Орден Последней Надежды (№3) - Французский дьявол

– Погодите! – поспешно роняю я. – Неужели вы даже не попытаетесь предложить мне перейти на службу ордену розенкрейцеров? Мы можем договориться, я многое знаю и умею, я буду вам полезен!

– Ты и так прекрасно нам послужил, – серьезно говорит бывший наставник. – Никто и подумать не мог, что ты сможешь докопаться до правды. Достаточно редко, примерно раз в десятилетие, у кого-нибудь мелькает схожая мысль. В поисках истины эти люди вскрывают все слабые места нашей легенды, и мы пользуемся добытыми ими сведениями, чтобы укрыть наши секреты еще лучше. Так что спасибо и прощай!

– Клянусь, что верой и правдой буду служить вам!

– Робер, Робер, – смеется наставник. – Неужели ты думаешь, что я так плохо тебя знаю? Если я отпущу тебя, то рано или поздно ты доберешься до моего горла.

– Надеетесь жить вечно? – гляжу я ему в глаза.

– Сегодня я аббат Сен-Венсана, завтра – епископ в Блуа, а послезавтра – кардинал Франции, – заявляет наставник, и я с холодком понимаю, что так оно и будет.

– А затем – папа в Риме? – продолжаю я мысль аббата Бартимеуса.

– Ну вот видишь, мой мальчик, как ты смышлен! – холодно улыбается бывший наставник. – Посуди сам, ну разве можно оставить тебя в живых?

– Выходит, я никогда не выйду из темницы? – шепчу я. – А как же Жанна, что будет с ней?

Аббат звонит в серебряный колокольчик, тут же в его кабинет влетают монахи гренадерского роста. На мои плечи падают их тяжелые, как бревна, руки, и я даже не пытаюсь сопротивляться, ведь шансов у меня никаких. Последнее, что я вижу перед тем, как на голову мне натягивают темный мешок, – отстраненный взгляд аббата. Наставник уже вычеркнул меня не только из мыслей, но даже и из списка живых. А если до сих пор не приказал придушить меня где-нибудь в темном углу, так вовсе не из-за привязанности к бывшему ученику, а потому лишь, что я еще могу ему понадобиться.

Даже теоретически в подземном каменном мешке невозможно выжить более двух лет, не для того их вырубали. Постоянная сырость, тьма, полная тишина и грубая однообразная еда быстро сведут в могилу любого здоровяка. Добавьте к тому тяжелые кандалы на руках и ногах и полную невозможность узнать, сколько же времени ты здесь находишься. День ли сейчас, ночь ли, весна на дворе, а может быть, осень? У бессовестного графа Монте-Кристо, помнится, хватало наглости сетовать на судьбу, а ведь ему ежедневно давали похлебку! А еще он беседовал с тюремщиком и даже пару раз подавал жалобы! А червивый сухарь и изредка плошку протухшей воды не хотите? И что было хуже всего, неумолимо приближался день казни Орлеанской Девы, а я ничего, слышите, ничего не мог поделать, чтобы помочь ей!

В каменном гробу, прекрасно знакомом мне по далеким временам учебы, я провел больше года. Я был уверен, что меня давным-давно позабыли все, кто некогда знал шевалье де Армуаза. Решили, будто я мертв, а что еще можно подумать, если в разгар бушующей войны человек пропадает бесследно? Небрежно помолились о спасении моей души, быть может, зажгли свечу. Словом, поставили на мне крест. Вот вам горькая правда жизни! Ты нужен людям лишь до тех пор, пока можешь подставить плечо под их ношу. Стоит тебе оступиться, заболеть, умереть, о тебе никто и никогда больше не вспомнит.

Первое время я метался внутри камеры, с трудом удерживаясь от того, чтобы разбить голову о камень. Останавливало меня лишь одно – я нужен ей. Без меня Жанна пропадет, не будет у нее более верного друга, чем я. Ведь возможно же, что каким-то чудом я выберусь из темницы. Затем, по мере того как я начал слабеть, мною стала овладевать апатия. Судьбу не обмануть, понял я, и если Жанне д'Арк суждено погибнуть на костре, то так и случится, несмотря на все мои потуги. Время от времени подобные мысли вызывали у меня приступы бешенства, и тогда я дико выл, подобно волку, мечтая лишь об одном: добраться до врагов Девы и зубами перехватить им глотки.

Иногда тяжелый люк, ведущий в каменный мешок, с протяжным скрежетом приоткрывался, и чей-то грубый голос спрашивал, не передумал ли я и не желаю ли сообщить господину аббату то, что его интересует. Напрасно подождав ответа, человек захлопывал люк, и я вновь оставался наедине с самим собой.

Много раз я вспоминал безымянного конюха, из-за которого сорвался побег Жанны. Как рассказал дядюшка Огюст, желая хоть как-то развеселить меня, один из его «племянников» приколотил похищенную жену конюха к воротам их собственного дома, отчего несчастный сошел с ума и повесился. Тогда я выслушал все это внимательно и, равнодушно пожав плечами, заявил, что негодяй еще легко отделался, теперь же в цветах и красках представлял, какие вещи мог бы проделать с человеком, из-за предательства которого не сумел освободить Жанну. Не буду вдаваться в тошнотворные подробности, скажу лишь, что смерть стала бы для конюха долгожданным избавлением!

Но чаще всего я просто впадал в тупое оцепенение, безразлично ощущая, как медленно, но безостановочно из меня капля за каплей вытекает жизнь. Шершавый камень подземной темницы повидал немало смертей, ему не важна еще одна. Но Жанна до сих пор была жива, откуда-то я знал это, а потому не мог умереть.

Но однажды, впав в забытье, я словно наяву увидел просторную площадь, оцепленную угрюмыми воинами. Они стоят в десять рядов, опершись на тяжелые копья, и то и дело кидают по сторонам настороженные взгляды. Все улицы перекрыты отрядами конницы, на всадниках полная броня, забрала их шлемов опущены, на ветру развеваются стяги с британским леопардом. Крыши окрестных домов густо усыпаны лучниками, тетивы натянуты, перед каждым из стрелков выложен десяток стрел с бронебойными наконечниками. Посередине оцепленного квадрата высится гигантский деревянный столб, у подножия которого маленькой пирамидой сложена груда сухих поленьев, обильно политых маслом.

Я бреду сквозь оцепление, небрежно распихивая солдат плечом, а те и не замечают, что рядом посторонний. От моих толчков англичане испуганно шарахаются в сторону, а после натужно скалят гнилые зубы, как бы показывая, что все у них в порядке.

Справа от меня оцепление раздается в стороны, и на площадь медленно въезжает телега. На ней, прикованный за руки, стоит человек в желтом плаще еретика, капюшон накинут на лицо. Телега останавливается, человека снимают с повозки, двое дюжих кузнецов сноровисто приклепывают тяжелые цепи к толстым металлическим кольцам, вбитым в столб. Человек выпрямляется во весь рост, резко мотая головой, он пытается скинуть капюшон. Громкий вздох морской волной прокатывается по площади, англичане во все глаза уставились на приговоренного к смерти.

В их взглядах перемешаны ненависть и страх, некоторые украдкой плюют через плечо и крестятся, будто ожидая, что пленник вот-вот обернется птицей и взмоет ввысь. Толстые священники в длинных белых рясах гнусаво бормочут что-то себе под нос, не отрываясь от толстых книг в кожаных переплетах.

Я осторожно приподнимаю капюшон пленника, и сердце, замерев на пару секунд, начинает колотиться как бешеное. Женщина, прикованная к столбу, очень худа, лицо бледное и изможденное, под глазами синяки. Расширившиеся зрачки мечутся по толпе, ожидая найти сочувствие, но люди, собравшиеся на площади, готовы растерзать пленницу на месте.

– Жанна, – ошеломленно шепчу я, а затем кричу во весь голос, да так, что публика, явившаяся на казнь, испуганно вздрагивает: – Жанна!

Стоящий возле девушки упитанный священник с жестким, словно вырубленным из камня лицом властно вскидывает руку, поднявшийся вихрь тараном бьет меня в лицо, отбрасывая аж за край ограждения. С диким ревом я проламываюсь обратно к костру сквозь строй солдат, которые на этот раз встали непреодолимой стеной. Ноги двигаются так медленно, будто я иду под водой. Самый важный из святых отцов что-то спрашивает у Жанны, в ответ она трижды мотает головой, поначалу решительно, затем явно колеблясь, и наконец так твердо, будто ставит точку. Поджав тонкие губы, священник пожимает покатыми плечами, заплывшие жиром глазки пылают ненавистью. Отвернувшись от прикованной к столбу девушки, священник важно объявляет что-то собравшимся.

Да что тут происходит, почему я ничего не слышу? Нагнув голову, я подбираюсь все ближе, изо всех сил прошибая неподатливый воздух, а когда вскидываю глаза…

– Нет, – шепчу я сквозь слезы. – Не надо! – Вспугнутые вороны вспархивают с крыш, мой крик теряется в радостном вое англичан.

Они громко смеются, тыча пальцами в пылающий костер, где в разгорающемся пламени бьется Жанна. И только теперь я начинаю слышать ее.

– Крест! Дайте мне крест! – молит Дева.

Ее прекрасные зеленые глаза наполнены страхом, британцы верно все рассчитали: Жанна не боится смерти, но умереть вот так, без покаяния и даже без креста… Звери!

Я срываю с груди крест и что есть сил бегу к ней, но кто-то опережает меня. Один из английских солдат, отбросив копье, гигантскими прыжками летит к пылающему костру. Лучники на крышах шевелятся, вбивая в спину бегущего одну стрелу за другой, но он упорно переставляет ноги, приближаясь к Орлеанской Деве. Шаги его замедляются, но тетивы луков продолжают звонко щелкать, расцвечивая кольчугу все новыми и новыми перьями.

С отчаянным криком воин делает последний шаг и сует руку в пламя, огромная, как лопата, ладонь охватывает тонкие пальчики Жанны, с силой вкладывая в них простой кипарисовый крест. Жизнь оставляет воина в тот же момент, что и Деву, он грузно рушится навзничь, разбросав руки в стороны. Левая обгорела до локтя, огоньки продолжают весело кусать одежду, из рукава правой выглядывает культя.

Я подбегаю к павшему, ревущее пламя с силой бьет в лицо.

Опустившись на колени рядом с воином я тихо говорю:

– Спасибо, Пьер!

Баварский великан уставился в небо неподвижными глазами, нижняя челюсть выдвинута вперед, лицо покойно, он до конца исполнил свой долг.

– Вот ты и пригодился ей, брат, – говорю я мертвецу.

– Недаром ты дважды меня щадил, – молча отвечает Пьер де Ли.

Я закрываю ему глаза и оборачиваюсь к набегающей толпе. Враги только что увидели меня и готовы разорвать на части. Сорвав с пояса баварского рыцаря меч, я с бессвязным воплем ненависти кидаюсь им навстречу. Жить мне больше незачем, осталось достойно умереть.

Я очнулся, ощущая необычную слабость. Жанны больше нет, я знал это совершенно точно. Последние годы я жил только мыслью о ней, но теперь девушка умерла. Как там шепчут, соболезнуя: «Вам придется научиться обходиться без нее. Теперь она, несомненно, пребывает на небесах, в окружении сонма ангелов».

В царящей вокруг меня мертвой тишине что-то громко скрипнуло, я с трудом расцепил сведенные судорогой челюсти и судорожно вздохнул. Скорчившись в абсолютной тьме, в глухом каменном мешке глубоко под землей, я обхватил себя руками. Тело била сильная дрожь, словно окружающий камень решил высосать из меня жизнь не по капле, как прежде, а взять все сразу. Широко распахнутыми глазами я всматривался в темноту перед собой, с жадностью вспоминая наши недолгие встречи.

Вот я вижу Жанну в первый раз, еще в образе юного воина. С секирой в руке она бьется сразу против троих. А вот графиня Клод Баварская возмущенно разглядывает драного кота, что предпочел мою компанию обществу хозяйки. Надежда Франции Жанна д'Арк смеется и хмурится, задумчиво морщит лоб и надменно разглядывает столпившихся вокруг нее дворян. Плачет… нет, это для нее нетипично. А вот я всю ночь сижу у ее постели. Дочь Орлеана серьезно ранена и мечется в бреду, а я осторожно удерживаю девушку, когда она пытается вскочить. Дарит мне платок, кидает на меня прощальный взгляд, кричит и бьется в огне, умоляя дать ей крест…

Я рыдал, я выл, я бился о холодный камень темницы, но тюремщикам было все равно, и никто не пришел меня утешить. Да и было ли кому дело до забытого всеми послушника, которого заточили в подземном каменном мешке суроволицые францисканцы? А затем я осознал простую истину: лгут те, кто заверяет, будто каждый человек – центр собственной вселенной. Нет никаких личных мирков, есть лишь один, и он весьма жесток. И больше я ничего не хочу говорить о месяцах, проведенных мною в монастырской тюрьме, ни единого словечка. Люди, осужденные на пожизненное заключение, говорят, что наказание это гораздо хуже, чем смерть. Смею вас уверить, они врут. Трудно ли перехватить себе вены, проглотить язык, на худой конец, разбить голову о стену? Просто в душе каждый из них надеется рано или поздно освободиться, ведь надежда умирает последней.

Для меня она умерла, а потому я и сам не желал больше жить. Сверху что-то требовательно кричали, назойливо светили факелом, разжимали зубы лезвием ножа, пытаясь залить в рот воду, но я не реагировал ни на что. Я хотел умереть и, когда почувствовал, что жизнь наконец оставляет меня, удовлетворенно вздохнул. Смерть, прими меня в свои объятия. Мне ли, пришедшему из двадцать первого века, не знать, что нет никакой загробной жизни, и все же я приветствую тебя! Теплится в душе слабая надежда: а вдруг я ошибаюсь и смогу там встретить Жанну? Отсижу свое в чистилище, пока не отплачу за пролитую мной кровь собственными мучениями, но ведь когда-то же меня простят. И вот тогда я увижу Жанну, и мы никогда больше с ней не расстанемся!

Яркий свет режет глаза, и я кричу, чувствуя, как плоть стекает с костей. Оказывается, быть мертвым больно. Никогда бы не подумал, что это так, ведь я повидал изрядное количество покойников, и ни один из них не стонал. На глаза ложится влажная повязка, чьи-то руки подносят ко рту ледяную жидкость. Я пробую пить, но тут же выплевываю, вода горька, как хина. Назойливый голос требует, уговаривает и увещевает, и наконец я сдаюсь, покорно глотая эту гадость.

Когда я снова выныриваю из забытья, то вижу лицо Иохима Майера, бывшего моего ученика. Я не видел его несколько лет, Иохим заметно повзрослел, обзавелся куцей бородкой и парой морщин, но мне ли его не узнать.

Кстати говоря, откуда он взялся и где я нахожусь? В какой-то комнате, стены здесь обиты тканью, а потолок недавно побелен. Сквозь плотно запертые ставни пробиваются лучи солнца, и я опасливо щурюсь. После длительного заключения в полной темноте я отношусь к дневному свету с определенной опаской, словно какой-нибудь Дракула, повелитель вампиров. Снаружи доносится шум большого города, я без труда различаю разговоры и смех, стук подкованных копыт и громыхание повозок по мостовой, далекий звон колокола и протяжное мычание коров. Ладно, сейчас разберемся, что происходит. Надеюсь, перед глазами у меня не предсмертные галлюцинации, а самая что ни на есть суровая реальность.

– Как вы себя чувствуете, учитель? – Лицо парня необыкновенно серьезно, глаза встревожены, угол рта дрожит.

– Потянет, – заявляю я, а в груди все сипит и клокочет, словно у загнанной лошади.

– Вы можете шевелить ногами?

Я пробую.

– А руками?

Я с трудом поднимаю руку, которая весит целую тонну, со второй попытки ухватываю Иохима за рукав куртки и требовательно спрашиваю:

– Что за чертовщина происходит?

Без всякого усилия бывший ученик отцепляет мою руку и осторожно укладывает ее обратно.

– Слава Иисусу, обошлось, – бормочет он. – Я уже боялся паралича.

Я содрогаюсь всем телом. Паралич… Что может быть хуже, чем лежать неподвижно десятки лет, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой? К тому же окружающие тебя злодеи и кретины, искренне полагая, что лучше быть неподвижным полутрупом, чем покойником, ни за какие коврижки не соглашаются дать тебе яду или хотя бы придушить подушкой. В ответ на настойчивые просьбы эти добросердечные идиоты раз за разом приводят к тебе священника, и тот занудливо бубнит о грехе самоубийства.

– Постой-ка, – спохватываюсь я. – А при чем здесь паралич?

Иохим густо краснеет, взгляд его мечется по комнате, словно бывший ученик потерял нечто важное.

– Да и вообще, где я?

Не отвечая, Майер звонит в колокольчик, буквально через минуту дверь в комнату широко распахивается, и я с изумлением вижу еще одного старого знакомца. Вместо прежней рясы на нем добротный камзол, на поясе меч в простых ножнах, на лице – искренняя улыбка.

– Здравствуй, Робер, – приветливо говорит он.

– Здравствуйте, брат Иосиф, – говорю я с запинкой, судорожно пытаясь понять, что к чему.

– Думаю, вы можете возвращаться в аббатство Сен-Венсан, – заявляет монах Майеру, тот суетливо кивает и уже от дверей машет мне рукой.

– Объясните же, в чем дело! – требую я.

– Все очень просто, сьер Армуаз, – улыбается брат Иосиф. – Ты вновь понадобился Франции, вот мне и пришлось придумать, как вытащить тебя из подземной тюрьмы. К счастью, твой бывший ученик ныне является лекарем аббатства Сен-Венсан. Иохим смог дать тебе некое лекарство и, представив мертвым, вывез ко мне в Блуа.

– А что с Девой, с Жанной д'Арк? – нетерпеливо перебиваю я монаха, толком его не дослушав.

Сердце тревожно замирает, я жадно жду ответа, не веря, но изо всех сил надеясь на лучшее.

– Тридцатого мая, то есть почти месяц назад, по приговору суда Орлеанская Дева была сожжена англичанами на площади Старого рынка в Руане, – помедлив, нехотя отвечает брат Иосиф.

Я потерянно молчу, тело охватила страшная слабость. Выходит, чему суждено быть, того не миновать. Как я ни старался, как ни напрягал все силы и ум, все оказалось напрасно. Историю не обманешь, и Жанны больше нет.

Открываю рот, чтобы задать следующий вопрос, и с изумлением чувствую, что руки и ноги начинает бить мелкая дрожь. Интересно, что за дрянь подсунул мне бывший ученик? Помнится, ничего такого я им не объяснял, это он сам где-то поднабрался. Человек так устроен, что чему-то хорошему его научить трудно, а вот гадости он подхватывает просто на лету.

Я широко зеваю и незаметно для себя проваливаюсь в глубокий сон. К счастью, сегодня я сплю без кошмаров, и вместо пылающего костра мне снится что-то хорошее, но что именно, убей, не помню.

Проснулся я в уже в другой постели и долго лежал, наслаждаясь непривычной, немыслимой мягкостью матраца и свежестью простыней. Затем снял с глаз темную повязку, полуденное светило ударило в глаза с силой зенитного прожектора, и я тихонько вскрикнул, зажмурившись, а когда наконец проморгался и с трудом сел, ослепившее меня солнце оказалось горящей свечой. Тяжелый серебряный подсвечник на резном деревянном столике в углу комнаты, пяток искусно вытканных гобеленов на стенах, пара уютных кресел. Хозяин дома явно не бедствует, ну и куда же это я попал?

Спросим иначе: во что это я вляпался? Забытый всеми узник подземной тюрьмы аббатства Сен-Венсан позарез понадобился кому-то очень влиятельному, и меня тут же выкрали, явно не постояв за ценой. Похоже, брат Иосиф обладает весьма специфическим опытом и обширными связями, раз сумел меня освободить. Я уверен, что аббат Сен-Венсана не знает о происшедшем, бывший наставник скорее умрет, чем выпустит меня живым.

А потому возникает вопрос: на кого же работает брат Иосиф и к какому делу он собирается пристроить освобожденного узника? Ясно, что я, благодарный до слез, прямо-таки должен буду кинуться монаху на шею и сделать для него все, что тот ни попросит. Вот только вряд ли брату Иосифу понадобился чудо-лекарь. Готов поспорить на любую из своих почек, монаху срочно требуется обученный убийца, которому нечего терять.

Но вот беда, я не желаю играть в эти игры. Освободили – спасибо, желаю дальнейших успехов. Земля, она круглая, как-нибудь сочтемся. А пока что мне надо найти место, где я смогу отсидеться и восстановить форму. Дело в том, что я не хочу работать на государство. У меня завелась пара личных счетов к отдельным лицам как во Франции, так и за проливом, по которым я желаю незамедлительно расплатиться.

Я встал и попробовал пройтись. Колени ощутимо подгибались, но в целом тело вело себя намного лучше, чем я ожидал. В солидном дубовом комоде я нагнел подходящую по размеру одежду, с трудом двигая негнущимися руками, оделся. Суставы ощутимо поскрипывали, голова кружилась.

– Здравствуй, старость, – пробормотал я. – Вот и дожил, еще тридцати нет, а чувствую себя так, что впору выходить на пенсию.

Вдохнул полной грудью и тут же зашелся в приступе кашля. Перед глазами все поплыло, и я ухватился за гобелен, висящий на стене. Крепкая ткань затрещала, но выдержала, скачущий охотник и собаки, бегущие за оленем-трехлеткой, покосились на меня с укоризной.

– Нечего пялиться, – рявкнул я, сплюнув прямо на пол. – Видите, крови в мокроте нет, а значит, у меня не туберкулез. Хрен я вам тут зачахну, пока со всеми не посчитаюсь!

Даже удирающий олень глянул на меня с иронией. Мол, если это не ты только что захаркал нам весь паркет красными сгустками, то, значит, я – лось.

– Оклемаюсь, – зло буркнул я. – Сибиряки – люди крепкие. Здоровенные такие парни, широкие в плечах, лыжники и вообще спортсмены. Сгустки в мокроте – это даже хорошо, лишь бы не алая кровь!

Еле переступая по высоким ступеням, я спустился на первый этаж. Перила протестующе поскрипывали, но я так похудел за время заточения, что спуск прошел удачно. Внизу, к большой моей радости, среди прочей обуви нашлась пара подходящих по размеру сапог. Пусть не новых, кем-то изрядно поношенных, зато по ноге.

Я прокрался вдоль стены коридора до задней двери, еле слышно лязгнул откинутый засов, лица коснулся ночной ветер, приглашая поиграть. Подобной зябкой безлунной ночью хороню поджидать кого-нибудь в засаде, подкрадываться к нахохлившемуся часовому, примериваясь для короткого тычка кинжалом, скакать на горячем жеребце с пылающим факелом в руке.

Обычные люди такие ночи предпочитают коротать под кровом, у жарко пылающего очага. Что ж, они сделали выбор, точно так же, как и я. Вот почему холодный ночной ветер обдаст их презрением, высунь они наружу испуганные лица, меня же дружески хлопнет по плечу. «Где ты был, дружище, – спросит он. – Я рад, что ты вернулся!»

Я скользнул во тьму, на лицо сама собой наползла счастливая улыбка. Жизнь явно налаживалась, и пока что меня смущало лишь отсутствие чего-либо колюще-режущего, хотя бы даже плохонького столового ножа. Разумеется, я сам по себе оружие, но, что толку скрывать, изрядно проржавевшее. Что ж, мир таков, что мечей и кинжалов в нем в избытке, что-нибудь да подвернется.

Дойдя до середины двора, я внимательно огляделся. Слева над высоким забором возвышался храм, справа толпились двух – и трехэтажные дома. Окна их были темны, где-то поблизости вяло тявкали псы.

Как следует оглядевшись, я обнаружил конюшню и тут же решил, что брат Иосиф не станет возражать, если я позаимствую одну из его лошадей. А коли и станет, то меня это не смутит.

Я как раз седлал приглянувшегося жеребца, когда за спиной раздалось вежливое покашливание. Я повернулся на звук, движение выпело медленным и плавным. Не потому, что я опасался спровоцировать неизвестного на выстрел из арбалета или иную гадость, просто все сильнее кружилась голова, и мне очень хотелось лечь прямо на пол конюшни, чтобы как следует отдохнуть.

– Даже не пытайся меня остановить, – предупреждающе бросил я.

Надеюсь, мои слова прозвучали достаточно веско, и то, что в конце я зашелся в приступе кашля, не смазало впечатления. Брат Иосиф приподнял брови, пляшущее пламя факела никак не могло осветить его лица полностью, оттого я слегка нервничал.

– И не собираюсь, – отозвался он наконец. – Хочешь ехать – скатертью дорога. Правда, обидно немного, что ты меня даже не поблагодарил, а ведь я спас тебя от неминуемой смерти. Еще месяц в том каменном мешке…

– Спасибо, – пропыхтел я. Через пару минут наконец-то закончил с седлом, взял вороного под уздцы и повел на выход.

Проходя мимо монаха, я старался держать его в поле зрения, но тот не пошевелился, лишь буркнул ехидно:

– Что, забьешься в какую-нибудь дыру и даже не попытаешься отомстить врагам? Разве это по-рыцарски?

Я остановился как вкопанный. Конь нетерпеливо дернул головой, предлагая не дурить и вернуться в теплое стойло, я пихнул его кулаком.

– Не сдвинусь с места, пока не скажешь, кому ты служишь! – твердо заявил я.

– Зайдем в дом.

– Кому? – упрямо повторил я.

Брат Иосиф тяжело вздохнул, затем покачал головой.

– Мне говорили, что ты упрям и своеволен, – холодно улыбнулся он. – Как я вижу, не солгали. Разгадка проста, на самом деле меня зовут Жак Кёр, и я чиновник для особых поручений секретаря его величества графа де Плюсси. Скажу сразу, цистерцианец брат Иосиф – одна из моих личин, на самом деле я не имею никакого отношения ни к одному из орденов матери нашей святейшей церкви. – Он посмотрел на меня с вызовом и спросил: – Теперь поговорим?

– Поговорим, – согласился я, судорожно вспоминая все, что слышал о королевском любимце графе де Плюсси.

Человек, которого я всегда воспринимал как большого поклонника охот и балов, бабника и пустоцвета, содержит, оказывается, целую службу для каких-то особых поручений.

– Возьмите у него коня, – скомандовал Кёр.

Из темноты бесшумно выдвинулись две тени и аккуратно вынули уздечку из моих пальцев. Жак заботливо подхватил меня под локоток, повел в дом.

– А как относится к подобным забавам королевского секретаря граф Танги Дюшатель? – спросил я наконец.

– Без особого восторга, – отозвался господин Кёр. – Но кого это волнует? Короля забавляет соперничество личного секретаря и начальника охраны. Ну и, разумеется, Карл VII полагает полезным, чтобы особыми делами во Франции занимался не один из его людей, а сразу двое.

«Вот это как раз понятно, – мелькнуло у меня в голове. – Вон, в Америке спецслужб не перечесть, тут тебе и АНБ, и ЦРУ, и ФБР. Да и у нас в России то же самое творится».

В одной из комнат обнаружился накрытый к ужину стол. Жак жестом отослал слугу, сам налил мне вино. Я осторожно пригубил его и отставил кубок в сторону.

– Зачем я понадобился графу? Он ведь недолюбливает меня.

– Недолюбливает – слабо сказано, – хмыкнул собеседник. – Ну а с другой стороны, вы же не одна из придворных ветрениц, чтобы вас любить. Граф де Плюсси – человек дела. А реальность такова, что при королевском дворе в фавор входит новое лицо, прекрасно известный тебе аббат Бартимеус. Он пожертвовал на нужды монарха настолько значительную сумму, что вопрос о назначении его епископом Блуа уже решен.

Я взял с тарелки тонкий ломтик сыра, который сразу же растаял на языке.

– Дальше можно не объяснять, – сказал я. – Граф де Плюсси решил найти хоть какую-то малость, что могла бы скомпрометировать нового фаворита. И тут же вспомнил о моих обвинениях.

– Именно так, – согласился Жак Кёр.

Он откинулся на спинку кресла, руки скрестил на груди.

– Тебя задело, что ты ценен не сам по себе, а из-за информации, которой обладаешь?

Думаю, Жак понял мой взгляд, но глаз не отвел, тертый калач.

– Я рад, что хоть кто-то ознакомится с тем, что мне известно, – сказал я, немного подумав. – И если я смогу хоть в чем-то быть полезным графу де Плюсси, пусть только прикажет.

Если в моем голосе и недоставало энтузиазма, то Жак Кёр не обратил на это внимания. Он внимательно выслушал историю моих похождений в Англии и о последующих событиях во Франции, а затем начал задавать вопросы. Часа через два я стал заговариваться, веки налились свинцом и упорно не желали подниматься, в ушах появился тонкий звон.

– На сегодня достаточно, – решил мой собеседник. – Тебя проводят спать.

Он позвонил в серебряный колокольчик, дубовая дверь бесшумно распахнулась, вошедший слуга коротко поклонился, буравя меня тяжелым взглядом.

– Отведи нашего гостя в его комнату, – приказал господин Кёр. – А мне пусть подадут бумагу и чернила.

Я уже был в дверях, когда он добавил:

– С первой же нашей встречи я понял, что мы сработаемся. Рад, что не ошибся.

Следующие два дня я только и делал, что отсыпался и отъедался, затем Жак Кёр пригласил меня на ужин, плавно перешедший в беседу. Слушал я его очень внимательно, отчего не узнать, что может мне предложить человек, столь прекрасно разбирающийся в человеческой природе. Чиновник для особых поручений так замечательно разложил все по полочкам, так наглядно доказал, кто мои настоящие враги, а кто истинные друзья, что я чуть было не заплакал. Есть кому пригреть сиротинушку на груди, нашелся добрый человек, который не даст пропасть хорошо обученному телохранителю.

Вот только забота его мне без надобности!

Внешне я виду не подал, изобразил глубокую задумчивость, плавно перешедшую в невнятные, но искренние слова благодарности, а затем и в обморок. Кстати, последнее вышло само собой, все-таки изрядно укатало меня монастырское подземелье.

– В последнее время в Европе стало продаваться больше перца, прибыли французских купцов падают, налоги, идущие в казну, уменьшаются. Полиции удалось выйти на след контрабандистов, но никто из схваченных нами преступников так и не смог сказать ничего путного, все дружно кивают на Англию. Но вот что странно, перец, поставляемый оттуда, очень необычен. Внешне он не похож на ту пряность, к которой мы привыкли, но это, вне всякого сомнения, перец. Кроме того, нам удалось добыть кое-что еще.

Поджав губы, я разглядываю пару длинных стручковых перцев, выложенных на большой серебряный поднос, рядом с ними лежат сморщенные клубни картофеля, а вот и кукуруза, царица полей.

– А были там, где все это нашли, круглые плоды красного цвета? – в моем голосе звучат нотки надежды.

Жак Кёр медленно кивает, внешне он полностью спокоен, только в глазах время от времени начинают плясать огоньки, тогда чиновник прячет их за шторами век, боится меня спугнуть.

– Итак, что ты об этом знаешь?

И что ему ответить? Что кто-то из англичан открыл Америку и вовсю пользуется ее дарами? Нет, лучше сказать, что это все происки проклятых тамплиеров. А может быть, так…

– Есть мнение, что британцам известен новый путь в Индию, – прерывает Жак мои мысли.

– Во-первых, не британцам, а тамплиерам, которые скрываются под личиной Ордена Золотых Розенкрейцеров, – неохотно говорю я. – А во-вторых, это не Индия, а совершенно новые земли за океаном.