Спираль или Хроники Стивена Фишера (№1) - В погоне за утром

Только Молл, казалось, не разделяла всеобщей радости, и, пожалуй, Джип. Молл неподвижно сидела на корточках на носу другой лодки, рука у меча, и постоянно переводила взгляд с корабля на берег, словно прикидывая расстояние, которое могла пройти неведомая угроза, посланная нам вслед. Джип в изнеможении лежал на корме нашей лодки, но его взгляд все время скользил в том же направлении – от корабля к берегу и назад. Через несколько минут он стал пытаться согнуть покалеченную руку, чтобы не дать ей затечь.

– Прекрати это, самоубийца! – сказал я. – Сейчас опять кровь пойдет.

– Пойдет, конечно, но я хоть смогу ей пользоваться! – спокойно возразил он. – Я же сказал – пока не ступлю на палубу. Даже и тогда, наверное, не успокоюсь. Мы слишком легко уходим.

– Двенадцать погибших и восемнадцать раненых – это легко?

– В общем, нет. И, может, Молл нагнала на них страху… самой Молл. Но держу пари, они так быстро не сдадутся – только не Невидимые. Они замышляют снова устроить нам ад. Может, он уже здесь. – Его покрасневшие от боли глаза на мгновение остановились на Клэр. – Может, мы везем его с собой.

Клэр отступила и прижалась ко мне:

– Что он говорит?

– Ничего. Он бредит. Кончай с этим, Джип! Это ведь просто Клэр, верно?

Он кивнул, весь в поту от сгибаний руки.

– Верно. Я доверяю твоим чувствам, Стив. Просто хотел увериться, вот и все.

Он откинулся и закрыл глаза. Я обнаружил, что слегка отодвинулся от Клэр, оглядывая ее с головы до ног и сурово встретив ее взгляд.

– Просто Клэр, – повторил я, и она довольно неуверенно улыбнулась.

Все равно было большим облегчением оказаться под прикрытием «Непокорной» и увидеть махавшего нам с носа помощника капитана. Скрипнули краны, и я заметил Мэй Генри с головой, повязанной яркой банданой, среди сонных рук, протянувшихся, чтобы спустить нам веревочные лестницы.

– И обвязки и кресла для раненых! – нетерпеливо крикнула Молл. – Пошевеливайтесь, бездельники!

Бросив последний взгляд назад, на берег, она стала подгонять людей к лестницам, помогая тем из раненых, кто не мог залезть сам. Я уже помогал Джипу подняться наверх, Клэр была под нами; Молл карабкалась по ступенькам лестницы мимо нас, ругая тех, кто шел впереди, за медлительность. Вместе, оседлав поручни, мы подняли Джипа и перебросили его на борт. Услышав, как его ноги решительно ударились о палубу, я уже собирался пошутить по поводу его определения безопасности, как вдруг увидел выражение его лица. Я резко поднял глаза вверх – и замер.

Этого от нас и ожидали. Ужас зрелища, представившегося нашим глазам, удержал нас на месте именно столько, сколько было нужно. На рее поднимался, болтаясь наверху с петлей на шее, гротескно изогнувшийся труп желтой собаки…

Над нами словно взорвались наброшенные сети, поймали Клэр, когда она открывала рот, чтобы закричать, Молл, когда она перебрасывала ногу через поручень, вынимая меч, меня, когда я поворачивался, чтобы криком предостеречь остальных. Нас резко рванули назад, мы перевалились через поручень и кучей сплетенных тел полетели на палубу. Все происходило в молчании; но тут вдруг раздался хриплый крик.

Я рванул сеть, только еще больше запутавшись в ней, зато освободил Джипа, ближайшего к краю. Он вскочил и бросился на поручень. Через палубу за ним прогрохотали тяжелые башмаки, но я увидел, как он бросился за борт совершенно невероятным нырком, выбросив вперед раненную руку. Снизу раздались крики и всплески – матросы, предупрежденные шумом борьбы, попрыгали с лестниц в лодки. Раздалось жуткое завывание Волков, треск пистолетных выстрелов и буханье мушкетов. Мой меч оказался зажатым подо мной, я пытался его достать, корчась и извиваясь, как пойманная рыба, а Молл цеплялась за сеть и рычала поверх меня. Затем, поставив колено мне на живот, она приподнялась и захватила в руки две огромные пригоршни сети, собираясь разорвать ее, и ей это бы удалось, даже при том, что ее внутренний огонь погас. Но над нами нависла Мэй Генри – лицо ее напоминало сырое тесто, глаза были стеклянными, и злобно ударила кафель-нагелем; Молл упала на меня, дергая ногами и держась за голову, и я почувствовал, как она дернулась еще раз, когда кафель-нагель снова опустился на ее голову.

От силы удара бандана соскользнула с головы Мэй Генри, и Клэр, зажатая подо мной и Молл, вскрикнула от ужаса. Под банданой в горле пиратки зияла огромная рваная дыра, черная бескровная борозда, сквозь которую был виден даже блеск спинной кости. Я с воплем вскочил, сбросив с себя Молл, и схватил Клэр. Все еще опутанный сетью, я потащил нас к лестнице, ведущей на квартердек, и мне это почти удалось – появился какой-то прилив сил. Однако я поскользнулся в луже смолянистой слизи и с грохотом упал, чуть не повалившись на что-то жуткое, валявшееся в дверях каюты полубака. Искореженная огнем масса, окруженная огромной звездой обугленной древесины, только смутно напоминавшая человеческую фигуру; но по пряди длинных волос и обрывка черных лохмотьев, сохранившихся в одном углу, я понял, что это была девушка, которую Ле Стриж называл Пег Паупер. В этот раз они пришли подготовленными, и загрязненная вода не смогла погасить их огонь.

Меня схватили за волосы, рывком откинули голову назад. Я смотрел вверх на лица Волков и другие физиономии с суженными от торжества и вожделения темными глазами. Эти физиономии нельзя было назвать красивыми, их линии были более странными, чем у Волков. У них были отвислые ушные мочки, губы изрезаны шрамами, лбы странно плоские и зауженные, и все это было покрыто замысловатым узором чего-то черного: краски или татуировки, так, что почти полностью закрывало медновато-желтую кожу внизу. Что-то взлетело в воздух на фоне сияющего неба и опустилось. Вспышка света, как агония…

Не знаю, полностью ли я вырубился и на какое время. Кажется, я чувствовал, что меня переворачивают, моя голова тошнотворно билась о палубу, ощущал хватку ремней, от которой останавливалась кровь. И я помню, как меня буквально поставили на ноги, скрученного, как борова, – руки, которые были смертельно ледяными. И тем не менее, я, по-моему, был уже тогда на берегу, покачивание было качанием шеста, к которому я был привязан, в листьях снова пел шорох ветра. Моим первым четким воспоминанием была тошнота, приступ рвоты, подступившей к горлу, паника и кашель, когда я чуть не захлебнулся ею. Мне едва удалось повернуть голову и очистить горло, и после этого, хотя мой череп разбухал и сжимался при каждом пульсирующем ударе сердца, я почувствовал себя более живым и готовым воспринимать окружающее. Правда, я был совершенно разбит, измучен, голова кружилась; я даже не был уверен, было ли то, что я мог видеть из несущей меня процессии, наяву или в горячечном сне: мелькание и сверкание вроде факелов, стук вроде барабанного боя и тихий гул голосов. Длинные конечности Волков шагали и шаркали, полупританцовывая в такт глухому барабанному бою. Более короткие ноги шли рядом, голые и покрытые тем же черным узором; красный свет факела и двигающиеся мышцы придавали ему жутко живой вид; это было похоже на решетку, ведущую в ад. Только несшие меня ноги не приплясывали, но тяжело ступали, свинцовые и твердые, как какие-то свинцовые быки. Они не обращали ни малейшего внимания на встречавшиеся им препятствия, но налетали на них или так же небрежно проходили мимо и били о них меня. Избитый, исцарапанный, больной, я потерял всякий счет времени, пока меня не бросили в мягкую траву, при этом шест оказался поверх меня, от удара у меня в голове снова все поплыло. Я едва уловил хриплый шепот, раздавшийся рядом, в темноте.

– Привет.

Сперва я не мог говорить.

– О… привет, Джип. У тебя ничего не вышло, да?

– Они поймали меня на мелководье. Все эта распроклятая рука! Не Волки, Караибы – не слишком милые ребятишки. Пару раз подержали мне голову под водой – просто ради спортивного интереса – Бог знает, почему они не докончили дело.

Ко мне стал подкрадываться страх:

– А остальные? Молл… Клэр…

– Клэр я видел. Зомби бросили ее вон там, неподалеку – пока живую и невредимую. Молл я не видел…

– Она… они ее довольно сильно ранили, Джип. – Я больше ничего не хотел говорить, а он и не хотел услышать.

На какое-то время Джип замолчал, слышались бормочущие голоса Волков.

– Во всяком случае, шкипер здесь, и те, кто остался из экипажа.

– Джип… ты видел? Мэй Генри…

– И помощник – и Грей Колл, Паршивец Мак-Илвейн, Дикой Меррет – да, я видел. Господи, аккуратную штуку они провернули. Взять меня – я сначала наполовину боялся, что они захватили корабль – сразу, как увидел, что замок – это ловушка. В этом был смысл – но когда я увидел, как они машут, естественно, как ни в чем ни бывало… За этим стоит что-то большее, чем просто Волки или эти индейцы. Здесь нужны мозги.

Я вздрогнул в прохладном бризе:

– Индейцы… а кто они вообще такие?

– Америнды. Караибы – за это даго и прозвали так море. После того, как почти вырезали их или взяли в рабство. Они, в общем, неглупые ребята – те, что остались. Только это не они.

– Ты хочешь сказать – это те, что здесь были изначально? Еще один пережиток прошлого?

– Похоже, что так. – Джип замолчал – к нам приблизились шаги, на минуту остановились, затем поспешили прочь. – Ты сказал – они сильно ранили Молл?

– Она… может быть, она умерла, Джип.

– Тогда это будет их самая большая ошибка за всю жизнь, – наконец, выговорил Джип – задумчиво, даже не мстительно. – Она… – Я услышал, как он задохнулся и ахнул от удара башмака. Меня угостили следующим, не слишком сильно, но прямо по почкам. Извиваясь, я только смутно осознавал, что меня отвязывают от столба. Руки и ноги у меня были по-прежнему связаны, меня потащили через траву, которая внезапно оборвалась на голой каменистой почве, где меня и бросили. Я лежал, моргая и думая о том, каким ярким казался свет факела, потом чья-то рука схватила меня за волосы, подняла и поставила на колени, и я увидел два высоких костра, между ними – белые камни и снующие туда-сюда темные фигуры.

В тот момент я не разглядел их, потому что неожиданно загремели цепи, и вокруг моей шеи сомкнулось холодное, как лед, железо, больно прихватив кожу. Я инстинктивно отпрянул – и понял, что не один. Клэр и все оставшиеся в живых члены экипажа, среди них – Пирс, Хэндз и похожий на краба маленький стюард, были брошены рядами на землю рядом со мной, скованные между собой чем-то, напоминающим старинные шейные колодки рабов. И рядом со мной, в неприятной близости, сидел сам Ле Стриж. Он поднял верхнюю губу в неком подобии саркастического приветствия, но я уже не обращал на него внимания, потому что следующей в ряду сидела Молл. Живая; но ее голова свесилась, по лицу разливалась смертельная бледность и толстый сгусток крови склеивал кудри на ее лбу. Ее опущенные глаза были погасшими и затуманенными, и у меня упало сердце. Я понял, что у нее сотрясение мозга, если не проломлен череп. Я как-то был свидетелем дорожного происшествия, и там один тип выглядел именно так; он умер в машине скорой помощи.

Сдавленное ругательство сообщило мне, что Джипа бросили прямо рядом со мной.

– Ну, и что это такое? – резко спросил он. – Мы стоим в очереди на жертвоприношение или как?

– Несомненно, – прошипел Стриж сквозь сжатые зубы. – Хотя я бы на твоем месте не стал особенно туда торопиться.

Я знал, что он имеет в виду. Мои глаза стали привыкать к свету, и чем больше я видел толпу, собиравшуюся здесь, тем меньше она мне нравилась. Помимо Волков здесь были обычные мужчины и женщины и среди них немало явных гаитян. Однако не все были чернокожими деревенского типа и выглядели лучше откормленными и довольными жизнью. Остальные были мулатами – могущественной аристократией Гаити – ухоженными созданиями, которые могли прилететь из Лондона или Нью-Йорка. На их шеях и пальцах блестело золото, в свете огня сверкали драгоценности; на некоторых были элегантные напудренные парики и монокли, однако другие расхаживали в роговых очках и носили на запястьях шикарные часы «Ролекс». Надетые на них тяжелые платья были хорошего покроя, висевшие на них веверы и другие странные символы сияли блестками и золотой канителью. Эти элегантные существа гротескно смешивались с голыми караибами в их военной раскраске, однако последние звенели столь же ценными украшениями: не просто медными побрякушками и спиралями на руках, шее и лодыжках, но кольцами из чистого мягкого золота, свисавшими из их изуродованных мочек, золотыми палочками, продетыми через губы и носы и отсвечивавших красным в пламени костров. То там, то тут в толпе мелькали белые лица – белые всех оттенков, бледные, как старый пергамент, или бесцветно-белые, как у альбиносов; у многих из них тоже были тяжелые серьги и украшения, сделанные по давно позабытой моде, зато у других были явно современные прически и даже очки. Одна матрона с волосами, выкрашенными в голубой цвет, разразилась украшениями из алмазной пыли – чистое пижонство в стиле Палм-Бич, что выглядело здесь невероятно гротескным и зловещим. У меня появилось странное чувство, что я наблюдал сборище откуда-то издалека, из давних лет ужасной истории острова; и я знал, что это могло быть правдой.

Но каково бы ни было их происхождение, раскачивавшиеся, теснившиеся под этот мягкий сложный ритм, они все казались похожими, ужасающе похожими. Если я когда-либо и ставил под сомнение братство людей, то в эту ночь я увидел, как оно продефилировало передо мной – все, что было в нем самого худшего и темного. Родство – ужасная штука, когда оно выражается в холодном, всепожирающем взгляде, безжалостном, жестоком, совершенно эгоистичном или откровенно злобствующем, оценивавшим нас как возможность интересного шоу. Я мог представить, что так смотрели на своих пленников на арене римляне, или хищные западные туристы в каком-нибудь отвратительном бангкокском кабаре – больше с жестокостью и восторгом деградации, а не с простым старинным вожделением. На меня это произвело меньше впечатления, чем могло бы; я слишком беспокоился за Молл и Клэр. Но на мгновение мне действительно пришло в голову, что можно быть и хуже, чем просто пустым. Если моя жизнь была пустой, ничем, кроме амбиций, не заполненной, то она хотя бы не была заполнена такими ощущениями, и ей не двигало то, что двигало этими людьми. По крайней мере, моя пустота была нейтральной – может, это было и не очень хорошо, но и не очень плохо, я ведь не обделял никого, кроме себя. Или обделял?

В определенном смысле для меня это было примерно то же, что и удар по голове – внезапный шок понимания. Они ведь тоже могли быть амбициозными, эти люди, так же, как и я. Выглядели они во всяком случае именно так – точно так, как и люди, которых я знал. Они могли вырезать из своих жизней все остальное, так же, как я; получили все, что хотели и где хотели – и что потом? Плато. Некуда больше идти или долгое-долгое ожидание. А что они могли сделать потом? Я уже начинал ощущать ее, эту пустоту в моей жизни, это грызущее недовольство – ровно с того момента на светофоре. Одни амбиции, случайный секс – со временем я все меньше получал от них удовольствия, от этих моих стерильных радостей. А когда они, наконец, иссякнут, что тогда? Что бы я стал искать потом, чтобы заполнить свою пустую жизнь? Какой кратчайший путь к наградам, которых, по моему мнению, заслуживал, к свершениям, которыми, как мне казалось, был обделен? Что еще я мог бы встретить, и при этом не распознать зло, ибо не оставил в себе достаточно чувства, достаточно умения сопереживать, чтобы судить об этом? А если допустить, что набрел бы на что-нибудь вроде этого… Неужели в одно прекрасное утро я мог бы проснуться и увидеть тот же взгляд в своем зеркале во время бритья?

Они кружили взад-вперед, болтали, пили, протягивали руки, чтобы, проходя мимо, погладить высокие камни. Камень был запачкан и изранен чем-то вроде дыма от костра: дым высвечивал на них какое-то подобие знаков, грубо нацарапанные изображения, не заслуживавшие даже, чтобы их назвали примитивным искусством. Они казались детскими, даже дурацкими, и тем не менее это элегантное общество приветствовало их с почти чувственным благоговением.

– Отведите меня на бал! – лаконично заметил Джип. – Что это их так притягивает, старик? Какой-то ХУМФОР, правильно?

Стриж насмешливо ухмыльнулся:

– Более того, дитя! Ты можешь прочитать знаки на этих камнях? Думаю, нет! Работа этих краснокожих дикарей, этих обезьян-КАРИБАЛОВ, вырезано до того, как другие люди пришли на этот остров. Это СОБАГИ, алтарь, одна из их древних святынь – а их культ, если ты помнишь, был весьма забавным.

– Подожди минутку, – сказал я, и у меня внутри вдруг все упало. – Их именем названо не только море, верно? Карибалы… КАННИБАЛЫ?

– Сообразил, – сказал Джип. – Представляешь, как они дерутся из-за наших останков? По мне – так пусть меня лучше слопают караибы – в любом случае.

– Да? – Стриж сплюнул в пыль. В его голосе звучало ядовитое презрение. – Чтобы они тебе живому раскроили бока и набили их травами и перцем для вкуса? Они поклонялись жестоким богам, это племя, молясь, чтобы их несчастные соседи служили пищей для их обрядов. Когда с ними смешались рабы, выросшие в жестокости, сформировавшиеся под плетью и клеймом, – о, они прекрасно поняли такое поклонение. Некоторые приняли его и соединили с собственным колдовством Конго и жестокостями, которым научили их хозяева. Тогда они стали поклоняться новому богу, тому, кто поставил себя выше других, чьи ритуалы могли согнуть их и подчинить его воле. Культ гнева и мести, черпающий свою силу из всего того, что обычные люди называют низким.

Стриж обернулся ко мне, и на его костлявом лице играли разные эмоции:

– Ты, мальчишка – слышишь эти барабаны? Слышишь? Ты, кто не оставил все как есть, стал вмешиваться в дела сил, которые выше твоего пустого понимания! Это те барабаны, что я заставил тебя услышать там, далеко, за океаном и закатом, – тамбур марингин. Они произносят имя, сначала тихо, потом громче, до тех пор, пока холмы не запульсируют от боя, и весь город или деревня задрожат и станут запирать двери, крепко прижимая к себе талисманы, предохраняющие от волков-оборотней и пожирателей трупов. Ибо это культ Петро, темный путь УАНГИ, левая тропа ВОДУНА, который может коверкать и уродовать даже самих Невидимых, превращать их в порочное зло. А здесь, сегодня, у этих древних камней, это его родовой ТУННЕЛЬ – храм, где впервые был провозглашен его культ.

По моему телу разлился смертельный холод, но при этом я исходил потом.

– Ты хочешь, сказать – это была такая же церемония? В кипящей воде? Что они собирались принести в жертву…

– Трижды идиот! – разъярился старик. – Кретин, ты можешь послушать хоть слово из того, что я говорю? Это была не такая же церемония! Это была именно ЭТА церемония! Здесь! Сегодня вечером, дитя несчастья! Ритуал жертвоприношения – и еще кое-что! И все твои дурацкие труды служили только на то, чтобы привести нас к нему! Не только ее ты стремился вытащить – всех нас! Чтобы мы разделили ее судьбу!

Он говорил достаточно громко, чтобы услышала Клэр. Я в тревоге поднял голову и встретился с ней глазами, широко раскрытыми, полными дикого страха – и все же искавшими, я видел это, какие-то слова:

– Ты пытался! – задохнулась она. – Ты пытался… вот что самое важное…

Но остальные молчали, даже Джип, и Стриж холодно засмеялся.

– Ты слишком низкого мнения о себе, чтобы говорить такое, дитя! Но жизнь этого маленького ростка или этой пустой скорлупы, которая называет себя мужчиной, – что они по сравнению с моей жизнью? Начать с того, что я прожил так долго в этих мирах не для того, чтобы меня выгнали отсюда из-за такой безнадежной затеи и заставили на ощупь искать путь назад!

– Тогда сделай что-нибудь! – рявкнул Джип. – Или иди захлебнись собственным змеиным языком, старый тупица…

– Стой! – сказал Ле Стриж очень резко, и огонь заиграл на его залоснившемся пальто, когда он нагнулся вперед, прислушиваясь. Только вот слушал ли он вообще? Казалось, он был сосредоточен на каком-то чувстве, но на таком, которого у меня не было. А потом он рассмеялся – очень холодно: – Сделать? Что я могу сделать, закованный в холодное железо? Никакая сила во мне его не пробьет. Найди мне силу извне, и теперь же… Но все равно, даже если бы это можно было сделать, уже слишком поздно. Что-то идет сюда, приближается что-то другое… – Неожиданно на его высоком лбу выступил пот, и он тихо вскрикнул: – Здесь зло! Сила – зло древнее и сильное. Не такая, как у меня…

Он круто развернулся ко мне, широко раскрыв глаза и тяжело дыша, развернулся так резко, что чуть не опрокинул Молл.

– Ты! Ты, что моришь голодом собственную душу и блуждаешь между злом и добром, не попробовав ни того, ни другого – ты, поклоняющийся пустоте и дешевым безделушкам! Это дело твоих рук, ты навлек это на нас! Оно подходит ближе… ближе…

10

Я отвернул голову от брызжущей слюной ярости старика, похожего на кобру, разбрызгивавшую яд. Я мог бы, наверное, чувствовать стыд или гнев; на самом деле я не чувствовал почти ничего. Некоторую нервозность, легкую тошноту, неуверенность – но под всем этим было полное отсутствие чувств, отупение. Это было похоже на взгляд из окна в глубокую черную яму. И, может быть, сознание провала; я не знал. Я к этому не привык.

Но ядовитый голос старика неожиданно перешел в шепот, а потом смолк совсем. Барабаны тоже зазвучали приглушенной дробью, гомон толпы превратился в испуганный шепот, а звуки стали тихой тревожной погребальной песнью. Казалось, даже пламя склонилось и задрожало, хотя влажный воздух оставался по-прежнему неподвижным и прохладным. Затем толпа вдруг расступилась, мужчины и женщины поспешно рассыпались в стороны, расчищая путь к пламени и камням. С минуту все было неподвижно. Потом что-то двинулось через пламя. На голую землю по направлению к нам легла тень. То, что ее отбрасывало, было всего лишь какой-то фигурой, темным силуэтом, похожим на мужчину, закутанного в одеяние с капюшоном, почти как средневековый монах или прокаженный. Он направился к нам, скользя вдоль собственной тени, черный и непроницаемый, сам всего лишь как тень, только более темная. Он мягко остановился в нескольких футах впереди нас – передо мной. А потом одним быстрым движением поклонился.

Поклонился в пояс, с грацией танцора, склонился почти до земли. В течение одного хорошо рассчитанного мгновения он стоял в этой позе, опираясь на длинную тонкую черную трость, затем неторопливо выпрямился и отбросил закрывавший его лицо капюшон. Яркие темные глаза впились в мои, и я ощутил этот взгляд почти физически – это был такой острый шок, что я не сразу осознал, что вокруг глаз было лицо. Не говоря уже о том, что это лицо я видел раньше.

Это была не физиономия Волка или местного жителя. Лицо европейца, но смуглое от природы, сильно загорелое с неприятной и какой-то нездоровой желтизной, ничего похожего на златокожих караибов. Высокий лоб был сильно нахмурен, но лицо было гладким, если не считать двух глубоких складок, обрамлявших тонкий крючковатый нос и обрисовывающих черные усики, похожие на клыки, над тонкими темными губами и выдающимся твердым подбородком. Черные волосы, лишь чуть-чуть тронутые сединой, струились с нахмуренного лба и изящно ложились вокруг шеи. Еще более черными были глаза, которые он прикрывал, странно пустые, несмотря на их блеск, словно за яркими линзами проглядывала какая-то необъятная пропасть; и белки были желтыми и нездоровыми. В общем и целом, странное, поразительное лицо, теперь я это ясно видел. Гордое, почти как у короля, и все же слишком отмеченное озабоченностью, хитростью и злобой, чтобы казаться монаршим. Лицо государственного мужа, политика – Талейрана, но не Наполеона. И с намеком на болезненность, которой я не заметил на той новоорлеанской улице, когда он уводил меня, сбивая с пути, или за рулем той машины, которой, похоже, кроме меня, никто не заметил. Или на картах Катьки…

Стало быть, не король – валет.

С минуту он, казалось, колебался. Затем длинные пальцы дрогнули в изящном приветственном жесте, в свете костра сверкнули драгоценности, и он заговорил:

– Уважаемые сеньоры и сеньориты! – Он говорил негромко, уважительно и обращался в основном ко мне. – Покорнейше прошу простить мне то, что я вынужден принимать вас в такой манере, без оглашения гостей и надлежащей церемонии знакомства. Так уж сложились у нас обстоятельства в этот час. – Где-нибудь веке в восемнадцатом, должно быть, по поводу его безупречного английского языка всегда поднимали большой шум. Однако мне трудно было его понимать, к тому же он шепелявил. – Могу ли я в таком случае взять на себя смелость представиться самому? Имею честь быть доном Педро Арготе Луис-Марией де Гомесом и Сальдиваром, Идальго королевского сана… Впрочем, простое перечисление титулов, несомненно, утомит людей вашего звания. Позвольте к этому не слишком точному соблюдению предписанных ритуалов присовокупить мое искреннее приветствие.

Все промолчали. Казалось, валет ждал.

– Мы знаем, кто вы, – прорычал я. – Мы все это знаем, если вы тот, кто стоит за всем этим. Это вы?

– В определенном смысле, сеньор, вы вынуждаете меня признать, что это я. – Он снова отвесил поклон, но не такой глубокий. Накидка раскрылась, и под ней оказался костюм, похожий на одеяние Пирса, только в десять раз более пышный – волна оборок у горла, длинный жилет, расшитый чем-то, похожим на жемчуг и прочие драгоценные камни, короткие блестящие сатиновые штаны и раззолоченные туфли. Это был костюм типа того, какой можно увидеть в музее Прадо, покрывающийся пылью на портретах давно забытых грандов. – В другом смысле, однако, тот, кто «стоит за этим», как вы забавно изволили выразиться, – это вы, сеньор Эстебан.

– Я?!

Он широко распростер руки:

– Ну, разумеется. Поскольку именно вас, сеньор, мы и искали. Все эти великие усилия были затрачены с единственной целью привлечь вас на этот остров, либо в какое-нибудь более малое место в пределах нашей досягаемости. Но остров был лучше всего.

– Я знал это! – взорвался Джип. – Я знал это, черт побери! Я был прав, что прогнал тебя тогда! Мне ни за что нельзя было позволять тебе вернуться…

Вежливо поднялась рука, и Джип тут же замолчал.

– Ах, сеньор штурман, я должен просить у вас прощения за то, что, к несчастью, ввел вас в заблуждение. В наших первоначальных планах сеньор Эстебан не играл роли; да и как это было возможно, если мы даже не знали о его существовании? И лишь когда он начал – простите мне это выражение – вмешиваться, и более того, проявлять к нам интерес, используя собственные исключительно любопытные магические устройства, с самым плачевным для нас результатом, он привлек к себе наше внимание. И однако существо, которое вы зовете ДУПИЯ, случись ему быть успешно освобожденным из его укрытия, должно было выполнить единственную и исключительно трудную задачу – найти именно такого человека, как он.

– И что вы под этим подразумеваете, черт побери? – резко спросил я.

Он слегка удивленно пожал плечами:

– Ну, как же, человека с некоторым положением во Внутреннем Мире, сеньор. Несомненно, молодого человека, и тем не менее уже достигшего больших успехов, чьи бесспорные дарования обещали бы, что он может достичь еще больших высот. Но человека опустошенного, с полой душой.

Наступила моя очередь взорваться:

– Ах, ты маленький наглый сукин сын…

Снова поднялась рука. Вежливо; однако сам жест ударил меня, как злобный шлепок, прямо по губам, заставив застучать мои зубы и язык – онеметь. Я подавился своими словами.

– Но, сеньор, это всего лишь такое выражение – оборот речи, не более! – В его ровном тоне не было и следа насмешки. – Искренне прошу вас, поймите, что я никоим образом не хотел вас обидеть. – Длинные пальцы сделали протестующий жест. – В конце концов, я ведь когда-то тоже был человеком.

Я изумленно уставился на него, а потом во мне поднялся какой-то жуткий смех:

– ВЫ? Вы равняете меня…

Его смешок был вежливым и протестующим одновременно:

– Отнюдь, сеньор, отнюдь! В конце концов, я был рожден идальго, повелителем огромных плантаций, даже нескольких серебряных рудников и многих рабов, трудившихся на них. В то время, как вы… Однако я поневоле рос очень одиноко, поблизости не было ни одного ребенка, с которым мне пристало бы общаться. Возможно, это было неизбежно, что вращаясь в одиночестве среди злых и стоявших много ниже меня по положению людей, в такой дали от цивилизованного общества моих грандов, я вырос несколько… отличным от них.

Он на мгновение обернулся, чтобы оглядеть молчаливую толпу позади себя, и все отвели взгляд, как люди, так и Волки. Впервые я почувствовал в его голосе открыто сардоническую нотку и что-то еще, вызывавшее более глубокое беспокойство.

– И, наконец, какая мне была от них польза? Что могли они показать мне, кроме зеркального отражения самого себя, безумств и любви, и ненависти? Достигнув возраста мужчины, я был отправлен ненадолго в свет – и он предпочел отвергнуть меня. Он – меня! Эти надменные марионетки-мужчины! Эти хорошенькие женщины, которым должно было быть лестно открыть для себя огонь, который они сами же разжигали! А они лишь глупо хихикали, прикрывшись веерами, и проходили мимо. Мне все наскучило, я был изнурен – разве вы не ощущали того же, сеньор? – я с головой погрузился в работу, в свои стремления, я страхом и болью заставлял своих рабов работать до полного истощения их жалких сил, я стал невероятно богатым по меркам нашего мира; и все же я ценил мое богатство только как символ успеха – как знамя, которым я мог размахивать перед лицом мира. Ах, сеньор, я уверен, вы поймете меня.

Я никогда не был особенно богат, и все же, хотя какая-то часть меня яростно негодовала, я обнаружил, что автоматически киваю головой. Я действительно понимал. Каким-то образом эта тревожная нота в его голосе, полупросительная, полуубеждающая, и в то же время как-то подавляющая, заставила меня посмотреть правде в глаза и признать, насколько мы были похожи. И тем не менее…