Космонавты живут на земле

– А вы хотели бы быть обязательно в числе первых? Боитесь, что у вас получится, как во французском анекдоте?

– Как это?

– Спрашивает один француз у другого: «Кто первый перелетел Ла-Манш?» – «Блерио». – «А второй?» Молчание, никакого ответа.

– Нет, я этого не боюсь, – засмеялась Женя. – И вовсе не мечтаю быть в числе первых. Первые утверждают, это верно. Но вторые и третьи в космонавтике идут дальше их и тоже утверждают свое, новое. Так же как Гагарина именуют сейчас Колумбом космоса, кого-то в свое время назовут Колумбом Луны, Колумбом Венеры, Марса…

– Такую дочь Земли, как вы, я бы на Марс не посылал, – неловко пошутил Леня, – это небезопасно. Ведь обратно марсиане могут не отпустить.

Она посмотрела на крепкие загорелые руки Рогова и подумала: «Ими он пишет очерки о добрых людях и о природе. Лицо доброе и доверчивое. Такого легко было обмануть этой женщине».

– Чего же я расселся, как пень? А кофе! – вдруг всполошился Леня.

Он сварил кофе, достал из холодильника торт, тарелку с бутербродами и красноватую бутылку рома. Женя с интересом рассмотрела броскую этикетку: заросли джунглей и индеец, переправляющийся на пироге через узкий бурный поток. Когда он поставил на стол две маленькие хрустальные рюмочки, девушка предупреждающе подняла ладонь.

– Меня увольте, Леонид Дмитриевич. Вы еще одной детали из моей биографии на знаете. Когда мне исполнилось четырнадцать и пришло время вступать в комсомол, я записала в дневник: «Сегодня дала клятву на всю жизнь никогда не курить, не ругаться и не пить вина». А вы выпейте. Вы же мужчина, и притом за окном такая поганая погода. Совсем, что называется, «буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя»…

– А я один никогда не пью, – заявил Леня.

Светлова посмотрела ему прямо в глаза, тонкие ее губы насмешливо вздрогнули.

– Ну а если вас попрошу, очень-очень, – дразня, сказала она.

– Тогда вынужден капитулировать, – развел он руками и налил маленькую рюмку. – За ваше здоровье и за ваши будущие успехи, Женя.

Она подняла чашку кофе в знак того, что с ним чокается, улыбнулась.

– О чем вы сейчас подумали? – спросил он.

– Насколько вы в сравнении со мной мудрее, – застенчиво промолвила девушка, – и в армии уже послужили, и полсвета объездили. А у меня все впереди: и ошибки, и приобретения.

– Вот это и хорошо, – улыбнулся Рогов, – и не торопитесь накапливать этот самый жизненный опыт.

Леня мельком отметил: уже шесть часов. За окном промозглые сумерки. Уличные фонари с трудом пробивают туманную мглу. Он включил люстру. От яркого света сразу растаял интимный уют. Будто застыдившись чего-то, Женя беспокойно поглядела на ручные часики. Ей подумалось о возвращении. Перед глазами встала дорога от полустанка сквозь молчаливый лес, без твердой уверенности, что в такой поздний час попадется попутная машина. Она зябко поежилась.

– Вот это да! – вырвалось у Рогова. – Нам же надо просмотреть запись беседы.

– А там много страничек?

– Около двадцати.

Женя встрепенулась, в глазах ее появился невыразимый испуг.

– Пощадите, Леонид Дмитриевич. Неужели вам меня ни капельки не жаль? Я и до дома тогда не доберусь. А завтра в девять лыжная прогулка по расписанию.

– Что же мне делать? – вздохнул Рогов. – Дожидаться, когда вы снова захотите посетить Третьяковку? Я опять всю неделю не смогу к вам выбраться.

Снимая с вешалки меховое пальто, Женя весело призналась:

– А я и не попала сегодня в Третьяковку. Там столько было экскурсантов! Решила отложить на следующее воскресенье.

– Это замечательно, – одобрил Рогов, помогая ей одеться, – если вы согласитесь, я с великим удовольствием буду вас сопровождать. А потом и запись беседы прочитаете. Идет?

Женя кивнула.

* * *

Трое суток прошло с той минуты, как двойная массивная дверь сурдокамеры захлопнулась за Алексеем Гореловым и он очутился один в тесном помещении, ограниченном четырьмя звуконепроницаемыми стенами. За дверью остались врачи, лаборантка Соня, Володя Костров и Марина Бережкова. Ему почему-то особенно запомнилась Марина. Она пришла в синем платье с букетиком подснежников и была подчеркнуто ласкова с ним. Алеша не обратил внимания, что его спортивный свитер немного порвался на локте. Марина немедленно вооружилась иголкой, заявив, что в таком виде ни за что Горелова не отпустит. Алеша заметил: у нее были короткие и сильные рабочие пальцы. Не сильно эффектная внешне, Марина вся светилась щедрым добрым светом. Голос у нее был певучий, полные губы таили ласковую усмешку, застенчивые глаза с откровенной привязанностью глядели на Алексея.

– Главное, желаю вам хорошего крепкого сна, – шепнула Марина ему на прощанье, – это очень плохо, когда к тебе не приходит в сурдокамере сон. Особенно на седьмые и шестые сутки. А я буду ежедневно с вами видеться. По телевизору, разумеется.

– Это меня будет ободрять, – сказал, улыбаясь, Алеша.

Он вдруг подумал, что не испытывает к девушке никаких чувств, кроме искренней благодарности. Даже жалко стало Марину при мысли о том, как переполнено ее сердце нерастраченной добротой. Горелов понимал – Марина стесняется, что она такая внешне невыразительная и грубоватая. Девушка действительно стыдилась своих красноватых крепких рук, широкого курносого лица, полноты. Когда в физкультурном зале ей приходилось вместе с Женей Светловой выполнять на лопинге, турнике или брусьях многочисленные упражнения, Женей откровенно любовались и прощали ей срывы. Бережковой, как должное, ставили молча пятерки, ибо не было в гарнизоне лучшей гимнастки. Горелов уже знал, что девушка прошла почти все виды тренировок и даже на центрифуге обнаружила завидную выносливость. Они часто занимались вместе в библиотеке, и Алеша с удовольствием ей помогал. «А вот полюбить ее по-настоящему я бы, наверное, ни за что не смог», – рассуждал он.

В сурдокамере царила мертвая тишина. «Вот так, видимо, будет и в кабине настоящего корабля», – подумал Горелов. Он медленно обошел сурдокамеру. Она была настолько тесной и неудобной, что Алексей даже не знал сначала, где поместить кисти, краски и два холста, что разрешили ему захватить с собой. Но постепенно пригляделся и нашел для всего место. Он не знал, что так бывает с каждым человеком, помещенным в сурдокамеру: опытный Василий Николаевич Рябцев называет это «приспосабливанием к окружающей среде».

Особенно любил Рябцев рассказывать историю о том, как отсидел в сурдокамере франтоватый Игорь Дремов. Дома он редко занимался хозяйством. Чтобы комнату когда подмел или посуду помыл – об этом и речи быть не могло. А вот к концу тренировки в сурдокамере до того дошел в своем стремлении заполнить время, что начисто собственными руками вымыл все ее помещение: и пол, и стены и немногочисленную мебель.

Алеша Горелов к исходу первых суток прекрасно приспособился ко всему, и сурдокамера стала казаться ему даже уютной. «Это не самое трудное из испытаний, – решил он, – подумаешь, несколько дней одиночества! Переживу». Он с любопытством опробовал кресло. На нем можно было и сидеть и спать, если придать ему горизонтальное положение. Небольшой рабочий столик, косое зеркало над ним, белая металлическая раковина для умывания, шкаф-холодильник, где в одинаковых отсеках лежат суточные пайки: концентраты, термос с горячим супом, емкость которого рассчитана на несколько дней, вилки, ложки и чашки – вот, пожалуй, и все. Раз в сутки, и всего на несколько минут, ему подавалась горячая вода, чтобы успел заполнить ею термос. На голове Алексея белый матерчатый шлем, он служит опорой электродам, а с ними Горелов прочно соединен на все время пребывания в камере молчания.

В первые сутки своего «заключения» Алеша чувствовал себя как пассажир, начавший длительную поездку по железной дороге, едущий, скажем, из Москвы во Владивосток. Тронулся поезд, и тебе чертовски все интересно. Прильнув к окну, ты наблюдаешь за быстро меняющимися пейзажами; вагон и все его оборудование кажется тебе до крайности любопытным. На вторые сутки ты все так же увлеченно смотришь в окно. На третьи – играешь в шахматы и домино… Алеша еще не знал, что на пятые и шестые сутки такой пассажир резко меняется. К этому времени все истории уже рассказаны, партии в шахматы сыграны. Взгляните на такого пассажира, и вы не узнаете своего прежнего знакомца. Оживленность уступают место унынию и апатии. Соседи по купе ему до чертиков опостылели, а костяшки домино он перемешивает уже с явным отвращением.

Но ведь это в поезде, среди людей! А сколько же воли и твердости необходимо человеку, чтобы провести то же самое время в абсолютном одиночестве, заточенным в толстые звуконепроницаемые стены сурдокамеры! Алеша Горелов решил рисовать. Он давно не брался за кисть и сейчас все свободное время посвятил новой картине. Почему ему захотелось писать портрет Марины Бережковой, он и сам бы не смог дать отчета. Очевидно, слишком большое впечатление произвело на Алексея ее светившееся добротой лицо. На портрете Марина получилась лучше, чем в жизни. Он не придал ее лицу слащавости, искажающей черты, но сделал чуть правильнее и тоньше широкий вздернутый нос, чуть погуще брови, а в глазах сохранил ту самую дымку, что постоянно туманила ее взгляд, делало его застенчивым и каким-то очень доверчивым. Коротко остриженные густые волосы Марины с двумя гребенками, не позволяющими им рассыпаться, получились так ярко, что Горелову самому захотелось до них дотронуться. Алеша долго работал над линией рта. Губы не удавались, были то слишком бледными, то неестественно яркими. Решил их сделать потоньше и аккуратнее, но передумал, опасаясь, что портрет от этого слишком разойдется с оригиналом. Когда Алеша устал и надо было отвлечься от картины, она накрыл ее простыней. Взгляд его упал на белую широкую стену шкафа-холодильника.

– Черт побери, – вырвалось у него, – я художник и до сих пор не догадался украсить свой быт.

Алеша вырезал из бумаги несколько круглых листов. На одном нарисовал окорок с аппетитно зарумяненным бочком, на другом – овальное металлическое блюдо, на каких обычно подают в ресторанах самые изысканные яства. Подумал и наполнил его коричневыми ломтиками шашлыка, окруженного богатейшим гарниром. Каждый стебелек зеленого лука, каждый кусочек помидора и ломтики лимона и каждая капля соуса ткемали были выписаны им с такой старательностью, что сам автор неожиданно почувствовал вкусный запах. На третьем листке появился бочонок вина с надписью: «Цинандали». Горелов расклеил все эти рисунки на дверцах отсеков, где хранились суточные запасы его спартанской пищи, мало общего имевшие с изображенными яствами. Над ними появилась короткая выразительная надпись: «Ресторан первого класса „Юпитер“.

Окончательно повеселев, Алексей возвратился к портрету Марины и к вечеру его закончил. Портрет ему очень понравился.

Время до отбоя прошло настолько незаметно, что он даже удивился. Удобно постелив себе в кресле, Алексей заснул крепким сном хорошо поработавшего человека, и если бы не будильник, то обязательно бы проспал подъем. Завтрак, состоявший из поджаренного им на электрической плитке куска мяса и горячего чая, пришелся по вкусу. Он сел заполнять очередную страничку бортового журнала. Авторучка оставляла на бумаге короткие ясные строчки. Внезапно он ощутил на лбу испарину. «Отчего бы это?» Чувствовал себя он бодро, но с каждой минутой становилось почему-то все жарче и жарче. Он перевел глаза на термометр и покачал головой: вот тебе на, вместо обычных восемнадцати дали целых двадцать восемь. Очевидно, Василий Николаевич Рябцев решил попробовать, что скажет его организм энцефалографу в этом случае. Что же, посмотрим. Заложив руки за спину, горелов прошелся по камере, словно принимая вызов.

«Сурдокамера – это тот же космический корабль, – рассуждал он, – а там могут быть любые температуры, и я обязан их переносить».

Двадцать восемь градусов по Цельсию ничего особенного не представляют в обычных условиях. Но в сурдокамере человек находится взаперти. Забирая из окружающего воздуха кислород, он все время выдыхает углекислоту, и, как бы хорошо ни работали воздухозаборники, какая-то ее часть невидимым тяжелым пластом оседает в сурдокамере и при повышении температуры усиливает нагрузку на организм.

Прошло несколько часов. Ртутный столбик термометра оставался в прежнем положении. Сидеть, ходить и стоять Горелову чертовски надоело. Чтобы легче переносить новое испытание, он старался не думать о жаре. Это не удавалось. Духота все сильнее и сильнее наваливалась на него. Несколько раз он брался за влажное горло с таким видом, словно хотел расстегнуть тесный воротник, но тесного воротника не было – пальцы наталкивались на мягкую материю свитера. Звенело в ушах, даже ресницы были влажными. Дыхание становилось тяжелее, казалось, поднимается он в гору, а дороге не видно конца.

«Но ведь так надо, – убеждал себя Алексей, – предположи, что ты летишь к далекой планете, тебе не час и не три надо бороться с нехваткой кислорода. Это трудно, но надо. Какой же ты космонавт, если не выдержишь, а?»

Алексей достал самый небольшой по размеру лист загрунтованного картона, снова взялся за кисть. Она добросовестно наметила зимнюю деревенскую улицу, длинный строй нахохлившихся под соломенными крышами избенок, дымки из труб, отвесно устремленные в синее стылое небо, и дорогу, заваленную огромными сугробами. Потом подумал и прибавил к пейзажу мостик у околицы над заледенелой речушкой.

Пока Горелов писал пейзаж, все время видел перед глазами снег и зимнее небо, – в жаркой сурдокамере дышать становилось все легче и легче, даже пот перестал проступать на лбу и щеках. Отодвинув пейзаж, он критически вгляделся в него. Рисунок, по мнению Алексея, ничего особенного не представлял. Почему же так легко ему вдруг стало и так приятно? Он посмотрел на термометр и облегченно вздохнул. Вот в чем дело! Пока он рисовал зимний пейзаж, испытание высокой температурой закончилось, и в сурдокамере снова водворились столь приятные восемнадцать градусов.

Так прошел и второй день. А на третий случилась беда, которую ни врач-психолог, ни его ассистенты, ни сам космонавт не могли и предвидеть. К вечеру он почувствовал испарину и легкие боли в желудке. Боли стали нарастать и беспокоить сильнее. Проклиная все на свете, Алеша ложился то животом вниз, то на спину, когда экраны на ночь временами выключались, прикладывал к животу подушку – ничего не помогало. Удрученный и похудевший, промаялся он животом и весь четвертый день. Чтобы не вселять подозрений у наблюдавших за ним медиков, Алексей в назначенное время добросовестно принимал пищу, а потом скрипел зубами от новых болей.

«Черт побери! – думал он. – А что, если тебя этаким образом во время настоящего космического полета хватит? Каюк». Было и смешно и грустно.

* * *

Вечером Марина отыскала Женю Светлову в классе самоподготовки. Женя сидела над толстым учебником политэкономии и конспектировала главу «Прибавочная стоимость». Увидев встревоженное лицо подруги, немедленно все отложила в сторону.

– Что с тобою, Маринка?

– Понимаешь, – сбивчиво объяснила Бережкова, – мне очень не нравится Алеша Горелов.

– Вот как? – игриво улыбнулась Женя. – А я полагала, что он тебе, наоборот, нравится.

– Да нет, Женя, – отмахнулась подруга, – я о том, какой он сейчас в сурдокамере.

– Похорошел или подурнел? – все так же игриво спросила Женя.

– Да перестань ты! – возмутилась Бережкова. – С парнем на самом деле что-то неладное. Может, заболел, а сказать – самолюбие не позволяет, боится, что опыт могут прервать. У меня есть план. Сейчас на дежурстве Сонечка. Зайдем к ней на полчасика и уточним, что с ним.

У Жени округлились глаза.

– Что ты, Марина! Или забыла, что с тем, кто в сурдокамере, переговоры запрещены?

– Спокойно, Женечка, я все продумала. Соня нас пропустит, и ты пойдешь к ней. А я задержусь в первой комнате. Там есть отверстие в сурдокамеру для киноаппарата. Оно закрыто черной металлической трубой, которая снимается лишь в том случае, если надо производить киносъемку. По ней можно пробить морзянку даже обыкновенным карандашом.

– Маринка, ты гений!

Взявшись за руки, подруги пробежали по снежной аллее к учебному корпусу, поднялись на третий этаж. На дверях сурдокамеры висела знакомая всем табличка: «Громко не разговаривать. Идет опыт!»

Марина, встав на цыпочки, шепнула:

– Ты будешь Сонечке зубы заговаривать, а я с Алешей свяжусь, – и нажала на кнопку звонка.

Как они и ожидали, дверь отворила лаборантка Сонечка. Вышла она с томиком Тургенева в руках, свеженькая, несмотря на поздний час. Появление космонавток обрадовало ее.

– Девочки, вот не думала!

– А мы к тебе, Сонечка, – затараторила бойкая Женя. – Понимаешь, шли мимо, видим, в окнах свет и сразу подумали: давай проведаем. Небось скучно тут одной.

– Ой, какие вы молодцы! Я действительно одна. Василий Николаевич встревожился. Ему вид Горелова не нравится. Говорит, болезненное лицо. Пошел к полковнику Лапотникову советоваться. А я одна. Идемте на Алешу посмотрим.

– Идем, идем, Сонечка, – Женя схватила лаборантку за локоть и довольно энергично повела к пульту управления. Тем временем Марина юркнула в маленькую комнату, не зажигая в ней света, быстро нашла металлическую трубку, входящую в сурдокамеру, вынула из кармана своей кофточки тонкий напильник и уверенно, четко выбила по Морзе:

– Я космонавт-икс, я космонавт-икс. Переговоры храни в тайне.

Полминуты спустя она приняла ответ:

– Чего тебе надо?

– Алеша, – взволнованно спросила Марина, – что с тобой? Ты так похудел.

В тишине она ловила ответную дробь, складывала в слова.

– А ты бы не похудел, если бы тебя так несло?

Марина прыснула со смеху. Это ей-то, девушке! Хорошо, что нет Женьки, разнесла бы по всему свету. Марина почувствовала, как уши и щеки ее запылали. Снова застучал по металлу напильник.

– Как питаешься?

– По расписанию.

– Глупый! Немедленно прекрати, – простучала Марина. – Делай только вид, что ешь. Перейди на чай и сухари, все пройдет. С незнакомыми корреспондентами будь вежливее.

– Кто со мной говорит? – донесся вопрос Алексея, понявшего, что он допустил какой-то промах.

– Космонавт-икс, – отстукала Марина. – Все.

Она вернулась в пультовую в тот момент, когда Сонечка оживленно рассказывала Светловой о своем последнем платье, заказанном в военторговском ателье:

– Знаешь, Женя, я такое на модельерше видела. Очень, очень прелестное. Вырезы на спине и на груди самые скромные, рукавчики – одно загляденье, и цена недорогая. Как ты считаешь?

– Недорого, – одобрила Светлова, – только я бы на твоем месте покороче его сделала. Сейчас такая длина не в моде. И притом коленки у тебя посмотри, какие красивые.

– Да ну тебя, Женька, – смущенно фыркнула Сонечка.

– А ты в каком ателье шьешь? – спросила Марина, чтобы хоть как-нибудь обозначить свое присутствие. – На Фрунзенской или в Центральном военторге?

– В Центральном.

– Я тоже там шью. Там на совесть делают.

Женя пытливо посмотрела на подругу.

– Мы, наверное, пойдем, Мариночка?

– Угу, – ответила Марина, – визит вежливости нанесли, теперь можем удалиться. Только разреши мне на Горелова взглянуть.

По голубому полю телевизионного экрана неторопливо двигалась фигура Горелова в темном спортивном костюме. Курчавые волосы выбивались из прорезей белого шлема. Насвистывая что-то себе под нос, Горелов деловито отвинчивал крышку термоса. В металлический стакан, булькая, полился круто заваренный чай. Всыпав в него три ложки сахарного песку, Алексей разломил сухарь, и в телевизоре раздался веселый хруст. Бородатый человек самому себе подмигивал в зеркало.

– Ну, мы пошли, – объявила Бережкова, – до свидания, Сонечка.

На улице обняла Женю и, не удержавшись, рассказала все как было. Светлова прыснула, залилась таким смехом, что повстречавшийся полковник Неделин не удержался от реплики:

– Ну и ну, девушки. Или весну почувствовали?..

* * *

Алеша Горелов уходил на испытания в сурдокамеру 31 марта. Было еще холодно, снег звонко пел под ногами людей на утрамбованных дорожках и аллейках. Днем холодное солнце, а ночью огромный желтый месяц плавали над густыми, одетыми в пышные снежные шубы подмосковными лесами. Но по трудноуловимым признакам опытный наблюдатель мог уже угадать приближение весны: опадали сугробы, как-то легко струился днями на солнце голубой хрупкий воздух, смелее чирикали около столовой воробьи.

Но все эти изменения в природе происходили за глухими стенами сурдокамеры, одинаково безразличной и к теплу, и к холоду, и к дождям, и ветрам.

Лежа после отбоя, Горелов думал о своих первых месяцах жизни и учебы в отряде. Вспоминал авиаучилище, аэродром в Соболевке, друзей. Сравнивал прошлое с настоящим, в котором еще до сих пор не мог разобраться. Пытался привести в стройное течение мысли и наблюдения.

В авиации все для него было просто и ясно, он давно почувствовал себя там своим человеком, привык к несколько тяжеловатому ритму ее жизни. Там редко были перерывы на отдых. Дневные полеты перемежались с ночными, классные занятия сводились к проработке заданий на учебный полет да инструктажи. Там все было ненормированным: требовалось – и он проводил на ногах любое количество часов в сутки. Здесь преобладал строго очерченный рабочий день с началом в десять и окончанием в пять. Там были одни порядки, здесь – другие. Бывалые, видавшие виды летчики-истребители не считали за грех подтрунить над начинающими, иногда больно раня их самолюбие. Здесь к любой осечке товарища – новичка или ветерана – относились с повышенной обеспокоенностью. Алексей никогда не забудет, как Володя Костров однажды сорвался с турника, встал, прихрамывая. Тотчас же к нему метнулся Олег Локтев:

– Плохо, старина?

– Нога подвернулась.

– Ложись на мат поскорее. Я помассирую.

К концу занятия Костров был уже снова в строю.

Там, в авиации, летчик был фигурой номер один, непререкаемый авторитет. И это позволяло ему порой покровительственно, с оттенком снисходительности относиться к техникам и механикам. Здесь фигурой номер один был космонавт. Но Алеша ни разу не видел, чтобы кто-либо из его коллег позволил себе грубость или бестактность по отношению к медикам, тренерам, инструкторам. Когда он отпустил как-то не слишком удачную остроту по адресу Василия Николаевича Рябцева, Игорь Дремов так посмотрел на него, что у Алеши надолго отпала охота острить.

– А ты знаешь, что Рябцев был ранен под Киевом в танковой атаке?

– Мой отец тоже сгорел в танке, – сказал Алеша, и это прозвучало как извинение.

А однажды Горелов был свидетелем не очень приятного эпизода. Все они сгрудились вокруг биллиарда, наблюдая за поединком Игоря Дремова и Субботина. Неожиданно распахнулась дверь, и на пороге появился подвыпивший Олег Локтев. Он вошел в шинели и шапке и стал бесцеремонно стряхивать на паркет снег. По широкому его лицу бродили красные пятна.

– Играем, да? – заговорил он громко, явно рассчитывая привлечь к себе внимание. – А я вот с дружком отметился. Дружок ко мне в гости, капитан Васильев, приезжал. Сам полковник Иванников разрешил его принять в нашем городке. Все чин по чину. Пропуск ему выписали, а он бутыль французского коньяка притащил. За-а-нятная бутылочка! К горлышку маленький Наполеон привешен. Так мы узурпатора ножичком – чик. И коньячок тот – чик. А Васильев мне еще по авиаучилищу товарищ. Мы трое вместе кончали: он, я и Мирошников. А где сейчас наш Мирошников, а? По состоянию здоровья из отряда отчислили, да? Место для Горелова освободили. А за что именно, позвольте спросить, уволили Славку Мирошникова? За то, что у него повышенная чувствительность кожи и он не выносит матушку-центрифугу? Да? А когда полетим на Марс или Венеру, то, кто его еще знает, может, там и будут выживать именно те человеки, у которых повышенная чувствительность кожи. Кто за это может поручиться? Космическая медицина, что ли? Да? Так это ж еще дитя.

Пока Локтев произносил весь этот длинный монолог, никто из космонавтов не обращал на него внимания. Игра шла своим чередом. Кое-кто подбадривал сражающихся, бросал в их адрес замечания. Локтев смолк и поглубже нахлобучил шапку.

– Не слушаете, да? – сказал он обиженно. – Ну и не надо. Я спать пошел.

– В самый раз тебе сейчас это, – заметил ему вдогонку Дремов.

А в понедельник, в присутствии всех космонавтов, секретарь партбюро отряда Сергей Ножиков подошел к Олегу и мимоходом сказал:

– Слушай, ты, когда в следующий раз будешь свои субботние гастроли давать, предупреждай заранее. Мы тебе побольше зрителей соберем. Весь отряд, если хочешь. Как на концерт самодеятельности.

Локтев вспыхнул и быстро отошел в сторону. Не было никаких разносов и разбирательств, но несколько дней под осуждающими взглядами друзей Олег ходил сам не свой, пока тот же Ножиков не хлопнул его однажды по спине и не сказал кратко:

– Хватит, старик. Простили твой редкий случай.

Там, в истребительном полку, Горелов не смог бы, пожалуй, назвать фамилию летчика, который с таким обостренным вниманием следил бы ежедневно за прибором, регистрирующим давление крови, за своим пульсом, дыханием, составом крови и весом. Здесь, в отряде, фигура врача сопровождала космонавта, что называется, и в будни, и в праздники. Если у кого-то из космонавтов появлялись отклонения в здоровье от обязательных минимальных показателей, он немедленно попадал во власть врачей, медсестер и санитаров, подвергался процедурам, получал в избытке советы и лекарства.

Ежедневно в лабораториях городка изводились десятки метров бумаги для записей кардиограмм и регистрации биотоков, сотнями появлялись цифры и пометки, сообщающие о физическом состоянии космонавтов. А приходил новый день с новыми тренировками, и вся эта работа начиналась сызнова.

В отряде стала притчей история о том, как однажды журналист Рогов отобедал сразу у двух космонавтов и уехал в Москву полуголодным. Случилось это недавно. Леня провел целый день в городке и пропустил обеденные часы.

– Дорогой, – сказал узнавший об этом Андрей Субботин, – за чем дело стало? В пять мы кончаем, так ты сразу ко мне.

– Ты меня давно уже собираешься проведать, Рогов, – обратился к нему через несколько минут и Володя Костров, – приходи сегодня часикам к семи, раз задерживаешься в нашем городке. Пообедаем, поговорим.

Рогов, для которого каждая встреча с космонавтами давала так много, решил, что не следует отказываться ни от одного из этих предложений. Ровно в шесть он уже сидел за столиком у Субботина. Хлебосольная хозяйка, жена Андрея, выставила такое обилие закусок, что у Лени буквально глаза разбежались. Была тут и заветная коробочка крабов, и красная икра, и холодное, тонкими ломтями нарезанное мясо лося, маринованные огурчики и маслята. Жирная атлантическая сельдь подмигивала Рогову просоленным глазом. Андрей сказал «Ладно, ладно» укоризненно посмотревшей на него жене и достал небольшой, граммов на двести, графинчик водки, настоенной на красных стручках перца.

– Мне семьдесят пять, тебе сто двадцать пять, – распорядился он, – сам знаешь, как говорит наш генерал Мочалов: космонавты живут на земле. А раз на земле, значит, и водочки иногда немножечко можно.

Они выпили, и Андрей с жадностью набросился на закуски.

– Ты почему так мало ешь? – удивлялся он, глядя на гостя.

А Рогов в эту минуту хитровато рассчитывал: «Сто двадцать пять граммов водки я, разумеется, выпью, это не помешает. А вот на закуски нажимать не буду. Надо оставить место на второй обед. Володя Костров примет не хуже. Однако жаль такие грибы и крабы оставлять! Ишь, как заразительно хрустит на зубах у Андрея огурец…»

И не знал Рогов одной небольшой детали: Субботину постоянно недоставало полутора килограмм в весе, и в эти дни он усиленно питался.

– Ты куда же? – закричал он, когда Леня собрался уходить. – А какой бифштекс впереди ожидается! Пальчики оближешь.

Но Леня, ссылаясь на дальнюю дорогу, поспешил уйти. Спустившись на этаж ниже ровно в семь, он очутился у Кострова. Володя встретил его по-домашнему просто, в одной пижаме. Жена его, Вера Ивановна, была на собрании женсовета, и он укладывал детей спать.

– Ты извини, мы тут сами будем хозяйничать, – сообщил Костров.

Он долго гремел миски и кастрюлями на кухне, потом внес две тарелки жидкого рисового супа и сковородку с поджаренной баклажанной икрой.

– Вот. Ешь. Овощи – это очень полезно, в особенности для таких толстяков, как ты, – провозгласил он, – гораздо полезнее мяса. Да и мне надо два килограмма согнать, чтобы в весовую норму прийти. Так что у нас отношение к еде одинаковым должно быть. Правда?

– Правда, – упавшим голосом выдавил Леня и, с грустью вспоминая богатый стол у Андрея, подумал: «Ну, водочки-то он немного нальет, раз в гости в такой мороз пригласил. Не может быть, чтобы не налил».

И как раз в это мгновение Костров хлопнул себя ладонью по лбу.

– Вот голова садовая! Обед-то обедом. Но запить его надо! – весело воскликнул он. – Помнишь, как там у Маяковского: «Ну, а класс-то жажду заливает квасом? Класс – он тоже выпить не дурак!» Так, кажется?

– В общих чертах да, – обрадованно подтвердил Рогов.

Сопровождаемый его взглядом, Костров метнулся из комнаты, а Леня облегченно вздохнул: «Вот оно. Наконец-то опамятовался». Но Костров остановился в дверях и, не оборачиваясь, спросил:

– Позабыл выяснить, ты чем запивать будешь: молоком или нарзаном? Я спиртного не употребляю, да и тебе не советую. От него полнеешь.

– А кефира у тебя нет? – мрачно спросил журналист.

Позже он сам со смехом рассказывал всем эту историю.

Генерал Мочалов, не уставая, повторял:

– Вы запомните, вы теперь другие. Авиация была для вас только первой ступенью. Вторая ступень – космонавтика, и ой каких сил потребует от каждого, прежде чем кто-то будет допущен к старту!