Молодой Сталин

Вскоре Сталина поймали за еще одной запрещенной книгой “на церковной лестнице” – за это он получил “по распоряжению ректора продолжительный карцер и строгое предупреждение”. Он “обожал Золя” – его любимым “парижским” романом был “Жерминаль”. Он читал Шиллера, Мопассана, Бальзака и “Ярмарку тщеславия” Теккерея в переводе, Платона – в оригинале, по-гречески, историю России и Франции; этими книгами он делился с другими учениками. Он очень любил Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Чехова, чьи произведения запоминал и “мог на память цитировать”. Он восхищался Толстым, но ему “наскучивало его христианство” – позже на полях толстовских рассуждений об искуплении грехов и спасении он написал: “Ха-ха!” Он испещрил заметками шедевр Достоевского о революционном заговоре и предательстве – “Бесы”. Эти тома проносились контрабандой, прятались под стихарями семинаристов. Сталин потом шутил, что некоторые книги он “экспроприировал” – украл – ради дела революции³.

Гюго был не единственным писателем, изменившим жизнь Сталина. Еще один романист изменил его имя. Он прочел запрещенный роман Александра Казбеги “Отцеубийца”, где был выведен классический кавказский разбойник-герой по прозвищу Коба. “На меня и Сосо производили впечатление грузинские произведения, которые прославляли борьбу грузин за свободу”, – пишет Иремашвили. В романе Коба сражался с русскими, жертвуя всем ради своей жены и своей родины, а затем обрушивая на врагов страшную месть.

“Коба стал для Сосо богом, смыслом его жизни, – рассказывает Иремашвили. Он хотел бы стать вторым Кобой. <…> Сосо начал именовать себя Кобой и настаивать, чтобы мы именовали его только так. Лицо Сосо сияло от гордости и радости, когда мы звали его Кобой”. Это имя многое значило для Сталина: отмщение кавказских горцев, жестокость разбойников, одержимость верностью и предательством, готовность пожертвовать личностью и семьей ради великой цели. Он и до этого любил имя Коба: так, сокращенно от Якова, звали его “приемного отца” Эгнаташвили. Имя Коба стало его излюбленным революционным псевдонимом и прозвищем. Но близкие по-прежнему называли его Сосо⁴.

Его стихи уже появлялись в газетах, но в семнадцать лет, осенью 1896-го, Сталин начал терять интерес к духовному образованию и даже к поэзии. По успеваемости он переместился с пятого на шестнадцатое место.

После отбоя ученики, высматривая, не идет ли страшный инспектор, полушепотом, но жарко спорили о великих вопросах бытия. Семидесятилетний диктатор Сталин со смехом вспоминал эти споры. “Я стал атеистом в первом классе семинарии”, – говорил он. У него случались споры с однокашниками, например с набожным другом Симоном Натрошвили. Но, какое-то время поразмыслив, Натрошвили “пришел ко мне и признал, что ошибался”. Сталин слушал это с удовольствием, пока Симон не сказал: “Если Бог есть, то есть и ад. А там всегда горит адский огонь. Кто же найдет довольно дров, чтобы адский огонь горел? Они должны быть бесконечными, а разве бывают бесконечные дрова?” Сталин вспоминал: “Я захохотал! Я думал, что Симон пришел к своим выводам с помощью логики, а на самом деле он стал атеистом, потому что боялся, что в аду не хватит дров!”

От простого сочувствия революционным идеям Сосо двигался к открытому бунту. Приблизительно в это время его дядю Сандала, брата Кеке, убили полицейские. Сталин никогда об этом не говорил, но наверняка это сыграло свою роль.

Сталин быстро – “как ртуть” – от французских прозаиков перешел к самому Марксу: за пять копеек семинаристы одолжили “Капитал” на две недели⁵. Он пытался изучать немецкий, чтобы читать Маркса и Энгельса в оригинале, и английский – у него был экземпляр “Борьбы английских рабочих за свободу”[40]. Так начинались его попытки выучить иностранные языки, особенно немецкий и английский, – они продлятся всю его жизнь[41].

Вскоре Сталин и Иремашвили начали потихоньку выбираться из семинарии под покровом ночи. В маленьких лачугах на склонах Святой горы проходили их первые встречи с настоящими рабочими – железнодорожниками. Из этой первой искры конспирации разгорелся огонь, которому не суждено было погаснуть.

Сталину наскучили благопристойные просветительские дискуссии в семинарском клубе Девдориани: он хотел, чтобы кружок перешел к активным действиям. Девдориани сопротивлялся, поэтому Сталин начал бороться с ним и основывать собственный кружок⁶.

Впрочем, они оставались друзьями: рождественские каникулы 1896 года Сосо провел в деревне Девдориани. Возможно, Сталин – он всегда умел дозировать дружелюбие и вскоре научился ловко злоупотреблять гостеприимством – откладывал окончательный разрыв, чтобы ему было где остановиться на каникулах. По дороге товарищи заехали к Кеке, которая жила в “маленькой хижине”. Девдориани заметил, что в ней было множество клопов.

– Это я виновата, сынок, что у нас на столе нет вина, – сказала Кеке за ужином.

– И я виноват, – ответил Сталин.

– Надеюсь, клопы вам ночью не мешали? – спросила она у Девдориани.

– Я ничего такого не заметил, – из вежливости солгал тот.

– Отлично он их заметил, – сообщил Сталин своей бедной матери. – Всю ночь вертелся и сучил ногами.

От Кеке не укрылось, что Сосо сторонился ее и старался говорить как можно меньше.

Вернувшись в семинарию в 1897 году, Сталин порвал с Девдориани. “Серьезную и не всегда безобидную вражду… обычно сеял Коба, – вспоминает Иремашвили, оставшийся на стороне Девдориани. – Коба считал, что рожден быть лидером, и не терпел никакой критики. Образовалось две партии – одна за Кобу, вторая против”. Такая ситуация повторялась всю его жизнь. Он нашел наставника поавторитетнее: вновь сблизился с вдохновлявшим его Ладо Кецховели из Гори – того успели выгнать и из Тифлисской, и из Киевской семинарии, арестовали и теперь отпустили. Сосо никого так не уважал, как Ладо.

Его наставник познакомил своего младшего друга с пламенным черноглазым Сильвестром Джибладзе, Сильвой, тем самым легендарным семинаристом, что избил ректора. В 1892 году Джибладзе вместе с элегантным аристократом Ноем Жорданией и другими основали грузинскую социалистическую партию “Третья группа” (“Месаме-даси”). Теперь эти марксисты вновь собрались в Тифлисе, получили в свои руки газету “Квали” и принялись сеять семена революции среди рабочих. Джибладзе пригласил подростка на квартиру к Вано Стуруа, который вспоминает, что “Джибладзе привел неизвестного юношу”.

Желая принять участие в работе, Сталин обратился к влиятельному лидеру группы, Ною Жордании. Он пришел в редакцию “Квали”, где были напечатаны его последние стихи. Жордания, высокий, с “изящным, красивым лицом, черной бородой… и аристократическими манерами”, покровительственно порекомендовал Сосо еще поучиться. “Подумаю”, – ответил дерзкий юноша. Теперь у него появился враг. Сталин написал письмо с критикой Жордании и “Квали”. Газета отказалась напечатать его, после чего Сталин говорил, что редакция “целыми днями сидит и не может выразить ни одного достойного мнения!”.

Ладо также претила мягкость Жордании. Вероятно, именно Ладо ввел Сталина в кружки русских рабочих, которые как грибы вырастали вокруг тифлисских мастерских. Они тайно встречались на немецком кладбище, в домике за мельницей и около арсенала. Сталин предложил снять комнату на Святой горе. “Там мы нелегально собирались один, иногда два раза в неделю в послеобеденные часы – до переклички”. Аренда стоила пять рублей в месяц – участники кружка получали от родителей “деньги на мелкие расходы” и “из этих средств… платили за комнату”. Сталин начал вести “рукописный ученический журнал на грузинском языке, в котором освещал все спорные вопросы, обсуждавшиеся в кружке”: этот журнал в семинарии передавался из рук в руки⁷.

Из школьника-бунтаря он уже превращался в революционера и впервые попал в поле зрения тайной полиции. Когда другой марксистский активист Сергей Аллилуев, квалифицированный железнодорожник и будущий тесть Сталина, был арестован, его допрашивал жандармский капитан Лавров. Он спросил: “Грузин-семинаристов знаете?”⁸

Романтический поэт становился “убежденным фанатиком” с “почти мистической верой”, которой он посвятил свою жизнь и в которой никогда не колебался. Но во что он на самом деле верил?

Предоставим ему слово. Сталинский марксизм означал, что “только революционный пролетариат призван историей освободить человечество и дать миру счастье”, но человечество претерпит “много мытарств, мучений и изменений”, прежде чем достигнуть “научно разработанного и обоснованного социализма”. Стержень этого благотворного прогресса – “классовая борьба”: “краеугольным… камнем марксизма является масса, освобождение которой… является главным условием освобождения личности”.

Это учение, по словам Сталина, – “не только теория социализма, это цельное мировоззрение, философская система”, подобная научно обоснованной религии, адептами которой были юные революционеры. “У меня было такое чувство, что я включаюсь маленьким звеном в большую цепь”, – писал об этом Троцкий. Он, как и Сталин, был убежден, что “прочно только то, что завоевано в бою”. “Много бурь, много кровавых потоков”, как писал Сталин, должны были пронестись, “чтобы уничтожить угнетение”.

Между Сталиным и Троцким одна большая разница: Сталин был грузином. Он никогда не переставал гордиться грузинской нацией и культурой. Небольшим народам Кавказа было сложно принять настоящий интернациональный марксизм, потому что угнетение заставляло их мечтать и о независимости. Молодой Сталин верил в силу смеси марксизма с грузинским национализмом, что было почти противоположно интернациональному марксизму.

Сосо, вчитывавшийся в марксистские тексты, грубил в лицо священникам, но еще не сделался открытым мятежником, как другие семинаристы до и после него. Сталинская пропаганда позднее преувеличивала его раннюю революционную зрелость: в своем поколении он оказался далеко не первым революционером. Пока что он был лишь молодым радикалом, только-только заходившим в воды революции⁹.

Глава 7

Битва в общежитии: Сосо против Черного Пятна

К началу 1897 года Сталин открыто враждовал с Черным Пятном. В семинарском кондуите записано, что он тринадцать раз был пойман с запрещенными книгами и получил девять предупреждений.

“Внезапно инквизитор Абашидзе”, вспоминает Иремашвили, начал обыскивать их вещевые ящики и даже корзины с грязным бельем. Неуемный Абашидзе – Черное Пятно, – казалось, думал только о том, чтобы изловить Сталина с запрещенными книгами. На молитве ученики держали Библию открытой на столе, а на коленях у них лежала книга Маркса или Плеханова, провозвестника русского марксизма. Во дворе стояла большая поленница, в которой Сталин и Иремашвили прятали запрещенную литературу; там же они ее и читали. Как-то Абашидзе их подкараулил и выскочил, чтобы поймать, но они успели бросить книги в дрова. “Нас тут же заперли в карцер, где мы сидели до позднего вечера без ужина, но голод побудил нас к мятежу, поэтому мы стучали в двери, пока монах не принес нам поесть”¹.

На каникулы Сталин отправился погостить в деревне у младшего товарища – Георгия Елисабедашвили, сына священника (все лучше, чем возвращаться к матери). Священник попросил Сталина подготовить Георгия к вступительным экзаменам в семинарию. У Сталина всегда был развит педагогический инстинкт, но еще больше он хотел обратить своего подопечного в марксистскую веру. В деревню они приехали на телеге, сидя верхом на стопке нелегальных книг. Они устраивали разные проделки, смеялись над крестьянами, с которыми Сталин прекрасно говорил “на крестьянском языке”. Когда они зашли в старую церковь, Сталин подбил своего ученика на то, чтобы снять со стены икону, бросить ее об пол и помочиться на нее.

– Не боишься Бога? – спросил Сталин. – Ты прав!

Ученик Сталина провалил экзамены. Разгневанный отец Елисабедашвили обвинял в этом репетитора. Но мальчик поступил со второй попытки – а впоследствии стал сталинским большевиком².

По возвращении в семинарию Сталин то и дело нарывался на неприятности: в кондуите записано, что он грубил, “не кланялся” учителю и был заключен в карцер на пять часов. Сосо отказывался стричься и носил вызывающе длинные волосы; он не расстался с ними даже по приказу Черного Пятна. Он смеялся и разговаривал во время молитв, рано уходил со всенощной, опаздывал к акафисту Богородице и убегал с литургии. Вероятно, в карцере он проводил много времени. В декабре 1898 года ему исполнилось двадцать лет – многовато для интерната; он был на год старше остальных (много пропустил, восстанавливаясь после несчастных случаев). Неудивительно, что он был обозлен.

Он явно вырос из семинарского послушания. Семинаристы должны были по-братски трижды целовать друг друга при каждой встрече, но Сталин, увязший в борьбе с Девдориани и преданный марксизму, не доверял такому куртуазному вздору. “Не хочу быть фарисеем, целовать тех, кто мне не люб”, – говорил он, отказываясь следовать этому обычаю. Он всю жизнь опасался предателей под масками.

Начальство копалось в вещах семинаристов – искали атеистическое сочинение Ренана “Жизнь Иисуса” (Сталин гордился тем, что эта книга у него была). Князь-монах-инквизитор несколько раз обыскивал его прикроватный столик, но ничего не находил. Один из товарищей догадался спрятать книгу под подушку самому ректору. Сталин вспоминал, как учащихся сзывали на перекличку, а когда они возвращались, то обнаруживали, что их ящики перевернуты вверх дном.

Сосо терял интерес к учебе. К началу пятого класса он был двадцатым из двадцати трех и получал тройки по тем предметам, которые раньше знал на отлично. В письме ректору Серафиму он объяснил снижение успеваемости болезнью, но некоторые экзамены ему все равно пришлось пересдавать.

Тем временем Черное Пятно “следил за нами еще строже”; ученикам предлагали доносить на бунтовщиков. Но Сталин с каждой неделей вел себя все более дерзко. Когда он с друзьями начал читать вслух смешные стихи из тетради, шпионы тут же донесли об этом Абашидзе, который подкрался к двери и стал слушать. Он ворвался в комнату и схватил тетрадь. Сталин попытался отнять ее. Священник и подросток подрались, но победа осталась за Черным Пятном – он потащил Сталина в свои комнаты, “сам принес сюда керосин и заставил “нечестивцев” самих сжечь “крамольную” тетрадь”.

В конце концов Абашидзе еще усилил надзор за Сталиным. “В девять часов вечера в столовой инспектором была усмотрена группа воспитанников, столпившихся вокруг Джугашвили, что-то читавшего им. При приближении к ним Джугашвили старался скрыть записку и только при настойчивом требовании решился обнаружить свою рукопись. Оказалось, что Джугашвили читал посторонние, не одобренные начальством семинарии книги… Д. Абашидзе”.

До матери Сталина дошли “злые слухи”, что ее сын “стал бунтовщиком”. Разумеется, Кеке нарядилась и отправилась в Тифлис, чтобы спасти положение, – но здесь впервые “он на меня рассердился. Он кричал, что это не мое дело. Я сказала: “Сынок, ты мой единственный ребенок, не убивай меня: как же ты победишь императора Николая? Оставь это тем, у кого есть братья и сестры”. Сосо успокоил ее и обнял, сказав, что он не бунтовщик. “Так он впервые солгал мне”, – с горечью вспоминает Кеке.

О сыне заботилась не только она. Сталин до сих пор иногда встречался со своим непутевым отцом – вероятно, Кеке об этом не знала[42]. Вдвоем с двоюродной сестрой своей матери Анной Геладзе Сталин навещал Бесо; тот дарил сыну с любовью сшитые сапоги. Анна вспоминала, что Сосо с детства любил носить сапоги. Диктатор в сапогах – это был не только милитаристский жест, но и негласная дань уважения отцу и красивой кожаной обуви, которую тот шил собственными руками.

Возможно, с возрастом Сталин перестал бояться Бесо, а марксизм сделал его терпимее к отцу. Бесо, который теперь тихо работал в ателье, “вдвойне полюбил своего сына, все время говорил о нем”, пишет Котэ Чарквиани. “Мы с Сосо навещали его. Он не повышал голоса на Сосо”, но бормотал: “Слыхал я, что он теперь бунтует против Николая Второго. Как будто ему под силу его скинуть!”

Война Черного Пятна со Сталиным разгоралась все сильней. Кондуитный журнал сообщает, что Сталин провозгласил себя атеистом, ушел с молитвы, разговаривал в классе, опоздал к чаю и отказался снять шапку перед монахами. Он получил еще одиннадцать предупреждений.

Их конфронтация быстро превращалась в фарс, потому что ученики потеряли всякое уважение к своему инквизитору. Однажды друзья Сосо беседовали в Пушкинском сквере у Эриванской площади. К ним подбежал один из учеников и сообщил, что Абашидзе – опять! – проводит обыск у Джугашвили. Они помчались в семинарию и увидели, что инспектор взломал ящик Сталина и нашел там нелегальные книги. Он схватил их и гордо понес свои трофеи по лестнице на второй этаж. Тогда один из учеников, Васо Келбакиани, подбежал к Абашидзе и толкнул его – тот едва удержал книги. Но Черное Пятно дал храбрый отпор. Семинаристы набросились на него и вышибли книги у него из рук. Тут подбежал Сталин, подхватил книги и бросился наутек. За это ему запретили выходить из семинарии, а Келбакиани исключили. Но, как ни странно, успеваемость Сосо улучшилась: по большинству предметов он получил “очень хорошо” (четверки) и пятерку по логике. Он по-прежнему с удовольствием ходил на уроки истории. Учителем истории был Николай Махатадзе; из всех семинарских преподавателей Сталин восхищался только им. Он так любил Махатадзе, что впоследствии спас ему жизнь[43].

Тем временем Черное Пятно потерял контроль над Сталиным, но не мог перестать преследовать мятежника. Дело близилось к развязке. Однажды монах подкрался к Сталину и застал его за чтением очередной запрещенной книги. Он накинулся на Сосо и отнял у него книгу, но Сталин попросту вырвал ее у него из рук, к немалому удивлению других учеников. После этого он продолжил чтение. Абашидзе был изумлен. “Как, ты меня не видишь?” – вскричал он.

Сталин протер глаза и ответил: “Как же, вижу какое-то черное пятно”. На этот раз он хватил через край.

Черное Пятно, должно быть, мечтал, чтобы кто-нибудь помог ему отделаться от этого буйного семинариста. Был почти конец учебного года. Сталин получил последний выговор 7 апреля – за то, что не поздоровался с учителем. Через два дня семинарию распустили на каникулы. Сталин в нее больше не вернулся. В мае 1899 года в журнале появилась лаконичная запись: “Увольняется… за неявку на экзамены”. Как всегда со Сталиным, все было не так просто³.

Сталин позднее бахвалился, что был “вышиблен… за пропаганду марксизма”. Но, возможно, Черное Пятно докопался до кое-чего более пикантного, чем грубые выходки в церкви или марксистский кружок в городе.

Ученики, у которых карманных денег водилось больше, чем у Сталина, снимали комнаты на Святой горе, для того чтобы проводить заседания кружка вольнодумного чтения. Но не будем забывать, что это были грузинские юноши, для которых любовные похождения были предметом особой гордости; вполне вероятно, что в этих же комнатах устраивались вечеринки с вином и девушками. Священники, особенно инспектор Черное Пятно, подобно английским школьным директорам, прочесывали и город, чтобы вылавливать своих подопечных в театрах, кабаках и притонах.

Когда Сталин не учился, он, вероятно, пил и распутничал. Возможно, он навлек на себя более крупные неприятности, когда был в Гори на каникулах. Было ли это связано с влюбленностью в девочку Чарквиани? Он никогда не забывал ее, вспоминал и в старости. Много лет спустя он помнил и другую горийскую девушку – Лизу Акопову. В 1926 году он пробовал узнать о ее судьбе – это наводит на мысль, что они были близки. Она написала ему письмо: “Клянусь клятвой родной сестры, что я очень рада за то внимание, которое Вы оказали и справились о нас. <…> Я та, которая… была сестрой, неразделимым другом твоей матери. Если помните, когда Вы были сосланы в Сибирь, я посылала Вам разные посылки… эта самая Лиза из города Гори есть я”. Это письмо было довольно рискованным для 1920-х годов – но далеко не таким рискованным, как другое, которое Сталин получил в 1938-м.

Некая женщина писала Сталину о своей племяннице Прасковье Михайловской, Паше, якобы дочери Сталина, родившейся в 1899-м. “Если вы помните Вашу юность и раннюю молодость (а это никогда не забывается), то Вы, конечно, помните маленькую черноглазую девочку, которую звали Пашей”. В письме говорится, что мать Сталина была неравнодушна к ребенку – сама девочка помнила Кеке. Мать Паши рассказала ей, что ее отец “посвятил себя служению народу”. Паша выросла красавицей, стала машинисткой, вышла замуж, но ее мать и муж умерли, оставив ее в нужде. В 1938 году она пропала в Москве.

Можно было бы счесть это за образец безумной корреспонденции, какую часто получают политики, если бы не тот факт, что Сталин, не многое хранивший в личном архиве, не выбросил этого письма. Упоминание его матери звучит вполне правдоподобно: Кеке, конечно, помогла бы своему любимому Сосо в ситуации, которая едва ли была незнакома молодым грузинским Казановам. Кроме того, в разгар Большого террора написать такое письмо Сталину осмелился бы либо человек, говорящий правду, либо сумасшедший, желающий умереть. Если бы мы не знали, что Сталину случалось оставлять любовниц и детей, это письмо можно было бы проигнорировать. Но в дальнейшем у Сталина редко когда не бывало подруги, и он без зазрения совести бросал невест, жен и детей. Истины мы никогда не узнаем, но, если учесть характер Сталина и время описываемых событий, все, возможно, так и было⁴.

Если эта история стала известна Абашидзе или же Кеке боялась, что в семинарии об этом узнают, становится понятно, почему она приложила руку к отчислению сына. Пасхальные каникулы 1899 года Сосо провел дома в Гори; якобы он перенес затяжное воспаление легких. Возможно, он и вправду болел. “Я забрала его из семинарии, – утверждала Кеке. – Он не хотел ее покидать”. Но наверняка она была горько разочарована.

Сталин, конечно, преувеличивал, рассказывая о своем достославном изгнании. Его исключили не за революционные деяния, и после исключения он сохранил с семинарией дипломатические отношения. В некоторых биографиях говорится, что он был отчислен за неявку на экзамены, но болезнь – уважительная причина. Церковь делала все, чтобы его облагодетельствовать: она позволила ему не возвращать стипендию за пять лет (480 рублей); Сталину даже предложили пересдать выпускные экзамены и занять место учителя.

Правда заключается в том, что отец Абашидзе нашел удобный способ избавиться от своего мучителя. На допросе в 1910 году Сталин рассказывал жандарму, что не окончил семинарию, поскольку в 1899-м с него совершенно неожиданно потребовали двадцать пять рублей за продолжение обучения. Он не заплатил этих денег, и его отчислили. Хитрец Черное Пятно поднял плату за обучение. Сталин и не пытался уплатить требуемое. Он просто ушел. Его друг Авель Енукидзе – еще один бывший семинарист, с которым Сталин познакомился около этого времени, – выразился наилучшим образом: “Он вылетел из семинарии”. Но все было не так однозначно.

Своему горийскому другу Давришеви Сталин открыл, что был исключен, после того как его разоблачили, – для него это был “удар”. Вскоре еще двадцать семинаристов были отчислены за революционную деятельность. Позднее враги Сталина утверждали, что это он выдал ректору своих товарищей-марксистов. Говорили, будто в тюрьме он в этом признался и оправдывал предательство тем, что таким образом делал друзей революционерами: действительно, они составили костяк его последователей. Сталин был способен на такую софистику и предательство, но разве его приняли бы в марксистском подполье, если бы эта история была широко известна? Даже Троцкий считает ее абсурдом. Скорее всего, это был язвительный ответ Сталина на обвинения в свой адрес – но это укрепило подозрения в том, что позднее он служил агентом охранки. Достоверно лишь то, что в тот год из семинарии были исключены многие.

Самоучка и библиофил Сосо “экспроприировал” книги, которые были взяты в семинарской библиотеке и оставались у него. С него попытались взыскать восемнадцать рублей, а осенью 1900-го – еще пятнадцать, но тогда он уже был в подполье, вне досягаемости семинарского начальства. Церковь так и не получила денег, а Черное Пятно – своих книг[44]. Из Сталина не вышло священника, но семинария дала ему классическое образование и оказала на него громадное влияние. Черное Пятно добился того, что Сталин превратился в марксиста-атеиста, и обучил его приемам репрессий – “слежке, шпионажу, залезанию в душу, издевательству” (как говорил сам Сталин). Эти приемы он воссоздаст в советском полицейском государстве.

Сталина всю жизнь занимали священники, и, когда он встречался с другими семинаристами или с детьми духовенства, он часто подробно их расспрашивал. “Главное, чему попы научить могут, – это понимать людей”, – говорил он. Сталин всегда прибегал к катехистическому, “вопросо-ответному” языку религии. Его большевизм подражал христианству, здесь были свои культы, святые и иконы. Когда в 1929 году Сталина славили как вождя, он, кощунствуя, написал: “Ваши поздравления и приветствия отношу на счет великой партии рабочего класса, родившей и воспитавшей меня по образу своему и подобию”.

Еще одним забавным следствием семинарского прошлого было впечатление, которое оно производило на иностранцев. Например, Франклин Рузвельт, очарованный Сталиным на Тегеранской конференции в 1943 году, был, как записал его секретарь, “заинтригован тем, что Сталин готовился к пути священника”.

Прежний Бог по-прежнему обитал в его атеистическом сознании. На одной из встреч во время Второй мировой войны он простил Уинстону Черчиллю его антибольшевизм: “Все это относится к прошлому, а прошлое принадлежит Богу”. Американскому послу Авереллу Гарриману он говорил: “Прощать может только Бог”. Некоторые его друзья, например Капанадзе, стали священниками, но Сталин поддерживал с ними теплые отношения. Вместе со своими приближенными он пел на пьяных большевистских застольях церковные гимны. Он смешивал православие и марксизм в полушутке: “Не ошибаются только святые. Господа Бога можно обвинить в том, что… много нищих, обиженных…”[45] Впрочем, действия Сталина всегда красноречивее слов: диктатор безжалостно преследовал церковь, убивал и ссылал священников – до 1943 года, когда он восстановил патриаршество, но только в качестве военной необходимости, чтобы поставить себе на службу старый русский патриотизм[46].

Может быть, свой подлинный взгляд на Бога он обнаружил, посылая после Второй мировой войны в подарок рыбу своему протеже Алексею Косыгину (при Брежневе он станет председателем Совета министров): “Товарищ Косыгин! Посылаются вам дары от Господа Бога, я исполнитель его воли. <…> Сталин”. Будучи в каком-то смысле верховным жрецом истории, тифлисский семинарист действительно думал о себе как об исполнителе воли Бога⁵.

“Изменило ли это что-то в характере Сталина? – не раз размышлял Франклин Рузвельт. – Не объясняет ли это его способность к состраданию, которую мы все ощущаем?” Возможно, именно “священство” научило Сталина, “как должен вести себя джентльмен-христианин”.

Между тем этот христианский джентльмен ушел далеко от христианства. Даже умеренные благородные социалисты, такие как Жордания, теперь раздражали его и Ладо. “Они ведут среди рабочих культурно-просветительскую работу и не воспитывают их революционерами”, – говорил Сосо. Он обличал Жорданию перед друзьями и рассказывал, что набрел на труды замечательного радикала по фамилии Тулин. Это был один из псевдонимов Владимира Ульянова, в будущем Ленина.

“Если бы не Ленин, то я пел бы в церкви, и довольно неплохо, не зря же я семинарист”, – смеялся Сталин в старости. Он рассказывал друзьям об этом далеком революционере. “Я во что бы то ни стало должен увидеть его!” – заявлял он, окончательно решившись посвятить себя марксистской революции. Но у него были и насущные заботы. Кеке “очень рассердилась на него” за то, что он оставил семинарию:

Сосо приходилось несколько дней прятаться в садах в селении Гамбареули, недалеко от Гори, друзья приносили ему туда пищу. Он вернулся в Тифлис, но вскоре поругался с соседями по комнате, которые поддерживали Жорданию. Пришлось съехать. Он сражался с товарищами-семинаристами, затем с соседями, а теперь вступил в конфликт со старшими тифлисскими радикалами. Везде, куда приходил этот грубый, самоуверенный юноша, стоило ждать неприятностей⁶.

Глава 8

Метеоролог. Партии и князья

Сосо были нужны работа и дом. Он стал метеорологом. Как ни странно, образ жизни метеоролога в Тифлисской физической обсерватории был удобнейшим прикрытием для молодого революционера. Здесь уже работал его горийский друг Вано Кецховели, младший брат Ладо. В октябре 1899-го Сталин разделил с ним маленькую комнатку под обсерваторской башней[47]. Заняв должность вычислителя-наблюдателя, он работал три раза в неделю с 6:30 до 22:00. Каждый час он проверял показания термометров и барометров и получал за это двадцать рублей в месяц. В ночную смену он трудился с 20:30 до 8:30, а после у него оставался целый день для революционной работы. В конце 1899 года Ладо, которому охотно помогал Сосо, начал готовить забастовку, одно из первых полномасштабных радикальных выступлений рабочих в Грузии.

В первый день нового года Ладо удалось остановить движение в городе: возницы тифлисской конки отказались работать. Тайная полиция наблюдала за Ладо и синоптиками-революционерами. В первые недели 1900 года полиция нагрянула в обсерваторию, арестовала Сталина и водворила его в Метехскую крепость. Официальной причиной первого ареста Сталина было то, что Бесо не уплатил налоги в своей родной деревне Диди-Лило¹. Но, скорее всего, это было предупреждение от жандармов.