь же приятным был в общении и его старший брат Степан, которого Денис несколько знал по Московскому гусарскому полку и по взаимодействию в последнюю кампанию.
      В доме жениха этой осенью Саша познакомила брата и со своею новой приятельницею, дочерью покойного генерала Чиркова Софьей. Семейство ее состояло с Бегичевыми то ли в свойстве, то ли в давнем дружестве, во всяком случае, она почиталась у них, как говорится, своею. Знакомству этому Денис особого значения не придал. Девица как девица, должно быть, в зрелых уже летах, лицо чистое, миловидное, русые длинные волосы зачесаны гладко, на русский манер, скромна, рассудительна.
      — Вот бы какую жену тебе, братец, надобно, — вздохнула Сашенька.
      — Да уж больно строга, — улыбнулся Денис, — эдакая под каблук прижмет да и не выпустит...
      — Что ты! — воскликнула сестра. — Ты Сонечку совсем не знаешь. Доброты она необычайной. И начитанна, и хозяйство знает. А что до строгих правил, в которых воспитана, так это тебе же и на пользу при твоем-то характере. И то сказать, девушка обстоятельная, не ветреница какая-нибудь киевская...
 
      19 февраля 1818 года Денис Давыдов получил новое назначение — на должность начальника штаба 7-го пехотного корпуса, стоявшего тогда не так далеко от Киева.
      Это была хоть какая-то перемена в его скучной и однообразной службе. По соседству с 7-м корпусом располагался 4-й корпус Николая Николаевича Раевского, у которого место начальника штаба продолжал занимать Михаил Орлов. Стало быть, снова можно будет почаще видеться с добрыми его сердцу людьми.
      Накануне нового назначения Денис вместе с заехавшим за ним графом Федором Толстым снова побывал на киевских контрактах. Американец приезжал на ярмарку покартежничать да пображничать, Давыдов же большую часть времени проводил у Михаила Орлова в откровенных беседах и спорах, по которым, должно быть, истосковался всею душою.
      — Куда ни глянь, — возбужденно говорил, сверкая горячими, чуть навыкате глазами, Михаил Орлов, — всюду разор, бесчестие и посрамление имени русского. Все общество наше с низов и до верху в брожении и ропоте. Лишь лихоимцам да стяжателям простор и вольность. Прибыльные места бесстыдно продаются по таксе и обложены оброком. Не зря говорят, что в казне, в судах, в комиссариатах, у губернаторов, везде, где замешался интерес, кто может, тот грабит, кто не смеет — крадет!.. И могут ли сердца честных людей не пылать возмущением противу сих порядков, охраняемых свыше?
      — Да, земля наша раскалена гневом народным, — подтвердил, сведя в раздумье брови, Давыдов, — я уж своими глазами нагляделся и в деревнях литовских, и в своей подмосковной... Это огонь потаенный, навроде болотного пожара, что мне видывать за Нарою довелось. Поначалу он тлеет искрою, зароненной где-то в глубине, силу свою копит. А потом уже непременно и вымахнет. И тогда нет ему удержу, в одном месте примешься гасить, он в другом явится.
      — А ежели помочь этому потаенному огню на свет божий пробиться, да разом во многих местах? — испытующе спросил Орлов. — Глядишь, и сгорит в нем вся гниль и нечисть.
      — Ладно, Михаила Федорович, огонь, про который мы с тобою толкуем, образ более поэтический, он покуда не что иное, как некая химера. А ты укажи мне живое дело, к общественной пользе устремленное. Я в него скорее поверю. А коли поверю, то и руки к нему приложу.
      — Ежели так, то едем, не откладывая, покажу тебе дело, а то ты небось полагаешь, что я лишь на слова и способен...
      Орлов повез своего друга в Киевский военно-сиротский дом, и то, что там увидел Денис, его в буквальном смысле поразило и несказанно обрадовало.
      В чистых просторных учебных комнатах занимались дети солдат и военных поселян-кантонистов. Все они были одеты в одинаковые курточки военного кроя с блестящими пуговицами. Перед ними лежали раскрытые книги, бумага для письма, а на стенах классных помещений, именуемых ротами, висели аккуратно исполненные таблицы с крылатыми суворовскими изречениями и непривычными для постороннего взора словами: «свобода», «равенство», «конституция», «человеколюбие»... Никаких учителей при воспитанниках не было, старшие старательно втолковывали усвоенные ими самими истины и книжные премудрости младшим. За учебою приглядывали лишь два-три офицера, исполняющие, видимо, роль воспитателей и советчиков.
      Орлов тут же при Давыдове проэкзаменовал нескольких воспитанников разных возрастов. Как оказалось, кроме сведений по военным дисциплинам, они обладали и другими весьма разносторонними познаниями, отвечали четко, сообразительно, с живыми, пытливыми искорками в глазах.
      — Вот так-то, — не без гордости сказал Михаил Федорович, когда они с Давыдовым покинули учебные роты, — был приют, богадельня сиротская, а ныне кузница будущих суворовских солдат! Чем не дело?!
      — Это дело истинное! — восторженно согласился с ним Денис. — Я уже прикидываю: а что, ежели такие отделения учебные учредить при всех корпусах и дивизиях? Сколько же можно тогда в недалеком будущем иметь просвещенных воинов, готовых к служению отечеству!
      — О том и мы с Николаем Николаевичем Раевским помышляем. И метода взаимного обучения, придуманная английским квакером Иосифом Ланкастером и называемая потому ланкастерскою, открывает для сего замысла немалые возможности. К тому же она весьма дешева. А результаты ее ты сам видел. Коли дело тебе кажется стоящим, берись и ты за него.
      Давыдов с присущей ему увлеченностью и страстью принялся за изучение практического опыта Киевского военно-сиротского отделения, взятого под свое покровительство штабом 4-го корпуса. Он дотошно вник и в саму систему взаимного обучения, и в деятельность офицеров-воспитателей, внимательно ознакомился с учебными пособиями и наглядными таблицами, обстоятельно разобрался и в денежных средствах, потребных для устройства подобной школы.
      Однако на новом месте службы в Умани применить на практике ланкастерскую систему обучения Давыдов не успел. Штаб 7-го корпуса простоял здесь совсем недолго. Едва Денис принял дела, как пришел приказ о перемещении корпусной квартиры в Липовец. А вслед за этим, 19 февраля 1819 года, последовало новое назначение: генерал-майор Давыдов переводился на должность начальника штаба 3-го пехотного корпуса, стоящего близ Херсона. Это отрывало его и от Михаила Орлова, и от любезного Николая Николаевича Раевского, и, конечно, от Каменки...
      «Тебя тревожат воспоминания! Но если ты посреди какой бы то ни было столицы вздыхаешь о предметах твоей дружбы, то каково мне будет в Херсоне, где степь да небо?» — сетовал Давыдов в эти дни в письме Вяземскому в Варшаву.
      К радости Дениса, в Херсоне оказалось военно-сиротское отделение, подобное киевскому, и он тут же деятельно взялся за его переустройство. Он сам подобрал толковых и разумных офицеров-воспитателей, составил учебные программы, заказал наглядные таблицы. Дело, как говорится, двинулось.
      Стараньями и заботами Давыдова Херсонское военно-сиротское отделение стало одним из лучших учебных заведений подобного рода в России. Связь с ним Денис Васильевич не терял и после своего отъезда из города к новому месту службы.
      Остается лишь добавить, что организация ланкастерского обучения для простого народа по явным революционным программам будет в недалеком будущем вменена декабристам в непростительно тяжкую вину, и следственная комиссия усмотрит в сих дерзостных начинаниях не меньшую опасность для державных устоев, чем в злоумыслиях против членов императорской фамилии. И к тому у ревностных судей, видимо, будут все основания...
      В этот же период произошло в жизни Дениса Давыдова очень важное событие: он женился на Софье Николаевне Чирковой, с которой его познакомила сестра Сашенька в доме у Бегичевых.
      Все свершилось как-то само собою. Бывая в Москве короткими наездами и неизменно встречая ее в компании Саши, он, должно быть, присмотрелся к подруге сестры повнимательнее и разглядел в ней привлекательные черты, которых поначалу не приметил. Она начала нравиться ему все больше. Денису казалось, что от Сони исходил теплый дух домовитости и покоя. Приустав от кочевой жизни, он вдруг решил, что ему лучшего и желать нечего. Почувствовав и ее благорасположение, Давыдов открылся в своей привязанности и в ответ услышал хоть и сдержанные, но нежные и искренние слова.
      Однако тут возникло непредвиденное препятствие в лице матушки Сони — Елизаветы Петровны Чирковой, урожденной Татищевой. Истинная московская барыня, женщина суровая и властная, державшаяся старинных строгих правил и в этой же строгости воспитавшая обеих дочерей своих, старшая из которых была уже замужем, она поначалу приняла Дениса в собственном доме на Арбате весьма приветливо. Однако вслед за этим ее отношение к нему вдруг резко переменилось. Как оказалось, какие-то «доброжелатели» наплели старой генеральше, как говорится, три короба о беспутстве, пьянстве, якобинстве и прочих пороках ее будущего зятя и в доказательство привели его застольные стихи, которые Елизавете Петровне и впрямь показались противунравственными.
      Не известно, чем бы дело и кончилось, если бы в него, к счастью, не вмешался приехавший в Москву старый приятель покойного Сониного отца генерал Алексей Григорьевич Щербатов.
      — Побойся бога, матушка, — сказал он в ответ на высказанные вдовою опасения, — генерал Давыдов, сколь я его знаю, человек достоинств примерных, и воин славный, и поэт знаменитый. Что же касаемо воспеваемых им пороков, то это не более как бравада, в художествах позволительная.
      Доброе заступничество генерала Щербатова и решило все дело.
      13 апреля 1819 года в Москве состоялась свадьба, в которую опечаленный Денис Давыдов совсем было перестал уже верить.

Штурм или осада?

 
Я слушаю тебя и сердцем молодею,
Мне сладок жар твоих речей,
Печальный снова пламенею
Воспоминаньем прежних дней.
 
А. С. Пушкин — Д. В. Давыдову

      17 апреля 1819 года в доме известного главаря петербургской «золотой молодежи», страстного театрала, переводчика французских комедий и водевилей, любителя музыки и пения, заядлого картежника и крупного богача Никиты Всеволожского на Екатерингофском проспекте вновь широко распахнулись двери «приюта гостеприимного, приюта любви и муз».
      В просторной зале, обставленной античными статуями и дорогими китайскими вазами, за круглым столом под висячею лампой с зеленым абажуром, которая почиталась символом света и надежды, вновь заседало учрежденное около месяца назад вольное литературное общество, так и поименованное с общего согласия «Зеленой лампой» и бывшее, по сути дела, побочной управой тайного Союза Благоденствия.
      Все присутствующие, занявшие места за столом, имели на головах красные фригийские колпаки, носимые в свое время французскими якобинцами, а на пальцах — кольца с изображением лампы. Кроме братьев Всеволожских, под зеленым светочем надежды в подобных убранствах заседали Федор Глинка, известный поэт Гнедич, Дельвиг, Яков Толстой, Сергей Трубецкой и прочие.
      Секретарствовать и вести протоколы на этот раз было поручено Александру Пушкину, слава которого уже гремела по Петербургу.
      Молодой литератор, критик и публицист Александр Улыбышев с пафосом читал свою статью «Разговор Бонапарта и английского путешественника». Пушкин, как и прочие, внимательно слушал все более воодушевляющегося чтеца и по обыкновению своему набрасывал своим быстрым пером на полях протокольных листов, раскинутых перед ним на столе, непроизвольные рисунки. Несколькими росчерками он изобразил мужское лицо с чертами Никиты Всеволожского. А потом, повинуясь, должно быть, каким-то своим сокровенным мыслям и ассоциациям, принялся столь же стремительно рисовать очень характерный и, видимо, хорошо ему запомнившийся профиль с пухлыми щеками, вызывающе вздернутым маленьким носиком, непокорным завитком волос над крутым упрямым лбом и задиристо торчащими усами. Каждая деталь в отдельности была чуточку утрирована, но, соединенные вместе, они явили портрет, в котором не узнать оригинал было невозможно. Пушкин глянул и сам улыбнулся: ну, конечно, это он, отчаянный весельчак, рубака и поэт, любезный его сердцу Денис Давыдов!
      Может быть, слушая Улыбышева, воспроизводившего тяжеловатым, несколько напыщенным слогом беседу Наполеона с английским вояжером, Пушкин представлял своею летучей фантазией встречу Дениса Давыдова с Бонапартом в Тильзите в 1807 году, о которой он слышал от самого поэта-партизана, или он только что узнал от кого-то из общих приятелей о предстоящей либо свершившейся уже большой перемене в жизни отчаянного гусара — его женитьбе — и представил себе своего старшего друга отягощенным и смиренным сладостными узами Гименея... Во всяком случае, помыслы его этим весенним вечером были обращены к Давыдову, которого не было в дружеском кругу, собравшемся под мягкою сенью горящей над столом зеленой лампы...
      А Денис Васильевич в эту пору в Москве привыкал к новому, действительно на удивление необычному для себя положению семейного человека. Вместе со своею супругою он по-домашнему принимал гостей, наносил чинные визиты друзьям, окончательно смягчившейся к нему теще и прочей новой и старой родне, разъезжал по модным лавкам и магазинам, до которых жена оказалась великой охотницей, а большею частью же любовался своею Софьенькой, в которой находил все большую прелесть. Она, как и предрекала когда-то сестра Сашенька, оказалась и славною хозяйкой, и доброй советчицей, и умной собеседницей, с которою говорить можно было о чем угодно.
      Ко всему прочему, вместе с женитьбой к Денису Васильевичу, привыкшему всегда довольствоваться малым достатком, нежданно пришла и внушительная материальная обеспеченность. Покойный Сонин отец генерал Николай Алексеевич Чирков и в армии, а потом и живя в отставке в первопрестольной, слыл несусветным скрягою и скопидомом, долгими годами до самой смерти ходил в потертом, засаленном мундире, однако дочерям своим оставил весьма солидное состояние. Так, за Софьей Николаевной в приданое, кроме значительной денежной суммы и процентных прибыльных бумаг, дано было немалое поместье — Верхняя Маза в Сызранском уезде Симбирской губернии и к нему же второе имение в Бугульминском уезде Оренбургской губернии при 402 крестьянских душах и винокуренном заводе.
      Богатство, пришедшее к нему, радовало его лишь тем, что в будущем обещало некую свободу и независимость от превратностей судьбы. И еще тем, что впервые за многие годы он мог тратить на покупку и выписку книг, бывших, как известно, весьма дорогими, столько, сколько хотел. Уж в этом он, как говорится, наконец отвел душу.
 
      1 июня 1819 года истек срок отпуска, предоставленного Денису Васильевичу по семейным обстоятельствам, и он вместе с молодою своею женою, пожелавшею быть при нем неотлучно, отбыл в Кременчуг к месту службы.
      Лето на Украине выдалось жаркое, вспышливое. И не только по причине знойной погоды.
      Вскоре после приезда Давыдовых в Кременчуг стало известно о волнениях военных поселян в южных районах. Доведенный до отчаяния жесточайшими условиями и порядками, взбунтовался Чугуевский уланский полк. К нему примкнул тоже определенный на поселение и Таганрогский уланский. Против мятежников были двинуты войска, которыми командовал сам спешно приехавший из Петербурга граф Аракчеев. Его жестокосердием и железной рукою возмущение было подавлено. Свыше двух тысяч восставших оказались арестованными. Началась суровая расправа. Шпицрутены к месту наказания возили возами. Многих осужденных, как сказывали, запарывали насмерть, однако они предпочитали умирать в муках, но не раскаиваться в содеянном и не просить помилования у взбешенного по сей причине Аракчеева.
      Эхо этого события прокатилось по всей России. Правительство опасалось новых волнений в армии. Потому один за другим назначались войсковые смотры, куда требовали высших офицеров из других корпусов. И Аракчеев, и соизволивший прибыть из столицы государь придирчиво оглядывали полки, неизменно находя выправку недостаточно отменного, а дисциплину ослабевшею. Следовали строгие указания, приказы, выговоры, должностные взыскания, горечь которых более высокое начальство, конечно, спешило выместить на остальных подчиненных. Это была суровая проза службы, в которую Давыдову волей-неволей пришлось вновь с головою окунуться. Единственным просветом в сумрачности армейских будней оставалась для него Софья Николаевна.
      В квартиру Давыдовых в Кременчуге продолжали поступать книги, выписанные разом более чем на тысячу рублей. Самообразование Денис Васильевич в эту пору почитает, как и его либерально настроенные друзья, будущие декабристы, своею первейшей потребностью. Его внимание привлекают в первую очередь сочинения французских просветителей Мабли, Монтескье, Руссо, Вольтера, экономические работы Адама Смита и Бентама, работы немецкого историка и теоретика права Ансильона, шотландского историка Робертсона.
      Те же самые увлечения и у его друга Михаила Орлова.
      В творчестве своем Денис Васильевич в это время тоже старается следовать декабристской заповеди, по которой серьезная проза почиталась куда нужнее поэзии. Тот же Михаил Орлов увещевал Вяземского: «Займися прозою, вот чего недостает у нас. Стихов уже довольно». С подобным призывом он обращался и к Давыдову.
      Вняв этому совету, Денис Васильевич в Кременчуге продолжал приводить в порядок свой «Дневник партизанских действий» и почти полностью завершил крупную военно-теоретическую работу, первоначально названную им «Опыт о партизанах», где впервые в отечественной военной литературе рассмотрел и исторические и практические аспекты организации и успешного действия во вражеском тылу летучих поисковых партий и их взаимосвязь с вооруженным населением. По сути дела, это была попытка создать своеобразное руководство по ведению в широких масштабах народной войны.
      Женитьба отнюдь не отдалила Давыдова от прогрессивно настроенных друзей. Связи с ними, напротив, крепли и упрочивались. Еще будучи в Москве, Денис Васильевич с удовлетворением узнал, что его доброго приятеля флигель-адъютанта Павла Киселева произвели в генерал-майоры и назначили начальником штаба 2-й армии, которой, как известно, командовал престарелый фельдмаршал Петр Христианович Витгенштейн, давно от служебных дел отстранившийся и большую часть времени преспокойно живший в одном из южных своих имений. Было ясно, что, назначая Киселева на новую, столь важную должность, государь, как всегда, вел лукавую двойную игру: не желая обижать старого фельдмаршала, он вроде бы не удалял его от командования, но тем не менее передавал все практическое руководство армией своему доверенному лицу — молодому свитскому генералу, обладавшему, на его взгляд, и умом, и ревностным отношением к службе, и придворной обходительностью.
      Близким же друзьям Павла Дмитриевича Киселева, среди которых на первом месте значились Михаил Орлов и Денис Давыдов, он был известен к тому же своими весьма либеральными воззрениями. Осуждал рабство крестьян, выступал против всевозможных жестокостей и палочной дисциплины, насаждаемых в войсках Аракчеевым; не одобрял военных поселений, склонялся к мысли о необходимости ограничения самодержавного правления. Правда, при этом Киселев отнюдь не являлся сторонником крутых, решительных мер. Перемен в отечестве, по его мнению, следовало добиваться не политическими переворотами, всегда чреватыми «пагубной анархией», а постепенным давлением на правительство, более доверяясь нравственности и просветительским идеям.
      Впрочем, и во время своих встреч, и в переписке друзей, которая становилась все более оживленною, они горячо спорили на политические темы, опровергая доводы друг друга, выдвигая собственные, казавшиеся им более состоятельными.
      Денис Давыдов хорошо знал о существовании тайной политической организации, но попытки Орлова в паре с Дмитриевым-Мамоновым потрясти устои самодержавия ему казались и поспешными и наивными. И свои опасения по этому поводу он откровенно высказывал в письме Павлу Киселеву в Тульчин, где располагался штаб 2-й армии.
      «Мне жалок Орлов с его заблуждением, вредным ему и бесполезным обществу... Как он ни дюж, а ни ему, ни бешеному Мамонову не стряхнуть самовластие в России. Этот домовой долго еще будет давить ее, тем свободнее, что, расслабясь ночною грёзою, она сама не хочет шевелиться, не только привстать разом... Но Орлов об осаде и знать не хочет; он идет к крепости по чистому месту, думая, что за ним вся Россия двигается, а выходит, что он да бешеный Мамонов, как Ахилл и Патрокл (которые вдвоем хотели взять Трою), предприняли приступ».
      В то же время Давыдова не устраивала чрезмерная осторожность Павла Дмитриевича, который слишком веровал в реформы «по манию царя». В том же самом письме Киселеву Денис Васильевич спорил и с ним:
      «Опровергая мысль Орлова, я также не совсем и твоего мнения, чтобы ожидать от правительства законы, которые сами собою образуют народ».
      По этому поводу Давыдов обменивался мнением с Орловым при их очередной личной встрече, о которой тут же сообщал Киселеву:
      «Я ему давал читать твои письма... насчет ожидания законов от самого правительства. Он говорит, что ты похож на гуся Пиго-Лебрена, который топчется в грязи в ожидании благотворного дождя».
      Друзья говорили меж собою откровенно, задиристо, прямо. В их оживленной полемике выкристаллизовывались политические убеждения каждого. Все трое сходились на том, что перемены и в государственном устройстве, и в обществе необходимы. Однако пути к достижению этих перемен каждому виделись по-своему. Точка зрения Давыдова на сей счет была вполне определенной: не возражая в принципе против необходимости штурма твердыни самовластья, он искренне полагал, что успех в этом деле может быть достигнут лишь при соблюдении всех правил военного искусства. Если крепость столь крепка и могущественна, для взятия ее нужна заблаговременная терпеливая осада и немалые сплоченные и хорошо подготовленные боевые силы, способные дождаться своего решительного часа и устремиться по единому знаку с разных сторон на приступ. Тогда твердыня немедленно падет. Предпринимать же атаку с малым, хотя и отчаянным отрядом, не ослабив засевшей в цитадели обороняющейся стороны, слишком рискованно.
      Это убеждение Давыдова, по сути своей, несомненно, декабристское, останется твердым и незыблемым, несмотря на многие события и перемены в его отнюдь не безмятежной судьбе. Оно было выстрадано всею его жизнью ж творчеством, беспрестанными столкновениями с царствующими особами, постоянными гоненьями и обхождениями по службе, умышленною задержкою или лишением чинов и завоеванных кровью наград, распространением про него высочайших нелепых слухов и домыслов . Общение с друзьями и родственниками, среди которых почти все исповедовали вольнолюбивые идеи и были одержимы ненавистью к самодержавию, лишь укрепляли его антиправительственные настроения. Другое дело, что об истинных помыслах Давыдова знали лишь самые близкие и доверенные ему люди, которые, кстати, в свою очередь, стремились всячески оградить его и без того много нашумевшее с молодости имя от излишних подозрений.