Михаил Федорович

      В это время через двор к тюрьме пошел заплечный мастер, молодой парень с добрым лицом, покрытым рябинами. Он был в пестрядинных штанах, босоног, с сыромятным ремешком вокруг головы.
      — Эй, — крикнул ему князь, — проведи к боярину Якову Васильевичу!
      — Он в застенке! — ответил, остановившись, парень.
      — Зови сюда! — закричал ему князь. — Скажи, князь Теряев кличет! Ну, чего же ты! Али шкуры своей не жалеешь!
      — Кликнуть можно, — отозвался парень и лениво вернулся в страшный сарай.
      Князь остался среди двора. Распахнулась низкая тюремная дверь, и оттуда вывели старика, по рукам и ногам опутанного цепями. Что-то страшное было в его лице. Князь вгляделся и увидел, что рот у него был разорван и оба уха отрезаны. Он отвернулся.
      — Князь Терентий Петрович! — услышал он голос и обернулся.
      Пред ним стоял боярин Колтовский, в одном кафтане и скуфейке, и ласково улыбался.
      — Здравствуй, боярин! — поздоровался с ним князь и прибавил: — Страшное у тебя дело!
      — Приобыкши, — ответил боярин.
      Он был высок ростом и худ, как щепа, длинная черная борода делала его еще выше и тоньше; острый нос, тонкие губы и маленькие глаза под густыми бровями придавали его лицу зловещее выражение.
      — По делу к тебе, боярин! Сослужи, а я ужо отслужу, как раб твой, — сказал князь кланяясь.
      — Ну, ну, — перебил его Колтовский, — я для приятеля всегда рад. Да что мы тут? Пойдем! Да нет, не в застенок, а в избу! — усмехнулся он, заметив, как вздрогнул князь и покосился на застенок.
      Они вошли в избу. Пройдя сенцы, Колтовский ввел Теряева в просторную горницу. В углу висели образа до самого низа. У стены пред высоким креслом стоял длинный стол с письменными принадлежностями. В горнице помимо этого стояли скамьи, табуретки, кресла и по стенам висели укладки, а угол занимал огромный рундук.
      — Медком али вином потчевать повелишь? — спросил боярин, войдя в горницу. — У меня тут в укладке есть. Опять курник женка изготовила, с собой ухватил.
      — Не пойдет в глотку, боярин! Спасибо на посуле! — ответил князь.
      Боярин усмехнулся.
      — А я приобыкши! — ответил он и раскрыл одну из укладок.
      Князь увидел в ней чарки и кубки и целый ряд кувшинов, ендов и сулей.
      Боярин взял с полки одну из сулеек, потом, нагнувшись засунув руку в глубину укладки, вытащил муравленый горшок, взял две стопки, ложку и вернулся к столу.
      — Мы здесь, князь, — говорил он, ставя все на стол, — по-домашнему, только без хозяйки. Случается, с утра уйдешь да весь день с ночью, да еще день без выхода тут. Как татарин — и не помолишься. Да вот и сегодня работы ахти сколько! Выпей, князь! Не хочешь? Ну, твое здоровьице! — боярин выпил стопку, крякнул и, запустив ложку в горшок, стал жадно есть курник. — А ты, князь, пока рассказывай, что за дело, — сказал он.
      — Дело-то? А прежде всего мое, — начал князь и рассказал про похищение своего сына и про Федьку Беспалого-И прошу, боярин, тебя о том, чтобы ты Федьку этого в приказ взял и опросил, для чего и по чьему наущению он такое сделал?
      — Что ж, это можно, — ответил боярин. — Выдь-ка, князюшка, на двор да похлопай в ладоши!
      Князь тотчас вышел и хлопнул. От сторожевой избы отделился стрелец и спешно подошел к нему.
      — К боярину, — сказал князь, идя в горницу.
      Боярин тем временем выпил еще стопку, и острый его нос закраснелся.
      — Ты, Еремка? — сказал он стрельцу. — Возьми-ка ты с собою Балалайку да Ноздрю и идите вы на Москву-реку, супротив Козья болота, у моста. Так, князь? Ну, так туда. И опросите, там ли Федька Беспалый; он рапату держит. Слышь, жгли его не так давно.
      — Знаю его, боярин, — отозвался стрелец.
      — Бражничал, собака!
      — Бывало!
      — Ну, так бы и говорил сразу! Так бери этого Федьку и волоки сюда, а добро его стереги, оставь для того хоть Ноздрю. Потом дьяка пошлем в царскую казну взять. Иди-ка!
      Стрелец поклонился и вышел.
      — Вот и сделали. На допрос-то придешь? Звать, что ли?
      — Беспременно. О том просить хотел.
      — Ну, быть по-твоему! А еще о чем дело?
      Боярин выпил еще стопку и налег на курник.
      — А еще о немчине Штрассе, — сказал князь.
      Боярин откинулся и перекрестился.
      — С нами крестная сила! Что тебе до него?
      — Пытал ты его?
      — Нет, так, плетью бил только. Такой щуплый. Сбирался я на дыбу его вздеть, да другие дела тут объявились, так пока в яме держу!
      — Ну, и молю тебя, боярин, не трожь его дня два еще. Я о нем царю челом бить хочу, потому он — за моего сына заступник, а в вине не причинен, — и князь рассказал про дело немчина.
      Боярин от вина посоловел и подобрел.
      — Ну, ну, пока что не трону его. Тут государево дело, так и не до него теперь.
      — Ну, спасибо, боярин, на ласке. Теперь за мной черед.
      — Что ты! Да Бог с тобою! Давай поцелуемся лучше! — и боярин обнял князя, а потом, пошатываясь, пошел проводить его.
      — Что за дело? — спросил князь дорогою, услышав пронзительный вопль из сарая.
      — Государево! — сказал Колтовский. — Слышь, псарь Миколка Харламов след вынул и ворожейке Матрешке Курносовой наговора ради отнес, а то видел псарь Андрей Перезвон да Кривошлык, про то сказали! Теперь правды ищу. Хе-хе-хе! Длинниками всю подлинную узнаю, колышки под ногти пущу, всю подноготную выведу. Хе-хе!
      — Брр! — вздрогнул князь.
      — Приобыкнуть надо, — хлопая по плечу, сказал боярин, — ну, здрав буди!
      — Как Федьку приведут, пошли за мной на Шереметев двор!
      — Беспременно! — и боярин, пошатываясь, пошел в застенок, а князь вышел и сел на коня.
      Живая голова, увидев свежего человека, вскрикнула голосом смерти и ужаса. Конь шарахнулся, насторожив уши.
      Князь сжал его коленками и поскакал к патриаршему дому. Он решил хлопотать сперва у патриарха.
      Въехав на Кремлевскую площадь, он сошел с коня и взял его в повод. Проходя мимо царских палат, он обнажил голову.
      Вскоре князь по докладу был введен в покои патриарха Филарета и, к его искренней радости, его ходатайство за бедного немца увенчалось быстрым успехом. Патриарх ласково встретил Теряева, порадовался за него, узнав, что его сын, Михаил, найден, и на его просьбу сказал:
      — Для народа это делают, а ныне Салтыковы тешатся. Что до меня, то я и часа бы немчина не держал. Проси царя, я ему от себя тоже скажу! А сам от Москвы не отлучайся. Занадобишься вскоростях!
      Царь Михаил устало выслушал князя и сразу согласился отпустить немца Штрассе. Он даже не расслышал хорошо просьбы князя, погруженный в сладостные и тревожные мысли о зазнобе своего сердца, Анастасии Ивановне Хлоповой.
      С отпускной грамотой Теряев проехал к Нащокину.
      — Сейчас и отпущу его, — сказал боярин, — только не след ему в Москве оставаться. От народа беречься надо!
      — А что Федька?
      Боярин развел руками.
      — Убежал! Как огорело его гнездо скоморошье, так он и улетел куда-то. Никто даже следа не знает.
      Князь злобно стиснул кулаки и сверкнул глазами.
      — Попадется еще! А сейчас просьба у меня к тебе, боярин, одна великая. Коли попадет скоморох проклятый к тебе, попытай насчет сына моего. Может, и добредем до правды.
      — Это можно, князь! Всякого лишним делом подвешу. Всех бы перевешал! — злобно произнес князь.
      Не из таких он был натур, чтобы прощать обиды, мысль, что его страданья остались не отмщенными, отравляла ему радость.
      — Все сделал, теперь и домой ненадолго, — сказал он, обратившись к Шереметевым.
      — Ну, вот и радость! Только оборачивайся живее. Слышь, патриарх никого иного, кроме тебя, не хочет в Нижний посылать.
      — Зачем?
      — К Хлоповым! По невесту, может!
      Князь невольно улыбнулся, чувствуя великое в том для себя отличие.
      — Ладно. В день обернусь, — ответил он, — а пока так задумал: возьму к себе я этого немчина, воина-то, и того другого; там во дворе у меня липший сруб найдется, я немчину-то ужо накажу за сыном смотреть.
      — А что же, по-хорошему надумал! — согласился боярин.
      Князь хлопнул в ладоши иприказал отроку позвать Антона.
      Когда Антон явился, он приказал ему:
      — Скачи в слободу и накажи нашему немчину, чтобы он беспременно со мною нынче на вотчину ехал, а про того немчина скажи, что он вызволен, и ему тоже прочь из Москвы ехать надо, так, дескать, я его тоже к себе на вотчину зову. Слышь, — обратился он к Шереметеву, — мой-то Михалка полюбил их очень! Так не забудь, скажи толково! — прибавил князь Антону.
      Верный стремянный поклонился и вышел.
      Эхе сидел возле грустно молчавшей Каролины и только тяжко вздыхал.
      — О, будь я при вас, я отбил бы вашего братца! — сказал он, вздохнув глубоко.
      Каролина покачала головой.
      — Нет, их много было. Если бы мы не спрятались, они и нас взяли бы! С ними нельзя драться.
      — А все оттого, что окон не закрыли, — вмешался с азартом булочник, — сколько раз я говорил вашему брату, а он все со смехом. Молодой человек!
      — Эдди, Эдди! — раздирающим голосом воскликнула Каролина, — что со мною будет, как тебя замучают эти звери!
      — Тсс! — испуганно зашипел булочник.
      — Не плачьте, Каролина, — робко произнес Эхе, — я не буду оставлять вас, если вы не прогоните меня. Я буду работать, увезу вас в Стокгольм! Согласитесь!
      Каролина взглянула на мужественное лицо воина и невольно улыбнулась его преданности. Эхе радостно закивал головою.
      — Я жизнь отдам за вас!
      Каролина протянула ему руку и благодарно пожала ее.
      В этот миг вдруг открылась дверь, и на пороге ее показался измученный человек в грязном, изорванном платье, с бледным лицом и растрепанными волосами.
      — Эдди! — не своим голосом закричала Каролина и бросилась к своему брату.
      — Герр Штрассе! — закричал Эхе.
      — Штрассе! Штрассе вернулся! — разнеслось по слободе, и скоро домик булочника был переполнен народом.
      Все хотели видеть злосчастного цирюльника, слышать его рассказ, выразить сочувствие. Но виновник торжества, полуживой от пережитых волнений, лежал на постели булочника в полу беспамятстве, и подле него находились только Каролина и Эхе да в углу комнаты плакала от радости прекрасная дочь булочника.
      — Бульону ему, и здоров будет, — суетился булочник, входя в горницу,-вина стаканчик. Так, Эдуард, крепись!
      Но Эдуард уже мог, улыбаясь, кивать головою и слабым голосом благодарил всех за участие.
      Вдруг среди них появился Антон. Он приветливо поклонился всем и передал волю князя Теряева.
      Каролина первая опомнилась.
      — Передайте, что мы исполним волю князя, — сказала она.
      — А ты со мной! — обратился Антон к Эхе.
      — Я теперь для князя все сделаю! — энергично ответил Эхе и стал со всеми прощаться.
      Каролина, краснея, протянула ему руку.
      — Мы увидимся с вами! — сказала она.
      Эхе просиял и раз пятнадцать кивнул головою; потом он вдруг порывисто нагнулся, поцеловал Каролину и быстро выбежал из горницы.
      Так же втроем скакали Эхе и князь с Антоном, только в седле у князя сидел еще его сын, который, несмотря на бег коня, всю дорогу говорил без умолку. Все ужасы, пережитые им, как бы не коснулись его, и он рассказывал про мальчиков, которых видел в темном сарае, про скоморохов и, наконец, про добрых немцев с простотою ребенка, передающего свои несложные впечатления.
      — Мамка-то тебе как обрадуется! — говорил князь время от времени.
      — А она плакала?
      — Все время!
      — И мне скучно было! — вздохнул маленький Миша.
      — Теперь не будет, Михайлушка! — ласково говорил ему князь, и его суровое лицо смягчилось нежной улыбкой.
      Но вот князь стал приближаться к своей усадьбе.
      — Едут! — заорал во все горло Акимка, чуть не кубарем скатываясь со сторожевой башенки.
      — Едут! — подхватила Наталья, вбегая в горенку княгини.
      Княгиня быстро встала из-за пяльцев, но силы тут же оставили ее, и она побледнев опустилась на пол.
      Наталья быстро схватила в руки рукомойник и, набрав воды в рот, обрызгала ею княгиню.
      — Матушка, — завопила она, — до того ли теперь? Радоваться надо! Эй, девки, берите княгинюшку, вздымайте за рученьки!
      Две дворовые девки вбежали и подхватили княгиню. Она оправилась и улыбалась, только бледное лицо выдавало ее недавнее волнение.
      — Ведите меня на красное крыльцо! — приказала она.
      Девки осторожно вывели ее, а князь в это время уже въезжал в растворенные настежь ворота на свой широкий двор, на котором толпилась радостная дворня.
      Князь осадил коня, спрыгнул с него и, высоко подняв своего сына, радостный пошел к крыльцу.
      — Вот тебе, княгинюшка, сын наш! Живой и здравый! Радуйся! — сказал он, ставя сына на верхнюю ступеньку.
      «Мамка!», «Мишенька мой!» — слились два возгласа, и княгиня, упав на колени пред мальчуганом, целовала его и поливала слезами! Ее побледневшее и осунувшееся лицо осветилось неземным счастьем, смоченные слезами большие глаза сияли, как звезды. Видя ее радость, даже князь отвернулся и смахнул набежавшие слезы. Чтобы скрыть свое волнение, он обернулся к дворне и сказал:
      — Пить вам на радостях наших мед да пиво сегодня! Дарю всем сукна на платье, а девкам ленты на косы! Радуйтесь с нами, да впредь глядите у меня за делом! — и он шутливо погрозил плеткой.
      — Живите, князь с княгинюшкой, на радость! — закричали дворовые.
      Князь подозвал Эхе.
      — А тебя, добрый человек, не знаю, чем и жаловать, — сказал он. — Позвал я к себе и тебя, и немчина. Дам вам срубы и землицы отведу, а ты — если захочешь — живи при нас и заодно воинскому искусству обучай моего Михалку. По гроб тебя не оставлю.
      Эхе схватил руку князя и порывисто прижал ее к своим губам.
      — На всю жизнь служить буду, — горячо ответил он, — думал в Стокгольм уехать, да не надо теперь Стокгольма!
      — А будет война, со мной пойдешь, — добавил князь.
      В вотчине князя царила безмерная радость. Княгиня в ноги поклонилась мужу и обняла его колени.
      — Бог с тобою! — взволнованно сказал Теряев, поднимая жену, — теперь надо Бога благодарить. Стой! Дадим обет с тобою выстроить у нас церковку архистратигу Михаилу!
      — Дадим! — радостно ответила княгиня.
      Князь послал нарочного за священником для молебна. К вечеру священник приехал.
      В то время было много священников, оставшихся после московского разорения без церквей. Они ютились при чужих приходах, выходили на базар и иной за калач служил молебен с водосвятием; на обедню цена была больше.
      Седенький, в лаптях и онучах, в рваной, заплатанной с бородкой клинышком, приехавший по вызову Теряева священник робко переступил порог княжеских хором и дрожащей рукою благословил князя с княгинею. Теряев поклонился ему в землю, приняв благословение, и сказал:
      — Как звать, отче?
      — Отцом Николаем, родимый, Николаем! При Козьме и Демьяне стоял, да вот пришли ляхи; церковь опозорили поначалу, потом сожгли, доченьку в полон взяли; жена умерла с горя, сначала ослепнув от слез, и оставила меня сиротинку без паствы, без друга, как былиночку!
      Его голос задрожал и пресекся, из глаз скатились слезы; он опустил голову.
      Князь тихо взял его под локоть.
      — Бог нам послал тебя, отче! — сказал он, улыбаясь желе-Пропал сын наш, скоморохи украли, да нынче нашли его мы к своей радости. По тому случаю обет дали церковку выстроить. Будь у нас попом и живи на покое!
      Священник взглянул на него растерянно, смущенно улыбнулся и тихо сказал:
      — Сон въявь! Истинно, Господь Бог указует пути нам, а мы, что дети малые, неразумные, и не знаем Его Помыслов!
      В это время вошла Наталья с девушками и спешно уставила стол питьями и яствами.
      — Откушай с дороги, а там отдохни, — предложил князь священнику. — Завтра сослужим Богу!
      — Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — благословил о. Николай трапезу.
      На другой же день князь, не мешкая, указал место для церкви и отрядил слуг за лесом. Устроив все это, он с радостным сердцем поехал на Москву.
      Спустя три дня к княжеской усадьбе подъехали два воза со скарбом Эдуарда Штрассе. Сам он с сестрою шел позади возов. Эхе встретил их и указал им место, где селиться, а потом свел их в избу, временно назначенную для них.
      Княгиня не побоялась позвать к себе Каролину и обласкала ее. Миша, увидев ее, бросился ей на шею и весело смеялся.
      — Расскажи мне все, девушка, — сказала княгиня.
      — И рассказывать нечего, — тихо ответила Каролина. — Счастливы мы от княжеской милости теперь на всю жизнь.
      Но потом все-таки она рассказала все, от первого появления у них ночью Эхе с мальчиком до встречи с князем Рассказала про испытанный ужас, когда взяли ее брата, про то, как она с Мишей пряталась, как боялась за брата, как все говорили, что его казнят. А потом, как приехал князь — словно ясное солнце взошло для них всех, и все обернулось по-хорошему. Народ, прослышав, что ее брат на свободе, хотел сам расправиться с ним, и некуда бы им деться, если бы князь не позвал их к себе в гости. При этом Каролина опустилась на колени и поцеловала руки княгине.
      — И, Бог с тобою, девушка! — ласково сказала ей княгиня. — Живите на здоровье. А что не нашей вы веры, так все же, слышала я, что в Бога вы верите и Христа нашего чтите!
      Однако княгиня все-таки, после ухода Каролины, позвала о.Николая и велела ему окропить свои горницы святою водою, с соответствующей молитвою.
      Князь Теряев, приехав в Москву, сказал Шереметеву:
      — Всем я радостен, и для полного счастья только бы мне вора поймать! Не могу успокоиться, как о нем думаю. Так вот кровь и бурлит от гнева!
      — Горячка ты, княже! — шутя отозвался Шереметев, гладя бороду. — Однако и я так смекаю, что этот Федька не без наущения действовал! Ну да правда наверх, как масло на воде, всходит. Дождемся!
      — До смерти не забуду! Ну а что наверху?
      — Наверху-то? — Шереметев прищурил глаза. — Завтра, в утрие, станем разбор делать. Тогда не дали. Царица вдруг сына к себе позвала, а там в Троицу увезла. Слышь, клятву взяла с него, что на Хлоповой не женится.
      — Для чего же суд тогда?
      — Ну, все же, для той же правды. Я теперь лекарей Бальсыра да Фалентина на допрос завтра веду, а князя Михалку Салтыкова с его братом Бориской к ответу позвал.
      — Как они?
      — Да наверх не идут. Слышь, бороды отпустили, печалятся.
      — Конец им! — сказал князь.
      — На то идет. Не любит их патриарх Филарет Никитич. Не знаю, как меня милует. Ведь я тоже до его приезда при царице советником был, дела вершил.
      — Сравнил тоже! — воскликнул искренне князь. — Ты и Салтыковы. Те — лихоимцы, а не слуги царевы!

X ТАЙНА ЦАРСКОГО СЕРДЦА

      Действительно, на долю Шереметева, а также других близких к патриарху Филарету лиц, выпало сложное государево дело, от решения которого зависело душевное спокойствие самого царя Михаила Федоровича.
      Как— то однажды, в промежуток после обедни и пред трапезой, царь Михаил Федорович сидел в горнице со своим отцом, патриархом всей Руси.
      Патриарх тихо, убежденно говорил ему:
      — Лета твои, Михаил, уже немалые! И никогда того не было, чтобы царь холостым до такой поры был. И ему скучно, и людям нерадостно. Сам подумай, как духовный и плотский отец твой, говорю тебе! Пора, государь! И мое сердце утешишь, и народу радость, и самому веселее будет. Так ли?
      Патриарх ласково взглянул на сына, а тот низко опустил голову и сидел неподвижно, облокотясь на резные локотники кресла, только его лицо покрылось румянцем.
      — Так ли, сынок? — повторил патриарх и, помолчав, сказал: — Сделаем клич, соберем красных девиц и посмотрим, какая любше покажется…
      Михаил вздрогнул и невольно сделал отрицательный жест рукою.
      Патриарх пытливо посмотрел на него, и вдруг на его лице мелькнула лукавая улыбка. Он слегка нагнулся вперед и спросил:
      — А может, у тебя и есть что на сердце? А?
      И вдруг Михаил соскользнул с кресла, стал на колени и прижался лицом к руке отца. Его сердце, истомленное тайной печалью, вдруг раскрылось, и он смущенно заговорил:
      — Есть, отец, есть! Томлюсь по ней, по моей Анастасье Ивановне, и оттого не хочу на иной жениться, а на ней не смею!
      — Встань, встань! — ответил патриарх, наклоняясь и беря сына под локти. — Садись и говори толком. Кто она и почему не смеешь? Про кого говоришь?
      Михаил поднялся, сел и, оправившись, заговорил:
      — Задумал я, батюшка, пожениться и клич кликнул. Сделал я смотрины, и больше всех полюбилась мне дворянская дочь, Марья Хлопова по имени. И взял я ее с родней ее наверх, с ними в Троицу ездил, в Угреше были. И так мне сладостно на сердце. А там вдруг занедужилась Анастасия (матушка приказала ее величать так), посылали лекарей к ней а ей и того хуже. Сказывали мне Бориска и Михалка Салтыковы…
      — Смерды лукавые! — гневно перебил его патриарх.
      — Сказывали они мне, что ей сильно недужно и болезнь у нее вредная для нашего рода…
      Михаил тяжело перевел дух.
      — Ну? — произнес отец.
      — И созвали мы собор, и на нем порешили, что непрочна Анастасья Ивановна нашей радости и… свели с верха…— тихо окончил он.
      — И куда же?
      Михаил поднял на отца взор, в его глазах сверкнули слезы.
      — А потом я дознался, что Хлоповых в Тобольск угнали на прожиток. Так приказал я в Верхотурье их перевести, а теперь они все в Новгороде — сама она, мать, отец и дядя ее!… Тяжко мне, батюшка, — заговорил он снова дрожащим от слез голосом, — и нет мне покоя, и все думается: может, так что было, случаем!
      Филарет встал с кресла и быстро, юношескою походкою заходил по палате. Его лицо сурово нахмурилось.
      — Так, так! И очень можно, что один оговор тут, — произнес он. — Эти твои приспешники, Михалка с Борискою, на все пойдут. Им своя радость, а не государева нужна! Так!… А ты все еще любишь ее? — спросил он вдруг.
      Михаил вспыхнул и потупился.
      — Люблю!
      — Ну, так тому и быть! -решительно сказал патриарх и остановился.
      Михаил вопросительно глядел на него.
      — И правды, и чести, и твоей любви ради, — торжественно произнес Филарет, — сделаем опрос, правды дознаемся. Спросим Бориску с Михалкой, почему они тебе такое сказали, лекаришек спросим, самое Анастасьюшку, и, если истинно она в радости тебе непрочна, так и будет. Что же, на все воля Божья! А коли облыжно все это, пусть твои приспешники ответ держать будут!
      Лицо Михаила просветлело. Он радостно воскликнул:
      — Батюшка, душу мою ты разгадал! Сколько раз собирался я сам это сделать, да все матушка отсоветовала.
      — Ну а теперь и отец и патриарх тебе разрешает, и сам спрос вести будет! — сурово ответил патриарх, и его лицо приняло жестокое выражение.
      — А кого из бояр на допрос выбрать? — робко спросил Михаил.
      — Выберем! Ты да я допрос чинить будем, а при нас пусть твой дядя, а мой брат, Иван Никитич будет; без Шереметева нельзя быть: он аптекарский приказ ведает. А еще… еще… -Князя Черкасского позовем! Он никому не правит.
      — Ну, ин быть по-твоему. И сейчас делать станем! — Патриарх быстро подошел к столу, взял свисток и свистнул. В то же мгновение на пороге показался отрок. — Пошли дьяка к нам, — сказал отроку Филарет.
      На место отрока явился думный дьяк, по тому времени лицо сановное. Он упал на колени и трижды земно поклонился царю, потом так же патриарху и, не подымаясь, ждал приказа.
      — Встань, — сказал Михаил, — и что тебе наш батюшка-государь накажет, то пиши!
      Дьяк поднялся, тяжело переводя дух, и осторожно подошел к столу.
      — Пиши грамоты на боярина Ивана Никитича да на князя Ивана Борисовича Черкасского, да на боярина Федора Ивановича Шереметева. А в тех грамотах отпиши им, что мы, государи, задумали сыск сделать про то, чем девица Хлопова непрочна стала и занедужилась, а при том сыске им, боярам, при нас находиться.
      Дьяк слушал с раболепным подобострастием слова патриарха; и по мере произнесения их любопытство, недоумение и страх по очереди отражались на его лице.
      — Ну, пиши.
      Дьяк поклонился и, перекрестившись, сел к столу.
      Наступал трапезный час. Явились бояре, окольничьи и, окружив патриарха с царем, чинно пошли в столовую палату, а дьяк остался у стола, старательно выводя буквы и немилосердно скрипя пером. Пот выступил на его висках по мере писания грамот.
      «Ну, — думал он вздыхая, — пропали наши головушки, не чую добра я с этого сыска для моих бояр. Для чего сыск? Непрочна», — и весь сказ. Так на соборе решено было».
      Он отложил перо, полез за пазуху, вынул тавлинку и взял огромную щепоть табака.
      «Ачхи!» — раздалось на всю палату, и дьяк, испугавшись такого шума, спешно схватил перо, пригнул к плечу голову и снова стал выводить буквы.
      Смутное предчувствие опасности почуяли и братья Салтыковы за царской трапезой. Они с прочими боярами сидели за столом на верхнем конце. Царь и патриарх сидели за особым столом на возвышении. Справа и слева от царя стояло двое часов немецкого изделия. Кушанья подавались чередом, наливали мед и вино, и во все время царь ни одного блюда, ни одной чаши вина не отослал ни тому, ни другому из братьев Салтыковых, еще недавно встречавших с его стороны ласку. Смелые и развязные, они притихли к концу трапезы, видно, что и прочие бояре заметили такое охлаждение к ним, и задумчивые пошли из царских палат.
      — Я к матушке, — сказал Михаил.
      — И я следом, — ответил Борис.
      Оба они, сев на коней, степенно поехали по улицам, опустив головы и все яснее чуя над собою беду.
      Старица Евникия провела их к смиренной игуменье, царской матери, и, вздыхая словно в смертельной боли, сказала:
      — Вот они и сами, матушка-государыня! Опроси!
      — Встаньте, встаньте!-ласково сказала Марфа, наотмашь благословляя лежавших ниц пред нею Салтыковых.
      Они поднялись и по очереди поцеловали ее плечо.
      — Ну что с вами? Что сумрачные в нашу обитель приехали? Чего мать Евникию опечалили? Поди, патриарх грозен?
      Михайло низко поклонился и, вздохнув, ответил:
      — Не знаю, что и молвить, государыня. Обойдены мы сегодня с братом, и то все заметили. Государь не жаловал нас ни чарою, ни хлебом, ни взглядом, ни словом, и все сидел сумрачен.
      — И всегда так бывает, когда он с патриархом вдвоем поговорит. Докука на него находит с того, — вставил Борис.
      — Ах, а сколь прежде был лучезарен и радостен, — вздохнув сказала их мать, — и к тебе-то, матушка-государыня, по три раза на дню наведывался, а то бояр с запросом посылал. А ноне?
      Марфа нахмурилась. Ее маленькое лицо с тонкими губами приняло жестокое выражение.
      — До времени, до времени, — прошептала она, — нет такой силы, чтобы материнское благословение побороло. Мой сын, я его вскормила, взлелеяла, я его на Москву привезла, а не он! — резко окончила она и, смутясь своей вспышки, стала торопливо перебирать свои четки и шептать молитвы.
      — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — раздался за дверью тонкий голосок.
      — Аминь! — ответила, быстро оправляясь, Марфа.
      В горницу вошла миловидная черница и, сотворив метание , сказала:
      — Дьяк думный Онуфриев с вестью к тебе, государыня… повидать просит.
      — Зови!
      Братья Салтыковы переглянулись между собой и отодвинулись к стенке.
      Дверь в комнату тихо отворилась, и в комнату на коленях вполз дьяк. Он раз десять ударил лбом в половицы, пока Марфа небрежно благословила его, и потом сказал:
      — Позволь слово молвить!
      — На то и зван. Говори!
      — Нынче зван я был, государыня милостивица, в молитвах заступница, до царской палаты и лицезреть удостоился, пес смердящий, холоп твой Андрюшка, пресветлые лики государей наших.
      — На Руси один государь, — сухо перебила его Марфа.
      Дьяк спохватился.
      — Истинное слово молвила, государыня. Сдуру и перепугу сбрехнул. Был я зван и лицезрел государя нашего, царя батюшку, а с ним патриарха святейшего. И был мне наказ сесть за стол и писать грамоты до боярина Ивана Никитича, до князя Черкасского да до боярина Шереметева о том, что государь-батюшка хочет сыск чинить о болезни девицы Хлоповой, и с ним им быть на сыске том.
      Дьяк выпалил все это быстрой скороговоркою и опять стукнулся лбом.
      — О Хлоповой? — вскрикнули разом Салтыковы и побледнели.
      Так, — задумчиво произнесла Марфа, — ныне и такие дела без меня зачинаются!
      Она скорбно вздохнула и обратила свой взор на икону Старица Евникия повалилась на лавку и застонала.
      — Ох, беда неминуемая! Чует мое сердце, чует, бедное! Сынки мои родные, будет на головы ваши опала великая, как Ивашка Хлопов в силу войдет!
      — Не будет этого! — грозно сказала вдруг Марфа. — Сыском пусть тешатся, а я не допущу сына жениться на девке недужной. Прокляну!
      И от ее голоса стало страшно.
      Действительно, инокиня Марфа сделала не одну попытку помешать затеянному делу, она даже вызвала к себе сына-царя и всеми способами старалась добиться у него клятвы не жениться на Марии (Анастасии) Хлоповой, однако энергичная воля патриарха Филарета и в этом случае одержала верх, и был назначен допрос всех лиц, замешанных в дело Хлоповой.
      Мягкосердный царь Михаил Федорович испытывал великое стеснение, видя перед собою наглые лица Михаила и Бориса Салтыковых, своих недавних приспешников. Безвольный и добрый, он еще не избавился окончательно от их влияния, и ему казалось, что в его поведении есть нечто недоброе.
      Он сидел в одной из малых дворцовых палат в высоком кресле на возвышении, под балдахином; рядом с ним, с выражением неуклонной решимости, сидел его отец-патриарх, а у ступеней, в креслах с невысокими спинками, находились боярин Шереметев и князь Черкасский. Пред государями в непринужденной позе стояли братья Салтыковы. Их лица были бледны, глаза воспалены от бессонницы, но они дерзко и смело глядели в лица своих судей, и по их губам скользила наглая усмешка.
      — За лучшее поначалу врачей опросить, — сказал сухим голосом патриарх. — Боярин, позови дохтура!
      Шереметев встал и вышел. Стрельцы отпахнули двери и снова закрыли за ним. Через минуту боярин вернулся в сопровождении доктора Фалентина. Последний был одет в черный камзол и короткие брюки, на его ногах были чулки и башмаки с серебряными пряжками, волосы были собраны в косицу. Он был высок ростом, рыжий, с горбатым носом и глазами навыкате. Войдя он стал на колени и трижды стукнул лбом царю, потом столько же патриарху.