И чудовищная вонь, и тревожные импульсы, молнией долетевшие от пальцев к сознанию, скоро воссоздали в воображении женщины ужасающую по своей уродливости картину, растворившую и уничтожившую последние надежды на благой исход позднего приключения. Тело ее сотрясла судорога, она громко вскрикнула и отпрянула назад.
— А вот это ты зря, — процедил мужчина и издал несколько прерывистых звуков, похожих не то на странный смех, не то на чахоточный кашель. — Если б сдержалась, прикинулась довольной — осталась бы живой.
С этими словами он шагнул вперед, накинул на тонкую шею жрицы любви проволоку и сильным резким движением затянул петлю. Оторопевшая от шока жертва не сопротивлялась…
Через пару минут мужчина аккуратно собрал женские вещи, взвалил их бездыханную хозяйку на плечо и понес дальше в непроглядную темноту. Вскоре в одном из цехов заброшенной фабрики он с грохотом откинул в сторону какой-то пыльный металлический хлам, открыл неприметный люк и исчез вместе телом мертвой женщины в недрах бесконечных подземных катакомб…
* * *
Как в тумане Павел извинялся перед матерью, на ватных ногах спускался вниз по лестнице и, спотыкаясь, садился в машину…
Его долго везли на милицейском воронке через центр в убогое захолустье — туда, куда и в мыслях-то никогда не забредал. В самую преисподнюю. С тоскою во взгляде молодой мужчина смотрел через проржавевшую решетку на такую же ветхую, ужасную действительность, мимо которой медленно катил, пыхтя и прыгая на кочках, старый серый «уазик». Отвратительно и отталкивающе выглядело все: и местные дороги, и обшарпанные здания, и некрасивые, неухоженные улицы, и кривые полусгнившие деревья.
Сквозь нервную дрожь, не унимавшуюся от самого прихода опера, он постепенно дозрел и осмыслил причину обеспокоенности, терзавшей с той самой минуты, как ступил утром на горбатовскую землю: этот город, бывший всегда родным, вдруг в одночасье оказался чужим, чудовищным, агрессивным. Словно висела над ним, раскидав широченные крылья чья-то черная зловещая тень…
— Здравствуйте. Я заранее извиняюсь — данные у нас старые, давненько не обновлялись… — показав удостоверение, негромко оправдывался стоявший в дверях человек в штатском. — Белозеров Павел Аркадьевич здесь еще проживает?
— Иногда проживает. Это я. Слушаю вас, — отвечал майор, удивляясь совпадению своего приезда, и визиту опера.
— Очень хорошо!.. Простите, что отрываю, — приметив накрытый стол за спиной рослого и широкоплечего мужчины, проговорил тот. — Нам нужна ваша помощь. Вы не могли бы проехать со мной? Дело не займет и часа…
Еще в прихожей, пока он шнуровал ботинки, незваный гость коротко обрисовали суть, от которой все внутри похолодело. «Сон! — тут же вспомнил он страшное видение прошлой ночи, — неужели, это происходило на самом деле? Неужели, это правда?! Не может быть!..»
Часом дело не обошлось — дорога только в один конец заняла пятьдесят минут. Вдоволь намучившись на узкой деревянной лавке, Палермо спрыгнул на землю, когда УАЗ остановился, и водила — пожилой сержант милиции, отпер снаружи дверцу.
— Нам сюда, — пригласил опер, указав на металлическую дверь, ведущую в подвал.
Белозеров покосился на табличку со зловещей надписью «Морг» и стал спускаться следом по щербатым каменным ступеням.
— Труп был найден трое суток назад, — нехотя информировало «официальное лицо». — Нам частично удалось установить личность погибшей…
— Как это «частично»? — спросил спецназовец, морщась от неприятного сладковатого запаха.
— Один человек вроде признал эту женщину, но он не уверен. Мы взяли за основу его версию и стали разыскивать тех, кто когда-либо мог общаться с предполагаемой личностью. Вы, насколько нам стало известно, учились с погибшей в одном классе…
Они вошли в помещение морга с позеленевшими от плесени высокими потолками; опер кого-то окликнул, но на зов никто не явился; только эхо дважды повторило звук. Палермо на секунду почувствовал облегчение: возможно, не придется идти дальше, смотреть на труп, с болью в сердце узнавать знакомые, любимые черты…
Опер крикнул вторично, и через секунду послышались шаги — из-за центральной колонны вынырнул работник мрачного подземелья в бесцветном клеенчатом халате и повел их куда-то запутанными темным лабиринтами. Скоро они оказались в холодном помещении с одиноко горевшей пыльной лампочкой над входом. Провожатый щелкнул выключателем, и у дальней стены вспыхнули два дополнительных огонька, вырвав из темноты тесный ряд обнаженных тел, лежавших на оббитом алюминиевым листом бесконечном столе.
Мысли в голове Павла хаотично метались. Сколько он повидал боли, жестокости, смерти, а здесь вдруг занервничал, заволновался… «А где же белые простыни?! Почему они лежат вповалку, едва не обнявшись друг с другом?! Неужели нельзя как-то бороться с отвратительным едким запахом, обитающим здесь?! — резко вопрошал он не известно у кого. А потом, опомнившись, с леденящим душу спокойствием задал мучительный и самый главный вопрос: — Господи, неужели мне никогда больше не увидеть Ирину живой?!»
По просьбе опера он подошел к столу.
— Взгляните внимательно на этот труп, — показал тот шариковой ручкой, чуть не ткнув колпачком в живот белевшего тела. — Не узнаете ли вы эту женщину?
Белозеров посмотрел на указанного покойника, медленно прошелся взглядом от ног до головы; немного задержался на лице… Сглотнув мешавший в горле ком, повернулся к офицеру милиции, кусавшему в ожидании ответа колпачок ручки.
— Записывайте, — негромко сказал он, одновременно ощущая и облегченье, и горечь: — Майская Юлия Владимировна. Тысяча девятьсот семьдесят пятого года рождения. Проживала по адресу…
Глава 2
/15 июля/
* * *
— Маньяк вытворяет бесчинства, — уверенно проинформировал водитель «уазика». — Шестой труп за семь месяцев этого года. И в прошлом — три или четыре женщины тем же методом жизни лишил. Поймать бы паскуду!..
Возрадовавшись обретению трупом имени, опер повелел сержанту отвезти Белозерова домой, сам же куда-то позвонил и остался у морга дожидаться приезда другой машины. Теперь майор спецназа сидел на мягком кресле справа от водителя и вспоминал последнюю встречу с Юлькой, состоявшуюся в далеком девяносто седьмом году — сразу после окончания им Рязанского десантного училища. Изредка бубнивший под нос сержант не сбивал и не тревожил ровного течения мыслей; бормотание ложилось вполне уместным фоном под сумрачные краски, рисовавшие в воображении Павла современный Горбатов.
— Бабы пропадают исключительно по ночам, в центральных районах города,
— беспрестанно ворочал руль служивый, старательно объезжая выбоины в асфальте. — Родня, значит, хватится, затеет вроде поиски: по больницам, по моргам… Опять же нам сообщат. А он, гаденыш хитрый — прячет и пользует ее до поры, — милицейский сокрушенно покачал головой, цокнул языком и обронил певуче: — Ну, на-а-адо ж такой падалью уродиться!..
В девяносто седьмом, Белозеров знал определенно: за массовую драку у села Атамановка Бритому с Клавой влупили по три года, и они уже вышли на свободу; Ганджубасу с Валероном дали по году условно и отпустили из зала суда. Юлька в ходе следствия побывала в числе обвиняемых, потом стала свидетелем, но в потерпевшую так и не превратилась, и два особо жестоких гоблина Хлебопёка, избивавших и насиловавших ее, заслуженных сроков не получили. Как бы там ни было, а причастность кого-то из команды Зубко к убийству, обвинению доказать так и не удалось…
Приехав в своем первом офицерском отпуске в Горбатов, он прошелся взад-вперед по Солнечному в новенькой лейтенантской форме с надеждой повстречать кого-то из друзей или знакомых. Но тщетно — навстречу попадались сплошь чужие люди. В микрорайоне высились новые дома, подросло целое поколение молодых пацанов, симпатичных девчонок.
Пашка хотел наведаться к Филатовой и дошел до ее подъезда, но… Внезапно вспомнив о чрезмерно строгом отце, должно быть и в семье диктовавшем условия прокурорским тоном и предъявлявшем дочери грозные ультиматумы, передумал.
Выкурив в раздумье сигарету, направился в подвал…
Дверь на входе в их заветный тупичок стояла другая — массивная, отделанная кожзаменителем, с каким-то фирменным замком. Однако ключ отыскался в той же щели наверху, где обычно его и прятали. Затаив дыхание, Палермо вошел внутрь, включил свет и замер в немом изумлении…
С минуту молодой лейтенант с открытым ртом рассматривал их бывшее пристанище. Грязный, пропахший цементом подвальчик превратился не то в гостиничный номер-люкс, не то в настоящую штаб-квартиру крутой бандитской группировки. Потолок и стены, ранее раздражавшие сыростью бетона, теперь сверкали глянцем пластика, а пол блестел выложенной узорчатой плиткой. В углу за шелковой ширмой обитал новый удобный диван, а центр комнаты украшал темной полировки стол, вокруг которого ровно стояли стулья с резными ножками и высоким спинками. У дальней стены мерно урчал крутой холодильник, на нем возвышалась микроволновая печь. Под потолком висел большой телевизор, а на полу у дивана змейкой извивался провод к телефонному аппарату.
Пашка подошел к столу, потрогал теплое гладкое дерево, словно желая проверить, не мираж ли это. Коснулся чистенькой, аккуратно сложенной скатерти, лежавшей на краю круглой столешницы… Нет, все было настоящим, и даже телефонная трубка с готовностью пропищала длинным гудком, когда он поднес ее к уху. Лишь тонкий слой пыли, особенно заметный на полировке темного дерева, настораживал и придавал обстановке вид искусственной декорации.
Вдруг снаружи донесся слабый звук. Он обернулся и тотчас заметил чей-то взгляд, внимательно наблюдавший за ним в щель между косяком и металлической дверью.
Следивший догадался, что замечен. Дверь медленно приоткрылась, и к злющему взгляду раскосого незнакомца прибавилось «черноокое» жерло пистолетного ствола.
— Мне нужен Бритый. Или Клава, — спокойно пояснил лейтенант.
Низкорослый казах молчал, не сводя с него глаз и не опуская оружия.
— Ты русский язык понимаешь? — переспросил Белозеров через минуту.
Ответа не последовало. Тогда он, незаметно ухватив рукой сложенную скатерть, сделал шаг к двери… Однако тут же замер — раздался щелчок взведенного курка.
— Вот упрямый Тамерлан!.. — проворчал Павел, и резко метнул плотный матерчатый сверток прямо тому в лицо.
Сам же отпрыгнул сторону — на случай если тот решится выстрелить; без промедления двинул ногой по руке, а вторым ударом уложил казаха на пол. Через секунду тот пялился на свой же пистолет, приставленный к центру узкого лба — меж раскосых глаз. А десантник с беспокойством посматривал за дверь — из подвальной темноты вновь послышались звуки.
— Чё происходит, Японамать? — пробасил кто-то из темноты.
— Да вот, шакала поймал. Держу, не выпускаю, — нагло заявил лежащий на лопатках сын степей.
— Я вот те сейчас за шакала-то яйца вырву, — пообещал новоиспеченный лейтенант, щелкнув его по приплюснутому носу, — отцом побыть не удастся, зато глаза станут нормальными.
— Это чей я слышу голос?! — громко возопил Бритый, влетая в подвальчик.
— Палермо!!
— Серега!!
Они крепко обнялись, а вскочивший на ноги «ловец шакалов» кружил по тупичку и восхищенно приговаривал:
— Так это и есть тот Палермо? Тот ваш умный Палермо?! Да, Серега?
— Тот самый, Японамать! — радостно подтвердил Зубко и грозно добавил: — Не Серега, а Сергей Васильевич. Сколько тебе повторять, бестолочь кустанайская?! А ну дуй бегом к Клаве и Ганджубасу. А Юльке и Валерону мы отсюда позвоним!..
* * *
— Он, значится, сначала придушит жертву легонько; затащит куда надо, снасильничает, ну и… как положено маньяку — поиздевается, — с чувством и расстановкой толковал сержант. Ловко прикурив сигарету, выпустил дым в лобовое стекло, затем спохватился, вспомнив о пассажире, дружелюбно протянул пачку и продолжил сыпать подробностями: — А потом р-р-раз струной-то горло и перехватит! Да сожмет, паскуда, так, что кожа совместно с мышцами у бедной до позвонков лопается. Видали, как у ентой-то последней, шея располосована? Аж не понятно, чем голова за плечи уцеплена… Потом, падаль этакая, подбросит ее куда-нибудь, чтоб в логове своем похоронами не заниматься. Кажний раз труп на новом месте. Кажний раз! Вот и попробуй, вычисли гадину…
Водила протяжно вздохнул, выворачивая на прямое шоссе, соединявшее центральную часть города с поселком Солнечный. Виновато покаялся:
— Оно, конечно, это… Пытались мы что-то делать. Патрульных машин вместо пяти, семь по ночам в рейды по центру запускали. Опять же, опера копошились, по информаторам шастали. Моего-то и в засаду разок зимой начальство загоняло — сидел, сердешный, простатит свой морозил… Да разве поймаешь его без хороших собак-то следопытов? А у нас нынче ни хороших, ни плохих — всех прошлой зимой поморозили, голодом уморили. Последний кинолог уволился — в цирк пошел работать…
Майор внимал вполуха, а говорливому сержанту было безразлично. Пассажир не отвечал, но и рассуждениям не противился — глазел себе сквозь покрытое бисером дождевых капель стекло на огни редких светофоров да желтых уличных фонарей…
Каждый прибегавший в подвал приятель подолгу обнимал и тискал Белозерова, словно тот нежданно возвратился с того света. Юлька разревелась и потом весь вечер смотрела на молодого офицера горящими глазами.
— Палермо, бросай на хер свою службу! — орал басом Бритый, не таясь как в девяносто втором. — Пойдем ко мне этим… начальником штаба или заместителем по боевой подготовке! У нас тут целая армия — больше сотни бойцов могу поднять по тревоге! Кого хошь завалим!..
— Не слушай его, Пашка, — улыбался Валерон — ладно скроенный и элегантно одетый франт. — Грубой организованной преступности когда-нибудь наступит конец. Нашего Серегу посадят в клетку и повезут как Емелю Пугачева в столицу…
Клава колдовал с бутылками:
— Палермо, я тебя угощу обалденным напитком! Водяра, жутчайший абсент, три разноцветных ликера и мартини в придачу!.. Если все это слить в бутыль и затрамбовать промасленной тряпкой — «коктейль Молотова» у тебя в кармане. Метнешь в танк — сгорит дотла вместе с экипажем, царство ему небесное. Запомни это рецепт — на любой войне сгодится…
— Юлька, не хочешь вспомнить юность? — погладил Ганджубас Юлькину ножку и полез ей под юбку — к аппетитной попке. — Станцевала бы на столе, а потом…
Раньше Майская отвечала на подобные выходки неизменным веселым кокетством, принимала игру и поддразнивала парней… Теперь равнодушно отошла на шаг, тихо сказав:
— Нет, мальчики. Вы уж извините — я не в форме.
— Парни, могу на эту ночь обеспечить каждому по элитной девочке, — не унимался Ванька, но народ его почти не слушал.
Юлька сооружала закуску. Но не суетливо, а со знанием дела. Продукты совсем не походили на те, коими перебивали отвратительный вкус дешевого портвейна четыре года назад — ни бесформенной колбасной нарезки, ни толстых хлебных ломтей, ни открытых консервных банок… Деликатесы, многие из которых Белозеров никогда не пробовал, аккуратно раскладывались девушкой на отдельные тарелочки; в движениях ее царила женственность, мягкость…
Зубко отпустил телохранителя со странной кличкой «Японамать», и в подвальчике остались лишь шестеро давних приятелей. Скоро они расселись вокруг стола, Клава разлил по бокалам свой фирменный коктейль. А лейтенант, прежде чем выпить за встречу, попросил слово.
— Братва, я чертовски рад вас видеть снова, но позвольте мне прежде… — произнес он, стыдясь отчего-то поднять глаза, — хочу, короче, попросить прощение.
— За что? — подивилась в тишине Юлька.
— Я до сих пор не знаю, почему в ту ночь меня выпустили из СИЗО одного, без вас… но не в этом дело. Просто потом я дал слабину — уехал из города. Сбежал, бросив вас.
Несколько секунд все молча смотрели на него.
— Палермо! — вдруг сотряс стены подвальчика густым басом Зубко. — Чё ты мелешь, ей богу?! Какие на хрен извинения?! Скажи, чё ты тогда мог предпринять? Ну, вышел ты раньше нас из камеры, уехал по своим делам… Ты же никого не вложил, не продал!
— У той рощи тебе досталось не меньше нашего, — проворчал Клава, покачивая в бокале янтарное содержимое. — А потом… Ну, отпустили раньше — так зашибись. Повезло. Я тоже не считаю тебя виноватым.
— Брось, Паша, — негромко поддержал двух здоровяков Валерон. — Я ведь когда завалил насмерть этого долбогрыза, — совершенно перестал соображать с перепугу. Хорошо, ты тогда очнулся и велел делать ноги. Иначе взяли б меня с пистолетом, и… сидел бы до сих пор с номером на робе!..
Окончательно разрядил обстановку Ганджубас. Подбросив на ладони темный шарик величиной с вишню и зачем-то понизив голос до шепота, он предложил:
— Братва, у меня имеется настоящий опиум — торкает пятибалльно! Давайте раскурим трубку мира!..
* * *
— Так она, стало быть, не родственницей вам доводилась? — полюбопытствовал на прощание водитель «уазика».
— Нет, — ответил майор, покидая неудобную машину и припечатывая к ее боку дверь.
Он попросил остановить за пару кварталов от дома — захотелось пройтись, подышать свежим воздухом, не взирая на шелестевший по асфальту дождь. Подняв лицо к черному небу, Белозеров несколько минут стоял с закрытыми глазами… Он решительно не понимал того, что происходит в его городе, в его стране, с ним самим. Не понимал природы хладнокровной жестокости и беспричинной ненависти, подчас зарождавшейся и стремительной волной овладевавшей сознанием.
Впереди тускло мерцали желтые фонари. Павел принял немного влево, обходя огромную помойку, устроенную жителями окрестных домов прямо у себя под окнами. Черная тень, падавшая от сгорбленной фигуры Белозерова на мокрый асфальт, переломилась на этой бесформенной груде, замелькала на помятых коробках, порванных пакетах, сломанных ящиках, делаясь то уже, то шире; то короче, то длинней…
Дома мать кинулась разогревать праздничный ужин, расспрашивая о непонятном визите милиционера. Узнав о смерти одноклассницы сына, сникла, замолчала, всплакнула, и былое веселое настроение к ним в этот вечер уже не вернулось…
Спать Павел отправился в свою комнату, где мама застелила его старый, любимый диван. Многие вещи вокруг бережно сохраняли запахи далекого детства, навевая тоску по ушедшим в небытие временам. Потушив настенное бра, он долго ворочался, пытаясь заснуть, а потревоженная увиденным кошмаром память, не подчиняясь его воле, сама воспроизводила фрагменты восьмилетней давности…
Пятеро его товарищей и тогда казались одним целым, хотя легкие подозрения, незначительные намеки уже указывали на крохотную трещинку в отношениях между ними. Скорее это была даже не трещина — в команде никогда не происходило конфликтов, не возникало разногласий из-за денег. Просто каждый начал подумывать о поправках в направлении собственного движения, и дружная флотилия, несколько лет следовавшая единым курсом, вдруг превратилась во множество самостоятельных корабликов, готовых веером разойтись по бескрайнему, бушующему морю.
Славная пирушка в подвальном тупичке затянулась до поздней ночи. В пьяных фразах Бритого Белозеров улавливал намеки на связь банды с властными структурами не то района, не то целого города. И вопросы о том, каким замечательным способом ему удается ладить с УБОП и держать в повиновении огромный поселок, отпадали сами собой.
Клава быстро напился и нес чепуху об игровых автоматах, о казино, о тамошней удаче и непредсказуемости кульбитов шарика в колесе рулетки…
Красавчик Ганджубас названивал каким-то девкам, затем все же раскурил в небольшом металлическом приспособлении свой опиумный шарик и не угомонился, покуда все по очереди не затянулись дурманящим дымком.
Валерон был молчалив, немногословен. И как показалось лейтенанту, время пребывания этого импозантного молодого человека в группировке Бритого сочтено — отыскав удобный повод, он займется неким другим делом. Почище или поприбыльнее, но непременно другим…
Однако более остальных поражала изменившаяся Юлька. Из веселой говорливой и заводной девчонки она превратилась в скромную тихоню, ни коим образом не желавшую привлекать к себе внимание. И деталь эта в поведении Майской настораживала, выглядела самой необычной и необъяснимой. Говорила она даже меньше Барыкина; к сидевшему рядом Павлу, как частенько случалось раньше, не приставала; из-за стола поминутно не вскакивала. Взгляд ее, иногда обращаемый к Павлу, горел, да сама она выглядела уставшей и печальной. Фигурка девушка по-прежнему казалась худощавой, но формы немного выровнялись — приобрели приятную зрелую округлость, стали привлекательнее…
— Ты проводишь меня? — тихо спросила она лейтенанта, когда Бритый завалился спать за ширмой на диван, а подвыпивший народ потянулся к выходу из тупичка.
На улице она взяла его под руку, повела куда-то незнакомой дорогой, и остановились они вовсе не у того дома, где Майская жила с родителями в годы школьной учебы.
— Я купила себе квартиру, — объяснила девушка, поймав его вопросительный взгляд. И шагнув к подъезду, предложила: — Если хочешь, угощу настоящим кофе.
Квартира оказалась двухкомнатной, с отменной отделкой и хорошей, недешевой обстановкой. Хозяйка быстро приняла душ и вышла из ванной в одном халатике…
— Не удивляйся, — усмехнулась она, насыпая в турку молотый кофе, — я, Пашенька, работаю шлюхой по вызову. Давно работаю. И пока молодая — клиенты, платят щедро — не торгуясь.
Белозеров изумленно смотрел на нее…
— Мне исполнилось двадцать два, а выгляжу на двадцать семь, — безрадостно продолжала Юлька, стоя у плиты. — Так что впереди у меня лет пять ударных ночных «вахт» с нормальным заработком. А дальше… если не сопьюсь, стану развлекать пенсионеров за копейки.
— Но почему ты ушла из команды Бритого? Разве он гнал тебя? — мерил он тяжелыми шагами кухню.
— А кем бы я была сейчас в его команде? — просто возразила она, снимая турку с огня. — Денег у него теперь столько, что их не унести ни в одной дамской сумке; пьянствует в самых крутых кабаках — сооружать закуску не требуется; а находиться всегда под рукой, чтоб тебя имели подобно резиновой женщине куда и когда попало… Нет уж! Лучше как сейчас — с незнакомыми. По крайней мере, честно — заплатили, оттрахали положенное время и попрощались навеки. Да и не разошлись мы окончательно с парнями
— встречаемся иногда, как сегодня, например.
— И… Почему ты решила… зарабатывать таким способом?.. — не находил Палермо нужных слов.
Юлька осторожно разлила по чашечкам ароматный напиток, присела напротив. Печально качнула головой:
— Если групповое изнасилование у Атамановки остановили Валеркины выстрелы, то в следственном изоляторе уже никто не смог помочь…
И сидя в сиреневых предрассветных сумерках, молодой человек бережно поглаживал прохладную, ухоженную ладонь, застывшую на столешнице, где-то на полпути к нему и слушал печальный рассказ. Не замечая бегущих по щекам слез, девушка без утайки излагала историю о том, как женщина-охранник одной из смен начала водить ее в душевые, якобы драить полы и закрывала снаружи дверь на ключ. А в душевых почему-то оказывались по два-три уголовника из нечетного, мужского блока… В первый раз она пыталась кричать, сопротивлялась, билась в истерике. Но те проворно, словно выполняли эту процедуру не единожды, уложили ее на лавку, крепко зажимая рот, раздели. Затем один держал руки; второй, если девчонка не достаточно широко разводила ноги или продолжала дергаться, резко надавливал ладонью в солнечное сплетение, отчего перехватывало дыхание, темнело в глазах. Третий нахально лапал ее и делал свое грязное дело с грубой расторопностью. Позже она свыклась с царившим в изоляторе беспределом: молча заходила в душевую, сама раздевалась, сама ложилась на лавку и, прикрыв глаза, старалась забыться, отвлечься — к чему лишняя нервотрепка, боль, стресс? Теперь ее не нужно было держать, калечить грудную клетку, уговаривать… Она все делала добровольно и быстро, дабы поскорее закончилась пытка. Ведя по окончании «приборки» временно-задержанную обратно в камеру, баба в форме, совала ей в карман купюру и по-воровски увещевала: молчи, мол, лучше девка — не наживай неприятностей; а то ведь можно и на целую ночь в душевую угодить на «рандеву» с десятком голодных мужиков. После каждой «приборки» она трое суток отлеживалась, плакала в подушку, приходила в себя… Но потом вдруг стервозная кошелка в погонах прапорщика из другой смены приказала следовать за ней — в душевых уже ждали четверо мужиков с горящими глазами и торчащими в неистовом возбуждении членами. А на отдых оставались сутки…
— К тому времени, чего греха таить, я уже года два была женщиной, — всхлипнула Юлька. — Первым моим мужчиной стал отчим — стоило матери куда-то отлучиться, как он нырял ко мне в постель. До сих пор не хочу вспоминать тот кошмар. Поэтому знакомство с Сережкой Зубко восприняла как подарок судьбы и не возражала против нашей близости. Он быстро разобрался с козлом-отчимом; и сам, едва оставались наедине — лез ко мне под юбку. Однако считать своей подругой не торопился… Более того, был равнодушен и ко мне, и к моим чувствам — я поняла это, когда однажды напившись, Бритый велел раздеться в подвале при Ваньке, а потом смотрел, как этот ловелас трахает меня на диване. А я назло делала вид, будто получаю неземное удовольствие…
— Я не слышал про эту истории, — встал из-за стола Палермо, подошел к ней и, опустившись рядом на колено, обнял.
Та погладила его волосы, нежно поцеловала в висок.
— Ну, а той ночной попойки в подвальном тупике я почти не помню: сколько выпила, как танцевала на столе и раздевалась, и что вы потом со мной вытворяли… — улыбнулась Майская. — Запомнила только льющееся сверху шампанское, да тебя — твои нежные руки и губы, сначала целующие мою грудь, а потом лицо… И знаешь, я ни чуточки не жалею о той безумной ночи. С одной стороны — с точки зрения добродетели, морали и любой порядочной девушки… все это выглядело ужасным! Но с другой стороны — никто из вас не был мне чужим, более того — я всех вас любила, как люблю и сейчас. Да и школа к тому времени полнилась слухами, что меня, дескать, в банде держат только ради услады. Ну и пусть! Вот я и подтвердила тогда свою репутацию… — сквозь слезы усмехнулась она.
Палермо гладил ее бедра — полы наспех наброшенного халатика распахнулись, открывая налитое молодостью обнаженное тело. А она, точно не замечая мужских ласк, желания старого приятеля отвлечь от дурных воспоминаний, продолжала печальный рассказ:
— Я не знаю, как сложилась бы моя жизнь. Уж звезд бы с неба не хватала точно, но… СИЗО, увы — все переломало, искалечило и опустило на самое дно. Когда выяснилось, что вины на мне никакой нет, я успела отсидеть два месяца и со счету сбилась, скольких мужиков обслужила. Всему там пришлось обучиться, древнейшей профессией овладела в полной мере — во всех ее тонкостях и проявлениях…
И уронив голову на руки, она не выдержала, разрыдалась. Белозеров вновь оказался на ногах; прошелся по кухне раз, другой, третий; нервно выкурил сигарету; снова присел возле плачущей девчонки и снова гладил ее волосы, пока судорожные всхлипы не утихли. Майская с трудом поднялась, он обнял ее, прижал, стал целовать мокрое от слез лицо…
— Довольно об этом вспоминать. Зачем терзаться? — пробовал он вернуть ее к жизни. — Давай поскорее забудем об этом! Ты позволишь мне принять душ?
— Ты Пашенька замечательный человек, — прошептала она, нежно касаясь губами его руки, — будь я другой — все отдала бы, за одну ночь любви с тобой. Чтоб не спьяну, как тогда в подвале; не с голодухи, не от азарта, а по-настоящему! Но… — оттолкнулась она легонько, — иди, Пашенька домой. Иди, мой хороший…
Глава 3
/18 июля/
Он отсыпался почти двое суток. Пробудившись на четвертый день отпуска, постоял под холодным душем, неспешно позавтракал. С той же ленивой медлительностью, которую позволял себе нечасто, подошел к окну; глядя на ребятню, гоняющую мяч по двору, задумался…
В бумажнике Белозерова хранился свернутый листок из блокнота Филатовой. На одной его стороне значился номер сотового телефона лейтенанта Топоркова, на другой — номер мобильника Ирины. Теперь было самое время объявиться, свалиться ей на голову и, не давая опомниться, куда-нибудь пригласить. Потом уж попытаться отыскать Бритого и остальных приятелей.
Палермо вынул из кармана брюк бумажник, отыскал заветный листок, подошел к телефонному аппарату и в нерешительности остановился, вспомнив причину их давней размолвки…
В день получения небывалого барыша, впервые «срубленного» с десятка владельцев ларьков, приодетый в новенький костюмчик Павел спешил в подвал, где Зубко задумал отметить славное событие. Но, выйдя из своего подъезда, внезапно столкнулся с Ириной…
— Привет, — ошалело уставился он на девушку.
— Здравствуй, Паша, — в свою очередь смутилась она его безукоризненного внешнего вида. — А я к тебе шла. Поговорить хотела… Ты, наверное, занят?
Ранее она никогда к нему не приходила, да и сейчас время для визитов было достаточно поздним. Отношения меж ними к сему дню сделались еще ближе, теплее — Павел после школы провожал девушку до дома; иногда приглашал в кино; во время урока мог позволить себе осторожно прикоснуться к изящной ладони, лежащей на парте. Она же по заведенному правилу списывала у него домашние задания по не любимым ею предметам; с некоторых пор отвечала взаимной приязнью — не стесняясь встречных прохожих, брала под руку по дороге из школы; с искренним восхищением взирала на соседа, когда тот с легкою непринужденностью отвечал у доски. А недавно у подъезда нежно прикоснулась пальчиками к щеке и робко ответила на первый поцелуй.
Он хотел было чмокнуть ее в щечку и на этот раз, да она отстранилась и сдержанно предложила:
— Пойдем, прогуляемся.
— С удовольствием.
Филатова была чем-то озабочена, расстроена. Они молча прошли длинным двором и направились к аллейке деревьев с давно облетевшей желто-красной листвой.
