Жизнь замечательных людей - Денис Давыдов

      Едва ободняло, Давыдов послал к военному неприятельскому коменданту парламентера и приказал ему объявить французам о прибытии крупных сил конницы и пехоты, которые в случае срыва переговоров уже изготовлены к штурму. Генерал Дюрют, командующий гарнизоном, разом поскучнел.
      К тому же французов, видимо, всерьез озаботила и начатая Орловым переправа на левый берег. Опасаясь обхода, генерал Дюрют сразу проявил большую сговорчивость. Камнем преткновения в переговорах поначалу являлось непременное условие Давыдова о том, чтобы неприятельские войска, покидавшие Новый город, «отдали бы честь русским, стоя, во всем параде, во фронте и сделав на караул при барабанном бое». Теперь же французский комендант согласился и на это.
      На следующий день у ворот укрепления выстроился вражеский гарнизон. В соответствии с обговоренными заранее условиями неприятельские стрелки отдали честь русским воинам и вскинули ружья «на караул» при барабанном бое, после чего с весьма постными лицами двинулись в сторону Старого города.
      Стечение народа было невероятным. Главная улица, по которой следом за уходящим гарнизоном ехал русский конный отряд, с обеих сторон кипела ликующими людскими толпами. Изо всех окон двух- и трехэтажных домов торчали головы любопытных. Не умолкая, гремели крики: «Ура, Александр!», «Ура, Россия!».
      Гордо поднятое лицо Давыдова пылало румянцем счастья.
      Впрочем, счастье это продолжалось отнюдь не долго. Когда Денис, воспользовавшись переходом на левый берег Михаила Орлова, намеревался уже ринуться вперед и захватить заодно и Старый город, на него темнее грозовой тучи пал Винценгероде собственной персоной. Узнав из донесения Ланского, что Давыдов победоносно вступил в Дрезден, он оставил свои войска где-то на марше и примчался сюда на взмыленных почтовых. Командующий авангардом был взбешен до пены на узких жестких губах. Столицу Саксонии он, конечно, помышлял занять лично, своей особой и уже готовился про себя к сочинению пышной реляции на имя государя и принятию после этого великих и богатых монарших милостей.
      Барон Фердинанд Федорович Винценгероде был типичным космополитом и менял подданства, как перчатки. Про него было известно, что поначалу он служил в Гессен-Кассельском войске майором. В 1797 году принят тем же чином в российскую службу с назначением в адъютанты к великому князю Константину. Менее чем через год неизвестно за какие заслуги произведен сразу в полковники. Затем после какой-то темной истории уехал за границу и объявился в австрийской службе. В 1801 году возвратился в Петербург и снова принят в русскую армию, уже в чине генерал-майора с назначением в генерал-адъютанты. После Аустерлица оставил Россию и возник при австрийском генеральном штабе. В начале 1812 года снова облачился в русский мундир, уже при генерал-лейтенантских эполетах. Наполеон по его рождению считал оборотистого барона своим подданным, император Франц I, разумеется, своим, а Александр I, соответственно, — своим... А истинной же покровительницей Фердинанда Федоровича была совсем иная государыня, которой он всегда оставался преданным до самозабвения, — Ее Величество Выгода.
      «Если, думал я, если точно Винценгероде метит сам на Дрезден, то какова должна быть злоба его на меня!..» — вспоминал впоследствии Денис Давыдов в своих записках.
      Гроза грянула страшная. И по начальственному грому, и по своим последствиям.
      С белым и перекошенным от неописуемой ненависти лицом Винценгероде обвинил Давыдова сразу в трех смертных грехах: как он осмелился без позволения подойти к Дрездену, как он осмелился входить в переговоры с неприятелем и как он осмелился заключить перемирие с неприятелем на 48 часов, за время которого французы оставили город без разрушения.
      Давыдов сколь можно спокойнее попытался привести веские доводы в свое оправдание. Он ответил, что предпринял занятие Дрездена по разрешению своего непосредственного начальника генерала Ланского. Относительно же строжайшего запрета вступать в переговорные сношения с неприятелем Денис, конечно, сказал, что о таковом никогда не слышал, наоборот, за подобное же взятие Гродны, тоже по договоренности с неприятелем и с оформлением перемирия, он благоволением светлейшего князя Кутузова-Смоленского был жалован кавалером ордена Святого Владимира 3-й степени.
      Винценгероде и слушать ничего не хотел.
      — Вы забыли, что не один воюете с Наполеоном! Вы свершили тягчайшее военное и государственное преступление, пойдя на сговор с неприятелем. Как сие можно! Развели в армии партизанщину, будь она проклята!..
      Он тут же строжайше потребовал, чтобы Давыдов сдал свой отряд подполковнику Пренделю и отправился немедленно в главную квартиру.
      — Ищите, если сможете, там к себе снисхождения. Я же вас более под своим началом не потерплю!.. Да, и не смейте никого из бывших своих подчиненных, — генерал сделал особый упор на слове «бывших», — брать с собою в сопровождение. Я воспрещаю! Прощайте!
      «Кто когда-нибудь отрываем был от подчиненных своих, — писал с не остывшим даже через годы чувством горечи и обиды Денис Давыдов, — с которыми так долго разделял он и голод, и холод, и радость, и горе, и труды, и опасности, — тот поймет волнения души моей при передаче моей партии во власть другого. От Бородинского сражения до вступления в Дрезден я сочетал свою судьбу с ее судьбою, мою жизнь с ее жизнию... Пятьсот человек рыдало, провожая меня».
      С готовностью сопровождать Давыдова вызвался Александр Алябьев, несмотря на строгий запрет Винценгероде.
      В главной квартире, которая размещалась в эту пору в Калише, Давыдов явился прямо к начальнику штаба обеих союзных армий князю Петру Михайловичу Волконскому и подробно изложил ему все свои приключения с занятием Дрездена. Показал, конечно, копии с рапортов и служебных предписаний и прочие оправдательные бумаги. Тот немедленно пошел со всеми обстоятельствами дела к Кутузову. А больной светлейший, в свою очередь, не отлагая ни минуты, обратился к государю. Александр I, кстати, уже получивший настоятельное ходатайство Винценгероде о предании полковника Давыдова военному суду за своевольство и неисполнение приказа командира, надо отдать ему должное, рассудил всю эту историю безо всякой строгости:
      — Как бы то ни было, однако победителей не судят, — изрек он глубокомысленно.
      На сем дело само собою и прекратилось.
      В Калише отслужили благодарственный молебен с пушечной пальбой — в честь взятия Дрездена.
      Об этом событии официально было обнародовано так:
      «Генерал Винценгероде доносит из Бауцена, что Нейштадт, или часть Дрездена, по правую сторону Эльбы, занят его войсками».
      О Давыдове, конечно, не говорилось ни слова.
      «Однако на другой день светлейший прислал за мною, — вспоминал Денис, — излился передо мною в извинениях, осыпал меня ласками и отправил обратно к Винценгероду с предписанием ему возвратить мне ту самую партию, которая была у меня в команде. Я ему был благодарен. Он не мог сделать более: власть его уже была ограничена».
      Это была его последняя встреча с Кутузовым. Как раз через месяц в маленьком прусском городке Бунцлау Михаил Илларионович, вконец изможденный болезнью и неимоверно тягостной для него явной немилостью царя, умрет, и горестная весть о столь великой для русской армии и всего Отечества утрате отзовется в душе Дениса Давыдова глубокой печалью и искренним сожалением.
 
      Настоятельного предписания Кутузова Винценгероде так и не исполнил.
      На возвратившегося к корпусу Давыдова он продолжал смотреть волком. Сначала, скривясь от неудовольствия, правда, пообещал, что вернет ему отряд, но тут же оговорился, что исполнить это быстро нельзя, поскольку, дескать, бывшая его поисковая партия рассеяна сейчас по разным местам.
      Давыдов, оказавшийся не у дел, терпеливо ждал.
      Винценгероде тянул время под разными предлогами, а потом, видимо, после смерти светлейшего посчитал, что его распоряжение теперь и вовсе потеряло силу.
      Денис после очередной стычки с Винценгероде в сердцах отпросился в отпуск, который тот и дал незамедлительно, с видимым удовольствием. Предоставленной же ему возможности отдохнуть от ратных трудов он так и не использовал. Да и куда поедешь в эдаком-то состоянии?
      Давыдов навестил лишь близких своих друзей и родственников — Ермолова, Раевского. Хотя он тяжело переживал потерю отряда, но никому, конечно, не показывал и виду, стараясь оставаться все тем же весельчаком и острословом, каким его знали и любили в дружеском офицерском кругу...
      Вынужденное бездействие вскоре стало для Дениса Давыдова поистине нестерпимым. Тем более что события на военном театре становились угрожающими. Бонапарт, спешно сформировав новую армию, горел желанием не уступить русским своих европейских завоеваний.
      «Наполеон подвигался; союзные армии шли к нему навстречу; надлежало ожидать сильного сшиба, — писал Давыдов. — Я хотел в нем участвовать с саблею в руке, а не в свите кого бы то ни было».
      К тому же ему надо было во что бы то ни стало освободиться от недоброжелательной опеки барона Винценгероде. Выход был один: отпроситься снова в свой родной Ахтырский гусарский полк, который в это время входил в корпус генерала Милорадовича. Эту просьбу начальство уважило.
      К ахтырцам Давыдов вернулся в самое горячее время. Упорные сражения гремели почти беспрерывно. Наполеон, предпринявший наступление, напирал всеми силами, русские и прусские войска самоотверженно отбивались и, в свою очередь, пытались контратаковать неприятеля.
      Накал жарких боев красноречиво подтверждается формулярным списком Давыдова. Судя по нему, он участвовал в яростных сшибках — под Пределем 21 апреля, под Гартою — 22-го, под Этсдорфом — 23-го, под Носсеном — 24-го, под Юбигау — 25-го, под Дрезденом — 27-го...
      В первых числах мая граф Милорадович, хорошо зная и ценя опыт Давыдова по командованию партизанской партией, поручил ему хотя и небольшой, но все же собственный отряд, составленный из четырех сводных эскадронов и части Татарского уланского полка.
      Наконец Денис снова был в своей вольной партизанской стихии. Своодушевлением и страстью принявшись за дело, он водил отряд в поисковые рейды, отхватывал пленных, громил неприятельские тылы и средства сообщения, доставлял в штаб Милорадовича ценные сведения о перемещениях и замыслах французов. Кроме того, он оказал войскам графа большую помощь в кровопролитном двухдневном сражении под Бауценом 8 и 9 мая, совершив обходной фланговый марш неприятельских позиций и ударив всем отрядом в точно избранный момент. Успешно атаковал Давыдов французскую кавалерию и 10 мая под Рейхенбахом.
      За эти бои Милорадович представил его к очередному генеральскому чину, реляционная бумага по сему поводу отправилась в главную императорскую квартиру, однако последствий не имела.
      В этот период Наполеону удалось-таки потеснить союзные войска. Сначала он сумел вновь возвратить себе Дрезден, не так давно столь блистательно захваченный у неприятеля отрядом Дениса Давыдова, а потом продвинуться далее и занять своими войсками Бреславль.
      Все это, конечно, не на шутку перепугало заносчивого Александра I и тугодумного Фридриха-Вильгельма III. Посовещавшись меж собою, они обратились к Бонапарту с предложением о перемирии, на что тот с готовностью согласился. Передышка явно была нужна обеим воюющим сторонам. 23 мая в Плесвице было заключено перемирие, прервавшее военные действия на два месяца.
      За два истекших месяца обстановка в Европе во многом изменилась. Окончательно оформилась коалиция против Наполеона. К ведущим борьбу России и Пруссии присоединились Англия, Австрия и Швеция. Англия, по обыкновению своему, собиралась воевать деньгами. Австрия выставляла 110-тысячную армию, в основном ту самую, которая недавно сражалась на стороне Бонапарта. Кое-какие войска решил привести с собою и бывший наполеоновский маршал Бернадот, признанный в свое время под давлением французского императора наследным шведским кронпринцем и получивший с той поры скандинавское имя Карла-Юхана. У этого, конечно, были свои расчеты; он не прочь был возмечтать и о короне Франции, если общими силами союзников удастся свалить Наполеона...
      К концу перемирия из войск коалиции были составлены три армии: Богемская (Главная) под командованием австрийского фельдмаршала Шварценберга, Силезская, над которой главноначальствовал прусский генерал Блюхер, и Северная, руководство над которой поручили шведскому кронпринцу Карлу-Юхану, то бишь Бернадоту. Кроме этих сил, выдвинутых в первую линию, как сказывали, была где-то в тылу, между Вислой и Неманом, предводительствуемая Беннингсеном так называемая Польская армия, почитаемая, должно быть, резервной. Основу новых формирований, притом твердую и прочную, везде составляли русские войска.
      Общее главнокомандование над всеми армиями Александр I, видимо, в угоду Венскому двору, двойственная политика которого ему была хорошо известна, передал 42-летнему фельдмаршалу Карлу Филиппу Шварценбергу, числившемуся до недавней поры корпусным начальником у Наполеона.
      Поначалу после перемирия Денис Давыдов оказался в составе Богемской (Главной) армии. Всеми силами он снова добивался поисковой партии. Наконец получил в командование два казачьих полка, однако ему было предписано соединиться с австрийским кавалерийским отрядом и поступить под начало австрийского полковника графа Менсдорфа. Скрепя сердце пришлось подчиниться. К счастью, командир отряда оказался человеком не робким, знающим и весьма доброжелательным. К своему русскому коллеге он сразу же начал относиться с должным уважением. Давыдов, естественно, платил ему тем же.
      В составе союзного отряда Менсдорфа Денис принял участие в нескольких разведывательных поисках, великолепно проявил себя в боях под Рютою, под Люценом, при Цейце, дважды в упорных схватках под Альтенбургом, под Пенигом и Хемницем и, наконец, в жестоком и кровопролитнейшем сражении под Лейпцигом, длившемся с 4 по 6 октября и сразу же получившем название «Битвы народов», где войскам Наполеона хотя и дорогой ценою, но нанесен был сокрушительнейший и поистине невосполнимый урон. Потеряв почти две трети своей армии, Бонапарт после этого поражения уже не смог оправиться и покатился к французским пределам...
      За отличия, проявленные в осенних боях, Давыдов еще дважды представлялся к генеральскому чину: сначала своим командиром графом Менсдорфом, а затем и самим главнокомандующим фельдмаршалом Шварценбергом. И вновь был удостоен лишь очередного дежурного монаршего Благоволения.
      Денис, конечно, считал себя несправедливо обойденным. Старый добрый приятель его, будущий декабрист, полковник князь Сергей Волконский, которого он знал и по Кавалергардскому полку, и по Прусской кампании 1807 года, и по войне с турками на Дунае, встретившись с ним в эти дни и хорошо зная и о злоключениях Давыдова по занятии Дрездена (он, кстати, деятельно пытался защитить поэта-партизана от неистового гнева Винценгероде), и о неуваженных императором его представлениях к генеральскому чину, говорил ему в успокоение:
      — Что же ты хочешь, Денис Васильевич, коли ты не иностранец? Для них наш царь наград никогда не жалеет. А нас же, русских, баловать ох как не любит!..
 
      В конце 1813 года Денис Давыдов снова оказался без команды. Прослышав про это, его тотчас же пригласил к себе начальствовать казачьим авангардом добрейший Матвей Иванович Платов. Но неизвестно почему принятию этой должности вдруг неожиданно воспротивился Барклай-де-Толли. Давыдову опять ничего не оставалось, как отправиться в свой Ахтырский гусарский полк, находившийся тогда в Силезской армии прусского фельдмаршала Блюхера, в корпусе русского немца Фабиана Вильгельмовича фон-дер Остен-Сакена, недавно произведенного в генералы от инфантерии.
      В это время военные действия уже были перенесены на территорию Франции. Наполеон, армия которого после Лейпцига и других проигранных сражений, не превышала 40 тысяч человек, теснимый союзными войсками, но все еще яростно огрызаясь и отбиваясь, отходил в сторону Парижа, грозясь, по примеру русских, превратить войну в национальную. Однако, по его же собственным словам, он вскорости убедится, что в этой стране, где революция уничтожила дворян и духовенство, а сам он уничтожил революцию, нацию поднять нельзя.
      Из главной квартиры во Фрейбурге, где хлопоты Матвея Ивановича Платова о переводе к нему Давыдова командующим авангардом не увенчались успехом, Денис отправился догонять свой Ахтырский полк. Путь его лежал на юг, вдоль Рейна, через который, по его воспоминанию, он переправился «при ужасном шествии льда» и встретил новый, 1814 год прямо в дороге, в заваленных мокрым снегом Вожских горах.
      Главную квартиру Блюхера удалось нагнать лишь в Нанси. Здесь к нему отнеслись более-менее благосклонно и направили в отряд молодого князя Щербатова, которого Денис знал еще в бытность свою адъютантом Багратиона. Отряд этот был составлен из 4 полков, весьма потрепанных в боях и обветшалых в суровых переходах но снежной каше и оттепельной сыри. Под командой Давыдова оказались два казачьих полка — 4-й Уральский и Оренбургский, с которыми он и последовал далее по французской земле. Одинокий тенорок песельника жалостливо заливался песнею старого поэта Юрия Нелединского-Мелецкого, широко распространившейся в народе:
 
Ох! тошно мне
На чужой стороне,
Все уныло,
Все постыло...
 
      После краткого, относительно спокойного наступления снова начались жаркие схватки с неприятелем. Наполеон, должно быть, в отчаянии бросил на защиту своих провинций все, что было у него под рукою, с яростным приказом: лечь на месте, но не пропустить далее союзные войска.
      14 и 15 января тяжелейшее сражение разыгралось под Шато-Бриеном, в котором под Денисом Давыдовым было убито пять лошадей.
      Не менее жестоким 17 января оказался длительный, с темна до темна, бой при Ла-Ротьере, где казачьи полки Давыдова, опрокинув на фланге желто-красных гусар из бригады Жакино, в решительный час ворвались на артиллерийскую батарею, изрубили и покололи пиками прислугу и тем самым дали двинуться нашей пехоте и одержать нелегкую победу.
      Именно за этот бой полковнику Давыдову, проявившему в нем незаурядное мужество и личную храбрость, был наконец по новому ходатайству союзного командования жалован так давно им ожидаемый чин генерал-майора.
      Конец января и весь февраль Денис практически не выходил из огня.
      11 февраля, стянув силы в единый кулак, Наполеон перешел в наступление в районе Монмираля. Удар его пал целиком на Силезскую армию, которую ему поначалу удалось расколоть надвое. Бои завязались жесточайшие. Обе стороны несли тяжелый урон. В сражении под Кроаном были выбиты все генералы 2-й гусарской дивизии, командование ею Давыдов взял на себя прямо в сабельной атаке. В последующих баталиях он начальствовал над бригадой этой дивизии, составленной из близких его сердцу Белорусского и Ахтырского гусарских полков.
      Кстати, в эти горячие дни ему удалось повидаться с младшим своим двоюродным братом Василием Давыдовым, оказавшимся в этой же дивизии, в Александрийском гусарском полку и только недавно получившим чин штаб-ротмистра. Он рассказал, что в сражении при Лейпциге был дважды ранен пикою в ноги, сбит с седла, захвачен в плен, но, к счастью, вскоре отбит платовскими казаками. К александрийским гусарам попал же прямо из полевого лазарета.
      Из последних сражений, выпавших на его долю в этой войне, Давыдову более прочих запомнится яростная и кровопролитная битва у Фер-Шампенуаза, на самых подступах к Парижу, исход которой, хотя и недешевой ценой, был решен кавалерией. Ему запомнятся обширная долина и чернеющие посреди нее несколько неприятельских колонн, построенных в каре. Под натиском союзной пехоты и артиллерии они медленно продвигались к лесу, в сторону Парижа. Но здесь им преграждала путь кавалерия, среди которой стоял и он со своею гусарской бригадой. Французам оставалось либо отразить наши силы, либо повергнуть оружие. Чтобы избежать кровопролития, к ним были посланы парламентеры. В ответ ударил залп из пушек и ружей. И тогда прямо на неприятельский огонь пошли в атаку кавалерийские полки. И дальше — только дым от земли до неба, густые вспышки выстрелов, вой картечи и неистовый лязг сшибающегося металла...
      Дело довершила пошедшая следом за конницею пехота. Победа была полная. Она открыла путь на французскую столицу.
      А потом был Париж.
      Отправленный парламентером в стан к неприятелю, капитуляцию города собственноручно составил и подписал от имени русского командования душевный приятель Дениса Давыдова полковник Михаил Орлов, сразу же произведенный за это в генерал-майоры.
      Денис Давыдов въехал в Париж вместе с армейскою кавалерией, впереди остававшейся под его началом гусарской бригады из Ахтырского и Белорусского полков. Веселый хмель победы кружил ему голову, как и прочим русским офицерам и генералам.
      Однако к хмельной победной радости вскоре начала подмешиваться и горечь. В дружеских застольях с обидою заговорили о том, что царь, восторгаясь иностранцами и рассыпая им неслыханно щедрою рукою милости, с подчеркнутым пренебрежением высказывается о русских, что назначенному им коменданту Парижа французу Рошешуару он предписал следить за поведением русских офицеров... Это было, конечно, прямым оскорблением победителей.
      Офицеров и солдат все неодолимее тянуло домой. На Елисейских полях, где расположилась на бивуаках гвардия, усатые гренадеры с просветленной тоской пели неведомо кем сочиненную песню:
 
Уж ты Париж, ты Париж,
Париж славный городок!
Есть получше Парижочка,
Есть прекрасная Москва:
Москва мостом мощена,
Белым камнем выстлана!..
 
      Затосковал и Давыдов. Чтобы отвлечь себя хоть немного от невеселых раздумий, он купил в одной из парижских канцелярских лавок переплетенную в пергамент тетрадь листового формата и занялся приведением в порядок своих отрывочных партизанских записей, подмоченных дождями и обкуренных дымом походных костров. О начале этой работы он сделал пометку на заглавном листе тетради: «1814 года 16 Апреля, г. Париж».
      Наконец, уже порядком истомившись от ожидания, он получил 22 мая полугодичный отпуск и на следующий же день, в самый канун Святой Троицы, выехал из Парижа на Mo, Шато-Тьери, Реймс и далее — на Москву.
      Суетную и подобострастную французскую столицу он покидал без сожаления.

Генерал... по ошибке

 
Пусть генеральских эполетов
Не вижу на плечах твоих,
От коих часто поневоле
Вздымаются плеча других,
Не все быть могут в равной доле,
И жребий с жребием не схож!..
 
Кн. П. А. Вяземский — Денису Давыдову

      В Москве Дениса ожидала горестная весть о кончине матушки Елены Евдокимовны.
      Едва он, исполненный радостного предвкушения встречи с близкими, переступил порог отчего дома на Пречистенке, как увидел свою сестру Сашеньку в черном платье и траурной вуальке, подколотой к волосам. Вскинув руки, она кинулась к нему навстречу, припала к груди и залилась слезами. Он разом все понял.
      — Когда? — глухо спросил Денис.
      — Тому более как полугода, — с трудом выдохнула Сашенька, — рядом с батюшкою схоронили.
      — Как же так, ни я, ни братья про то не ведали. Почему не известила?
      — А как известишь по такой-то войне? Ни о тебе, ни о братьях даже слухи не доходили. Как отыскать?..
      Все заботы и по дому, и по небогатым имениям, как оказалось, легли на плечи Сашеньки. Будучи обликом своим в давыдовскую породу — маленькой, кругленькой, темноволосой, с густыми, будто нарисованными сажей, густыми бровями, она, должно быть, от матушки Елены Евдокимовны унаследовала и серьезность, и обстоятельность, и строгую распорядительность в домашних и хозяйственных делах. По смерти матушки она тут же приструнила почувствовавшую было некую вольготность дворню, дотошно разобралась в расходных книгах, отчетах старост и бурмистров, наследственных бумагах и прочей домашней канцелярии. И дела у нее пошли споро и ладно, как при Елене Евдокимовне.
      Глядя с любовью на сестру, Денис невольно подмечал в ней некоторые черты становящейся все приметнее схожести с матушкой: и слова Сашенька в разговоре чуть растягивала, как Елена Евдокимовна, и губы, хотя и не такие тонкие, поджимала на ее же манер...
      Первым делом по возвращении Денис объехал Москву, о бедствиях которой при французах он был наслышан немало. Хотелось поглядеть на все своими глазами.
      Следы ужасных губительных разрушений и опустошений еще повсюду виднелись, но в то же время древняя столица преображалась и прихорашивалась на глазах. Почти вся она была в строительных лесах.
      Поначалу Давыдов побывал на Тверской заставе, где только что была сооружена внушительная деревянная Триумфальная арка для встречи победоносных русских войск, возвращавшихся из Западной Европы. Торжества по сему случаю вскорости ожидались.
      Посетил, конечно, Денис и Московский Кремль. Ему вспомнилось, с какой горечью и содроганием душевным читал он попавшийся ему в руки от кого-то из пленных французов очередной Бонапартов «Бюллетень», в котором с циничной хвастливостью провозглашалось об учиненном в Москве варварстве: «Кремль, Арсенал, магазины — все уничтожено; эта древняя цитадель, ровесница началу монархии, этот древний дворец царей, подобно всей Москве, превращены в груду щебня, в грязную отвратительную клоаку, не имеющую ни политического, ни военного значения».
      Однако Кремль вопреки Наполеоновым замыслам стоял на месте. Стоял грозный и черный, закопченный отбушевавшим вокруг неистовым пожаром. Здесь тоже вовсю велись восстановительные работы.
      Первому из друзей, кому нанес Давыдов визит по прибытии, был молодой князь Петр Андреевич Вяземский, встретивший его с распростертыми объятиями. Еще снежною зимою 1810/11 года во время приезда Дениса в отпуск они сошлись с ним как-то особенно близко и сердечно, несмотря на разницу в возрасте в восемь лет. Для Вяземского, только еще пробующего силы в стихотворчестве, Денис Давыдов с громкою славой его политических сатир и звонких зачашных гусарских песен, конечно, был признанным авторитетом. Сближению их во многом способствовала обоюдная приязнь к Борису Четвертинскому. После того как Петр Андреевич, ставший по смерти своего отца наследником обширнейшего богатства, женился на розоволикой, маленькой и пухленькой княжне Вере Федоровне Гагариной, а Борис, оставивший военную службу и переехавший в Москву, взял в жены ее сестру Надежду Федоровну, они оказались связанными свойственными узами. Знакомство с новым родственником князя Четвертинского, подкрепленное общими литературными интересами и взаимными симпатиями, легко и естественно переросло в добрую дружбу.
      Денису Давыдову хорошо помнилось, как тою же довоенного зимою в московском доме Вяземского собирался их сам собою сложившийся литературный кружок, который они гордо именовали «дружескою артелью». В веселых, блещущих остроумием застольях взлетали к потолку пробки Клико и Аи, звучали стихи, шутки, лихие русские и французские каламбуры.
      Кроме Вяземского и Давыдова, постоянными участниками этих застолий были Василий Жуковский, редактировавший в эту пору «Вестник Европы» и живший по соседству с Денисом на Пречистенке у своего приятеля Соковнина; только что получивший долгожданную отставку от воинской службы Константин Батюшков, сразу же поспешивший в Москву и остановившийся у своей родственницы Екатерины Федоровны Муравьевой на Большой Никитской; известный поэт и острослов Василий Львович Пушкин и не менее по-своему известный в Первопрестольной граф Федор Толстой по прозвищу Американец, отчаянный гуляка, картежник, дуэлянт, а заодно и сочинитель острых и не всегда пристойных стихотворных пародий и эпиграмм.
      — Ну как наша «дружеская агтель»? — первым делом после объятий и обоюдных радостных восклицаний спросил Денис. — Готова ли к новому сбору?
      — С твоим приездом, дорогой Денис Васильевич, глядишь, и сызнова оживится, — улыбнулся, посверкивая своими маленькими в золоченой оправе очками, ответствовал Вяземский. — Правда, по летней поре члены ее покуда в разброде. Жуковский сидит в Муратове, где сладко вздыхает по предмету своих вожделений Маше Протасовой да пишет скучные стихотворные послания друзьям. Американец обирает карточные салоны Петербурга и дерет охтинских купцов за бороды в тамошних трактирах, вскорости обещался быть. Батюшков не знаю и где, давно его не видывал. Один Василий Львович Пушкин здесь, в Москве, поскольку деревни не любит, да и ближних поездок — тоже, ему бы уж коли ехать, то всенепременно либо в Лондон, либо в Париж...
      Давыдов рассмеялся, вспомнив веселую сатиру, сочиненную старым московским поэтом Иваном Ивановичем Дмитриевым, в которой с игривой легкостью и живою шуткой высмеивался младенческий восторг Василия Львовича по поводу его поездки за границу, где он будто бы даже был представлен Наполеону.
      — Ну ладно, о приятелях наших потом потолкуем, — сказал Давыдов, перестроившись на более серьезный лад, но все еще не в силах погасить на лице своем добродушной улыбки. — Прежде расскажи-ка, Петр Андреевич, как ты сам жил-поживал в сие беспокойное время. Я слышал, что ты тоже к пламени войны самолично прикоснулся. Так ли?
      — По примеру Жуковского и Карамзина я также записался в московское ополчение. Но моя карьера военная на Бородинском сражении и окончилась...
      — Ну что же, Петр Андреевич, пороху ты, стало быть, понюхал, — улыбнулся Давыдов. — Это, я полагаю, любому человеку ко благу, а пишущему — и тем паче.
      — Тогда от тебя, Денис Васильевич, прошедшего столько кампаний, мы вправе ожидать многих творений во славу оружия русского, — живо откликнулся Вяземский. — Уж тебе тут, как говорится, все карты в руки. Я о твоих подвигах во время Отечественной войны и не расспрашиваю, о них, слава богу, наслышана вся Россия.
      — Кто его знает, — раздумчиво произнес Денис, — может быть, сейчас и возьмусь за перо. А на войне-то руки все иным были заняты... Однако же теперь мир, а в мире, как Жуковский говорит, я — «счастливый певец вина, любви и славы». Мне и впрямь от баталий отдохновения хочется, а ежели петь, то опять же, по веселой натуре моей, в первую очередь — любовь и вино!..