Космонавты живут на земле

» То космонавты казались ему особенными, во всем его превосходящими людьми, то Алексей начинал видеть в них таких же молодых летчиков-истребителей, как и он сам. «Самое волнующее придет потом, когда люди станут летать на высоких орбитах, выходить в открытый космос», – думал Алеша, и мечта попасть к тем, кто готовится для этого, – острая и дерзкая мечта, – опять волновала его. Алеша с увлечением рисовал в эти дни космические корабли, поднимающиеся к звездам, и космонавтов в их фантастическом облачении. Эти рисунки он никому не рисковал показывать.

По просьбе нового замполита он расписал широкие дощатые стены в комнате отдыха дежурного звена. На одной из них в масляных красках воскресли перовские охотники, на другой – запорожцы, сочиняющие письмо турецкому султану. Исчерпав свою приверженность к классикам, Алеша взялся за собственный сюжет, и на третьей стене появилась сложная композиция: освещенный солнечным закатом аэродром, взлетающие истребители и группа офицеров в летных комбинезонах. Один из них – высокий, плечистый, чем-то смахивающий на Ефимкова и в то же время совсем не Ефимков – из-под ладони, козырьком приставленного к глазам, наблюдает за полетами. Оставался небольшой простенок меж окон, выходящий на летное поле. После долгих раздумий Алеша нарисовал здесь звездное темно-синее небо и ярко-желтый космический корабль, набирающий высоту. На борту его сделал короткую надпись: «Заря».

Когда все было готово, летчики и техники валом повалили в дежурный домик.

Зашел и Кузьма Петрович, которого просили не заглядывать сюда, пока работа была в разгаре. Подбоченясь, встал она пороге, да так и застыл от радостного изумления.

– Батюшки вы мои! – воскликнул он. – Да ведь это же целая Третьяковска у нас в Соболевке открылась.

Подполковник Климов, пришедший вместе с комдивом, заметил:

– Теперь этот флигель не дежурным, а охотничьим домиком будем звать.

– Почему охотничьим? – запротестовал Ефимков. – Космическим. У нас вошло теперь в моду длинные статьи печатать и доклады делать о том, что космонавтика от авиации произошла. Воды в них хоть отбавляй, а тут эта теорема предметно в двух сюжетах доказывается. Взлетают наши истребители, а напротив, будто подхватив и умножив их скорость, целая махина к звездам устремилась. Ей=богу, убедительно.

Как-то приехал в гарнизон член Военного совета, уже немолодой седоватый генерал. Ему понравилась роспись домика, а еще больше портрет погибшего Комкова, написанный Алешей.

– Может, этого парня надо в студии Грекова показать, – задумался член Военного совета, – самородок же!

– Показать-то не штука. Да бесполезно, – вздохнул Ефимков. – Не пойдет, товарищ генерал. Он на свою живопись смотрит как на дело второстепенное. Есть у него другая большая мечта.

– Какая же?

– Стать космонавтом.

– О! – генерал развел руками и засмеялся: – Тут, Ефимков, я, к сожалению, так же беспомощен, как и вы! Сейчас таких мечтателей хоть отбавляй.

* * *

Любит военных людей дорога. Идут ли бои или день за днем текут годы мирной боевой учебы – для армии движение – это ее жизнь.

Разве не носился молодой, полный энергии и пыла Суворов во главе своих полков, осуществляя стремительные марш-броски и маневры, прежде чем вел их в бой? Разве пожилой дряхлеющий полководец Кутузов, уже обессмертивший себя победой над Наполеоном, не разъезжал бесконечно по гарнизонам и бивакам на польской земле, где оставался в войсках до последнего дня своей жизни? В день и в полночь, в зной и дожди прикатывал он на своем «возке» то в один, то в другой полк, инспектировал учения, поощрял достойных, наказывал нерадивых. Ну а в наше время курьерских поездов и реактивных воздушных лайнеров военачальники разных степеней, от самых молодых и до шестидесятилетних, которым зрелость опыта и зрелость мысли не позволяют состариться, разве они не пребывают в постоянном движении?

Ну а сами войска: мотопехота, танковые части, летчики, артиллеристы, ракетчики… Они тоже находятся в постоянном движении. Кто-то едет за новой, более совершенной и грозной техникой, кто-то передислоцируется на более важный рубеж в приграничной зоне, где на всякий случай надо постоянно иметь наиболее надежные силы. Кто-то перелетает со своего родного и хорошо обжитого аэродрома на другой, незнакомый и необжитый, потому что этого требуют условия тактического учения. Кто-то ночует в поле, а не в казарме и не в кругу семьи, и получает ужин не на тарелке с розовой каемочкой, а в солдатском котелке. Кого-то будит на привале свежая утренняя роса, а не будильник, заботливо поставленный женой на нужный час. Словом, богата дорогами армейская жизнь.

И нет ничего удивительного, что в поезде дальнего следования, идущем из Москвы на юг, встретились два старых фронтовых друга – генерал-майор авиации и полковник. Встретились не где-нибудь, а в вагоне-ресторане, потому что, не будем скрывать, генералы туда тоже заходят и не считают за великий грех в дороге выпить стопку-другую за обедом или ужином.

Генерал-майор авиации, лет за сорок пять, среднего роста, чуть сутуловатый, как и многие летчики, у которых значительная часть их жизни прошла в кабине, вошел неторопливо в вагон-ресторан и, так как посетителей было мало, сразу задержал взгляд на высоком плечистом полковнике, в одиночку сидевшем за столиком у окна. Серые выразительные глаза генерала дрогнули под цепочкой густых бровей.

– Кузьма! – воскликнул он, да так громко, что все сидевшие за столиками сразу же оглянулись.

Полковник стремительно вскочил, едва не перевернув столик.

– Сережа! Мочалов! – Генерал и полковник крепко обнялись и некоторое время стояли в проходе, оглядывая и похлопывая друг друга. – Вот так встреча! Ты куда?

Генерал назвал город, куда он ехал.

– Так это же замечательно! – обрадовался полковник. – Значит, в наш военный округ, мимо моих владений. Не будь я Ефимковым, если ты не побываешь у меня. Слезем в десять ноль три в Соболевке – воскресенье все равно день не рабочий, значит, твой, – а в понедельник утром я тебя на Як-12 переброшу к самому месту.

– А если погоды не будет?

– На машине тогда отвезем. И не отговаривайся, друже. Все равно ничего не получится.

– Да я и не думаю отговариваться. Откуда ты взял? – засмеялся генерал.

Ефимков усадил старого друга напротив себя и, широко улыбаясь, продолжал разглядывать его.

– Все такой же.

– Да ведь мы только два года не виделись. А годы теперь реактивные. Пролетают быстро.

– Ну а меня чего не спрашиваешь, где я и что?

– Знаю, Кузьма, все знаю. Перед командировкой был у маршала авиации. Он твое хозяйство похваливал.

– Да вроде на уровне стараемся идти, – самодовольно пробасил Ефимков. – Ну а сам-то где? Что-то за последний год фамилия твоя в приказах перестала фигурировать. Ни среди тех, кому благодарности объявляют, ни среди тех, кому взыскания.

– Однако на орехи мне достается не меньше, – улыбнулся генерал.

– Где же ты теперь, Сергей Степанович?

– Потом скажу. Ты в каком вагоне едешь?

– В пятом.

– Так и я в пятом. И купе пустое. Перебирайся.

Поезд грохотал на стыках рельсов, оглашая сизую от инея ночь короткими гудками. В репродукторе низкий женский голос рассказывал о том, что течет река Волга и что кому-то семнадцать лет. Буфетчик равнодушно зевал у стойки.

Ефимков взял меню, на переплете которого была наклеена фотография – нарядная блондинка с высоко взбитой, но уже не модной прической сидела с молодым красавцем за столиком, уставленным фруктами, шампанским и прочими яствами. Дальше начиналась реклама, призывающая пассажиров посещать вагоны-рестораны.

– Черт побери, – ворчливо произнес он, – езжу, езжу и всегда, как только переступаю порог вагона-ресторана, наталкиваюсь на эту пикантную блондинку. Уже виски седеть начали, дети выросли, а она все такая же прекрасная.

Мочалов расхохотался:

– Это что? Комплемент блондинке или критика рекламы министерства торговли?

– Считай и то и другое, – подтвердил Ефимков. – Голоден я как черт, давай заказывать.

Заказывать еду Кузьма Петрович был мастер. Даже скудное меню вагона-ресторана он сумел превосходно использовать. По его велению на столе одна за другой появились тарелки с семгой и заливным судаком, салаты, приправленные майонезом и сметаной. На продолговатом блюде идеально разделанная засияла селедка, а рядом с нею уже дымился вареный картофель. Наконец, пожилой официант поставил ломтиками нарезанный лимон и бутылку коньяку. Ефимков потер огромные с крупными синими жилами руки. Когда-то давно, еще до войны, он на спор гнул ими подкову.

– Ты чего на меня так пристально смотришь?

– Как в зеркало, – засмеялся генерал, – самого себя в тебе вижу. Вот и морщин прибавилось и седина голову подкрасила, а молодость, чувствую, не иссякла.

– Так я же не из тех, что носят расписные рубашки и в двадцать лет рассуждают, как старики, или пишут стихи о каком-то конфликте двух поколений.

– А что, и у тебя в дивизии есть такие?

– Нет, у меня все на уровне. Один, правда, затесался, да и то…

– Уволил при удобном случае?

– Зачем? – ухмыльнулся Ефимков и стал набивать трубку. – Перевоспитал. Как миленький сейчас трудится. Ну а горя с этим парнем действительно хватил. Как его звали, постой. Техник-лейтенант Борис Святошин. Себя-то он Бобом именовал. На полеты выходил танцующей походкой, весь аэродром смешил. Бороду окладистую на шотландский манер отпустил. Я его какое-то время не замечать пытался, думаю, дурь пройдет. Ан нет. Что ни день, то хуже. Начал хороших парней, молодых офицеров, на вечеринки таскать. Пластиночки, накрашенные девицы, коктейли. Смотрю, уже человек пять стали на аэродром с красными глазами по утрам выходить. Вот тогда я и взялся за этого Боба. Стал беседовать. Ему слово, он в ответ десять. «Вы, – говорит, – старшее поколение – продукт культа. Вы нас не понимаете». Не выдержал я, кулаки сжал. «Ах ты, – говорю, – желторотый. Это о ком ты так говоришь? О тех, кто тебе право носить красивую одежду и слушать транзисторы в войну отстаивали? Причем же здесь культ? Ты подумал, на кого замахиваешься?» Здорово вял в оборот. А потом стал ближе интересоваться, кто он, откуда. И оказалось, хороший парень. Сын умершего после войны фронтовика. Засосала его всякая плесень, вот и попал под влияние. Ну, мы его по комсомольской линии, на суд офицерской чести. Кто-то внес предложение понизить в звании, так он горючими слезами плакал. Сжалились. А сейчас в отличниках ходит. Уволить его легче легкого было. Так я же не из тех, которые только и любят наказывать да увольнять.

Генерал покачал головой и грустно сказал:

– Их тоже понимать надо, этих наших мальчиков. Не всегда они шумят по злому умыслу. Годы культа ведь действительно по самому сердцу прошли. Мы люди закаленные – видели и смерть и пожарища, и трудности первых пятилеток, голод и холод. Нам было легче. А им труднее понять произошедшее и оценить. К ним надо чутко подходить, Кузьма. Мы все же иногда любим покрикивать: дескать, как вам не стыдно, боитесь трудностей, нытики, плаксы, нам в вашем возрасте иногда белая булка за радость была, а вы ходите чистенькие, сытые, да еще прошлое поругиваете! Но ведь для чего мы все это прошли? Неужели для того, чтобы и наши сыновья шли по такой же дороге трудностей и лишений? Нет. Люди лучше сейчас хотят жить. Кому охота переживать то, что мы в юности пережили?.. Давай выпьем, друже, за племя младое, незнакомое. Пусть оно идет дальше нас, в том числе и наши дети, конечно.

– Вот за это самое и давай. – Ефимков поднял рюмку.

– И за встречу, – прибавил генерал.

– И за то, что оба живы и песок из нас не сыплется, чтобы уходить в отставку.

Чокнулись и выпили. Мочалов, повернувшись к окну, чуть приоткрыл штору – мелькали сквозь сумрак далекие огоньки, летел в ночи скорый поезд.

Если бы наши отделы кадров умели поглубже заглядывать в судьбы человеческие, они бы обязательно в личные дела Ефимкова и Мочалова вписали историю их дружбы, прошедшей через многие испытания. И в самом кратком изложении выглядела бы эта история так.

…Летом сорок третьего года за линией фронта был подбит штурмовик Ил-2. Еле-еле перетянув лесок, летчик посадил его на жнивье. Низко над ним пронеслись самолеты его группы. Он проводил их тоскливыми глазами и остался один у разбитой машины, полный решимости принять свой первый и последний бой с фашистами на земле. От ближнего хутора, взметая пыль, уже мчались к месту вынужденной посадки вражеские мотоциклисты. Короткие автоматные очереди с треском разрывали сухой полевой воздух. Но вдруг над головой летчика со звоном пронеслось звено наших истребителей. Три из них ударили из пушек по дороге, отсекая мотоциклистов, а четвертый смело пошел на посадку. Не выключая мотора, пилот открыл над головой крышку фонаря, приподнялся в кабине. Мочалов, подбегая, увидел тяжелый, резко очерченный подбородок, злые глаза.

– Чего шляешься! – свирепо закричал незнакомый пилот. – Тут тебе не парк культуры и отдыха. В машину!..

После войны судьба снова свела их на время: оба служили в одном пограничном полку, овладевали первыми реактивными истребителями. Совместные полеты на новых машинах, дружба семей и многое-многое другое их породнило. При встречах они обходились без театрально бурных восклицаний: «А помнишь ли?» Они читали свое прошлое в глазах друг у друга.

– Ну а теперь что за тост будет? – спросил Мочалов, разливая остатки коньяка.

– За небо над нами!

– Давай за небо! – согласился генерал. – Под этим небом хорошо дышится.

Потом они направились в пятый вагон, и Ефимков перенес в купе генерала свой небольшой чемодан. Сняв китель с разноцветными орденскими планками, он надел пижаму и с наслаждением стал набивать трубку. Искоса посмотрел при этом на друга.

– Ты как?

– По-прежнему не курю, – отозвался генерал.

– Жаль, – вздохнул Ефимков, – мне под старость стало казаться, что человек, брезгающий трубкой, многое теряет. Люлька, она мыслить располагает. В облаках табачного дыма многие великие решения принимались.

– Ты стал сентиментальным, Кузьма.

– Помилуй бог, Сережа. Чего нет, того нет. Просто во мне собственный опыт заговорил.

– А меня к трубке не тянет, – улыбнулся добродушно Мочалов, – да и должность сейчас такая, что курить противопоказано. Обязан пример подчиненным подавать. А уж кому-кому, а им и на понюшку табаку нельзя.

– Да, да, – деланно зевнул Ефимков, – ты же обещал рассказать, на какой ты теперь работе.

– Действительно обещал, – согласился генерал, тоже снимая китель и форменную рубашку. Оставшись в одной белой майке, он плотнее притворил дверь и сел на диван к Ефимкову.

– Видишь ли, Кузьма Петрович, я уже полгода не служу в строевой авиации.

– Это я сразу понял, – подхватил Ефимков. – Но где? В каких войсках? К ракетчикам, что ли, подался?

– Бери выше, – улыбнулся Сергей Степанович. – Назначен командовать особым отрядом космонавтов.

– Ты! – Ефимков от удивления замер. – Да какой же ты, извини меня, космонавт?! И годы уже не те, и делом этим, насколько мне известно, ты никогда не занимался.

– Примерно так я и заявил, когда мне предложили эту должность, – улыбнулся Мочалов. – Выслушал меня один ответственный товарищ и головой покачал. «Когда вы вступали в партию, товарищ Мочалов?» – «На фронте, – отвечаю, – и партбилет между двумя боевыми вылетами получил. Только в разных местах: вступал под Орлом, а получал уже за Днепром». Он засмеялся, но глаза, гляжу, строгие: «Не годится, – говорит, – коммунисту-фронтовику пасовать перед трудностями». Я стал ссылаться на свою некомпетентность, сказал, каким, по моему убеждению, должен быть командир подобной части. Он меня снова остановил. «Вы как думаете, с чего начинается техническая революция?» – «С появления новых форм труда». – «А еще точнее?» – «С появлением новых орудий труда». – «Правильно. Сначала появляются новые орудия труда, а потом – производственные отношения, которые им должны соответствовать. Давайте с точки зрения диалектики и отнесемся к новой профессии летчика-космонавта. Согласитесь: сначала появилась идея осуществить полет человека в космос, затем – корабль, способный поднять человека, и потом уж – первый отряд космонавтов. А вот академию, готовящую командиров таких отрядов, мы не смогли сразу открыть. Да и то сказать – космонавтике нашей год с небольшим, а срок обучения в любой академии не меньше трех-четырех лет. Как же быть?» Я пожал плечами, а он усмехнулся и закончил: «Из авиации надо брать кадры. Таких, как вы, выдвигать. Когда вас назначили командиром эскадрильи, вы были уверены, что с этой должностью справитесь?» – «Не очень», – отвечаю. «А когда полк доверили?» – «Тем более». – «А когда дивизию дали?» – «Совсем поначалу растерялся». Он засмеялся: «А знаете, почему? Потому что во всех случаях вы шли на новое дело. И сейчас на новое дело идете. Но партия вам доверяет…» Вот я и пошел, Кузьма Петрович. Трудно было поначалу, очень трудно. Но чертовски интересно.

– И корабли космические ты видел? – оживился Ефимков.

– Зачеты даже по материальной части сдавал.

– Ну а с Главным конструктором беседовал?

– Было.

– Вот, по-моему, человек! Глыбища!

– Большой человек! – подтвердил Мочалов.

Вагон покачивало. Временами под колесами жестко взвизгивали рельсы. Тихо тлела трубка в руках Ефимкова, негромкий голос Мочалова наполнял купе.

– Ты вот спрашиваешь, что такое первые полеты человека в космос. Конечно, если быть откровенным, это, что называется, проба пера. Мы сейчас пишем и говорим, что наши корабли несравненно лучше и надежнее американских капсул. Но придет время, и в сравнении с новыми они будут выглядеть, как самолет По-2 рядом со сверхзвуковым реактивным истребителем. Первые полеты – это разведка околоземного космического пространства.

– Нечего сказать – разведка, если весь мир о ней шумит! – гулко рассмеялся Ефимков.

– Так-то оно так, – согласился Мочалов, – но мы смотрим вперед, в будущее. А наше будущее – это орбитальные станции, монтажные работы в космосе, высадка на Луне. Сам понимаешь, какие кадры нужны для этого.

– Ну а в наши края ты по какой надобности прискакал, Сережа? Сказать можешь?

– Скажу. Во-первых, в штабе округа надо мне о парашютных прыжках договориться. Собираюсь свой личный состав весной сюда привезти. Еще кое-какие организационные дела. В том числе должен на вакантное место одного паренька из молодых летчиков в отряд подобрать.

– В космонавты?

– Да.

– И почему ты его решил искать именно у нас? Не свет ли клином сошелся на нашем округе.

Генерал прищурился и с усмешкой посмотрел на друга:

– Только потому, что служит в этих краях некий полковник Ефимков. Когда я об этом узнал, сразу подумал: вот кто лучше всех мне поможет. Доложил начальству и получил от него «добро».

– Вот за это спасибо, – растрогался Кузьма Петрович, – спасибо, что друга не позабыл. Да я тебе на выбор такие кадры предложу – лучше нигде не найдешь. Целую дюжину кандидатов в космонавты порекомендую.

Кузьма Петрович, как и в молодости, умел быстро поддаваться приливам бурной энергии и заражать ею других. И, прикусив в углах рта добрую усмешку, думал генерал Мочалов о том, что не поддался его друг своим сорока шести годам и не потерял острого отношения к жизни, какой бы стороной она ни поворачивалась к нему. Вот и морщины залегли под глазами, и виски начали заниматься той неторопливой сединой, какая несмело трогает в такие годы деятельных, но уравновешенных людей с отличным здоровьем и крепкими нервами.

– Подожди, дорогой, – попытался Мочалов сбавить его пыл. – Во-первых, чтобы задержаться у тебя на денек, я должен доложить об этом в округ.

– По телефону доложишь. У нас связь работает, как нерв. Так, кажется, мы в войну на плакатах писали? А задержаться тебе у меня командующий посоветует. Увидишь.

Мочалов кивнул головой.

– Будем считать – уговорил. Однако подобрать одного кандидата для меня дело очень и очень нелегкое.

– А разве я сказал, что легкое? – забасил Ефимков. – Ты мне со всеми подробностями обрисуешь, какой именно кандидат тебе нужен, а я уж об остальном позабочусь. Сам должен понимать: у меня в дивизии летуны один к одному – все в комдива!

* * *

В понедельник утром Кузьма Петрович Ефимков подъехал к штабу на час позднее обычного. Полетов в этот день не было, в учебных классах шли занятия. В его приемной уже давно сидел начальник отдела кадров майор Бенюк с огромной кипой личных дел на коленях. Окинув бегло эту кипу и самого Бенюка, Ефимков спросил:

– Принес?

– Принес, товарищ полковник.

– Как я просил – молодые, красивые, хорошие летчики и физкультурники?

– Так точно, – подтвердил ничего не понимающий майор, – может, вы все-таки объясните, товарищ полковник, почему вас самые красивые заинтересовали.

– Это тот случай, когда начальнику вопросов задавать не положено, – прервал Ефимков, сверху вниз взирая на невысокого Бенюка. – Клади мне эти папки на стол.

Он прошел в кабинет и по телефону приказал начальнику медицинской службы немедленно принести личные медицинские книжки всех тех офицеров, чьи личные дела отобрал Бенюк.

Потом, когда это было сделано, связался со своей квартирой. К телефону долго никто не подходил, длинные басовитые гудки следовали один за другим. Наконец в трубке послышался голос генерала Мочалова:

– Квартира полковника Ефимкова.

– Это ты, Сережа?

– Конечно, Кузьма. Стою с намыленной щекой.

– У меня все готово. Заканчивай и приезжай.

Когда его старый друг появился на пороге кабинета, Кузьма Петрович важно расхаживал вокруг стола и дымил трубкой. Он был явно доволен.

– Десять человеческих судеб на моем столе, – похвалился он. – Ты как, сначала обзором фотографий и личных дел удовлетворишься или тебе сразу оригиналы представить?

– Экий ты скоропалительный, – усмехнулся генерал, – с оригиналами повремени. Предоставь мне свободную комнату и время.

– Оставайся в моем кабинете. Я на аэродром ухожу. – Кузьма Петрович снял с вешалки меховую куртку и потянулся за папахой. – Тебе на эту операцию часа хватит?

– Боюсь, побольше уйдет, – покачал головой Мочалов, – два, не меньше.

– Работай два. В десять я к тебе наведаюсь.

И ровно в десять, переделав целую кучу разных дел, побывав на занятиях, в дежурном звене, на самолетных стоянках, весь раскрасневшийся от морозного солнца, Кузьма Петрович возвратился к себе в кабинет. Мочалов сидел за столом, молча постукивая пальцами по стеклу. Серые его глаза были озабоченными, брови хмурились. Большая стопка личных дел лежала в стороне, и только два – перед ним. На верхней Ефимков прочел фамилию Горышина.

– Ну что, Сережа? – трубным голосом спросил комдив. – Отобрал кандидатов для беседы?

Мочалов отрицательно покачал головой и ладонью отбросил свисавшие на лоб пряди седеющих волос.

– Нет, Кузьма. Лишь два человека меня заинтересовали из всех представленных: Горышин и Савушкин.

– Как, только два? – удивился комдив. – А остальные? Например, Иванов, командир отличного звена, а Лабриченко, наш снайпер?..

– Так-то оно так, – спокойно согласился генерал. – Я не отнимаю у твоих подчиненных их заслуг. Но пойми, дорогой, очень жестким критерием мне приходится руководствоваться. Восемь из них уже не подходят по двум показателям: рост и вес. Два личных дела я пока задержал. Но понимаешь, Кузьма, хотелось бы более колоритного парня. Чтобы и летная биография была у него поинтереснее и сам он физически посильнее выглядел, чем эти, и к космонавтике бы тянулся.

– Кого же тебе еще порекомендовать? – задумался Ефимков и сел на просторный дерматиновый диван. – Есть тут у нас еще один паренек, да лично я не хотел бы его отпускать. Вот у него так и в самом деле тяготение к космонавтике. Года два назад Гагарин проезжал через его родной город. Так этот парнишка с пакетом к нему пробивался. А в пакете просьба: «Возьмите меня в космонавты, это мое призвание». У нас в дивизии ребята зубастые, «космонавтом» его так и прозвали.

– За этот самый случай? – равнодушно спросил генерал.

– Нет, за другое – за то, что он ночью вместо самолета-цели за звездой погнался.

Глаза Мочалова так и брызнули смехом.

– Это любопытно. А летает он сносно?

– На уровне. Самолет у него в воздухе задымил как-то. Не растерялся парень. Посадил на летное поле. Звание досрочно получил за это от самого маршала.

– А физически как?

– Так ведь жарища во время пожара в кабине, я полагаю, адская была. В обморок не падал. Из самолета на своих ногах вышел, маршалу все чин по чину доложил…

– Смотри какой, – одобрительно кивнул Мочалов. – А еще какие за ним доблести водятся?

– Ты меня, Сережа, будто корреспондент какой расспрашиваешь, – нервно улыбнулся Ефимков, смутно почувствовавший, что Гореловым его друг заинтересовался всерьез. – Больше за ним доблестей вроде никаких. Разве только что живописью увлекается. Знаешь, если бы не авиация, из него профессиональный художник мог получиться. Он у нас домик дежурного звена так разукрасил. Что ни стена – то картина.

Мочалов положил в общую кипу и те два личных дела, которые поначалу лежали отдельно.

– Слушай, друже, ты меня окончательно заинтриговал. Покажи мне эту роспись.

– Поехали, – без особого энтузиазма согласился Ефимков.

Что-то сковывало теперь его речь. Казалось, он был бы не прочь избежать дальнейших расспросов. Мочалов это понял и стал еще настойчивее.

Комдив, кряхтя, уселся за руль и сам погнал «Волгу» через аэродром по скользкой от гололеда дороге к дежурному домику. В пути был мрачен и почти не вынимал изо рта потухшую трубку. Когда командир отдыхающей дежурной пары, завидев генеральские погоны, бросился было докладывать, он за Мочалова сделал резкий нетерпеливый жест, означающий: отставить.

Войдя в домик, Сергей Степанович огляделся по сторонам. Копии веселых охотников на привале и запорожцев вызвали не его губах усмешку, но эта усмешка исчезла, когда он увидел на третьей стене картину будничного летного дня, где с точностью была выписана не только каждая фигура, но и трава, пригнувшаяся от могучего дыхания двигателей, и ромашка в руке у одного из летчиков, наблюдавших с земли за взлетом реактивных машин. А устремившаяся к звездам ракета, оставившая за собой огненный след, еще больше понравилась генералу.

– Как его фамилия?

– Старший лейтенант Алексей Горелов.

– Я что-то не припоминаю его личного дела в той кипе.

– Не было его там, – невесело сказал Ефимков, когда они вышли, – да и зачем стал бы я его рекомендовать? Парень как парень. Ничем не лучше тех десяти.

Пристально посмотрев на своего друга, Мочалов весело расхохотался. Нет, годы явно не повлияли на Ефимкова, он, как и прежде, не умел скрывать решительно ничего: ни своих радостей, ни обид. Генерал готов был биться об заклад, что Ефимков ни за что не хотел отдавать ему Горелова.

– Слушай, друже, а ты все-таки феодал.

– Это отчего же?

– Зачем от меня Горелова прячешь?

– Это что, лобовая атака?

– Считай, что так.

– Только я его вовсе не прячу, – вяло проговорил Кузьма Петрович. – Что он – невеста на смотринах, что ли? Можешь с ним хоть сейчас побеседовать, если имеешь желание.

– Конечно, имею. Мне уже интуиция подсказывает, что это самый интересный кандидат.

Кузьма Петрович с остервенением выбил из трубки пепел и скосил на друга унылые глаза. Ударив себя черной крагой по голенищу сапога, он громко и упрямо воскликнул:

– Не пущу. Не пущу его, и точка.

Они сели в «Волгу». Полковник – за руль, генерал – рядом. Включив для прогрева мотор, Кузьма Петрович рассеянно слушал его гудение.

– Ты пойми меня правильно, Сережа, – сумбурно оправдывался Ефимков, – зачислят его к вашим космонавтам, и будет он там ждать своей очереди. Год, два, пять лет. Ручкой истребителя, гляди, ворочать разучится за это время. А потом оглянется – вроде уже и прошла самая спелая полоса жизни. И космонавтом не стал, и летчиком быть разучился. А у нас он, без обиняков скажу, на широкую дорогу вышел бы. Скоро командовать эскадрильей назначу. Годик-два, и в академию учиться отправим. А оттуда на полк, а то и замом на дивизию. Талантливый, чертяка!

– Так ты же только что уверял меня, что он ничем не лучше других? – заметил насмешливо Мочалов.

Но Ефимков уже входил в раж:

– Э, да это только для присловья было говорено. Горелов – что надо. И потом, как старому другу, тебе откроюсь: он сиротой рос. Понимаешь, жизнь для него с колыбели медового пряника не заготовила. Мать, простая крестьянка, еле-еле читает и пишет. Батька в сорок третьем году в танке сгорел. Горелов еще картину об этом написал. «Обелиск над крутояром» называется. Круча, внизу Днепр бурлит, над обрывом одинокая солдатская могилка. Глянешь – по сердцу мурашки…

Мочалов уже твердо убедился, что его своенравный приятель будет как скала стоять за Горелова. Возможно, и кадровику он дал указание не приносить личного дела этого летчика. И чем упрямее возражал Ефимков, тем все сильнее росло у Мочалова желание поговорить со старшим лейтенантом Гореловым.

Тихонько трогая с места машину, Ефимков оживленно продолжал:

– И еще могу по секрету прибавить, чем дорог мне этот парнишка. Два года он у меня учился, а курсанты были всякие. И отличники, и вчерашние маменькины сынки, и стиляги. Но серьезнее, сдержаннее и умнее не было там у меня парня. Откровенно говоря, иной раз подумаю, он мне вроде родного сына. Никого сейчас так не опекаю. Вот теперь я и высказался, Сережа.

Мочалов искоса посмотрел на друга.

– Так ты что же, – спросил он, пожимая плечами, – полагаешь, что после такой красочной характеристики у меня пропадет желание с ним увидеться?

Ефимков затормозил, давая дорогу маслозаправщику, и, поглядев на генерала широко раскрытыми глазами, умоляюще произнес: