«Все равно я еще принесу себе новый сыр», – подумал он и бросил в террариум весь кусок. Соня сначала испугалась и спряталась за камнем. Но после того как Антон Л. некоторое время неподвижно простоял рядом, животное снова выползло, понюхало окровавленный сыр и сожрало его.
– Отлично, – сказал Антон Л.
Он вернулся в гостиную. Вечернее солнце отбрасывало на домашнюю утварь красные лучи. Он с размаху опустился в большое кресло, любимое кресло господина Хоммера, кресло из гладкой коричневой кожи. Он вздрогнул, когда прохладная кожа соприкоснулась с его голой задницей, но в этот момент открылась дверь в комнату Марианны. Однако оттуда вышла не Марианна, а фрау Регула Векмайер.
Фрау Векмайер была бесспорной звездой среди женской половины финансового управления. Она была налоговым инспектором. Когда ее видели вот так, то можно было принять ее за кого угодно, но не за налогового инспектора. У нее были вьющиеся рыжие волосы, она носила самые короткие юбки и самые узкие брюки во всем финансовом управлении. Во время предпоследней экскурсии сотрудников на ней было невиданно короткое платье, завязанное сзади на шее узлом в форме банта. Во время пикника у какого-то ручья налоговый чиновник Хазельпойнтер, управленческий остряк и шутник, потянул за этот бант. Платье разошлось и на секунду стало видно, что на фрау Векмайер под платьем не было ничего, абсолютно ничего. Фрау Векмайер влепила господину чиновнику Хазельпойнтеру пощечину, но тут же рассмеялась.
Иногда говорили, что фрау Векмайер жила в какой-то анархистской коммуне. Однажды в одном из мужских журналов появилась серия фотографий, изображавшая со всех сторон обнаженную девушку, которая была потрясающе похожа на фрау Векмайер. Конечно же, этот журнал передавался в финансовом управлении из рук в руки. Фрау Векмайер отрицала, что моделью была она. При всем этом даже фрау Киттельманн не могла оспаривать, что фрау Векмайер, хотя она опаздывала на службу и разговаривала со всеми начальниками насмешливым и вызывающим тоном, была очень прилежной налоговой служащей. На это сослался даже шеф управления, господин финансовый директор доктор Ходдол, когда фрау Киттельманн сообщила ему результаты своего расследования по делу о фотографии с обнаженной девушкой и внесла предложение о наложении дисциплинарного взыскания. Он не вынес ей никакого взыскания. По этой причине фрау Киттельманн предположила, что доктор Ходдол имел с фрау Векмайер какие-то отношения. Она провела расследование и в этом направлении, которое, правда, ни к чему не привело.
Некоего господина Векмайера, видимо, не было или уже не было.
Антон Л. предполагал, что фрау Векмайер была тайно в него влюблена. Это предположение находилось в определенном противоречии с тем, что рыжеволосая инспекторша строила глазки абсолютно всем мужчинам управления – а прежде всего господам, стоящим выше по службе, – но Антона Л. не замечала никогда.
Фрау Регула Векмайер – друзья называли ее «Мышка» – вошла в гостиную. На ней была длинная, до пола, зеленая бархатная юбка и черная блузка. Антон Л. попытался открыть вторую бутылку коньяка. Ему удалось лишь снять оловянный колпачок на горлышке бутылки, но после этого он не смог найти искусно сделанного штопора господина Хоммера. «Мышка» включила телевизор. Дворецкий запутанной английской семьи играл на контрабасе какое-то танго. (Антон Л. в молодости, незадолго до своего первого запойного цикла, пережил и период бальных танцев, страсть, которая до сих пор в жизнь Антона Л. так и не вернулась, то есть она относилась к очень длительному циклу. Фокстрот и танго были сильной стороной Антона Л.)
То, что Антон Л. не мог найти искусно сделанный штопор, привело, кроме всего прочего, к тому, что он лишь шарил руками по прикроватному столику и не выпускал Мышку из поля зрения. Мышка танцевала на одном месте, подняв руки, и прищелкивала пальцами в металлическом, хлестком ритме, который задавал дворецкий. Антон Л. отбил горлышко бутылки о край стоящего у дивана столика. (При этом разбилось и стекло, лежавшее на этом столике.) Коньяк побежал прямо по голым коленям Антона. Мышка принялась вращаться, нет, она поворачивалась вокруг собственной оси, раз туда, раз обратно, прищелкивая в такт языком. Второй дворецкий защелкал, поддерживая контрабас, на кастаньетах. На Мышке теперь была длинная, до пят, зеленая бархатная юбка и не было блузки. Ее белые, как алебастр, груди выбивались в хлестком ритме из-под черного мини-лифчика.
Антон Л. налил коньяк в две рюмки. Одна из них упала на пол. Антон принес новую рюмку. Он опять наполнил обе рюмки. Одну он, кажется, уже выпил. Третий дворецкий играл на арфе. На Мышке был черный мини-лифчик и пояс из золотых монет. В комнату вошел господин Хоммер и принялся играть на губной гармошке. Антон Л. попытался задушить его с помощью коричневой кожаной подушки от софы. На Мышке оставался еще пояс из золотых монет. Антону Л. удалось повалить господина Хоммера на пол, но господин Хоммер крепко держал его за ноги. Антон Л. еще раз наполнил обе рюмки. Бутылка выскользнула у него из рук. Четвертый дворецкий снял с Мышки пояс. Мышка ударила в тамбурин, который держала у живота, а когда она повернулась, то молниеносно прикрыла им ягодицы. Антон Л. почувствовал, как к его бедрам поднимается ужасающий жар, но господин Хоммер все еще продолжал крепко держать его за ноги. У Мышки тамбурина больше не было. Антон Л. попытался дотянуться до Мышки, хотя господин Хоммер и держал его за ноги. Несколько раз это почти удалось. Мышка была, как это было видно по ее срамным волосам, рыжей от природы. Дворецкие обмотали Мышку кожаными шнурами. Мышка продолжала дергаться в этих сетях в дьявольском ритме. Антону Л. показалось, что он лопнет. Антон Л. лопнул.
Была ночь. Антон Л. лежал в своей кровати. На улице лаяли собаки. Антон Л. осторожно ощупал голову. Он хотел включить свет, это не удалось. На нем была нижняя рубашка, сорочка и костюмный пиджак. Свербящая боль поднималась от левой ноги вверх. Антон Л. ощупал рукой ногу: большой палец на левой ноге был на ощупь влажным. Далекие провинции воспоминаний подернулись туманом. Две большие птицы кружили вокруг темной башни, на которой сидел Антон Л. и держался за большой палец ноги. Антон Л. встал и пошел в туалет. Окно туалета выходило на запад. Его разбудило утреннее солнце. Он дернул ручку смывного бачка. Слив еще работал. «Ага, – подумал Антон Л., – вода еще поступает, электрический ток уже нет».
IV
Изнашиваются ли атомы?
Наручные часы остановились. Кухонные часы хоммеровской домашней обстановки работали от электричества и стояли уже давно. Антон Л. пошарил по квартире. В спальне он обнаружил часы господина Хоммера. Они лежали в кровати у левого рукава пижамы. Эти часы тоже стояли. (Кухонные часы показывали почти половину второго; часы господина Хоммера показывали пять минут шестого; часы Антона Л. остановились в одиннадцать часов двадцать одну минуту.) Но это не было такой уж большой проблемой. Судя по положению солнца, день клонился к вечеру, но вот только: какой день? Во времена его запойных горячек неоднократно случалось, что Антон Л. просыпал целый день или, лучше сказать, в горячке перепрыгивал его, а однажды он перепрыгнул даже целых два дня. Но тогда были другие люди, а среди них – и такие, которые выпускали газеты. По газетам можно было сориентироваться, и тогда снова становилось ясно, какое было число. Конечно, один день прошел, но сколько ненужных вещей случается зачастую в те дни, которые как раз не просыпаешь.
«Вчера, – подумал Антон Л., – то есть последний день, который я помню, был вторник. Значит, сегодня среда или четверг, 27-е или 28-е – если я не проспал два дня или три. Нет. Больше одного нет. Только…»
У Антона Л. возникло очень нехорошее чувство, стесняющее чувство, ужасное и парализующее чувство, похожее на обморок: возможно, он так никогда и не узнает, какой же сегодня день. Он понял, почему Робинзон на своем острове вел такой точный календарь. Но Робинзону повезло, у него не выпал ни один день. «Тот, кто разбирается в астрономии, мог бы, наверное, определить, было сегодня 27-е или 28-е число», – подумал он. Антон Л., конечно же, интересовался – во время увлечения йогой – астрологией, но в серьезном учении о звездах он не понимал абсолютно ничего. Он побежал к входной двери – напрасная надежда, газета, конечно же, не пришла. У входной двери на него напал голод. Словно лев, выпрыгнул голод из себя самого в душу Антона Л. и одним ударом отбросил все остальные мысли. Антон Л. – даже если сегодня была только среда – ничего не ел уже целых тридцать шесть часов.
Пакет с булочками все еще стоял на кухне. Антон Л. пощупал одну из булочек: все-таки сегодня, скорее, четверг. Булочки были все еще съедобными. Он разрезал полдесятка из них, намазал на них ставшее очень мягким масло и нарезал салями. (Конечно же, другим ножом, не ножом-топором.) Холодильник больше не работал. Пока Антон Л. жевал, ему пришла блестящая идея: поставить масло в раковину и включить холодную воду. После шести булочек он съел половину маринованных огурцов и выпил рассол. Ему показалось, что это пошло его желудку на пользу. Затем он без хлеба съел почти четырехсантиметровый кусок салями, а потом, опять-таки без хлеба, еще двухсантиметровый кусок салями.
Если это тот случаи… – размышляя, Антон Л. вышел на веранду. Соня подняла голову и точно по касательной посмотрела мимо Антона Л., но на этот раз с другой стороны. Сыр она сожрала до последней крошки. «Если это тот случай, что я по какой-то необъяснимой для меня причине остался один на свете, то тогда дата должна определяться по мне. Это вообще вопрос, протекает ли время и посредством других вещей, кроме как посредством восприятия протекания. Звезды движутся, да – некоторые возникают, некоторые разрушаются. Но из чего они возникают? На что разрушаются? На атомы. Атомы не изнашиваются. Все покоится в себе, без времени, если человек на это не обращает внимания. Человек – это я».
«Он все-таки его сожрал, более того: она его сожрала. Судя по всему, ей от этого плохо не стало. Тем не менее на будущее…» – Антон Л. теперь смутно припомнил, что господин Хоммер кормил игуану бананами и листьями салата. Или, может, все-таки из сострадания ее убить? Или выпустить?… Но она не выживет, не выживет на этой широте. Если она сожрала столько сыра, она сможет какое-то время продержаться. Посмотрим, смогу ли я раздобыть бананы.
«Или, может быть, атомы все-таки изнашиваются? Все-таки странно, что физика, где все так четко определено и отрегулировано, так близко граничит со столь расплывчатой областью, как философия, где каждый думает то, что он хочет».
Антон Л. дал игуане воды. Это пришло ему в голову, когда он увидел подставку для цветов, которая служила животному корытом.
– Знаешь ли ты, – сказал Антон Л. Соне, – ты тоже не должна жить, как собака.
Он взял мелкую фарфоровую чашку с золотым ободком и цветочными украшениями, которая у супругов Хоммеров сохранилась еще с их свадьбы, налил в нее воды и поставил в террариум. Либо игуане понравился изысканный цветочный узор, либо сыр вызвал у нее жажду. Животное набросилось на воду с такой скоростью, которую в нем едва ли можно было предположить.
Гостиная выглядела как поле боя. Антон Л. обнаружил и у себя два ранения: по одному порезу на пальце левой руки и на ноге. Обе раны уже подсохли. Поверхность столика у софы была покрыта осколками. Любимое кожаное кресло господина Хоммера было опрокинуто и пахло коньяком. На ковре виднелись два концентрических пятна: большое, которое тоже пахло коньяком, и маленькое, почти черное, в середине которого острым сколом вверх лежало горлышко коньячной бутылки. «Ага», – подумал Антон Л. и, хромая, подошел на шаг ближе. Пузатый хозяйский буфет был изуродован, словно корвет после прямого попадания в борт. В проломах торчали куски одного из стульев. На торшере были привязаны штаны Антона Л. Следов зеленой бархатной юбки фрау Векмайер, черной блузки или мини-лифчика не обнаружилось. «Тем не менее, – подумал Антон Л., – я, наверное, сплю сейчас, а вчера или, может быть, позавчера бодрствовал. Я признаю, что это маловероятно, будто фрау Векмайер пришла сюда и танцевала, а затем… – Он вздохнул, – Но еще менее вероятно, что
все остальные
исчезли вдруг, в одно мгновение, все, кроме меня».
Антон Л. поднял кожаную подушку с софы. Он размышлял о мужском журнале. «Это была она». – думал он. Теперь он это понимал.
Он снова бросил подушку и отвязал штаны от торшера. Все остальное он оставил так, как было.
V
В «Монте-Кристо»
Антон Л. вышел на улицу. Было жарко, как в печке. В какой-то сотне метров улица растворялась в слепящем сиянии, из которого виднелись лишь трамвайные рельсы, так как они отражали солнечный свет еще сильнее; словно раскаленные добела ленты, они тянулись вдаль, пока все же не растворялись в сиянии залитого солнцем дня.
Улица, на которой жил Антон Л., была уродливой. Старые доходные дома, построенные на стыке столетий, чередовались в нескольких местах с домами, построенными после войны. Эти дома тоже были уродливыми, наверное, еще более уродливыми, чем дома совсем старые, потому что кажущаяся целесообразность, ради которой они были возведены, очень скоро показала свое настоящее лицо, их убогость. Тем не менее все эти осыпающиеся фасады, которые в такой залитый солнцем день, как сегодня, все еще как будто отражали радостный теплый воздух и даже, казалось, небо, несли на себе что-то от неторопливого умиротворения. Можно было, живя здесь и не имея чрезмерных запросов, так сказать, в домашнем халате достичь всего, что входило в понятие достаточной жизни и невинных радостей жителя городской окраины.
Антону Л. эта уютность была известна. Она действовала на него, постороннего, родившегося или выросшего не здесь, намного сильнее и осознаннее, а иногда, в ее самодовольстве, намного неприятнее. Эта уютность, когда Антон Л. вышел из двери дома, охватила его, окутала за какие-то доли секунды; она окутала его, как жара солнечного дня. Но в тот же момент Антон Л. понял, что это было лишь
воспоминание
о неторопливой умиротворенности, что за или над этим отрезком улицы таилась какая-то загадочная катастрофа, какое-то таинственное зло.
«Этот спокойствие, – подумал Антон Л., – это нечто иное, как спокойствие летнего дня. Почему же не может быть просто летнего дня? – Его охватило нечто, подобное ностальгии – Почему это должно было случиться именно со
мной?»
Вообще-то Антон Л. собирался в порыве служебного рвения, чего он ожидал от себя меньше всего, еще раз сходить в финансовое управление. Но теперь ему пришла мысль, что, наверное, все-таки еще не все было потеряно, нечто, что не могло произойти по причине своей невозможности, все-таки не случилось на самом деле, причем ему в голову пришло новое объяснение, которое его тоже напугало: только этот квартал был безлюдным, а в остальной части города дни продолжали идти, как и прежде. Возможно, была какая-то опасность, возможно, в какой-то момент возникла угроза взрыва, землетрясения, возможно, было установлено, что выделяются ядовитые газы, земля разверзлась, и все население этого квартала или всей части города по эту сторону реки было эвакуировано, и забыли только лишь одного его. На господина Хоммера это было похоже, потому что он думал только о себе и еще о своей дочери, и он мог оставить своего квартиросъемщика на волю судьбы. Свою жену он бы тоже оставил на волю судьбы, если бы до этого дошло, но она, наверное, смылась вместе с ним.
Размышляя таким образом. Антон Л. быстро повернул в другую сторону. Дом номер 2 был последним домом перед мостом. По ту сторону моста начинались улицы, ведущие к центру города.
Едва Антон Л. успел перейти мост, как увидел бессмысленность и безнадежность своего предположения (или опасения). Здесь, как и по ту сторону моста, не было ни одного человека. При этом все боковые улицы, отходившие от улицы, на которой жил Антон Л., были забиты припаркованными автомобилями. (На самой этой улице остановка была запрещена, за чем внимательно следила полиция.) В квартале, где люди скорее жили, чем работали, вечером все боковые улицы были забиты припаркованными автомобилями. Если в случае неожиданной эвакуации люди все бы и бросили на произвол судьбы, то это наверняка не коснулось бы автомобилей. Теория Антона Л. о трещине в земле или о неожиданном подземном складе боеприпасов времен войны была неправильной, и это можно было бы определить даже не глядя на ту сцену, зрителем которой стал Антон Л., стоя по ту сторону моста.
Когда Антон Л. был всего в нескольких шагах от садика какой-то гостиницы, расположившейся у моста, оттуда выскочила целая свора собак. Среди них было четыре или пять больших собак и несколько маленьких. Собаки, которые, по-видимому, до этого сидели в саду совершенно тихо, выскочив, моментально подняли дикий лай. Антон Л отскочил назад, но собак интересовал совершенно не он, а лаяли они в направлении деревьев, которые стояли у моста среди кустов, растущих вдоль реки. Антон Л. осторожно отошел на мост еще на несколько шагов. В этот момент между деревьями появилась еще одна группа собак. Одна из собак первой группы – вовсе не самая большая из них – отделилась от своих и бросилась на врагов, затормозив довольно точно посередине, между двумя группами, тявкнула несколько раз особенно громко в направлении чужаков, после чего побежала назад к своим товарищам, став за их спинами. Ее мужество явно исчерпалось этим храбрым выпадом. Пока она совершала этот одиночный бросок, ее группа сделала ровно один шаг вперед. Другая группа тут же разразилась бешеным лаем.
Птицы, сидевшие на деревьях, поднялись в воздух. Шпиц в окне второго этажа одного из домов, стоящего несколько в стороне, взволнованно хрипел с подоконника. Какую сторону поддерживал шпиц, определить было невозможно.
Через несколько секунд после выпада одной из собак правой – если смотреть со стороны Антона Л – группы, левая синхронно сделала два прыжка вперед и один назад. Правая группа заметалась, одна собака хотела уже обратиться в бегство, но ряды снова сомкнулись. Они все еще высоко держали знамя создаваемого ими шума, даже выше, чем прежде. Но на смелый выпад, как в тот раз, уже никто больше не решался, передние ряды стояли слишком близко друг к другу. Вспыхнула позиционная война.
Левая группа начала ее, когда большие собаки прижали головы с оскаленными зубами к земле, а задние части выставили их вверх. Правые тут же сделали то же самое, но это, конечно же, уже не возымело такого эффекта. Лай перешел в рычание и скрип, среди которого время от времени прорывалось отдельное тявканье. Только взволнованный шпиц в окне второго этажа продолжал беспрерывно визжать.
Неожиданно левые с удивительной скоростью, усилив на полтона рычание, по-пластунски бросились вперед, едва не достав морд врагов. Не сводя с противника глаз, они тут же отползли обратно, но уже не совсем на ту линию, на которой находились прежде.
После заметных колебаний правые тоже повторили этот маневр, правда, возвратились точно на свои исходные позиции, без территориального выигрыша. Так происходило несколько раз под аккомпанемент непрерывного рычания, словно собаки катали между собой невидимый мяч. Собаки левой группы уже затопали – по-прежнему прижав морды к мостовой – задними лапами, как вдруг у серого пуделя из правой группы сдали нервы и он бросился бежать. Напряжение спин со вставшей дыбом шерстью слева, залп лая справа – но правый фронт дрогнул, вторая собака, третья обратилась в бегство, все бросились бежать. Словно спущенные с поводка, левые собаки пустились вдогонку и убийственно ворвались в кучу убегающих. Дог и два боксера разорвали на куски самую медленную таксу. Серый пудель подлетел в воздух, был пойман и разодран. Более быстрые собаки побежденной группы бежали вниз к реке, победители их преследовали. Коричневый спаниель, который явно принадлежал прежде к правой группе, присоединился – не показывая предательски чрезмерного рвения – к преследователям. Лай двигался вниз по течению реки. Когда происходящее вышло из поля его зрения, шпиц попытался заглянуть за угол, но вышел слишком уж далеко на карниз. Он полетел вниз и шлепнулся на мостовую. Над полем битвы уже кружили вороны.
После того как лай удалился на достаточное расстояние, Антон Л. осторожно продолжил свой путь. Вид беснующихся, вероятно полуголодных, собак, был более чем пугающим, они превратились в то, чем были когда-то: в бестий, и Антон Л. должен был благодарить это произошедшее перед ним ужасное представление, потому что оно послужило для него предостережением.
Возле афишной тумбы на улице, ведущей от моста к центру города, стояла машина. По всей видимости, она на полном ходу врезалась в афишную тумбу. В машине никого не было. На месте водителя висел смокинг, на месте пассажира лежало нечто, напоминающее тончайший рукав из изумрудно-зеленой паутинки. «Если это было платье, – подумал Антон Л., – то мне очень жаль, что я никогда не встречал эту женщину». На полу машины стояли туфли: слева мужские, справа женские (тоже изумрудно-зеленые).
Антону Л. пришлось преодолеть приступ отвращения, прежде чем он полностью открыл приоткрывшуюся от удара дверцу автомобиля. Ему представилось, что это была не одежда, а трупы. «Глупость», – подумал он. Они не пахли, то есть: изумрудно-зеленая паутинка пахла нежными духами. «Диориссима», – подумал Антон Л. У него было очень чуткое обоняние, а Дагмар долго пользовалась этими духами.
Он взял в руки смокинг. В смокинге торчала рубашка, там же было и нижнее белье. «Все так, как было на нем», – подумал Антон Л. Он снова положил смокинг на место. Из кармана жилета выпали две трубочки: две банкноты по сто марок. Антон Л. засунул трубочки обратно в карман. Он поднял изумрудно-зеленый рукав. Из рукава выпали нежные паутинки: пара слегка отливающих золотом колготок, очень тонкое черное белье с цветочным орнаментом. «Жаль, – еще раз подумал Антон Л., – что я никогда не встречал эту женщину». Толстое золотое колье лежало на сиденье… Антон Л. рукой залез в трубку-платье. Паутинка блестела. Цвет ладони четко виднелся сквозь паутинку. «Может, я смогу себе это представить – подумал Антон Л. Он вытянул паутинки одну из другой. Запах духов на какое-то мгновение усилился – Дагмар бы это не подошло. Она была не очень стройной. Была бы Дагмар тоже здесь, если бы мы поженились?»
Антон Л. держал блестящую, прозрачную паутинку в руке, он был почти готов сунуть ее в карман, но затем все-таки бросил назад, в разбитую машину. Платье легло на сиденье, как змеиная кожа.
«Змеи! – подумал Антон Л. Змеи были животными, которые вызывали в нем такое отвращение, что он не мог смотреть даже на картинки с ними в энциклопедии. – Надеюсь, что змеи хотя бы не понаползают». Он пожалел, что не взял с собой хоммеровский нож-топор, хотя при одной мысли о том, чтобы разрубить змею, его чуть не стошнило.
Не должно было быть никаких змей, которые бы встретились Антону Л.
По пути в город на глаза ему попалось лишь несколько автомобилей, не припаркованных аккуратно у тротуаров. На Медеаштрассе одна машина стояла прямо на проезжей части. Чуть дальше, перед витриной магазина плетеных изделий, стояла радиофицированная полицейская машина. У обоих автомобилей тускло горели фары. Антон Л. когда-то – под, как он впоследствии говорил, мещанским влиянием Дагмар – брал уроки вождения. Правда, водительских прав он так никогда и не получил (помолвка с Дагмар расстроилась, как этого и следовало ожидать, но не из-за водительских прав), но он все еще помнил основы вождения автомобиля. Он обошел вокруг первого автомобиля и заглянул внутрь. На сиденье висел серый костюм.
«Те двое были в театре, а после этого в баре, – подумал он, – но что делает среди ночи на улице этот парень в сером костюме?» С некоторым трудом и после нескольких попыток ему удалось открыть багажник, в котором оказалась запасная канистра, лопата, пучок ремней и теннисная ракетка. Антон Л. снова захлопнул крышку. Затем он, уже не испытывая никаких угрызений совести и со своим обычным презрением почти ко всему, в данном случае – к неизвестному ему человеку, вышвырнул на улицу серый костюм и все белье, которое в нем находилось. После этого он сел на место водителя. Ключ зажигания торчал в замке. Антон Л. попытался завести машину. Мотор вяло крутнулся лишь один раз, после чего безжизненно замер.
Водитель испарился прямо во время езды, то есть педаль газа была отпущена, машина по инерции еще некоторое время катилась, мотор заглох, потому что скорость все еще сохранялась. Зажигание осталось включенным, фары тоже: ведь была ночь. Так что аккумулятор сел совершенно. Другая машина, та, в которой ехали господа в смокинге и в змеиной коже, наверное, нарушала и ехала на слишком большой скорости, в результате чего у нее сохранилась еще достаточная инерция, чтобы протаранить афишную тумбу. Патрульная машина, конечно же, тоже мчалась как угорелая, но, вероятно, по прямой. По этой причине она еще успела остановиться возле самой витрины. Антон Л. подошел к полицейской машине. Он чувствовал потребность довести дело до конца. Он достал из машины железный прут (зачем, подумал Антон Л., у них был с собой железный прут?) и швырнул его в витрину магазина плетеных товаров. Плетеные товары посыпались друг на друга. Пирамида из изысканных декоративных свечей, сооруженная явно с трудом, рухнула вниз.
Радиофицированная полицейская машина тоже не завелась. Вероятно, причина была та же: севший аккумулятор. Но рядом с полицейскими формами лежали два пистолета. Антон Л. подумал о змеях, о собаках и взял оружие. Кроме того, он взял с собой и фонарик. Рядом с магазином плетеных товаров дверь, ведущая во двор, оказалась приоткрытой. Антон Л. заглянул внутрь: темный проход с отслаивающейся от стен масляной краской вел к выложенному кафелем подъезду и дальше, на задний двор. Он снова вышел на улицу. Еще немного и этот задний двор, несмотря на пистолеты, станет его спасением.
Через два квартала фасад первого этажа углового здания был выкрашен в ярко-красный цвет. Над дверями висела вывеска «Граф Монте-Кристо». Дверь была открыта. Здесь размещался ночной бар. В украшенной всякой мишурой витрине были выставлены фотографии частью почти, частью совершенно голых танцовщиц. «Если это, – подумал Антон Л., – застигло их во время представления, то от них вообще ничего не осталось, в лучшем случае несколько перьев, которые были на голове, да еще золотой зуб».
Антон Л. вошел в дверь. Ему в нос ударил странный запах. Вниз вела отделанная красным бархатом лестница. До половины лестницы свет еще доставал. Внизу вход в бар преграждала тяжелая бархатная портьера.
Заведение это было Антону Л. небезызвестно. Однажды юбилей туристического бюро «Кюльманн» закончился именно здесь. «На что еще способен человек, если не на то, чтобы посвятить себя цифрам», – вспомнил Антон Л. В господине Кюльманне. шефе фирмы, с самого первого дня, стоило лишь повнимательнее присмотреться, сразу угадывался скряга. У Антона Л., хотя он в принципе интересовался лишь самим собой и своими собственными болезнями, был очень острый глаз на слабости других людей (за которыми он лишь наблюдал, но никогда не упрекал), что было странной, не сразу бросающейся в глаза, частью его презрения к людям. Он в самый первый день распознал в господине Кюльманне скрягу, хотя господин Кюльманн старался и, нужно сказать, по большому счету, старался с видимым успехом показаться «широкой душой». Господин Кюльманн был высокорослым и светловолосым. У него было необычайно большое лицо и на удивление маленький нос. Родом он был из Берлина и очень любил говорить, хотя говорил он не очень хорошо. Запас его мыслей был невелик, по причине чего темы его разговоров ограничивались небольшим числом предметов, что опять-таки вело к тому, что он очень часто повторялся. Большая часть его речей состояла из пустых фраз типа «…не правда ли…», «ведь так же…», «…хотелось бы еще сказать…» и тому подобных. Но если рассказчиком он был плохим, то слушателем – просто никаким. Господин Кюльманн стремился произвести на свое окружение три впечатления: показаться серьезным, показаться прилежным и выглядеть внушительно. Серьезность – ну, это весьма призрачное понятие, почти такое же призрачное, как и его противоположность. Господин Кюльманн слыл человеком серьезным в общепринятом смысле уже хотя бы потому, что был слишком скупым, чтобы быть несерьезным. Прилежным – господину Кюльманну в его бизнесе повезло: он процветал, он жил в благополучии, но если кто-то присматривался повнимательнее, то от его глаз не могло укрыться, что он был болваном. Конечно же, прилежно говорить и прилежно говорить о прилежности господин Кюльманн мог, причем здесь всегда наблюдается склонность считать прилежным того, кто прилежно говорит. Что же касается внушительности, то здесь Антон Л. как-то пережил с господином Кюльманном один сногсшибательный эпизод. Господин Кюльманн взял Антона Л. с собой в деловую поездку на машине. В одном месте господин Кюльманн повернул налево, но на этом месте поворот налево был запрещен. И именно на этом месте стоял полицейский. Полицейский засвистел и указал господину Кюльманну, чтобы тот съехал на край дороги и остановился. Полицейский был невысоким толстым человеком с чрезвычайно смешной желтой бородой. Господин Кюльманн тут же вышел из машины, принял внушительную стойку и ошарашил полицейского речами, типа: «…может же иногда случиться…», «…ведь вы же все-таки не так…», «…вы понимаете, кто перед вами стоит?» «Да, – сказал полицейский, – прусак, который повернул налево там, где он не имел права налево поворачивать». Антон Л., которому до этого случая еще не представлялась возможность взглянуть на всю сущность господина Кюльманна, подумал, что теперь господин Кюльманн просто разорвет маленького полицейского. Но произошло нечто совершенно иное. Господин Кюльманн ретировался, улыбнулся – у него был очень большой рот, в котором отсутствовало много зубов, – и поспешил вернуться к машине. Он принялся открывать и закрывать багажник и капот, что-то крутить в моторе, шарить в ящике с инструментами, а когда полицейский выписал штрафную квитанцию, заявил, что у него дела в соседнем доме (что, конечно же, было неправдой) и забежал в дверь этого дома. Антон Л. получил штрафную квитанцию, прикрепил ее господину Кюльманну на руль и сказал полицейскому, что он не может даже в мыслях себе представить, что господин Кюльманн заплатит штраф; он скорее умрет.
