Костры партизанские. Книга 1

      Бузотеристому Григорию обидно, что нет ему доверия, вот и напоминает о себе. Каргину все это понятно, он даже рад, что у Григория просыпается самолюбие. И отвечает без тени насмешки:
      — Вам с Юркой особые задания будут… Ты отвечаешь за жизнь Петра. И отсюда шагай прямо на место общего сбора. Ясно?
      — А чего тут понимать-то? Знай шагай, и все, — вроде бы безразличным тоном ответил Григорий, хотел сказать еще что-то, но промолчал.
      А Каргин словно и не заметил внутренней борьбы Григория, он уже вновь смотрит только на неподвижный строй.
      — Сержант Устюгов Андрей, выйди из строя… И Юрка, выйди… Чует мое сердце, что Зигель клятый нащупает наши землянки. Вот-вот нащупает. Так что вы подготовьтесь к встрече фашистов… Ежели трое суток минет после нашего ухода, а они не заявятся, идите вдогон за нами… А ты, сержант Андрей Устюгов, будешь все это время в подчинении у рядового, как ранее не оправдавший своего командирского звания. Не обессудь, но так будет. И он мне, когда встретимся, доложит, как ты вел себя при выполнении этого задания. На предмет того доложит, достоин ли ты своего сержантского звания… Вопросы есть?.. Разойдись!

8

      Когда капитан Кулик очнулся, женщина уже не кричала. И соседи не стонали. Он был несказанно рад этому: казалось, голова на маленькие кусочки вот-вот разорвется от любого звука.
      Не было сил перевернуться на живот. Да что перевернуться — вот она, кружка с водой, рядом, от жажды все внутри ссохлось и горит, а у него нет сил дотянуться до нее.
      Хотя, может быть, он боится? Боится боли, которая неминуемо и с еще большим неистовством вонзится в каждую клеточку его еще живого тела?
      Может быть, и так…
      Болит все, но особенно сильно ноги. Они перебиты железным прутом.
      Ох, ноги, ноженьки…
      Как бывало уже не раз, замок заскрежетал внезапно, и сноп яркого света ударил в одиночку, скользнул по стенам, остановился на полу, где, скрючившись, лежал он, капитан Кулик.
      А вот властного окрика не последовало. Немцы просто подошли, склонились над ним, заглядывая в глаза. В одном из них он узнал врача — брюхо на тонких ножках. Того самого, который в первые дни накладывал повязки на его раны, а позднее — показывал, куда наносить удар железным прутом.
      Врач напоил его, сделал укол, от которого боль исчезла и по телу разлилась приятная теплота.
      Потом его, капитана Кулика, осторожно положили на носилки и понесли через двор, понесли по знакомому коридору, в тот самый кабинет, откуда он ни разу не ушел в сознании.
      Яркое солнце заглядывало в окна кабинета, и, будто позолота, его лучи лежали на недавно выскобленных половицах.
      — Ах, капитан, как хороша жизнь! — сказал фон Зигель. Он стоял у окна и любовался белыми облаками, которые неслышно скользили по голубой глади: — Весна идет, капитан, весна… Представьте на минуту, что вы сидите в садике у своего дома, а кругом цветы. Очень красивые и разные цветы. И все они источают аромат, и вам дышится легко-легко. А неподалеку, на лужайке, играют ваши дети… Вы кого бы хотели иметь; сына или дочку?
      — Много сынов… И чтобы все они стали солдатами…
      — Что ж, солдаты — опора империи… А каких женщин вы больше любите? Брюнеток или блондинок? Лично мне, откровенно говоря, цвет волос безразличен, другое в женщине главное: она должна быть здорова и в меру упитанна, чтобы рожать нормальных детей… А ваше мнение?
      — Раньше об этом не думал, а сейчас и вовсе не ко времени…
      — Наоборот, сейчас вам самое время подумать о семье. Если вы назовете только свою настоящую фамилию — ничего больше! — мы наградим вас наделом земли, поставим усадьбу и дадим денег, чтобы вы смогли обзавестись соответствующим инвентарем, имуществом… Не торопитесь с ответом: право же, все это слишком высокая цена за одну фамилию. Лично я никогда бы не предложил вам такую сделку, но наш гебитскомендант — чудак, и таков его приказ.
      Белые облака плывут по голубому небу, плывут себе, плывут…
      Капитан Кулик закрывает глаза и устало говорит:
      — Не надо… Не буду жениться…
      Фон Зигель с видом победителя глянул на своих помощников, сдерживая торжество, не спеша подошел к капитану Кулику, рывком за волосы приподнял его голову и сказал, ласково улыбаясь:
      — Я и не это заставлю вас сделать!
      Тут голос фон Зигеля куда-то провалился. Сразу же померкло и солнце. Капитан Кулик уже не чувствовал, как врач — брюхо на тонких ножках — лихорадочно торопливо вогнал ему в руку иглу, как чьи-то неумелые пальцы расстегивали у него на груди гимнастерку. Он ничего больше не чувствовал. Даже боли, которая неотступно была с ним все эти дни. Он обрел покой.
      Еще через несколько минут его бесцеремонно выволокли на двор и бросили там у входа в подвал, прикрыв окровавленной и драной рогожей. А Трахтенберг равнодушно записал в дневнике комендатуры:

      «Сегодня русский, назвавшийся Ивановым Иваном Ивановичем, неожиданно скончался, хотя к нему никаких мер физического воздействия применено не было.
      Диагноз — паралич сердца».

9

      Даже в мыслях не было такого у Каргина, но своим приказом он здорово обидел Григория. Выходит, Федор в отделенные попал, Юрка — хоть над одним солдатом да начальник, а он, Гришка, только в няньки и пригоден?
      Однако Григорий сумел спрятать свое недовольство: и с Каргиным простился честь по чести, и с Юркой обнялся.
      Километра два или три они с Петром бежали ходко, а потом к ногам Петра будто кто гири привязал: стал отставать, через каждые пять минут канючить:
      — Отдохнем малость, дядя Гриша…
      Сжалился, присели отдохнуть. Тут Петро и сказал:
      — А товарищ Каргин подходяще немцев пощиплет.
      Во время второго привала, который пришлось сделать очень скоро, так как Петро где-то обронил рукавицу, была брошена тоже только одна фраза:
      — А дядя Юрка даст фрицам, когда они сунутся к нашим землянкам.
      Вот тогда Григорий и понял всю подноготную отставаний Петра, посуровел и сказал, сам не зная того, что подражает Каргину, разговаривающему с провинившимся бойцом:
      — Если бы ты, Петро, был солдатом, я бы запросто мог тебя на губу упрятать. За обман командира, за симуляцию, за попытку сбить товарища с верного пути выполнения боевого приказа… Рукавицу-то куда спрятал? Достань немедля… Вот так-то… Приказ, Петро, на то и дается, чтобы солдат его выполнил. Кровь из носу, а выполнил!.. Думаешь, большая радость в няньках при тебе состоять? А я состою. И доставлю тебя туда, куда приказал товарищ Каргин. И ты не изматывай мою душу, не надрывай! Мне силы для драки с фрицами еще понадобятся… Шагай, что ли!

10

      Тетя Аня пришла из Степанкова утром. Вошла в дом Клавы, истово перекрестилась на пустой передний угол и, даже не взглянув на Виктора, прошла к столу, села. Годы уже сгорбатили ее спину, иссушили и покрыли восковой желтизной лицо и руки. Обычно она выглядела немощной старушкой, которой тлеть осталось самую малость. Но сегодня, даже сидя за столом, она опиралась на суковатую палку и поэтому казалась прямее, сильнее и мужественнее, чем обычно.
      Она, как показалось Виктору с Клавой, молчала очень долго словно ждала вопросов. Потом сказала одной Клаве:
      — В великих муках преставился воин Иван. И будет ему вечное царство небесное, ибо постоял он за Родину и народ свой.
      Отбив положенное число поклонов, она поднялась с колен, жестом руки отвергнув помощь Клавы, и, стоя посреди кухни, поведала, как израненного капитана — ноженьки резвые прострелены — привезли в Степанково, как улещивали, а потом и пытали его, чтобы отрекся от своего народа. Умер под пытками капитан Иван, а черной измены не совершил.
      — И выволокли они его мертвого во двор, прикрыли рогожей… Но и мертвый он грозил кулаком! И такое сияние от его лица лилось, что сквозь рогожу слепило! — убежденно закончила она свой рассказ.
      — А пытал его… кто? — спросил Виктор, проглотив комок, стоявший в горле.
      — И фрицы, и полицаи… У одного шея — во, а лапищи и того страшнее… Этот за главного при всех пытках был.
      Горивода!
      Тетя Аня скоро ушла обратно, так и не сказав Виктору ни слова. Но, уже взявшись за ручку двери, посмотрела на него и постучала по полу суковатой палкой. Будто приказала понять что-то обязательно. И, не простившись, ушла.
      Только своим и пересказали, что узнали от тети Ани, а уже на другой день о героической смерти неизвестного капитана судачила вся деревня. Клава с Груней передали, что бабы, лишь столкнутся хотя бы две или три, непременно заведут разговор об этом, перескажут друг другу те муки, через которые он чистым прошел, и закончат неизменно одним:
      — Долго ли терпеть такое?
      Даже Авдотья, которая еще недавно, казалось, слова прилюдно молвить боялась, и та во весь голос заявила у колодца:
      — А по мне — всей деревней, всем миром в леса глухие уйти, и пущай фрицы с полицаями меж собой грызутся!
      А следующей ночью, пошатываясь и держась рукой за грудь, где из последних сил барабанило сердце, к околице Слепышей подбегала Нюська. Подбегала на непослушных от усталости ногах, растрепанная, даже лохматая. Минут пять она стояла, почти упав грудью на изгородь, собираясь с силами.
      Сегодня был ее черный день, и в указанное время она приплелась в Степанково. А ночью, когда тот храпел, а она отрешенно смотрела в темноту, всех солдат подняла боевая тревога. Ее мучитель тоже убежал на построение, приказав ждать его. И она ждала. Но он заскочил только на несколько секунд, схватил что-то, потом неизвестно почему рассвирепел, увидев ее, и вытолкнул на улицу, по которой сновали полицейские и солдаты. Из отрывков их разговоров и узнала, что утром, когда рассветет, они будут прочесывать лес в районе Слепышей; будто бы туда ушла лыжня поджигателей склада бензина.
      Нюська не знала тех, кто поджег склад. И все равно они были дороги ей, все равно их судьба волновала ее: они не сломились, они, как только могли, мешали врагу утвердиться на советской земле.
      Нюська не знала, кто те смельчаки, не знала и о том, как можно помочь им. И все равно из последних сил бежала в Слепыши: здесь Витька-полицай, ему она верила. Даже тайком подозревала, что он не просто Клавкин полюбовник, как судачили бабы, хотя спроси ее на самом страшном суде, не смогла бы объяснить почему. Может, чувствовала в нем ту душевную чистоту, которая обязательно умирает в человеке, отрекшемся от родного народа.
      Верила Витьке-полицаю, о нем думала всю дорогу, но без остановки пробежала мимо его хаты, забарабанила кулаком в дверь квартиры Василия Ивановича.
      Тот сразу же окликнул:
      — Кто там?
      — Открой… Это я, Нюська…
      Через некоторое время, показавшееся ей невероятно долгим, он открыл дверь и впустил Нюську в горницу.
      — Облава… Большущая, — сказала Нюська сразу же; как только переступила порог. — Будто от того склада в наш лес лыжня поджигателей склада бензина ушла…
      Василия Ивановича словно не удивило это известие, он просто помолчал какое-то время, а потом сказал:
      — Зови сюда Афоню с Виктором. И побыстрей!
      Она поняла, что в ней нуждаются, и сразу, позабыв про усталость, метнулась на улицу…
      Когда машины с гитлеровцами и полицаями приблизились к околице Слепышей, кто-то невидимый окликнул их:
      — Стой! Кто идет?
      Свитальский, который ехал в кабине головного грузовика, крикнул по возможности властно:
      — Начальник полиции района!
      Немедленно из одного сугроба вынырнул полицейский и, держа карабин на изготовку, подошел к машине, взглянул на Свитальского, отрапортовал, что за минувшую ночь происшествий не было, и попросил разрешения вызвать товарищей. И моментально бабахнул в черное небо.
      Фон Зигель, когда услышал выстрел и пока еще не знал причины, породившей его, решил руководить боем из машины: это даст ему возможность маневра (так он мотивировал свое решение). На самом же деле испугался этих будто вымерших домишек и леса, который, казалось, за ночь придвинулся угрожающе близко. А велики ли у него, коменданта района, силы, устоят ли они, если из-за темных елей ударит большевистская банда? Меньше сотни солдат и полтора десятка сброда, который при первой серьезной опасности даст стрекача!
      И еще он подумал, что при первой возможности нужно будет полностью уничтожить все подобные деревеньки, затерявшиеся среди лесов.
      Прошло еще несколько минут, и его отряд, усиленный тремя полицейскими из Слепышей, раскинулся цепью и вступил в лес. В цепи облавы, нацелив винтовки на лес, шли Василий Иванович и Виктор с Афоней. Перед ними маячила, дразнила широченная спина Гориводы, который был проводником. Виктору чудилось, что он даже сейчас, даже сквозь шапку видит его розоватый затылок, сбегающий в покатые плечи.
 
      Юрка уже начал подумывать, что дежурить им у пустых землянок остается лишь еще две ночи, когда между деревьев мелькнула фигура человека, который, легко выбрасывая лыжные палки вперед и чуть в стороны, шел в глубину леса, шел точнехонько по направлению их землянок. Юрка еще решал, как ему поступить — окликнуть незнакомца или просто проследить за ним, — когда за спиной того замелькали ненавистные серо-зеленые шинели. И тогда, вскинув автомат, он дал очередь. Целился точно в грудь того, первого, понимая, что именно он ведет остальных. Увидев, что он рухнул лицом в комель березы, сразу, как только мог быстро. Юрка побежал к землянкам, чтобы заблаговременно предупредить о фашистах сержанта Устюгова, в солдатскую расторопность которого не очень верил. Но тот уже ждал его у землянок.
      — Заминировал? — спросил Юрка. — И веревочку закрепил, как учили?
      — Проверьте, если сомневаетесь.
      И Юрка проверил. Он прекрасно понимал, что взрыв уничтожит следы людей, живших в землянке. Вернее — не полностью уничтожит, а сделает так, что невозможно станет определить, сколько человек здесь жило; умение обмануть врага — тоже искусство настоящего солдата. И жаль, что нельзя было заминировать всю эту полянку!
      — А теперь идем, встретим их, — сказал Юрка.
      Едва настороженную тишину леса разорвали автоматные очереди, Виктор плюхнулся в снег, зарылся в него лицом. В этот момент он не думал о том, что это стреляют свои, своевременно обнаружившие врага. Виктор просто испугался этого внезапного грохота, сорвавшего с деревьев снег. Испугался за свою жизнь.
      Страх исчез скоро и так же внезапно, как обрушился. Виктор приподнял голову и со злорадством отметил, что залегла вся цепь, что и немцы в подавляющем большинстве своем, как и он недавно, уткнулись лицами в снег. И тут же глаза остановились на Гориводе. Он лежал впереди всех. Лежал большой и до невероятности неподвижный. В его бок — единственное, что видел отчетливо, — и стал выпускать пулю за пулей, радуясь, что и немцы с каждой минутой стреляли все злее, яростнее.
      Потом откуда-то справа приползла команда, скорее истеричная, нежели властная:
      — Вперед!
      Цепь поднялась и перебежками, от дерева к дереву, от сугроба к сугробу, спотыкаясь на каждом шагу, двинулась в чащу леса.
      Примерно через час между деревьями обозначился просвет, и Виктор понял, что подошел к землянке; глянул на Афоню, который все время держался рядом, перехватил его чуть насмешливый взгляд и вспомнил, что товарищи уже ушли.
      Цепь снова залегла, едва передние увидели черное колено трубы, вокруг которого вытаял снег. Сразу же загремели выстрелы. Били по черному колену трубы (оно скоро упало, срезанное пулями), били просто по снежным буграм над землянками.
      Наконец стрельба захлебнулась, и на лес упала невероятная тишина. Была она настолько по-мирному прозрачна и светла, что белка высунулась из своего дупла.
      Из-за ствола этой самой ели, которая приютила белку, пан Свитальский и прохрипел молодцевато:
      — Вы окружены! Сдавайтесь!
      Землянки отмолчались.
      Тогда пан Свитальский взмахнул рукой, и два полицая-добровольца, чуть выдвинувшись вперед, разрядили винтовки в дверь главной землянки.
      Опять никакого ответа.
      Тогда те же два полицая, желая выслужиться, метнулись к землянке, один из них рванул на себя ее дверь. Тотчас грохнул взрыв, от которого, казалось, зашатались все деревья и взлетели на воздух две другие землянки.
      Когда осела последняя почти невесомая снежная пыль, к огромной яме, из которой кое-где торчали обломки бревен, подошли сначала саперы, потом Свитальский с Золотарем и, наконец, фон Зигель. Они долго стояли на краю ямы. Если на лицах большинства немецких солдат читалось только любопытство, то Золотарь со Свитальским были явно разочарованы, зло перешептывались, словно обвиняли друг друга в чем-то, и украдкой бросали на коменданта встревоженные взгляды. А тот, не мигая, смотрел на разорванный взрывом бок железной печурки, внешне был абсолютно спокоен, но думал о том, что здесь, в Советской России, все значительно сложнее, чем казалось сначала. Только сейчас он по-настоящему понял, что поражение вермахта под Москвой — вовсе не случайность, а нечто другое, во много раз более страшное. И еще подумал, что главная борьба впереди и что будет она невероятно тяжелой, кровопролитной. От таких выводов стало зябко даже в меховом жилете, даже в шинели, меховой воротник которой ластился к шее.
      В это время к нему подбежал солдат на лыжах, козырнул и протянул пакет. Фон Зигель удивленно вскинул бровь, о чем-то спросил солдата. Тот начал отвечать, но фон Зигель жестом руки приказал ему замолчать, вскрыл конверт, прочел послание и, сохраняя внешнее спокойствие, зашагал обратно по своему следу. Зашагал зло, решительно, нимало не заботясь о том, что снег упорно лез за голенища валенок.
      А немцы в цепи перешептывались, от них Василий Иванович и Виктор с Афоней узнали, что сегодня на рассвете у самого Степанкова неизвестные напали на колонну из пяти машин и уничтожили ее; снаряды, лежавшие в кузовах грузовиков, рвались так, что в комендатуре почти все стекла повылетали.

11

      Лишь на лыжне, оглянувшись и заметив, что за ним идут только Пауль и Ганс, Каргин вдруг почувствовал холодок между лопатками: хотя они вроде бы и хорошие парни, но все же — вчерашние солдаты вермахта; их двое, он — один; его товарищи удаляются с каждой минутой, а соотечественники этих — вокруг.
      Он понял, что допустил просчет и настал час самого страшного испытания: если сейчас, выдав командира русского партизанского отряда, Пауль и Ганс еще могут рассчитывать на прощение или хоть на какое-то снисхождение, то позже уже никогда им не вернуться в ряды вермахта.
      Все это прекрасно понимал Каргин, ничего изменить уже не мог и поэтому внешне спокойно прокладывал лыжню, хотя первое время ждал, что вот-вот сзади лязгнет затвор винтовки и кто-то из немцев пролает страшное, уничтожающее: «Хальт! Хенде хох!»
      Но сзади доносилось только дыхание людей, старающихся не отстать.
      Шли весь день. Сначала, опасаясь погони, Каргин старался выиграть время и поэтому не делал привалов, а позднее вдруг почувствовал, что ночные походы в Гнилое Урочище не прошли даром, что свинцовая тяжесть разлилась по ногам и была настолько велика, что, казалось, сесть — сядешь, а вот встать уже не сможешь. И опять шел без остановок.
      Почти в полной темноте Каргин вдруг увидел у ног черную дыру в снегу. Он еще не решил, осмотреть ее или идти дальше, а Пауль уже встал между ним и неизвестным лазом, нацелив туда винтовку. Ганс встал рядом с Паулем. И тоже с винтовкой наготове.
      Несколько минут вслушивались, потом Пауль чуть посторонился, и Ганс, сняв лыжи, медленно, осторожно и в то же время решительно полез в эту дыру, казавшуюся бездонной.
      Теперь и Каргин положил руки на автомат.
      Дыра оказалась лазом в блиндаж. Было непонятно, кому и зачем понадобился он в этой глухомани. Эти вопросы только промелькнули, не взволновали. Главное — есть пристанище на ночь! И пусть в нем нет ни лежанки, ни столика, ни печурки. Зато это уже ночевка не под елкой, и самое радостное — в дальнем углу громоздились пустые патронные ящики. Два из них Ганс сразу разломал, а еще через несколько минут на земляном полу, сохранившем следы чьих-то подкованных каблуков, запылал небольшой костер. Дым с неохотой шел наружу, словно чувствовал, что к ночи мороз покрепчал, и висел под потолком клубящейся сизой пеленой. Но дым — мелочь, которой можно пренебречь: от костра струилось такое хорошее домашнее тепло!..
      Каргин все еще несколько остерегался Пауля с Гансом и решил не спать всю ночь. С такой мыслью он и навалился спиной на земляную стенку блиндажа, устроился как только мог удобнее и положил руки на автомат, висевший на груди.
      Каргин намеревался бодрствовать всю ночь, но уже через считанные минуты голова его безвольно склонилась на грудь, а еще немного погодя и сам повалился на бок. Он не чувствовал, как Пауль и Ганс подхватили его и подтащили поближе к костру, уложили спиной к нему. Не слышал и пояснения Пауля:
      — Чтобы спине его было теплее. Она всегда первой мерзнет.
      Вскоре по другую сторону костра и тоже к нему спиной прилег Ганс, обняв винтовку. Лишь Пауль бодрствовал, чтобы поддерживать огонь.
      Каргин спал беспокойно, вскрикивал, дергался, словно порывался встать. Пауль решил, что ему холодно, и, подумав, снял с себя шинель и осторожно, чтобы ненароком не потревожить, накрыл ею Каргина. Пусть геноссе Каргин хорошо отдохнет…
 
      Будто от внутреннего толчка проснулся Каргин и прежде всего спохватился: где автомат? Он лежал у него на груди. Тогда, еще боясь окончательно поверить в большую радость, Он открыл глаза и увидел немецкую шинель, которой он был накрыт.
      Так вот почему ему было так тепло!..
      Каргин сел и повернулся лицом к костру. Сразу же увидел Ганса в одном френче и протянул ему шинель. Не сказал ни слова благодарности, просто протянул шинель. Только свой автомат, который даже во сне сжимал изо всех сил, снял с шеи и положил так, словно он стал общим.
      Позавтракали всухомятку и вылезли из блиндажа, чтобы осмотреться и продолжать путь.
      Мороз за ночь набрал силу и сразу вцепился в уши, щеки, нос. Но по зеленовато-голубому небу плыло солнце. Было оно не кровавым, как в лютую зимнюю стужу, а просветленным, даже ярким. И в воздухе струилась прозрачность.
      Стало ясно, что этот мороз, может быть, последний, что еще немного, совсем немного — и зазвенит капель, запоют под снегом первые ручейки — разведчики надвигающейся весны. А там, глядишь, нагрянет и разыграется половодье, после которого земля всегда выглядит помолодевшей и обязательно очищенной от гнили. Главное же — окончательно укрепилась уверенность, что еще соберется снова весь отряд, что его боевая история только начинается.