Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Михаил Федорович

ModernLib.Net / Сахаров А. / Михаил Федорович - Чтение (стр. 14)
Автор: Сахаров А.
Жанр:

 

 


      Воевода вернулся в свой дом и, прежде чем лечь спать, велел привести к себе своего дьяка, Егорку Балагурова.
      Егорка, а по городу — особливо промеж мещан и посадских — Егор Егорович, являлся типичным дьяком того времени. Он был толстый и жирный, с отвислым животом, пьяница горький, до наживы жадный, со старшими раболепен, с младшими лют. В переводе на современное дьяк был вроде правителя дел канцелярии губернатора, но с несравненно большими полномочиями, чем ныне сопряжено с этой должностью, так как соединял в себе власть и исполнительную и за безграмотностью воеводы был не ограничен.
      Войдя в горницу и низко поклонившись, дьяк с трепетом увидел, что воевода хмурится и не в духе.
      — Слышь, — заговорил воевода, — через кого ты отписку получил от Федьки Беспалого?
      Дьяк откашлялся.
      — Так от смерда, скоморошника!
      — Вот то-то! А завтра этого скомороха Ивашка Сипунов на дыбу потянет. Слышь, князь Теряев-то нашему-то боярину Терехову об умыкании сына своего отписал, а он нам челом бил. Вот тут и смекни.
      — И смекать, боярин, нечего. Пойду на кружало — чай, скоморохи еще там бражничают — и скажу им. Так они так сиганут отсюда!…
      — Дело! Так поспешай, Егорка!
      — Твой раб, боярин! — ответил дьяк, низко кланяясь, и, пятясь, исчез за дверью.
      Воевода облегченно вздохнул и стал укладываться на покой.
      Увы, опоздал дьяк Егор Егорович. Когда он запыхавшись вошел в кружало, там все гости были еще в великом смущении.
      — Слышь, — пыхтя заговорил дьяк, — скоморохи, что из Москвы, не здесь ли?
      Целовальник низко поклонился ему и ответил:
      — Были здесь, господин честной, только сейчас их от нас забрали.
      — Кто, куда? — дьяк выпучил глаза и упал на скамейку.
      — Надо быть, по какому-либо татебному делу, — ответил целовальник. — Приходили стрельцы и отвели скоморохов по приказу губного старосты. В яму , полагать надо!
      — В яму, в яму! — передразнил его дьяк. — Что глаза-то таращишь? Не видишь, что испить хочу! Борода тоже!
      Целовальник со всех ног бросился исполнять приказ дьяка и поставил пред ним целую ендову меда; а гости тем временем, боясь нового соседства, друг за другом оставили кружало.
      — В яму! — недовольно ворчал дьяк. — Нет, чтобы спрятать их, голова с мозгами! А теперь пред воеводою я в ответе. У-у, песьи дети! Так и норовят дьяка своего подвести. Ну, да ты у меня погоди!… Изловлю я тебя с табашным зельем, отрежу твой длинный нос!
      Целовальник в страхе даже ухватился за свой нос и стал торопливо кланяться дьяку.
      — За что гнев твой? — заголосил он жалобно. — Сам знаешь, что я и жаворонки мои, все в твоей руке. Я ли скуп на посулы тебе, а ты ни за что грозишь мне!
      — Погоди вот ужо! — бурлил и грозился дьяк, потягивая мед и в то же время думая, как бы ему пред воеводою обелиться.
      Между тем задержать скоморохов поспешил Андреев, радея о своих друзьях. Едва он услыхал от губного старосты про скоморохов из Москвы, как тотчас послал в кружало стрельцов. Это были трое из тех скоморохов, что посетили двор князя Теряева, только ни один из них не знал про покражу княжеского сына. Их привели в разбойный приказ и всех троих заперли в клеть до утра.
      Они сели на грязный вонючий пол и сперва стали догадываться; за что их взяли, потом ругаться, а там, чуя беду неминучую, горько заплакали.
      Не по— обычному повел свой день Терехов. После заутрени, наскоро отдав приказания Савелию, он оделся в темный будний кафтан, и, важно опираясь на палку, пошел в разбойный приказ. Там уже ждал его губный староста.
      — Здраву быть! — кланяясь, сказал Терехов.
      — И тебе, боярин! — ответил Сипунов, и потом они подали друг другу руки.
      — Ну а где же твои скоморошники? — спросил Терехов.
      — А пройдем ужо в застенок, боярин, — ответил Сипунов, — там их и допрашивать станем!
      — Ин быть по-твоему! — согласился Терехов.
      В это время в избу вошел воеводский дьяк Егорка Балагуров и, помолясь иконам, низко поклонился обоим.
      — Прости, милостивец, — униженно заговорил он, — поелику боярин, воевода наш, со вчерашнего в опохмелке, так заказал мне, непотребному рабу Егорке, на сыске стоять.
      — Что ж, — согласился Сипунов, — в своем праве. Пойдем, боярин!
      Они вышли из избы на двор, обнесенный высоким частоколом с крепкими воротами. Против ворот, снова за изгородью, тянулись ключи (ямы), где сидели уголовные преступники вместе с несчастными неплательщиками по двое, по трое и десятками, смотря по помещению.
      Впереди, против избы, стоял мрачный сарай с широкою, как ворота, дверью. Это и был застенок. На земле пред дверью стояла окровавленная плаха, валялись колодки и обрывки ржавых цепей.
      Сипунов открыл дверь; та заскрипела на петлях, и они очутились в страшном помещении. Полутемный сарай с поперечными балками вместо настланного потолка и с земляным полом как бы делился на две части. Налево стоял длинный стол с письменными принадлежностями. Позади него тянулась скамья, по бокам стояли табуретки; недалеко от стола стоял аналой с крестом на нем; направо же валялись доски, стоял небольшой помост, над которым на блоке спускалась веревка с толстым крюком на конце; в углу, треща горевшими углями, дымилась жаровня, а в полутьме виднелись страшные орудия пыток — палки, веревки, доски с набитыми гвоздями, плети, кнуты и острые клещи с длинными ручками.
      Двое заплечных мастеров (палачей) встретили пришедших низкими поклонами.
      — Приведите-ка, молодцы, скоморохов, которых вчера забрали. Сыск малый сделаем, — распорядился Сипунов и стал залезать на скамью позади стола. — Садись, боярин, пока что, — пригласил он Терехова.
      Последний с трудом уселся на конец скамьи.
      Дьяк, покашливая, сел на табурет у края стола, приготовил бумагу и очинил перо.
      В это время до них донеслось бряцание цепей, заскрипела дверь, и в сарай друг за другом вошли со скованными руками три скомороха. Они вошли, упали на колени и в голос завыли:
      — Смилуйтесь, боляре! Во имя Христа, ни в чем не повинны. Ни татьбою, ни убивством не занимались. Отпустите, Бога ради, животишки наши бедны и наги; с того, что дадут нам люди добрые, мы только и живы!
      — Ну, вы! — закричал на них дьяк. — Волчья сыть, молчать! Правьте лучше ответы боярину! — и при этом хитро подмигнул ближайшему к нему скомороху.
      Тот, маленький, подслеповатый, словно сразу понял знак дьяка и смиренно замолчал.
      — Сказывайте имена ваши, — сказал Сипунов, — пиши, Егорий Егорьевич, если взялся за дело!
      — Ну, вы! — окрикнул дьяк и ткнул пальцем на первого -Тебя как?
      — Иван, а прозвищем Наливайко!
      — А тебя?
      Красивый, лет девятнадцати, парень, тряхнув головой, бойко ответил:
      — Антоша Звонкие Гусли. Гусляр.
      — Тебя?
      Третий парень, лет тридцати, стукнул в землю лбом и жалобно сказал:
      — Емелька Беспутный!
      — Чем занимаетесь и откуда пришли? — спросил Сипунов
      — Чем занимаетесь и откуда пришли? — повторил дьяк вопрос и при этом снова подмигнул.
      Иван Наливайко ответил за всех:
      — Скоморошьим делом, милостивец, скоморошьим да песенным. А пришли прямо из-под Тулы, на Москву идем, милостивец!
      Дьяк довольно крякнул, и по его губам скользнула усмешка.
      Сипунов взглянул на Терехова, а тот лишь печально вздохнул и потряс бородою:
      — Чего ж их и спрашивать? Вестимо ничего и не ведают! — тихо сказал он.
      — Оставить сыск? — спросил Сипунов. Терехов кивнул.
      Добродушный Сипунов словно ожил, ему было тяжело пытать людей, и он, приняв грозный вид, сказал:
      — Ну на этот раз идите на все четыре стороны! Молодцы, сбейте клепы! А наперед чтобы в нашем городе не чинили буянств!… Слышь, вчера до полуночи бражничали!…
      Скоморохи раз по десять ударили лбом в землю и вскочили на ноги. Молодцы стали сбивать наручни. Сипунов и Терехов вышли.
      — Слышь, — обратился последний к дьяку, — не откажись сегодня ко мне зайти. Хочу другу цидулу отписать, а от этого дела отвык за время. Попишка-то мой старый, еле видит.
      — Рад, боярин, за тебя живот положить, — кланяясь ответил дьяк и веселый пошел к воеводе, торопясь успокоить его.
      Угрюмый вернулся домой Терехов и тотчас позвал к себе жену. Та сошла к нему встревоженная.
      — Или что стряслося, Петр Васильевич, батюшка? — спросила она, едва переводя дух. — И ушел ты сегодня не вовремя, а теперь меня позвал?
      — Садись, жена, — ответил боярин, — действительно стряслось. Помнишь, мы за княжьего сынка свою Олюшку прочили? По рукам ударили?
      — Помню, батюшка! Как не помнить! Еще на Москве то было! А что? Или поссорились вы?
      — Пустяки говоришь! Дружбы нашей мечом не рассечь! А дело в том, что княжьего сына скоморохи с вотчины скрали!
      — Ахти мне! -воскликнула боярыня и даже побледнела в лице. — Петр Васильевич, что ж теперь нам-то делать?
      Терехов нахмурился.
      — Что делать, про то я знаю. А сказал я тебе на тот случай, чтобы про эту помолвку с бабами меньше языком трепала. А теперь иди!
      Не успела выйти боярыня, как в горницу спешно вошел Андреев. Едва поздоровавшись с Тереховым, он сказал:
      — Зачем ты скоморохов отпустил?
      _ Да ведь они из-под Тулы.
      — Брешут!… Сейчас доподлинно узнал, что из Москвы. Разговор такой слыхал, что дьяк Егор Егорович их вызволил, а для чего -не пойму! Ну, да вот еще что: кажись, и княжий сын объявился.
      — Шутишь? -откинувшись в изумлении, воскликнул Терехов.
      — Что за шутки! Ты слушай. Немец-то мой, которого из Москвы для стрельцов прислали, мне диковинное поведал. Сегодня это поучил он нас-то всех, строй показывал, а потом я его к себе завел. Поместил-то я его у себя пока что -на дворе-то клеть есть, там он и живет…
      — Ну!
      — Вот он и стал про себя говорить. А потом и говорит… Есть на Москве корчма -ее какой-то Федька Беспалый держит…
      — Федька Беспалый? -перебил Терехов, — да ведь это — дворовый покойного князя Огренева. Вор окаянный! Савелий сказывал…
      — Да постой, дай кончу! -остановил его Андреев. — Так, слышь, к этому Федьке скоморохи мальчика привели и продали. Мой-то немец видел, а на другую ночь скрал его. Говорит, Федька-то этот ребят для нищих держал.
      — Ну?
      — Ну, немец-то скрал его да к другим немцам свел. Мальчик теперь у них там, на Кукуе.
      — Обасурманили мальчика?
      — Зачем? Я к тому, что, может, это — княжий сын и есть!
      — И то! Ах ты, Господи! Слышь, Семен Андреевич, расспроси ты своего немчина, как да что, и пошлем к князю нарочного.
      — Беспременно! Ради этого я и прибежал к тебе. А только одно: зачем скоморохов ты отпустил и дьяк им мирволил? Нет, вот что скажи мне!
      — Да откуда ты знаешь это?
      — Откуда? Мой мальчишка видел, как скоморохи уходили. Сели они у нас под садом, один и бает: «Спасибо дьяку, мигнул. Ляпнули бы что о Москве, повесили бы на дыбе»; другой ответил: «Надо полагать, Злоба какую ни на есть важную отписку посылал с нами». Ишь, куда завернул. Подумать надо, боярин! Может, здесь и измена есть какая. Лях не дремлет!
      Терехов задумался.
      — А что! Пожалуй, кто-либо и мутит. Ну а как же с князем-то? А? — вспомнил он.
      — Послать нарочного непременно надо. Хочешь, мы этого немчина снарядим и без отписки всякой.
      — А и ладно задумал, Сеня! Накажи ему, да и посылай. Только послание напишем, потому князь горячий и неравно немчина с первого слова на дыбу потянет!
      — И то, — согласился Андреев.
      — А дьяка этого я велю в шею со двора. Неравно правда что недоброе, так беды не оберешься.
      — Так пойду я, снаряжу немчина!
      — Иди, иди, Сеня! Бог нам его привел, — и Терехов набожно перекрестился. — Ежели сразу на след напали, прямо чудо Божие!
      — Воистину! — ответил Андреев. — Ну я пойду, а ты готовь грамотку.
      — Ладно, Сеня!
      Андреев ушел, а Терехов пришел в свою дальнюю горницу, достал перо и бумагу и, кряхтя, стал составлять послание своему другу.
      В тот же день вечером капитан Эхе, снабженный и казной, и грамотой, ехал из Рязани на своем сильном коне в коломенскую вотчину Теряева, думая не столько о княжьем сыне, сколько о свидании с Каролиною, сестрой цирюльника.

VIII РАДОСТНАЯ ВЕСТЬ

      С того самого дня, как пропал маленький князь, усадьба Теряева-Распояхина оглашалась стоном и плачем. С трудом поправилась больная княгиня Анна Ивановна; встала она с кровати бледная, тощая, смерть смертью, и долгими часами сидела в своей молельне, тупо, в отчаянии смотря в одну точку. Словно гробовая плита легла на ее сердце, и только приезды мужа на время оживляли ее. Она становилась тогда как безумная: бросалась в ноги князя, ловила его руки и выкрикивала проклятья на свою голову, моля мужа о прощеньи.
      — Анюта, встань! Негоже так, — пытался уговаривать ее князь, подымая с пола, — грех да беда на кого не живут. И я провинился бы так же, как и ты. Тайного врага не убережешься. Да и Бог не без милости. Подожди, найдется наш Мишук!… Дай мне сроку!
      Но княгиня продолжала терзаться невыносимой мукой. На беду ее муж не мог бросить столицу, правя царскую службу, а в последнее время будучи приближен к патриарху.
      Он вызвал в усадьбу Ермилиху и сказал ей:
      — Лечи княгиню! Занедужилась она дюже!
      Ермилиха поклонилась в пояс.
      — Не вели казнить, вели слово молвить, царь-батюшка! -заговорила она тонким, льстивым голосом. — С глазу княгинюшке недужится; не иначе, как с глазу! Уж я ли ее не пользовала: и травою, и кореньем, и наговором. Одно теперь осталось, князь-батюшка!
      — Что?
      — По монастырям везти, о здоровье молебны служить, потому всякий глаз от лукавого.
      Князь молча прошелся по горнице.
      — А про… сына узнали? -спросил он с запинкою.
      — А по молодом князюшке панихиды служить надо. Коли жив, сейчас к дому повернется.
      Князь угрюмо кивнул.
      Богомолье действительно — лучшее средство. Он приказал жене собираться, снарядил возок и послал ее в Троицу, к Николе на Угреш, в ближний Юрьевский монастырь.
      Остригла княгиня в знак печали свои роскошные волосы и поехала молиться святыням.
      Не помогли панихиды, и не вернулся пропавший сын, но сама княгиня оправилась и стала покойнее, только сенные девки шепотом рассказывали, что порой, случалось, крикнет она ночью так-то страшно пронзительно и вскочит с постели, словно обуянная. Все угрюмее день ото дня становился князь. По дружбе к нему, дня не проходило, чтобы в застенке разбойного приказа приказный дьяк не пытал одного-двух скоморохов, но ничего не говорили пытаемые о княжеском сыне.
      Терехов— Багреев тоже ничего не отвечал.
      Как в злую тюрьму приезжал князь в свою усадьбу и часто, не видясь даже с женою, сидел в своей горнице, выслушивая доклады своих гонцов, которых слал во все стороны.
      И вот однажды вошел к нему его верный Антон и сказал:
      — Немчин какой-то с Рязани приехал. От боярина Петра Васильевича грамотка!
      — Где? Давай! — Князь дрожащей рукою сорвал шнурок и, развертывая свиток, сказал Антону: — Гонца в избу сведи. Напой, накорми.
      Антон ушел, а князь стал читать каракули боярина, своего друга:
      «И слышь, немчину этому про твоего сына ведомо. С того и посылаю до тебя. А княгинюшке твоей от нас поклон земн…»
      Князь не дочитал послания и, выскочив из горницы, закричал не своим голосом:
      — Эй!
      На зов прибежал отрок.
      — Беги со всех ног в избу! Вели Антону немчина сюда привести! Живо!
      Давно никто не видел такого оживления в лице и движениях князя. Он не мог сидеть и бегал по горнице. Заслышав шаги, он сам отпахнул дверь и, увидев Эхе, с порога закричал ему:
      — Что знаешь о сыне?
      Эхе смутился и, положив левую руку на поясной нож, почесал правой за ухом.
      — О каком сыне?
      — О моем, о моем!
      Эхе покачал головою.
      — Про мальчика я говорил, это — правда; но не знаю, ваш это сын или не ваш! — ответил он.
      — Про какого мальчика? Ох, да говори же!
      — Дозвольте мне попить. В горле больно. Жарко!
      Князь захлопал в ладоши:
      — Меду ковш!
      Мед появился тотчас. Эхе жадно выпил добрую половину и, вытерев рукавом усы, медленно начал свой рассказ. Князь жадно слушал его.
      — Антон, зови слуг! — приказал он наконец и, взяв Эхе за рукав, потащил его к крыльцу, куда Антон согнал дворню. — Был рыжий скоморох с теми? — спросил князь у слуг.
      — Был, князь-батюшка, поводырем был! — ответило несколько голосов.
      — А с ним щуплый такой, белый?
      — Был, был! И мальчонка еще. Да много их, чтоб им пропасти не было! — раздались снова голоса.
      Лицо Теряева просветлело.
      — Коней, Антон! — закричал он. — И ты, немчин, со мною! Едем к твоему приятелю. Ну, живо!
      И через десять минут они мчались по дороге в Москву.
      Эхе и Антон не могли на своих конях поспевать за кровным аргамаком князя, и он скакал далеко впереди их; но, когда они сделали роздых на полпути в съезжей избе, князь, не гнушаясь, посадил с собою за стол Эхе и Антона и снова стал расспрашивать немца.
      — Расскажи мне, каков он собою?
      Эхе опять стал описывать мальчика, а также сарай, в котором нашел его, рассказывал о своих мытарствах с ним и наконец сообщил про доброго немца-цирюльника и его сестру.
      — Не приметил ли ты складня на мальчике… цепка из золота, кольчужками? — спросил Теряев.
      — Нет! — покачал головою немец, — голая шея, ничего не было…
      — Не он! — упавшим голосом сказал князь. — У Мишеньки складень, наше благословение!
      — Эх, князь, — вмешался Антон, — да нешто этот вор Федька оставит у княжича нашего золото?
      — И то! — оживился князь. — Верно! Он, он, мой Михайло! Но уж этому Федьке, вору и разбойнику, — лицо князя потемнело и он стукнул кулаком по столу, — будет солоно! Завтра же его в разбойный приказ уведут и там…
      Он не окончил, но Эхе, взглянув на него, без слов понял, что ожидает содержателя рапаты, и вздрогнул.
      Князь забылся, его увлек поток мыслей и чувств, и он продолжал говорить вслух:
      — Но кому нужен был мой Михалка? Может, скоморохи-то просто крадут и ждут выкупа. Нет, не слышал я про такие дела, а крадут они для нищенства да для скоморошьего дела так больше от посадских да торговых людей. Ну, да доберусь до правды огнем и водою, дыбой, плетью — всем, что в застенке есть, а пока, вдруг очнувшись, резко сказал он, — поедим да соснем малость! — и, сразу оборвав речь, он придвинул к себе миску с вареной курицей и ендову с вином.
      Была глубокая полночь, когда они вновь сели на коней и помчались к Москве. Они ехали молча. Князь, почти уверенный, что его сын найден, думал о том, кому понадобилось это странное преступление, и горел местью и ненавистью к неизвестному врагу. Антон, как верный слуга, зная опасности ночного путешествия по большой дороге, на которой шалили и скоморохи, и беглые тягловые, и забулдыжный посадский, зорко осматривался в ночной полумгле и прислушивался к тишине; а Эхе, видавший в своих походах кровь и резню, разбой и преступления, с размягченным сердцем мечтал о минуте, когда он увидит прекрасную Каролину и скажет ей… Нет, он лично ей не скажет, а только посмотрит на нее нежно-нежно и вздохнет от больного сердца. Вот так! При этом Эхе вздыхал с такой силою, что Антон с изумлением взглядывал на него, придерживая на миг свою лошадь.
      — Прямо в слободу, немчин! — отрывисто сказал Теряев, когда они въехали в московские ворота.
      — Тут! — ответил Эхе, ударяя коленами лошадь.
      Было уже утро, и Москва проснулась. Со скрипом тащились на базар телеги, нагруженные сеном, курами, рыбою, убоиной и всякой овощью; в рядах открывались лари; к убогой церкви торопился поп, стуча костылем по твердой земле, и во все стороны шли люди, торопясь купить, продать или поспеть в назначенное место.
      Наши всадники пересекли весь город и со стороны Москва-реки въехали в Немецкую слободу.
      — Узнаешь дом-то? — спросил князь.
      Эхе только усмехнулся. Ему ли не узнать! С закрытыми глазами он не прошел бы мимо него.
      — Тппру!…
      Но что это?… Ставни закрыты, из трубы не вьется приветливо дым, в то время как все вокруг живут уже дневной жизнью!…
      Эхе быстро спрыгнул с коня и стал стучать в калитку. Молчание. Он стал бить по очереди в закрытые ставни. То же молчание.
      — Ну, что ж это? На смех? — закричал князь.
      Эхе растерянно, убитым взглядом посмотрел на него.
      В это время их успела окружить толпа, привлеченная стуком и криками.
      — Эй вы, басурмане! — крикнул толпе князь. — Это ли — дом немчина-брадобрея?
      — Так точно, боярин, — ответил один из немцев, толстый булочник, снимая пред князем колпак.
      — Где же он, собака?
      — В приказе! — закричали со всех сторон. — Приходил народ, били его и вон! Бедный Штрассе!
      Эхе, молчавший все время и словно обезумевший, вдруг встрепенулся и обратился к толпе на немецком языке. Все бросили князя, окружили Эхе и, заговорив сразу, подняли оглушительный крик.
      Аргамак Теряева пугливо шарахнулся в сторону, но князь резко осадил его — он сгорал от нетерпения и досады. Теперь, когда он уже собирался обнять сына, опять что-то стало на его пути.
      — Ну, что там? — закричал князь Эхе, когда толпа на мгновение смолкла.
      — Его взяли в разбойный приказ на пытку, на смерть!
      — А сын? — не думая о бедном цирюльнике, спросил князь.
      — А его спасла Каролина. Они убежали и спрятались…
      — Где?…
      — Надо сперва достать господина Штрассе. Они в тайнике.
      Князь махнул в воздухе плетью.
      — Разве не знают тайника эти люди? Скажи, я все для него сделаю, я выручу его. Покажи мне сына!
      Эхе торопливо заговорил с немцами.
      — Я, я! — послышалось со всех сторон, и несколько человек, отделившись от толпы, приветливо закивали князю.
      — Они покажут нам, — сказал Эхе, — только надо спасти господина Штрассе. Они говорят, клянись!
      — Я, я! — закричали немцы.
      Князь быстро снял шелом.
      — Клянусь, хотя не знаю и вины его, спасти этого брадобрея, если не поздно!
      — Я поведу, — сказал булочник, — еще не поздно. Я видел его.
      — Идем! — сказал Эхе.
      Булочник пошел вперед, рядом с капитаном, который вел в поводу своего коня, князь с Антоном ехали сзади.
      Булочник провел их в переулок, ввел в свой дом, перешел чистый дворик и остановился подле бани.

IX СЛУЧАЙ С НЕМЦЕМ И КНЯЖЬЕ СЛОВО

      Только в то время, полное суеверия и невежества, мог произойти подобный случай, и был бы похож он на анекдот, если бы Олеарий не засвидетельствовал его в своих записках.
      После разграбления рапаты Федьки Беспалого ошалевшие пьяницы гуляли еще с добрую неделю, все увеличивая тот угар, который закружил им беспутные головы.
      Выгнанный приказный, Онуфрий Буковинов, облыжно именовавший себя дьяком, пристал к двум посадским и с ними крутился по Москве, напиваясь, сквернословя, играя в зернь и распевая срамные песни, за что посадские усердно поили его. На шестой день, бродя из одной тайной корчмы в другую, шли они, сцепясь руками, вдоль Москва-реки, и дьяк сказал им коснеющим языком:
      — Согрешил окаянный! Согрешил! Нет мне спасения, напился я, словно свинья непотребная. Да!
      — Ишь разобрало! — засмеялся один из посадских. — Пил, пил, а теперь на-ко!
      — А что сам поутру говорил, — сказал другой с укором, — не пьяницы мы, если спать ложимся и немного шумим.
      — Брехал! — с отчаяньем ответил дьяк и вдруг принял позу оратора, остановился, вытянул руку и покачиваясь заговорил: — И кроткий, упившись, согрешает, даже если спать ляжет! Кроткий пьяница, аки болван, аки мертвец валяется, многажды осквернившись и обмочившись, смердит. И тако кроткий пьяница в святый праздник лежит, не могий двигнуться, аки мертв, расслабив свое тело, мокр, налився, аки мех до горла! Свинья непотребная иде мимо…
      Тут он потерял равновесие и с плачем повалился на землю.
      Посадские с хохотом стали поднимать дьяка, а он бормотал:
      — Аки болван, аки мертвец… вот!
      — Вставай, пес скомороший! — кричали посадские. — Ишь, вечер близко!… Когда еще до Ермилихи доберемся!… А, ну тя!
      Но едва они бросили дьяка, как тот поднялся и торопливо поплелся за ними. Поднявшийся ветер еще сильнее качал его, и хлопнулся бы он на землю, если бы не успел зацепиться за рукав посадского.
      Тут они пошли и сами не помнят, как завернули в Немецкую слободу.
      И вдруг дьяк потянул к себе посадских, задрожал, как осиновый лист, и, совсем трезвым голосом зашептал, щелкая зубами от страха:
      — Гляньте, милостивцы, к немчину в оконце! С нами крестная сила!
      Посадские глянули, и хмель разом выскочил из их голов.
      — Наше место свято! — пролепетали они, осторожно приближаясь к окошку.
      А там, не подозревая опасности, немец Эдуард Штрассе играл на скрипке, вздыхая по Амалии, дочери булочника, и думая, что, как вылечит он булочника от мозолей, так и Амалия его станет.
      — Видишь, мертвец-то! — прошептал дьяк, трясясь от страха и выглядывая из-за плеч посадских.
      — С нами крестная сила! — ответили крестясь посадские.
      А скелет от ветра, что дул в щели домика и дверь, тихо шевелил своими длинными руками; оплывшая светильня мигала, и от ее колеблющегося света голова скелета, казалось, покачивалась в такт музыке. И вдруг рванул ветер, распахнул дверь. Скелет щелкнул руками, светильня вспыхнула и погасла, музыка смолкла.
      — Наше место свято! — не своим голосом завопил дьяк и бросился бежать, а за ним, едва переводя дух, пустились оба посадские.
      Уж и пили они в ту ночь! И все даром поили дьяка, развеся уши слушая его повесть.
      — Идем мы, и вдруг этого немчина оконце! Мы и заглянь! А там — с нами сила Господня! — немчин-то на лютне играет таково жалостливо, а мертвец стоит пред ним, главой помахивает, в ладоши плескает и ногами шевелит, а потом как захохочет!… И огонь погас!
      — С нами крестная сила! — крестились пьяницы. А на другой день эта диковинная весть дошла до самого царя. Кликнул он боярина Нащокина, что в разбойном приказе сидел, и сейчас велел правду допытать. А у боярина Нащокина один путь до истины добираться: дыбы да длинники. Послал он в слободу стрельцов, что при нем стражей были, и привели те к нему немчина.
      Держа на коленях своего найденного сына, сияя радостью, слушал князь эту тяжелую историю из уст красивой Каролины. Она стояла пред ним на коленях, с распущенными до пола волосами, тянула к нему свои руки и кричала со слезами:
      — О, спасите моего брата за сына вашего!
      — Помоги им, тятя, — со слезами говорил Миша, прижимаясь к отцу, — они добрые! Они жалели меня! Все к мамке отвести хотели!…
      — Никакой награды не надо, спаси его! — воскликнул и Эхе, опускаясь перед князем на колени.
      — Ин быть по-вашему, коли это не колдовство! — сказал князь вставая. — Не забывали Теряевы чужой ласки да помощи, и мой Михайло не забудет ее! Ну, Антон, на коня!
      Он вышел, неся на руках сына, и, вскочив на коня, поскакал на двор Шереметева.
      На его счастье Федор Иванович еще не выехал из дома.
      — Радуйся, боярин! — закричал князь, подымая своего сына. — Вызволил!
      — Радуйся, князь! Господь с тобою!
      — И с тобою!
      Они поцеловались.
      — Чай, изморился князек-то! — ласково сказал Шереметев.
      — И нет! Он у немчинов жил; они его добро кормили. Разве вот оскоромили… ну, да младенец!
      — У немчинов! Неужели они детей крадут?
      — Не то, слышь, какая притча-то! — и князь рассказал, как был скраден Миша, а затем спасен Эхе.
      — Того Федьку беспременно буду просить в приказ взять, потому тут корни чьи-то, — сказал в заключение Теряев.
      — Не без этого, — согласился с ним Шереметев.
      — Так и смекаю, а до того еще зарок дал. Помоги советом, — и князь рассказал про немца и его горе.
      Шереметев покачал головою и произнес:
      — Трудное дело, князь! — сказал он. — Тут ведь без тебя за пять дней у нас всего понаделалось.
      — Да ведь я слово дал.
      — Слово дал, держись! Только не иначе, как самому царю-батюшке челом бить надо.
      — Ну, и ударю! Разве мало у меня заслуг пред царем? — сказал князь вставая. — Допрежь всего к боярину Нащокину поеду, чтобы он с дыбой повременил, а там и к царю.
      — Ну, ин быть по-твоему! — ответил Шереметев. — А мальчонку в вотчину пошлешь?
      — Хотел бы мать порадовать, да боюсь одного пускать опять на бабий дозор. Нет, пусть со мною погостит!
      — И то ладно! Ну, я со двора!
      — Да и я тоже!
      Князь ласково простился с сыном и, поручив его Антону, поехал исполнять свое княжье слово, данное честным немчинам.
      В грязном углу Китай-города, на Варварском кресте, под горою, обнесенные высоким тыном, стояли тюрьма и подле нее разбойный приказ со всеми нужными пристройками: караульной избой, жилищем заплечных мастеров и страшным застенком. В народе звали это страшное место почему-то Зачатьевским монастырем. Сюда-то и приехал князь прежде всего.
      Соскочив с коня у ворот, он отдал повод часовому стрельцу и хотел войти в низкую калитку, как вдруг его заставил оглянуться страшный стон. Теряев поглядел направо от себя и вздрогнул. Из земли торчала женская голова с лицом, искаженным ужасом, и испускала нечеловеческие стоны; в пяти-шести шагах от нее торчала такая же голова, принадлежавшая уже трупу
      — Нишкни! — равнодушно прикрикнул на голову стрелец.
      Князь отвернулся и быстро вошел в калитку. Он знал, что это казнится жена-отравительница, знал, что иной казни и нет для такой злодейки, и в то же время не мог побороть охватившее его сострадание.
      Большой грязный двор с лужами не то грязи, не то крови, с тяжким смрадом гнилых ям, где томились узники, горелого мяса и разлагающейся крови, производил тяжелое впечатление страха и мерзости. Кругом валялись орудия казней и пыток и, к довершению всего, из дыр, закрытых Решетками, слышался лязг цепей, а из огромного сарая — стоны и крики пытаемых. У князя замутилось в глазах.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40