Старик схватился иссохшими ладонями за голову, свез чалму на лицо, и плечи его легонько задрожали. Он еще долго оплакивал свою дочь и любимую внучку, а нежные дуновения ветерка с реки бережно колыхали редкие и совершенно седые волосы…
* * *
Яровой впервые пришел в себя, когда Чиркейнов вынес его к обочине дороги у южной окраины села Нижний Ларс. За восемнадцать часов, отделявших раннее утро от событий у злосчастного тоннеля, богослов протащил его на себе почти пять километров. Дедова душа к сему моменту, казалось, и сама была не прочь распрощаться с изнеможенным телом. Уложив на сухую прошлогоднюю траву раненного командира, он повалился рядом и долго не мог унять клокочущего дыхания…
— Где колонна? — внезапно прошептал кто-то поблизости.
Улем не отреагировал, полагая, что слова пригрезились в одолевавшем от усталости сне.
— Где колонна? — немного громче прохрипел голос.
Тогда он приподнялся на локтях и с радостным удивлением посмотрел на офицера:
— Костя-майор, я рад тебе сообщить: мы с тобой живы. А колонна…
Левый глаз молодого человека скрывался под слоями окровавленных бинтов, правый же пристально смотрел на табарасана…
— Я не видел последствий взрыва, — честно признался тот, — но и не слышал идущей на север техники. Когда мы свалились вниз, сверху доносилась только стрельба, а моторы перестали гудеть.
— А дальше?.. Что произошло дальше?
Ризван Халифович сел, скрестив по-турецки ноги и, неопределенно вскинул к чалме брови:
— Самолеты прилетали; шумели гусеницами танки, идущие по шоссе с севера на юг; и ружья долго наверху трещали. А после наступила тишина.
— Тишина… — негромко повторил Яровой.
— Ты полежи здесь в кустах, Костя-майор. А я схожу в аул и вернусь за тобой.
С этими словами Чиркейнов встал и, покачиваясь на непослушных ногах, побрел в Нижний Ларс…
* * *
Старец в покрытой пылью чалме, в изодранном и местами перепачканном кровью халате, бывшем когда-то табачного цвета, обходил небольшое село. Он внимательно осматривал встречных прохожих, оценивая всякого придирчивым, привередливым взглядом. Изредка, выбрав кого-то по известным только ему критериям, подходил, заводил разговор… Большинство осетин исповедовали православную веру, мусульман среди них попадалось не много. Тем удивительнее выглядела бы встреча среди немногочисленных жителей Нижнего Ларса с убежденным приверженцем Ислама.
И все же встреча эта произошла…
— И давно ли ты обращаешься в молитвах к Милостивому Аллаху, сын мой? — вел неторопливую беседу знаток Корана.
— И прадед мой, и дед, и отец молились ему, уважаемый хаджи Ризван, — отвечал мужчина средних лет, сопровождая слова почтительными поклонами.
Вид поизносившегося облачения старика поначалу смутил его, но позже, прознав о дальнем странствии в Мекку и Медину, замешательство сменилось уважением.
— Знаешь ли ты Коран, сын мой, как подобает доброму мусульманину?
Собеседник сдержанно кивнул.
— И как же зовется первая Сура Священной Книги?
— «Открывающая книгу», хаджи Ризван, — поведал тот без колебаний.
— А хорошо ли ты, сын мой, знаком с Сунной? — спросил богослов, прищурив один глаз.
— Читал и слышал от отца…
— Чему же учит нас самый первый Хадис?
Теперь мужчина немного растерялся, нервозно — как на экзамене, задергав головой.
Тогда хафиз помог:
— Все действия преднамеренны и каждому…
— И каждому воздастся по его намерениям! — обрадовано и торопливо закончил он.
— Хорошо. А Хадис, означенный в Сунне пятым?
— Э-э… По свидетельству Матери Правоверных, Посланник Аллаха (да благословит его Аллах и да ниспошлет ему мир) сказал: «Если кто-нибудь введет новшество в наше дело, где ему не место, оно будет отринуто».
— «Отвергнуто», сын мой, — поправил старик Чиркейнов, — но суть ты понял верно. Что ж, у тебя отменная память, — перестав подозрительно щуриться, подобревшим голосом молвил он. — Так вот, у меня есть к тебе одна очень деликатная и чрезвычайно важная просьба…
* * *
Спустя четверть часа к кустам у обочины дороги подрулил старенький «Москвич».
— Это и есть ваш попутчик, хаджи Ризван? — с боязливой обходительностью полюбопытствовал все тот же осетин.
— Да, — коротко отвечал тот. — Пожалуйста, будь поосторожнее — он весь изранен.
Сообща они переложили Константина на заднее сиденье; Ризван Халифович так же уселся сзади, аккуратно уложив его голову к себе на колени. Автомобиль плавно тронулся, быстро миновал Нижний Ларс и, проехав около пяти минут на север, свернул с Военно-Грузинской Дороги влево…
Сознание опять ушло от майора. А пожилой человек с покрасневшими от усталости глазами, обрамленными густой сетью морщинок, смотрел на бегущее навстречу темно-серое шоссе и негромко продолжал свой рассказ, прерванный на речном берегу:
— После похорон я поехал к самому важному военному начальнику в Грозном
— к какому-то генералу. Три дня ожидал приема — дождался… Все объяснил ему и попросил записать в его армию. Он внимательно выслушал, потом не отказал, но и не дал согласия. Что-то записал в толстую тетрадку и, пообещав содействие, велел отвезти в Дербент… На берегу Каспийского моря, где прошло детство моей дочери, я промаялся почти четыре месяца и совсем уж разуверился в том, что пригожусь тому генералу. Да и жизнь моя вдали от двух могилок превратилась в сущий ад. И когда решился навсегда покинуть Дагестан, пришел вдруг какой-то человек и сказал: генералу нужна ваша помощь. Так и оказался я в твоем отряде, Костя-майор…
Дорога плавно подворачивала на север. Машина проворно проскочила большой поселок Гизель; где-то далеко справа остался Владикавказ.
— Хаджи Ризван, впереди военный госпиталь, — подсказал осетин. — Вашему попутчику не помешала бы помощь врачей.
— Едем дальше, недалеко осталось, — упрямым шепотом молвил пассажир и, точно, объясняя самому себе, добавил: — Он обмолвился как-то… наш Костя-майор, что нет у него доверия к военным врачам. А раз так, то и я не могу им верить.
Когда цель стала уж видимой, Яровой снова открыл глаза…
— Куда мы едем? — пошевелил он пересохшими губами.
— В здешних краях проживает один мой надежный знакомец — известный в Осетии доктор. К нему-то я тебя и…
— А что со мной? — не дослушал сотрудник «Шторма».
Ризван Халифович помолчал, решая, нужно ли огорчать молодого человека подробностями о полученных увечьях, да стародавняя привычка говорить только правду одержала верх…
— Рука выше локтя пробита — должно быть, пулей. Лицо прилично пострадало — верно, повредил о камни при падении. Нога искалечена основательно…
— Нога?! Какая?
— Левая…
— Теперь настал черед и левой! — выдавил горестную усмешку Константин.
— Ничего, дорогой Костя-майор. Мой приятель все сделает как надо: и лицо подправит, и руку вылечит, и на ноги поставит…
— Приехали, хаджи Ризван, — кивнул водитель на показавшуюся впереди темную ленточку реки.
Дребезжащий «Москвич» миновал последние кварталы левобережного поселка и проворно въехал на мост через набравший глубину и ширь полноводный Терек.
Справа промелькнула синяя табличка с белой, короткой надписью «Беслан»…
Глава девятая
/Санкт-Петербург/
Впервые вызволить похудевшую и осунувшуюся Эвелину из плена душной коммуналки удалось два месяца спустя. Князев был горд, добившись маленькой победы, — ведь не с кем-то из подруг, проведших возле нее множество бессонных ночей, она решилась пройтись морозным мартовским деньком, а именно с ним. И хотя те же подруги, вздыхая, понимали: смирившейся с однообразием беспросветной тоски Петровской безразлично с кем, куда и с какой целью идти, все ж обрадовались и этой долгожданной подвижке в ее медленном, тягучем выздоровлении.
Прогулка не стала долгой — на улице они не провели и получаса, неторопливо дойдя до набережной и повернув обратно. Чтоб не растревожить израненную душу девушки Антон не касался событий середины зимы. Все его реплики обращались к будущему, слова и фразы пестрили мажором, а вид и голос источали оптимизм. И когда Анна Павловна, встретившая их у порога, осторожно поинтересовалась: не вменить ли подобные выходы в ежедневный распорядок, сердце его замерло в ожидании ответа…
— Не знаю… мне все равно… — равнодушно прошептала Эвелина.
«По крайней мере, не отказала!» — возрадовался Антон и поздравил себя со следующим удачным ходом в клонившейся к развязке «шахматной партии».
Они действительно стали гулять почти каждый день. Правда, иной раз, девица темнела в лице при его появлении и наотрез отказывалась выходить из дома. Молодым человеком овладевал панический страх: а не вызван ли приступ острой неприязни воспоминанием об отвратительном январском происшествии в старой квартире в Нейшлотском? Тогда с иступленной настойчивостью и с жалкой гримасой он пускался в долгие уговоры, призывая на помощь и непогрешимую логику, и сердобольных подруг…
И та, в конце концов, сдавалась, а Князев снова торжествовал.
Постепенно время совместных променадов росло. В начале апреля он повел девушку в Мариинский театр, а с уходом холодов устроил выезды в Павловские дворцы и в Сосновый Бор — на живописный берег просыпавшегося от долгой зимы Финского залива.
К концу апреля Петровская почти оттаяла и, хотя по-прежнему была молчалива, печальна и замкнута, подруги, почувствовав благостную перемену, боле уж не докучали круглосуточной заботой. Эвелина вернулась на работу, окунулась в каждодневные проблемы клиники, и частенько сама напрашивалась на ночные дежурства. Лишь там — среди людей и в череде разнообразных дел она спасалась от мучительных сновидений, едва ли не каждую ночь уносивших ее в осень и зиму прошлого года…
* * *
Вечером первой майской субботы Антон явился на Фокина, приодетый в новенький костюмчик. В одной руке он держал пышный букет роз, в другой зажимал пакет с коробкой конфет и бутылкой шампанского. Открыв дверь, Эвелина не удивилась его очередному и достаточно позднему визиту. С недавних пор она вообще забыла об эмоциях — разучилась радоваться, переживать, ненавидеть, удивляться… Проведя гостя в комнату, снова уселась у низенького столика и продолжила прерванное занятие — монотонное вырезание тупыми ножницами каких-то человечков из плотной бумаги…
Князев поставил рядом с ней фужер, положил открытую коробку с конфетами.
— Чем ты сегодня занята? — ласково спросил он, откупорив бутылку и разливая вино в бокалы.
Она не ответила, с усердием подправляя готовую фигурку.
— Это же фотографии, — молодой человек удивленно повертел в руках бумажный обрезок. — Тут, кажется, твое лицо…
— Разве?.. — безучастно откликнулась девушка.
— Ну да, твои детские фотографии! Посмотри…
— Бог с ними… — тихо произнесла она, откладывая ножницы.
Пожав плечами, он бросил на стол останки снимка, вздохнул и… узрел краешком глаза великолепную обнаженную грудь. На Петровской был накинут простенький халатик, верхнюю пуговку она застегнуть позабыла, потому одна пола топорщилась, открывая чудесное зрелище. Короткая домашняя одежка лишь наполовину прикрывала ровные бедра… Жадно оглядев стройные ножки, Князев с сожалением вспомнил о черных чулочках, верно давно уж выброшенных или запрятанных куда-то в старый комод. «А впрочем, ее идеальные формы и без того божественны!» — незаметно усмехнулся он.
И робко тронув хрупкое плечо, неурочный визитер с жаром начал приготовленную речь:
— Эвелина! Дорогая моя Эвелина! Давай выпьем за наше будущее! И у тебя, и у меня были трагичные моменты в жизни. Но они минули и нужно поскорее забыть их! Отныне необходимо смотреть вперед…
Пока он говорил, она выпила шампанское, встала и отошла к окну. Антон не растерялся — опрокинул в рот содержимое своего бокала и упрямо последовал за ней.
— Нам нельзя оставаться порознь. Сам бог распорядился так, чтобы судьбы наши слились в одну, — напирал он словами, обличенными в яркую форму. — Да, посылаемые Господом испытания, порой очень тяжелы, едва преодолимы. Но те, кто прошел их, поистине заслуживают лучшей участи…
Казалось, она совершено не слушала — за окном давно стемнело, и безрадостный взгляд с небрежным безразличием скользил по желтым оконным пятнам многоэтажки, стоявшей в глубине соседнего квартала. Не прерывая длинного монолога, молодой человек по-хозяйски включил торшер у дивана и погасил в комнате верхний свет. Но и это не отвлекло ее от бездумного созерцания ночного города…
— Да и невозможно тебе оставаться одной. Эдак и с ума можно сойти — вон и фотографии для чего-то искромсала, — раздался его голос совсем близко
— за спиной. — Эвелина!.. Милая моя, Эвелина! Пойми, я ведь люблю тебя и желаю только добра и счастья…
Она и впрямь не внимала его словесам. Она догадывалась, зачем он пришел, давно разгадала его мысли и наперед знала все его фразы. И даже с тоскливой обреченностью осознавала, чем должно закончится это позднее посещение.
Но все былые убеждения, принципы и прочие ценности, свято хранимые до шестого января сего года, поблекли, растворились, утеряли всякий смысл.
Теперь ей уже было все равно…
* * *
Спустя полчаса бутылка с недопитым шампанским стояла на подоконнике по соседству с бутылкой коньяка, коим врачи из клиники отпаивали свою подругу, заглушая ее сердечную боль. На приземистом столике среди вороха погубленных снимков возвышался фужер девушки с остатками вина, второй же — из которого пил Антон, одиноко лежал на полу посреди комнаты. На краешке дивана сидела Эвелина. На коленях перед ней, неловко обнимая и поспешно целуя руки, шепча с тем же жаром и напором, стоял Князев…
— Мы завтра же отправимся в ЗАГС — оформим наши отношения!.. Нет, завтра воскресенье — не получится… Тогда в понедельник — прямо с утра! — взволнованно твердил он, изумляясь ее податливости, еще не веруя в грядущее чудо. — Ах, черт! в понедельник — День Победы… Десятого! Десятого сразу же отправимся писать заявление! Я приеду за тобой в клинику!.. Ты ведь согласна?
А она опять молчала, бездумно глядя куда-то в сторону…
Вездесущий Антон добрался уж до пуговиц халатика; сумбурно мельтеша и торопясь, расстегнул одну, вторую, третью… Губы его тыкались в нежную шею и опять нашептывали пустые фразы, смысла которых девушка и не пыталась постичь.
Но стоило мужским ладоням коснуться ее груди, как она вдруг очнулась…
— Что ты подмешал тогда в мой коктейль? — отрешенно спросила Эвелина.
Опешив, он в испуге убрал от нее руки и сбивчиво залепетал:
— Я?.. С чего ты решила…
— Что ты подмешал? — переспросила она тем же монотонным голосом. — Как назывался препарат?
По отзывам подруг, Петровская была отличным врачом и, сознавая тщетность попыток уйти от правдивого ответа, Князев признался:
— Кажется, «Золпидем»…
— Сколько?
— Точно не помню. Миллиграммов пятнадцать…
Молодая женщина поднялась, машинально поправив халат, подошла к короткой мебельной стенке и выдвинула какой-то ящичек. Покопавшись среди множества коробочек с лекарствами, отыскала нужную и, бросив упаковку мужчине, направилась к двери со словами:
— Коньяк и шампанское на подоконнике…
Озадаченно выглянув в общий коридор, он приглушенно зашептал вдогонку:
— Значит, ты простила мне ту невинную январскую шалость?..
Но та не оглянувшись, исчезла в ванной комнате…
* * *
Вернулась Эвелина минут через десять.
На ней был тот же халатик, лицо и взгляд оставались такими же отсутствующими, и только намокшие кончики длинных распущенных волос отчего-то заставили Князева взволноваться, шагнуть навстречу.
Наполненный коктейлем фужер уж дожидался хозяйку; бокал же гостя так и валялся на полу. Не замечая молодого человека, словно его не было ни в этой комнате, ни в ее жизни, она прошла к окну, мимоходом подхватив со стола фужер, и, глядя в черноту ночи, глоток за глотком медленно выпила приготовленную смесь…
Наблюдая за этим процессом, он нервно повел плечами и поежился — все это чертовски напоминало процедуру добровольного ухода из жизни, с той лишь разницей, что к напитку был подмешан не яд, а простое снотворное, свободно отпускавшееся в любой аптеке.
Однако скоро Антон взял себя в руки, потому как Петровская беззвучно, одними губами потребовала:
— Налей мне конька.
Он забегал по небольшой комнатке, начисто забыв, куда пристроил зеленовато-матовую бутылку, а, наткнувшись на нее под столом, быстро исполнил просьбу.
И коньяк она выпила так же легко, словно воду…
Сообразно терпеливому охотнику, дожидавшемуся, когда силы попавшейся в капкан добычи иссякнут, Князев стоял в нескольких шагах и пожирал девушку ненасытным, хищным взглядом. Ее бесспорную, ослепительную красоту не портил ни обыкновенный халатик, ни отсутствие макияжа с прической, ни простоватая — без претензий на роскошь, обстановка крохотного жилища. Но не безупречной внешностью Эвелины сейчас наслаждался мужчина, а своею полной и окончательной победой. Теперь уж он никого и ничего не боялся: ни ее сопротивления, ни возвращения Ярового, ни наказания за подмешанный транквилизатор — сегодня все происходило с молчаливого согласия Петровской. Все, до самого последнего нюанса…
Антон подкрался сзади, осторожно обнял ее за талию… И опять она отошла прочь. Походка утеряла твердость, глаза заволокло туманом — препарат не добавил сонливости, но уже расстраивал координацию, лишал последних сил.
— Свежее белье на полке в шкафу… — точно из могилы прозвучал ее голос.
Он суетливо заметался: раздвинул диван, застелил его найденным на полке выглаженным бельем, подвел и усадил на готовую постель девушку…
А напоследок даже решил покуражиться — та была еще в сознании, а он уже целовал ее в плотно сомкнутые уста и, нахально теребя пальцами сосок на груди, пытал:
— Дорогая, ты до сих пор не ответила мне… Или ты все еще не согласна стать моей женой?
Ответа он так и не услышал. Лишь выскользнувший из руки Петровской фужер беззвучно покатился по полу, выписал кривую дугу, звонко стукнулся о другой бокал и отколол от своего выпуклого бока прозрачный треугольный кусок. Она взирала на мелко дрожащий осколок, а из темно-серых глаз, наполненных жуткою пустотою, по бледным щекам одна за другой бежали крупные слезы…
Скоро взор ее окончательно помутнел, а голова упала Князеву на плечо.
— О-у!.. Пожалуй, это можно принять за положительный ответ! — расцвел он в улыбке и принялся с необъяснимой поспешностью снимать с нее халатик.
Под ним боле не оказалось элементов одежды, и данный факт даже слегка разочаровал Антона. Он опрокинул отключившуюся молодую женщину на спину, поднялся с дивана и долго с надменной усмешкой взирал на нее сверху вниз…
Да, эндшпиль во второй партии победно завершался, и от близости яркого триумфа талантливый аналитик уже ощущал себя на седьмом небе. Вот она — девушка его мечты, лежит абсолютно нагая, беззащитная, добровольно лишенная сознания а, следовательно — сдавшаяся на милость победителю после продолжительных, кровопролитных боев и затяжной осады.
— Берите, Антон, она вся без остатка ваша, — довольно продекламировал он и, не сводя с нее горящих глаз, стал медленно раздеваться.
Однако, внезапно спохватившись, затравленно оглянулся на дверь — вспомнилось вмешательство вездесущей мамаши в самый неподходящий, самый ответственный момент. Сейчас мамаша досматривала третий сон в трех кварталах отсюда — в Нейшлотском, да мало ли кому из соседей по коммуналке взбредет в голову навестить одинокую страдалицу — ежели ей вздумается стонать от удовольствия? И, путаясь в упавших брюках, он поскакал закрывать дверной замок. Потом уж спокойно разоблачился, вальяжной походкой вернулся к дивану…
Однако скоро он понял: ни о каких стонах речи быть не может…
Ему показалось очень странным, но она была другой — совершенно не такой, как пятого января в его квартире. Так же как и тогда Князев долго целовал ее в губы. Старался припомнить и изобразить те же ласки: ползая руками по прекрасному телу — гладил грудь, живот и бедра. Повторяя собственные действия четырехмесячной давности, озадаченно подтащил Эвелину к краю дивана. Наконец так же широко раскинул ее ножки…
Но ни движением, ни вздохом девушка не реагировала на прикосновения — она лежала словно мертвая, словно застывшее, оцепеневшее от холода каменное изваяние. Подспудно он ждал, желал ее страстного ответа… или уж хотя бы, чтобы билась, противилась, негодовала…
Но, нет.
Видно чувства, страсти и эмоции, некогда переполнявшие ее душу, в одночасье истлели дотла и навсегда угасли на следующий после пятого января день…
Эпилог
/Май 2005 г./
Непогожим весенним днем Константин Яровой пришел на свое «рабочее место» и, аккуратненько уложив на каменный цоколь костыли, уселся рядом. На плече выздоровевшей руки висел старенький аккордеон, подаренный при расставании в Беслане Ризваном Халифовичем взамен утерянного у тоннеля чеченского дечиг-пондара. Майор устроил на коленях инструмент, но расстегнуть тонкий ремешок, стягивающий меха, не торопился. Оглядевшись вокруг, посмотрел на серое небо…
Денек выдался хмурым, иногда накрапывал мелкий дождь, а холодные порывы плотного воздуха с Финского залива норовили напомнить о недавно ушедшей зиме. «Удивительно, — подумалось ему, — должно быть это же небо, эти же быстро плывущие над городом облака видит сейчас и Эвелина. Возможно, она ходит где-то поблизости, вдыхая те же весенние ароматы, и вспоминает о том же самом, что и мне не дает покоя». А мимо сновал народ, не обращая ни малейшего внимания на бородатого человека в потрепанной, но чистенькой восточной одежке, неподвижно сидящего в обнимку с аккордеоном и с грустью взиравшего куда-то вдаль…
Он вернулся в Санкт-Петербург в разгар празднования шестидесятилетия Победы. Потому, видать и удалось проскочить мимо расслабленных, нарядных милиционеров с одной лишь справкой беженца, выхлопотанной в Беслане стариком богословом. Улем вообще долго не мог взять в толк, почему, оправившись от тяжелых ран, Костя-майор не спешит объявиться властям, не идет с докладом к важным военным начальникам, не звонит в Петербург тем, кто подбирал разведчиков, отправлял их в заснеженные кавказские горы и руководил сложной операцией.
— Мы же справились с заданием — мал-чуток задержали колонну до прибытия нашей армии! — угловато пожимал он худыми плечами, широко и смешно разводя при этом смуглыми ладошками. — И командовал ты нами очень хорошо, умело. Отчего же боишься вернуться?
— Никого я не боюсь, — морщился в ответ майор. — Таким вот… уродом не хочу являться.
— Э-э-э… Да разве ты стал хуже выглядеть? — по-доброму смеялся дед, и подобно любящему отцу, слегка трепал его непослушные волосы. — Шрам ничуть не портит твоего лица!
— А ноги? Правая так и осталась недоделанной, левая вообще теперь не гнется…
— Но ведь я, Костя-майор, мал-чуток догадываюсь: кто-то ждет тебя там — в огромном северном городе, — хитро щурился прозорливый старик. — А разве можно обманывать тех, кто ждет?..
Целый месяц потратил Чиркейнов на уговоры и переубеждение своего бывшего командира. Потом уж на вокзале, обняв у открытой двери вагонного тамбура и смахнув слезинку, сказал своим душевным, мягким тенорком:
— Поезжай, реши там все вопросы, отыщи свою ненаглядную Эвелину, которую любишь пуще ясного весеннего солнышка, и обязательно, дети мои, вместе приезжайте.
— А-а… Откуда вы знаете об Эвелине?.. — чуть не лишившись дара речи, вопрошал спецназовец.
— Э-э, дорогой мой Костя… Пока доктор врачевал твои раны, ты нам в бреду всю свою жизнь рассказал, — снова заулыбался тот. А потом — за минуту до отхода поезда, сделался печально серьезным: — Поезжай. Я буду ждать вас, сынок. Буду ждать до самой смерти, пока не приедете. И да поможет вам Аллах…
Но пора было браться за дело — полдень давно уж минул, мелькавшее за рваными облаками солнце клонилось к горизонту, а в каракулевую шапчонку, лежавшую на картонке перед Константином, пока не упало ни единой монетки. Он отцепил от металлической застежки конец ремешка, и аккордеон, ощутив долгожданную свободу, издал облегченный вздох…
Первое же произведение, сыгранное им негромко, но с глубиной и вдохновением, собрало вокруг с десяток любопытных слушателей. Потом Яровой исполнял сочинения классиков, народные мелодии и даже некоторые современные хиты — из тех, что были написаны композиторами не впопыхах и не в погоне за гонорарами.
Зрительская масса прибывала и разрасталась с каждой минутой. Большей частью вокруг одаренного аккордеониста собирались люди, знавшие толк в исполнительском мастерстве, ибо те, кого настоящее искусство не привлекало, попросту проходили мимо. Скоро подкладка кавказского головного убора исчезла под слоем монет; появились в полинялой папахе и бумажные купюры.
А бывший сотрудник «Шторма» выводил на клавишах очередную мелодию, и вяло раздумывал о предстоящем вечере. О возвращении в южный район Питера — Автово, где за небольшую плату снимал угол в коммуналке; о необходимости срочно расплатиться за этот угол, чтоб не выгнали. О заработке на скудный провиант, традиционно состоящий из серого хлеба и пакета молока. Потом вдруг вспомнил оставшегося в Беслане богослова Чиркейнова и грустное прощание с ним на вокзале…
«А может, прав был старик?.. — в тысячный раз возвращался он к доводам деда и представлял шаги, к которым настойчиво подталкивал тот: — Плюнуть на эти костыли, на то, что калека, инвалид, да податься на «Ладожскую» — на базу «Шторма». Ну, комиссуют, уволят из рядов спецназа… Так хоть пенсию положат, обеспечат жильем… ежели не обманут, как зачастую у нас происходит. Глядишь, и в госпитале подлечат, хотя… чего уж с этими ногами поделаешь — поздно. А потом вернутся к одинокому старику в Беслан. Пусть хромым, но вполне нормальным человеком — с паспортом, а не со справкой беженца».
От почти созревшего решения на душе стало легче, теплее. К тому же и вечернее солнышко, перед тем как окончательно скрыться за крышами и куполами соборов, выглянуло, окрасив позолоченным светом привокзальную площадь с окружавшими ее кварталами. Константин заиграл вальс «Весенние голоса» — он всегда обращался к произведениям Штрауса-младшего, когда накатывала волна хорошего настроения.
Но вдруг…
«А как же Эвелина!.. Она ведь тоже прознает о моем возвращении! — в тот же тысячный раз подоспела догадка и одним махом перечеркнула выстроенные намерения. Грустно усмехнувшись, Яровой оборвал на середине вальс и под гул сожаления собравшейся публики, стал согревать дыханием окоченевшие пальцы. — А, узнав о моем «воскрешении», она обязательно найдет, разыщет, где бы я ни был: в госпитале, в Беслане, в Чечне… Она ведь такая — ни перед чем не остановиться! И что же будет потом? Потом, после трогательной встречи, после слов о любви наступит черед жалости и сострадания. А еще позже чувства и страсть улягутся, уступят место скучной обязанности по уходу за хромым инвалидом…»
Костя опять усмехнулся. И от этой печальной гримасы изломанный шрам на левой щеке, широко начинавшийся там, где когда-то обитала родинка с полгорошины, а кончавшийся на левой брови, стал еще более неровным и заметным…
«Нет уж, увольте! Лучше мыкаться со справкой беженца, — бесповоротно похоронил он благие намерения и дал себе слово боле никогда к ним не возвращаться. — Все равно, что-нибудь придумаю, изыщу способ, найду себя в другой жизни…»
И, рванув меха, на радость уж подумывавших расходиться слушателей, сыграл первый аккорд танго. Того самого танго, которое написал и посвятил Эвелине за месяц до отъезда в роковую командировку, и которое всегда звучало в его душе подобно торжественному гимну. Теперь же завораживающая смесь аргентинской экспансивности, французской экстравагантности и русского лиризма исполнялась им точно реквием, точно месса по их некогда чистой и безграничной любви…
Мелодия явно пришлась по вкусу толпе, собравшейся у гранитного цоколя вплотную подходящего к лестнице, ведущей в метрополитен.
— Жги, мужик! Жги, молодчина! — азартно выкрикнул кто-то.
Но музыкант, казалось, ничего не слышал — глаза оставались прикрытыми, а сам он всецело был поглощен льющимся из инструмента мотивом.
— Бр-раво! — фальшиво вторил визгливый голос, и меж гуртом праздных людей и бородатым мужчиной со шрамом на лице, явилась рябая испитая баба в засаленной, давно не стираной одежде.
Она картинно уронила в папаху мелкую монетку, да принялась выделывать уродливые па, ничего общего не имевшие с танго. К тому же походя, с развязною фамильярностью хлопнула аккордеониста по плечу. Не прерывая игры, тот равнодушно смерил «танцовщицу» взглядом, одарил снисходительной усмешкой, да сразу позабыв о ней, опять окунулся в пучину мелодичных звуков…
А площадь меж тем гудела своей повседневной, обыденной жизнью. Вереницы таксомоторов вдоль длинного вокзального фасада урчали и дожидались пассажиров; от крошечных ларьков, торговавших дисками и кассетами, неслась оглушительная вульгарная попса; кричали носильщики и вездесущие дети; народ сновал по мокрым тротуарам и дорогам, толкаясь, ругаясь и смеясь. Все было на Балтийском как всегда…
Но внезапно среди многообразия шумного гомона абсолютный слух Константина уловил одну странную фразу, приведшую его в полное замешательство. «Прошу, оставь меня!» — резко произнес женский голос, резанувший знакомым тембром в самое сердце. Потом тот же, но утерявший силу голос, еле слышно добавил: «Как же я тебя ненавижу, и… будь ты проклят!..»
Яровой не прервал игры, не поднял головы и даже не открыл глаз. Он лишь сильнее прислушивался к происходящему где-то поблизости…
