Фантастика, 1963 год

      — Ладно. Возьмем Фарадея. Он открыл электромагнитную индукцию…
      — Ну и что?
      — А то, что это открытие было революционным, оно сразу объединило электричество и магнетизм, на нем возникла электротехника.
      — Ну и что? — продолжал настаивать Сычев. Как большинство безногих, он был склонен к полноте.
      Сейчас он был просто толстым, с рыхлым, сильно состарившимся лицом.
      — А то, что Фарадей не имел никакого понятия о твоем Юнге и его упругом эфире. И ни о каком Максвелле. Это Максвелл затолкал Фарадея в свои уравнения.
      Сычев закинул голову и неестественно захохотал.
      — Перестань ржать, Жорка! — прикрикнул на него Мигай. — Что-то в Лялиных словах есть. Говори дальше, Ляля, не обращай на него внимания.
      — Я уверен, если бы Фарадей был умным, ну, хотя бы таким, как мы…
      Ребята вокруг весело загалдели.
      — Не смейтесь, если бы он был таким умным, он бы не сделал ни одного открытия…
      Все мгновенно утихли и уставились на Самозванцева. Он растерянно бегал глазами, держа рюмку у самых губ.
      — В методе тыка что-то есть. У нас в институте работает, целая группа толковых парней и девчат. Они никогда не лезут в журналы для того, чтобы найти там намек на решения задачи. Они просто пробуют. Делают и так и сяк, как попало. Вроде Фарадея.
      — Вот видишь! У них что-нибудь получается?
      — Представьте себе, да. И, нужно сказать, самые оригинальные решения получаются именно у них…
      Наш членкор не выдержал.
      — Вас повело. Сейчас вы начнете доказывать, что научной работой лучше всего заниматься, ничего не зная. У физиков всегда есть склонность поиграть в парадоксы. Но сейчас не тот возраст…
      — Надоел ты со своим возрастом. Пусть говорит Ляля. Значит, Фарадей, говоришь, работал методом тыка?
      — Конечно. Он был просто любознательным парнем. А что будет, если по магниту стукнуть молотком? А что будет, если его нагреть докрасна? А будут ли светиться у кошек глаза, если ее подержать голодной? И так далее. Самые нелепые “а что будет, если…”. И вот, задавая себе кучу вопросов, он отвечал на них при помощи эксперимента. Поэтому он и наоткрывал тьму всяких явлений и эффектов, которые дальше оформили в новые теории. А вот нам, умным, кажется, что больше не существует никаких “а что будет, если…”. У нас теория на первом плане…
      — Н-да, — неопределенно промычал членкор и отошел в сторону. За ним пошло еще несколько человек.
      — Придется поддерживать “тыкачей”, — грустно усмехнувшись, сказал Вовка Мигай. — А вдруг среди них объявится Фарадей…
      — Есть очень простой способ обнаружить Фарадея, — вмешался в разговор Николай Завойский, наш выдающийся теоретик, тоже доктор и тоже членкор.
      Мы всегда его недолюбливали за его чересчур аристократические манеры.
      — Ну-ка, выкладывай твой способ выявить Фарадея.
      — Нужно объявить всесоюзный конкурс на наилучшее “а что будет, если…”. Участники конкурса сами себе задают вопросы и сами отвечают. Конечно, при помощи эксперимента. Так вот, “фарадеевским” вопросом будет тот, на который современная теория ответа дать не может.
      Идея всем понравилась, и вскоре до сих пор неразговорчивые физики оживились и начали “играть в Фарадея”. “А что будет, если?..” — послышалось с разных концов зала, а после народ собрался вместе, и игра приняла бурный и веселый характер. Сами задавали самые дикие вопросы и сами же на них отвечали.
      — А что будет, если кашалоту надеть очки?
      — А что будет, если в коровьем молоке сварить метеор?
      — А что будет, если сквозь человека пропустить импульс тока в миллион ампер за миллионную долю секунды?
      — А что будет, если…
      Вопросы сыпались непрерывно. Отвечали на них все сразу. Пошли вычисления, уравнения, ссылки на источники, в общем был привлечен весь арсенал физических знаний, и вскоре выяснилось, что задать “фарадеевский” вопрос очень трудно, но можно.
      И черт возьми, таким вопросом почти всегда оказывался тот, над решением которого как раз и билась современная физика. Ляля Самозванцев, заваривший эту кутерьму, разочарованно вздохнул.
      — А я — то думал, что мы войдем в ходатайство перед президиумом Академии о создании НИИ фарадеевских исследований.
      — Ребята, а вы помните Алешку Монина? Ведь мы его на курсе так и называли — Фарадей!
      Мы стихли. Все взоры обратились на Шуру Корневу, главного организатора нынешнего “капустника”. Рыжая, веснушчатая, она никогда не пыталась казаться красивой.
      — Шуренок, почему среди нас нет Алика?
      — Ребята, сегодня он не может.
      — Почему?
      — У него ночное дежурство в клинике… Кроме того, он сказал…
      — Что?
      — Он сказал, что ему неловко посещать наши вечера. Там, говорит, собираются академики, в крайнем случае кандидаты, а я… В общем понимаете…
      В общем мы понимали. Мы считали, что Монину крупно не повезло и виноват он в этом сам. Достаточно было посмотреть, как он выполнял лабораторные работы по физике, чтобы убедиться, что ничего путного из него не получится. Вместо того чтобы, как положено, снять частотную характеристику генератора, он усаживался у осциллографа и часами любовался дикими фигурами, которые выписывал электронный луч. “Алик, заэкранируй провода, иначе ничего не выйдет…” — “Это и дурак знает, что если заэкранировать провода, то все получится. А вот что будет, если они не заэкранированы?” — “Чудак, обыкновенные наводки. Сетевой ток, рентгеновская установка в соседней лаборатории…” Алик таинственно улыбался и экранировал провода. Фигуры на экране изменялись, но оставались такими же дикими. “Ты плохо заэкранировал. Закрой крышку прибора”.
      Он закрывал, но положение нисколько не улучшалось. “Заземли корпус”. Он заземлял, и картина становилась еще хуже. Ни у кого другого не получалось так, как у Алика. Вместо того чтобы найти характеристику генератора, он исписывал толстенную клеенчатую тетрадь. Его отчет о проделанной работе читался как фантастическая повесть о странном поведении генератора, когда он заэкранирован, когда не заэкранирован, когда усилительную лампу обдувает воздух от вентилятора и когда на ней лежит мокрая тряпка. В конце концов все окончательно запутывалось, и ему ставили очередной “незачет”.
      У нас в общежитии на Стромынке всегда было проблемой, как бы побыстрее умыться. Студенты любили поспать и в семь утра мчались к умывальникам все сразу. Там начиналась жуткая толчея.
      Однажды Монин стал организатором коллективного опоздания на лекции. Стояла большая очередь к умывальнику, а он склонился над раковиной и что-то колдовал.
      — Фарадей, ты что, уснул?
      — Нет. Вот посмотри…
      Раковина засорилась, в ней почти до краев стояла мутная вода. Алька бросил на воду щепотку зубного порошка, и комочки быстро разбежались по сторонам.
      — Подумаешь! Поверхностное натяжение… Отойди…
      Алик и не думал отходить.
      — А вот теперь смотри…
      Он снова бросил в воду щепотку порошка, но на этот раз частички бросились навстречу друг другу и собрались кучкой. Мы остолбенели.
      — Ну, сделай еще…
      Он повторил опыт. Оказывается, если сбрасывать порошок с одной высоты, то он разбегается, если с другой — собирается в кучу.
      Физики от первого до пятого курсов позатыкали в раковинах отверстия и стали сыпать на воду зубной порошок. Будущий членкор Федя Егорьев экспериментировал с табаком, вытряхнутым из папиросной гильзы. Элегантный теоретик Завойский принес три сорта пудры и присыпку от потения ног. Притащили толченый сахар, соль, серу от спичек, порошки от головной боли и еще черт знает что. В туалете водворилась напряженная исследовательская атмосфера. Порошки вели себя самым чудовищным образом. На поверхности воды они собирались в комки, разбегались по краям раковины, тонули, после вновь всплывали, кружились на месте, образовывали туманности и планетные системы, бегали по прямой линии и даже подпрыгивали. И все это зависело от высоты, с которой их сбрасывали, от того, как их сбрасывали, от уровня воды в раковине, есть ли в воде мыло или нет, и бросали ли раньше в воду другие порошки. Все, что знали физики о поверхностном натяжении еще со второго курса, рухнуло, как карточный домик, здесь, в туалетной комнате, и виновным в этом был Алешка Монин.
      — Жаль, что его здесь нет. Любопытный парень, — вздохнул Федя Егорьев. — Настоящий Фарадей. Только не удавшийся.
      — Наверное, задавал себе не те вопросы…
      — Товарищи, а что будет, если… я не приду вовремя домой?
      Был час ночи. Мы расхохотались. Это сказал Абрам Чайтер, атомник-любитель, как мы его называли за страсть публиковать популярные статьи по атомной физике. Специальность у него была совсем другая. Всем было известно, что у Абрама очень ревнивая жена.
      — Дети потеряют любимого писателя про войну, — сказал Ляля.
      Мы стали одеваться и расходиться.
      На улице моросил дождик. Движение стихло.
      Прощаясь, ребята торопились к стоянкам такси.
      У входа в клуб задержались четверо: Федя Егорьев, Вовка Мигай, Ляля Самозванцев и я. Несколько минут мы молча курили.
      — Здесь в наше время ходил трамвай, — сказал Федя. — Однажды я застал Алика на этом самом месте с поднятой вверх головой. Знаете, что он наблюдал, наверное, часа два?
      Мы не знали.
      — Цвет искры между трамвайной дугой и проволокой. Он мне сказал, что стоит здесь уже целую неделю и что есть связь между цветом искры и погодой. Совсем недавно я прочитал об этом, как об открытии…
      — А не навестить ли нам его сейчас? — предложил я. — Неудобно как-то… Мы собираемся, а он на отшибе…
      — Идея. Пошли, — откликнулся Федя.
      Мы всегда очень любили Федю за его решительность. И сейчас, много лет спустя, он остался таким же. Высокий, тощий, он быстро зашагал по проспекту Маркса в сторону улицы Горького. У гостиницы “Националы” мы остановились. Членкор сказал:
      — Пойду куплю в ресторане бутылку вина.
      Федя знал ход в буфет через кухню. Он скрылся в темной подворотне и через несколько минут мы услышали, как кто-то, наверное дворник или повар, кричал ему вслед:
      — Пьяницы несчастные! Мало вам дня! Лезет через запрещенное помещение!
      Но задача была выполнена. Вскоре такси мчало нас в другой конец города, где работал Алик Монин.
      Больница помещалась в большом парке. Мы расстались с такси у ворот и пошли по мокрой асфальтовой дорожке между высокими кустарниками и деревьями. Моросил весенний дождик, и молодые листья, как светляки, трепетали в лучах электрических фонарей. Мигай громко и вдохновенно рассказывал, как ему удалось наблюдать в пузырьковой камере треки К-мезонов и процесс рождения резонансных частиц. Самозванцев хвастался своим квантовым генератором, для которого все необходимое можно купить в любой аптеке, а Федя назвал их “чижиками”, потому что их штучки не шли ни в какое сравнение с его универсальной машиной, которая вчера обыграла его в шахматы. На мгновение мы остановились. Дорожку переходили два санитара с носилками, закрытыми простыней.
      — Этому до форточки наши генераторы и резонансные частицы, — вздохнул Мигай. — Там, наверное, морг…
      Мы посмотрели на невысокое здание с колоннами.
      На сером фронтоне четко выступал барельеф, изображавший борьбу римских воинов с галлами.
      — Все-таки унизительно в конце концов попасть в эту организацию, — заметил Ляля.
      — Не рентабельная, но не закроют…
      До здания нейрохирургического отделения мы дошли молча.
      Алик Монин встретил нас растерянно и смущенно.
      На нем был незастегнутый халат, в руках он вертел вечную ручку, которая мешала ему пожать наши руки.
      — Слушай, ты совсем доктор, я имею в виду, лекарь! — рявкнул Мигай.
      Уточнение было совсем некстати. На стыке двух наук — медицины и физики — титул “доктор” звучит очень двусмысленно. Алик совсем стушевался. Мы пошли за ним по затемненному коридору. Он только шептал:
      — Теперь сюда, мальчики. Сюда. Наверх. Направо…
      — Громко говорить не полагается, — назидательно сказал Федя, обращаясь к басистому Мигаю.
      В небольшом кабинете, освещенном только настольной лампой, мы расселись вокруг письменного стола. Федя вытащил из карманов две бутылки “Цинандали” и торжественно поставил перед смущенным Мониным.
      — Ух вы, черти полосатые! — вполголоса воскликнул он. — С “капустника”?
      — Точно. Болтали о Фарадее, вспомнили тебя. Ты чего прячешься?
      — Да нет, что вы… Я сейчас…
      Алик скрылся в коридоре, и мы принялись рассматривать кабинет дежурного врача. Ничего особенного. Шкафы вдоль стен, забитые бумагами, наверное — историями болезней, сбоку какой-то прибор, у раковины столик со склянками. И письменный стол.
      Федя взял со стола книжку и шепотом прочитал: — “Электросон”. Физика заползает и сюда.
      — Не хотел бы я заниматься физикой здесь… — невнятно пробормотал Самозванцев. — Физика — и морг по соседству. Как-то не вяжется…
      — Может быть, физика когда-нибудь посодействует закрытию этой нерентабельной организации.
      Алик вошел бесшумно, неся целую охапку химических мензурок самых различных размеров.
      — Случай, когда размер сосуда не имеет значения, — сказал членкор. — Все с делениями. Разлили.
      — За двадцать пять лет…
      — За двадцать пять лет…
      После выпили за здоровье друг друга. Теперь этот тост стал почти необходим.
      — Рассказывай, что ты здесь делаешь?
      Алик пожал плечами.
      — Всякую всячину. Вожусь с больными…
      — Ты и впрямь научился лечить?
      — Что вы! Конечно, нет. Я на диагностике…
      — Это?..
      — Это значит — помогаю нейрохирургам.
      — У вас оперируют мозг?
      — Бывает и такое. Но чаще всего операции, связанные с травмами нервных путей.
      — Интересно?
      — Бывает интересно…
      — А исследованиями можно заниматься?
      — У нас что ни больной, то исследование.
      — Страсть люблю рассказы об интересных больных. Расскажи что-нибудь, Алик. Какой-нибудь экстравагантный случай.
      Мигай выпил еще и придвинул свой стул поближе к письменному столу. Алик нервным движением руки поправил очки в тонкой металлической оправе.
      — Меня больше всего интересуют случаи потери памяти в связи с различными заболеваниями…
      — Как это “потеря памяти”?
      — У одних — полная потеря, у других — частичная.
      — Недавно я прочитал работу Маккалоха “Робот без памяти”, — сказал Федя.
      — Я тоже читал эту работу. Чепуха. То, что получил Маккалох на основе математической логики, совершенно не применимо к людям, потерявшим память. Их поведение куда сложнее…
      — Я всегда задумывался над тем, где она помещается, эта память, — сказал Федя.
      Алик оживился.
      — Вот именно, где? Можно с большой достоверностью сказать, что в мозгу нет специального центра памяти.
      — Может быть, в каких-нибудь молекулах…
      — Вряд ли, — заметил Алик. — Память слишком устойчива, чтобы быть записанной на молекулярном уровне. В результате непрерывного обмена веществ молекулы все время обновляются…
      Мы задумались. Когда говоришь с Мониным, вещи, которые кажутся простыми, вдруг начинают выглядеть чудовищно сложными и запутанными.
      — Что это за машина? — спросил Мигай, приподняв чехол над небольшим столом.
      — Это старая модель электроэнцефалографа.
      — А, ну да, волны головного мозга?
      — Да. Восьмиканальная машина. Сейчас есть лучше.
      Алик открыл ящик стола и вытащил кипу бумаг.
      — Вот электроэнцефалограммы людей, потерявших память…
      Мы посмотрели на графики кривых, имевших почти строго синусоидальную форму.
      — А вот биотоки мозга нормальных людей.
      — Здорово! Значит, можно при помощи этой шарманки сразу определить, есть у человека память или нет?..
      — Да. Правда…
      — Что?
      — Откровенно говоря, я не считаю термин “биотоки мозга” законным.
      — Почему?
      — Ведь мы снимаем электропотенциалы не с мозга. Он заэкранирован черепной коробкой, затем слоем ткани, богатой кровеносными сосудами, кожей…
      — Но частоты-то малые…
      — Все равно. Я сделал расчет. Если учесть проводимость экранировки, то нужно допустить, что в мозгу гуляют чудовищные электропотенциалы. На животных это не подтвердилось…
      Мы выпили еще.
      — Тогда что же это такое?
      — Это биотоки тканей, к которым мы прикладываем электроды.
      — Гм… Но ведь доказано, что эти кривые имеют связь с работой мозга. Например, вот эта память…
      — Ну и что же?.. Разве мозг работает сам по себе?
      — Ты хочешь сказать, что память…
      Алик улыбнулся и встал.
      — Хотите, я сниму биотоки с ваших голов?
      Федор Егорьев почесал затылок и обвел нас глазами.
      — Рискнем, ребята?
      Мы рискнули, но почему-то почувствовали себя очень неловко. Как будто оказались на приеме у врача, от которого ничего не скроешь.
      Первым сел в кресло Мигай. Алик приладил у него на голове восемь электродов и включил электроэнцефалограф. Медленно поползла бумажная лента.
      Перья оставались неподвижными.
      — Никакой работы головного мозга, — прокомментировал Самозванцев.
      — Прибор еще не разогрелся.
      Вдруг мы вздрогнули. Тишину резко прорезало громкое скрипение острого металла о бумагу.
      Мы уставились на ленту. По ней, как сумасшедшие, с огромным размахом царапали восемь перьев, оставляя после себя причудливую линию.
      — “Когито эрго сум”, — облегченно вздохнув, продекламировал Мигай. — Теперь проверь мозги у членкора. Это очень важно для ученого совета нашего института. Он там председатель.
      Мы страшно удивились, когда обнаружили, что у членкора биотоки точно такие же, как у Мигая, у Самозванцева и у меня. Если разница и была, мы не заметили. Мы вопросительно уставились на Алика. Он таинственно улыбнулся.
      — Ребята, электроэнцефалограммы одинаковые потому, что вы, так сказать, на одном уровне опьянения. У пьяных всегда так… Как у шизофреников или эпилептиков перед приступом…
      Нам стало неловко, и мы выпили еще. Монин остановил ленту и, покопавшись в бумагах, показал нам еще несколько электроэнцефалограмм.
      — Вот запись биотоков мозга спящего человека. А вот — типичная кривая бодрствования. На альфаритм накладывается тета и гамма…
      — Любопытно, — задумчиво произнес Федя. — Так где же, по-твоему, находится память человека?
      Алик начал нервно заталкивать бумаги в стол.
      Потом он сел и по очереди посмотрел на каждого, из нас.
      — Не темни, Фарадей. Мы чувствуем, что ты что-то знаешь. Где память, говори…
      Мигай приподнялся и шутливо взял Алика за борта халата. Он у него был расстегнут, под ним виднелся старенький потертый пиджак.
      — Ну, если вы так настаиваете…
      — Хорошенькое дело, “настаиваете”! Мы просто требуем. Должны же мы знать, куда мы складываем нашу драгоценную эрудицию!
      Мигай никогда не был тактичным человеком. Его мышление было идиотски логичным и отвратительно прямолинейным. Когда он так сказал, мне показалось, что в глазах у Монина блеснула недобрая, злая искорка. Он плотно сжал губы, встал из-за стола и подошел к одному из шкафов. Он вернулся, держа в руках человеческий череп, который можно увидеть в биологическом кабинете любой школы. Ни слова не говоря, он поставил его на стол рядом с электроэнцефалографом и начал прилаживать на нем электроды. Мы окаменели от изумления.
      Когда электроды оказались на месте, Алик пристально посмотрел на нас из темноты, затем повернул тумблер.
      Восемь перьев, все одновременно пронзительно взвизгнули и заплясали на бумаге. Как загипнотизированные, мы смотрели в насмешливые пустые глазницы. А прибор продолжал торопливо и взволнованно выписывать лихорадочную кривую биотоков бодрствующего человека.
      — Вот так… — назидательно сказал Монин.
      Мы встали и поспешно стали с ним прощаться, боясь еще раз взглянуть на столик рядом с электроэнцефалографом. В темноте мы сбились с пути, долго шли по высокой мокрой траве, обходя низкие темные здания, шагали вдоль металлической решетки, за которой простиралась тускло освещенная сырая улица. Ветки шиповника цеплялись за плащи и противно царапали по поверхности. Когда, наконец, мы вышли из ворот и остановились, чтобы передохнуть, наш членкор Федя Егорьев сказал:
      — Наводки. Конечно, наводки от сетевого тока…
      С этой удобной, успокоительной мыслью мы разъехались по домам.

И. ВАРШАВСКИЙ
В КОСМОСЕ

ЛОВУШКА

      Он висел, прижатый чудовищной тяжестью к борту корабля. Слева он видел ногу Геолога и перевернутое вниз головой туловище Доктора.
      “Мы как мухи, — подумал он, стараясь набрать воздух в легкие, — раздавленные на стене мухи…” Сломанные ребра превращали каждый вдох в пытку, от которой мутилось сознание. Он очень осторожно, одной диафрагмой пытался создать хоть какое-то подобие дыхания. Нужно было дышать, чтобы не потерять сознания. Иначе он не мог бы думать, а от этого зависело все.
      Необходимо понять, что же случилось.
      Он уже давно чувствовал неладное, еще тогда, когда приборы впервые зарегистрировали неизвестно откуда взявшееся ускорение. Сначала он думал, что корабль отклоняется мощным гравитационным полем, но радиотелескоп не обнаруживал в этой части космоса никаких скоплений материи.
      Потом началась чехарда с созвездиями. Они менялись местами, налезали друг на друга, становились то багрово-красными, то мертвенно-синими. И вдруг внезапный удар, выбросивший его из кресла пилота, и неизвестно откуда взявшаяся тяжесть.
      Корабль шел по замкнутой траектории. Он это сразу понял, когда первый раз к нему вернулось сознание.
      Теперь он хорошо знал, что будет дальше.
      Он внимательно смотрел на лужицу крови, вытекшую изо рта Доктора. Сейчас все пойдет, как в фильме, пущенном задом наперед. Так было уже много раз. Сначала кровь потечет обратно в сжатые губы Доктора, а потом с умопомрачительной скоростью он сам, кувыркаясь через голову, полетит в пилотское кресло, немедленно вылетит обратно, ударится о доску аварийного пульта и со сломанными ребрами и раздробленной левой рукой прилипнет к борту корабля. Затем будут беспамятство, боль и возможность думать о том, что произошло, пока все не начнется сначала.
      “Время тоже движется по замкнутой кривой в этой ловушке, — подумал он. — Бесконечно циркулирующее Время. Даже Время не может отсюда вырваться…”… Он снова пришел в себя после очередного удара о пульт. Опять нужно было беречь дыхание, чтобы сохранить мысль.
      “…Водоворот Времени и Пространства. Вот, значит, что такое ад: замкнутое Пространство, где Время поймало себя за хвост, вечно повторяющаяся пытка и бледный свет, движущийся по замкнутому пути: мир, где все кружится на месте, и только человеческая мысль пытается пробить стену, перед которой бессильно даже Время…” Невозможно было понять, который раз это происходит.
      Он смотрел на струйку крови, вытекающую изо рта Доктора.
      “…Жив. У мертвых не течет кровь. Глаза закрыты, значит он все время — в беспамятстве. Для него это лучше. Неизвестно, что с Физиком. Он сидел на диване. Очевидно, его швырнет туда, когда все начинается сначала…” Опять, стремительный полет, хруст костей, беспамятство и — мысль.
      “…Интервалы Времени непрерывно сокращаются. Мы входили в эту ловушку по спирали. Еще немного, и корабль попадет в мешок, где нет ничего, кроме бледного света. Мешок, где Время и Пространство сплелись в плотный клубок, где вечность неотличима от мгновения. Двигатели выключены, и наша траектория определяется накопленным количеством движения и кривизной пространства. Может быть, если включить двигатели, спираль начнет раскручиваться. Нужно нажать пусковую кнопку на аварийном пульте, но это невозможно. Что может сделать раздавленная на стене муха?..”
      С каждым витком спирали убыстрялось вращение Времени. Сейчас в его распоряжении были короткие перерывы, когда можно было думать. Больше всего он боялся, что измученный повторяющейся пыткой мозг отдаст команду сердцу остановиться.
      “…Можно ли окончательно умереть в мире, где все бесконечное число раз приходит в начальное состояние. Это будет вечное чередование жизни и смерти, во все убыстряющемся темпе. Что происходит на дне этого мешка? Нужно нажать кнопку на аварийном пульте в то мгновение, когда меня выбрасывает из кресла. Нажать, пока кости не сломаны ударом о пульт”.
      Теперь он приходил в сознание уже тогда, когда струйка крови исчезала во рту Доктора.
      “…Я ударяюсь левым боком о панель пульта. Расстояние от плеча до кнопки около двадцати сантиметров. Если выставить локоть, то он ударит по кнопке…”
      Дальше все слилось в непрекращающийся кошмар из стремительных полетов, треска костей, боли, беспамятства и упрямых попыток найти нужное положение локтя.
      Кресло, пульт, стена, кресло, пульт, стена, кресло, пульт, стена…
      Было похоже на то, что обезумевшее Время играет человеком в мяч.
      Казалось, прошла вечность, прежде чем он почувствовал невыносимую боль в локте левой руки.
      Он пронес эту боль сквозь беспамятство, как мечту о жизни.
      …Прежде чем он открыл глаза, его поразило блаженное чувство невесомости. Потом он увидел лицо склонившегося над ним Доктора и знакомые очертания созвездий в иллюминаторе. Тогда он заплакал, поняв, что победил Время и Пространство.
      Все остальное сделали автоматы. Они вывели корабль на заданный курс и выключили уже ненужные двигатели.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

      Привычную тишину кают-компании неожиданно нарушил голос Геолога:
      — Не пора ли нам поговорить, Командир?
      “Ни к черту не годится сердце, — подумал Командир. — Бьется, как у напроказившего мальчишки. Я ведь ждал этого разговора. Только мне почему-то казалось, что начнет его не Геолог, а Доктор. Странно, что он сидит с таким видом, будто все это его не касается. Терпеть не могу этой дурацкой манеры чертить вилкой узоры на скатерти. Вообще он здорово опустился. Что ж, если говорить правду, мы все оказались не на высоте. Все, кроме Физика”.
      …Вы знаете, что я не новичок в космосе…
      “…Да, это правда. Он участвовал в трех экспедициях. Залежи урана на Венере и еще что-то в этом роде. Доктор тоже два раза летал на Марс. Председатель отборочной комиссии считал их обоих наиболее пригодными для Большого космоса. Ни черта они не понимают в этих комиссиях. Подумаешь: высокая пластичность нервной системы! Идеальный вестибулярный аппарат! Гроша ломаного все это не стоит. Я тоже не представлял себе, что такое Большой космос. Абсолютно пустое пространство. Годами летишь с сумасшедшей скоростью, а в сущности, висишь на месте. Потеря чувства времени. Пространственные галлюцинации. Доктор мог бы написать отличную диссертацию о космических психозах. Вначале все шло нормально, пока не заработал фотонный ускоритель. Пожалуй, один только Физик ничего не чувствовал. Он был слишком поглощен работой. Интересно, что именно Физика не хотели включать в состав экспедиции. Неустойчивое кровяное давление. Ну и болваны же сидят в этих комиссиях!”
      — …Мне известно, что устав космической службы запрещает членам экипажа обсуждать действия командира…
      “…Ваше счастье, что вы не знаете всей правды. Плевать бы вы оба тогда хотели на устав. Физик тоже говорил об уставе перед тем, как я его убил. Никогда не думал, что я способен так хладнокровно это проделать. Теперь меня будут судить. Эти двое уже осудили. Остался суд на Земле. Там придется дать ответ за все: и за провал экспедиции и за убийство Физика. Интересно, существует ли сейчас на Земле закон о давности преступлений? Ведь с момента смерти Физика по земному времени прошло не менее тысячи лет. Тысяча лет, как мы потеряли связь с Землей. Тысячу лет мы висели в пустом пространстве, двигаясь со скоростью, недоступной воображению. За это время мы прожили в ракете всего несколько лет”.
      — …И все же я позволю себе нарушить устав и сказать то, что я думаю.
      “…Мы не знаем ни своего, ни земного времени. Не зная времени, ничего нельзя сделать в космосе, Чтобы определить пройденный путь, нужно дважды проинтегрировать ускорение по времени. Можно определить скорость по эффекту Допплера, но спектрограф разрушен. Какой глупостью было сосредоточивать самое ценное оборудование в носовом отсеке! Кто бы мог подумать, что подведут кобальтовые часы. Всегда считалось, что скорость радиоактивного распада — самый надежный эталон времени. Когда началась эта чертовщина с часами, мы были уверены, что имеем дело с влиянием скорости на Время. Совершенно неожиданно кобальтовый датчик взорвался, разрушив все в переднем отсеке. Потом Физик мне все объяснил. Оказывается, количество заряженных частиц в пространстве в десятки раз превысило критическое.
      При субсветовой скорости корабля они создавали мощнейший поток жесткого излучения, вызвавшего цепную реакцию в радиоактивном кобальте. Почти одновременно автомат выключил главный реактор. Там тоже начиналась цепная реакция. Счастье, что биологическая защита кабины задержала это излучение…”
      — …Я знаю, что космос приносит разочарование тем, кто ждет от него слишком многого…
      “…Тебя и Доктора еще не постигло самое страшное разочарование. Вы все еще думаете, что возвращаетесь на Землю. Не могу же я вам сказать, что на возвращение существует всего один шанс из миллиона. Я сам не понимаю, как мне удалось выйти к солнечной системе. Теперь я не знаю своей скорости. Хватит ли вспомогательных реакторов для торможения? Самое большое, на что можно надеяться, это выйти на постоянную орбиту вокруг Солнца. Но для этого нужно знать скорость. Один шанс из миллиона, что это удастся. Если бы хоть работал главный реактор! Теперь он никогда не заработает. Физик переставил в нем стержни. Не могу же я об этом вам говорить. Потеря надежды — это самое страшное, что есть в космосе”.
      — …Но самое тяжелое разочарование, которое я пережил…
      “…Сколько я пережил разочарований? Я был первым на Марсе. Безжизненная, холодная пустыня сразу выбила из головы юношеские бредни о синеоких красавицах далеких миров и фантастических чудовищах, которыми мне предстояло украсить зоологический музей.