Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

пустынную дорогу до базара.

А на базаре

               шла торговля

лихом!

Оно в те годы

называлось жмыхом.

Сырыми отрубями называлось

и очередью длинной

                            извивалось.

Оно просило сумрачно и сонно:

— Куплю буханку

                        за четыре сотни…

— Меняю сапоги

                       на поллитровку…

Оно

      шагами мерило дорогу.

В дома входило,

улиц не покинув,

то строчкою:

«Оставлен город Киев…»

То слишком ясной,

слишком неподробной

казенною

            бумагой похоронной.

И песни вдовьи

начинались тихо:

«Ой, горюшко!..

Ой, лишенько!..

Ой, лихо!..»

Глазами мудрецов

смотрели дети.

Продать все это?

За какие деньги?

Кто их чеканит?

Из чего чеканит?

Кто радости от горя

отсекает?..

Да, люди забывают о потерях.

Обманы терпят.

И обиды терпят.

Да, пламя гаснет.

Стоны затихают.

И даже вдовьи слезы

высыхают.

И снова людям

                    новый век отпущен.

Но память

              возвращается к живущим.

Приходит память,

чтобы многократно

перехлестнуть календари

                                  обратно.

Она в ночи плывет над головами

и говорит неслышными словами

о времени

суровом и великом.

Я помню все.

Я не торгую

лихом.

А. Флярковскому

Голос начищенной меди,

ты в детство зовешь меня.

Туда,

где сады соседей

обшаривала ребятня.

Туда, где, от пыли

желт,

полк через город

шел.

А мы, уяснив для себя

значение этого факта,

от зависти черной сопя,

смотрели на музыкантов.

Они нам казались

                        богами,

поющими песню свою.

Ничуть они нас не ругали.

И мы, торопясь,

                     подбегали

к последнему в этом строю.

Шагал он особенно веско,

хоть был без особых примет.

К себе прижимал, как невесту,

рокочущий инструмент.

И шли мы,

шеренгой равняясь,

сквозь город —

до самых казарм.

И солнцем до слез наполнялись

распахнутые глаза…

А после

немало отметин

на сердце оставили дни…

Под голос начищенной меди

товарищей я хоронил.

Звенящий решительный голос

в теплушки с перрона проник.

Стояли любимые,

                       сгорбясь.

А мы уезжали от них…

Никто нам, товарищ, не скажет,

что нас обделила

                       судьба…

Но если над миром

однажды

тревожно зальется труба…

Сквозь ураганный ветер,

по ноздреватому льду

я за тобой пойду,

голос

начищенной меди!

Я люблю,

             когда над городом —

                                         снег,

неуверенно кружащийся,

ничей.

Неживой,

             мохнатый,

                           медленный снег

одевает в горностаи

москвичей.

В горностаевом пальто

идет студент.

В горностаи

                постовой разодет…

Я люблю смотреть на белую рябь.

Фонари плывут над улицей —

горят.

Как наполненные пламенем

                                     ноли,

по-домашнему

горят фонари.

Пухлый снег идет,

и я за ним бегу.

Снег запутался в сплетенье кустов…

На снегу,

на очень тихом

                    снегу —

восклицательные знаки

следов!

Города, начинающиеся с вокзалов…

Есть у каждого города

возраст и голос.

Есть одежда своя.

И особенный запах.

И лицо.

И не сразу понятная гордость…

Города, города!

Сколько было вас —

разных?!

Деревянные,

                каменные,

                             глинобитные,

будто гвозди,

в промерзшую землю

                             забитые,

города,

         где любовь,

и работа.

И праздник…

Сколько раз, города,

вы

бежали навстречу,

задирая над нами кулаки семафоров?..

Становился все ближе,

различался все резче

и домов

          и заборов запутанный ворох…

Города,

озорные и полные грусти…

Сколько раз

                к запыленным вагонам несли вы

папиросы и яблоки,

рыбу и грузди,

крутобокие дыни,

размякшие сливы!

Пиво в кружках тяжелых

и пиво

         навынос…

…А вокзал,

как пальто для мальчишки, —

                                         на вырост!

Так и кажется:

он из грядущего года,

из грядущего года,

не от этого

              города..

Отправленье.

Под самые тучи запущен

паровозный гудок.

И, рванувшись на запад,

остаются в прошлом,

остаются

            в будущем

города,

начинающиеся с вокзалов…

Я жизнь люблю безбожно!

Хоть знаю наперед,

что —

         рано или поздно —

настанет мой черед.

Я упаду на камни

и, уходя во тьму,

усталыми руками

землю обниму…

Хочу,

       чтоб не поверили,

узнав,

друзья мои.

Хочу,

       чтоб на мгновение

охрипли соловьи!

Чтобы,

         впадая в ярость,

весна по свету шла…

Хочу, чтоб ты

смеялась!

И счастлива была.

Реки Сибири,

как всякие реки,

начинаются

                ручейками.

Начинаются весело,

скользкие камни

раскалывая, как орехи…

Шальные,

покрытые пеной сивой, —

реки

      ведут разговор…

Но вот наливаются

                         синей силой

тугие мускулы волн!

Реки —

          еще в становленье,

                                   в начале,

но гнева их страшится тайга, —

они на глазах взрослеют,

плечами

расталкивая берега.

Они вырастают из берегов,

как дети

           из старых рубах…

В песок не уйдя,

в горах не пропав,

несут отражение облаков…

Смотрите:

им снова

            малы глубины!

Они нараспев текут.

Они уже запросто

                        крутят турбины.

Плоты на себе волокут!

Ворчат

и закатом любуются медным,

а по ночам

              замирают в дреме…

Становятся

с каждым пройденным метром

старее и умудренней.

Хотя еще могут,

взорвавшись мгновенно

и потемнев,

               потом

тряхнуть стариною!

Вздуться,

            как вены,

перетянутые жгутом!

Но это —

             минутная вспышка…

А после,

освободясь от невидимых пут,

они застывают

                    в спокойной позе

и продолжают путь.

То длинной равниной,

то лесом редким, —

уравновешенные и достойные, —

реки — легенды,

реки — истории,

красавицы и кормилицы —

реки.

И солнце восходит.

И вянут туманы…

Свое отслужив,

отзвенев,

отсказав,

реки

      подкатываются к океану,

как слезы к глазам.

Все казалось обычным.

Простым…

              Но внезапно,

зовя и звеня,

крик

      родившихся завтра,

родившихся завтра,

ворвался в меня!

Слышу я:

            по Земле,

                         качаясь, как в зыбке,

не боясь ни черта,

краснощеко и весело

                           горланят язычники —

нам

не чета!

Я их вижу —

                  мне время тех дней не застит,

не прячет во мгле.

Я их вижу:

              широких,

                           красивых,

                                        глазастых

на мудрой Земле!..

Я их вижу,

              порою таких же усталых,

как в мои времена.

Но они

          даже звездам поклоняться не станут

(а не то что чинам!)…

Крик

       родившихся завтра,

                                 как сигнал на поверку,

сердцем ловлю…

Кройте!

Кройте,

          родные мои Человеки.

Я вас очень люблю.

Матерям не давайте покоя!

                                   Кричите!

                                               Кричите!

Все простится потом…

Я вас так люблю,

                       как любят мальчишки

босиком

бродить под дождем!

Я вас так люблю,

                       как влюбленные любят

сумрак лесов…

Я вас так понимаю,

                          как усталые люди

понимают сон…

Я мечтаю о вас.

Ожидаю вас жадно

ночи

      и дни.

Крик

       родившихся завтра,

родившихся завтра,

поскорей зазвени!

Неужели ты такая же, как эта?..

За окном звенит разбуженное лето.

Нас хозяйка дома

                       в гости пригласила.

Ничего не скажешь,

да,

   она красива.

Да, красива.

Мы об этом ей сказали…

И она глядит глубокими глазами,

чуть раскосыми,

                     зелеными, сухими.

Муж ее какой-то физик или химик.

И слова ее доносятся как эхо:

«Он сейчас в командировке…

Он уехал…»

Никакой я тайны выдать не рискую —

телеграмму он прислал:

«Люблю.

            Тоскую».

И еще одну:

«Тоскую.

            Жду ответа».

Неужели ты такая же, как эта?..

Вот сидит она —

красивая, — не спорю.

Вот сидит она,

                    довольная собою.

И смеется,

и меняется мгновенно.

А глаза ее

предельно откровенны!

А глаза ее играют,

завлекая,

обещая,

предлагая,

намекая…

Никогда ханжой я не был, —

слышишь — не был!

Но сейчас поверю я

в любую небыль —

в наговоры,

в сплетни,

в выдумку любую.

Телеграмму я послал:

«Люблю.

            Тоскую».

И еще одну:

«Тоскую.

            Жду ответа».

Неужели ты такая же, как эта?..

Мы молчим и курим.

Тихо тянем пиво.

А хозяйка говорит:

«Совсем забыла!

Я сейчас…»

И щеки тушит

                    о ладони.

И подходит к телефону в коридоре.

Называет адрес

                    длинный, очень странный,

говорит:

«Прошу,

           примите телеграмму…»

И с усмешкой, торопливо и привычно

говорит:

«Любимый!

               Все идет отлично.

Не скучай.

              Твоя.

                     Целую.

                              Жду ответа».

…Неужели ты

такая же,

как эта?!

Пела женщина,

                    глаза полузакрыв.

Пела женщина на странном языке…

И звучало слово каждое

как взрыв,

повторяющийся эхом вдалеке…

Эта песня иссушала,

                           песня жгла,

непонятными путями

                             к сердцу шла,

нервной дрожью шла по спинам и бокам,

наполняла зал граненый, как бокал.

Зал сжимался,

тихой песней оглушен…

…Будто тот,

               кому поет она,

ушел.

Не простился,

                   не сказал куда —

ушел.

Не сказал, когда вернется он, —

ушел.

Заплутался на шести материках,

и они не могут встретиться никак…

Может, так,

а может, все наоборот…

Звезды дальние пылают, как костры.

Продолжается Земли круговорот…

И я чувствую:

                  сюда,

                         через миры,

по Вселенной,

по всему,

наверняка

с колыбели породнившись с высотой,

очень радостный

                       и очень молодой,

человек идет за песней

сквозь века!

Он идет сейчас по Млечному Пути,

греет руки над мерцающим огнем…

Он

обязан

         эту женщину найти,

потому что песня женщины —

о нем.

Слышите,

             она зовет:

приди!

Голосом своим зовет:

приди!

Силою любви зовет:

приди!

Песнею своей зовет:

приди!

Это навсегда запомни ты

и людям расскажи…

Солнце

          начинает в комнате

строить этажи.

Солнце продолжает древнюю

тихую игру —

тянет сквозь окно

                        из времени

тонкую иглу.

Вот плывет игла,

раздваивается,

шире становясь.

Ветром

          с потолка сдувается

солнечная вязь.

Вот и солнечные зайцы —

эй, посторонись! —

в зеркало,

             как в пруд,

                           бросаются

головами вниз.

И, тугим стеклом отброшенные,

вмиг осатанев,

скачут

        легкими горошинами

по крутой стене.

Вся стена —

                 в неровных линиях,

в крапинках стена…

Солнце

          яростными ливнями

хлещет из окна!

Не лучи уже,

                 а ворохи

нитей

пламенных и сочных…

Съели солнечные волки

зайцев солнечных.

Этой ночью

                первый снег летел в окно.

Этим утром

                снег идти не перестал…

Так идет он,

будто кто-то озорно,

как бутылку,

все окрестности взболтал.

И не знает снег,

                     куда лететь ему,

где найти ему

                  местечко для жилья.

И забыл он, где земля,

зачем земля,

почему трава и зелень почему.

То идет он сверху вниз,

то снизу вверх —

озабоченный,

                  растерянный,

                                    чудной…

Я прекрасно понимаю

                              первый снег,

потому что так же было и со мной.

Время встало.

А потом пошло назад!

Все часы на свете

                       канули во тьму.

И забыл я, что сказать.

Зачем сказать.

Почему смеяться,

плакать почему.

Шла за осенью

                    весна,

потом —

            зима.

Позабыл я все слова,

все имена.

Позабыл я даже то,

                         как ты нужна, —

ты об этом мне напомнила

сама.

Очень гордая,

                  сама пришла ко мне,

равнодушие обидное стерпя.

На твоих ресницах

                         тает первый снег…

Что б я делал,

если б не было тебя?!

А. К.

Чайку бы!

Покрепче б!

С малиной!

Какие некстати мечты…

Занозистый звон комариный.

Корявые сосны…

А ты

далеко.

Как детство,

                далеко.

Далеко,

         как эта река

с названием-всплеском: Олекма —

сейчас от тебя далека…

Вхожу я под посвисты ветра,

как в воду, в дорожный азарт.

Я понял разлуку,

и это

не так мудрено

                    доказать.

Могу я плечом отодвинуть

от сердца глухую печаль.

И даже без писем —

                           привыкнуть.

И даже без крова —

                           смолчать…

Я видел и землю и небо,

умею ответить врагу,

могу

      без воды и без хлеба,

но без одного

не могу!

Пускай это слишком жестоко,

пускай я тебя огорчу, —

прости меня!

Слышишь?!

               Но только

в дороге я верить хочу,

что где-то на глобусе этом,

летящем,

как мир,

молодом,

озябшем,

продутом,

прогретом,

то темном,

а то золотом, —

ты голову дымом дурманишь,

не знаешь ни ночи,

                          ни дня

и плачешь,

              и руки ломаешь,

и ждешь,

            как спасенья,

меня!

Я проживу

              не слишком долгий

                                        век —

все то,

что мне судьбой

                      отведено.

И постучится смерть

в мое окно.

И скажет:

«Собирайся,

                человек…»

Мои глаза

             погаснут

                        не спеша.

Живое сердце

                   защемит в груди…

А я отвечу смерти:

— Не мешай!

Я занят

жизнью!

Слышишь?

              Погоди!..

Послушай,

              смерть!

Ликуя

        и скорбя,

я столько раз

                 глядел в лицо

                                   огню,

я столько

            в памяти

                       всего

                              храню,

что там уже

нет места

            для тебя!

Такие тайны

                 я не смог

                             открыть

и начатое

столько раз

               бросал,

еще я столько

                  людям

не сказал,

что мне с тобой

                     не время

                                говорить!

И надо

каждым часом

                   дорожить,

мечту любую

выверив

трудом…

Решил я

           жить,

покуда буду

жить!

А смерть

решил оставить

на потом!

Ояру Вациетису

Мне говорят:

«Послушайте,

                  упрямиться чего вам?

Пришла пора исправить ошибки отцов.

Перемените имя.

Станьте

          Родионом.

Или же Романом, в конце концов…»

Мне это повторяют…

А у меня на родине

в начале тридцатых

                          в круговерти дней

партийные родители

называли Робертами

спеленутых,

                розовых,

                           орущих парней…

Кулацкие обрезы ухали страшно.

Кружилась над Алтаем рыжая листва…

Мне шепчут:

«Имя Роберт

                 пахнет иностранщиной…»

А я усмехаюсь на эти слова.

Припомнитесь, тридцатые!

Вернись, тугое эхо!

Над миром неустроенным громыхни опять.

Я скажу о Роберте,

                         о Роберте Эйхе!

В честь его

стоило детей называть!

Я скажу об Эйхе.

Я верю:

          мне знаком он —

большой,

            неторопливый, как река Иртыш…

Приезжал в Косиху

                          секретарь крайкома.

Веселый человечище.

Могучий латыш.

Он приезжал в морозы,

                               по-сибирски лютые,

своей несокрушимостью

недругов разя.

Не пахло иностранщиной!

Пахло

Революцией!

И были у Революции

                             ясные глаза…

А годы над страною летели громадно.

На почерневших реках

                               дождь проступал,

                                                      как сыпь…

Товарищ Революция!

Неужто ты обманута?!

Товарищ Революция,

где же твой сын?

В какую мглу запрятан?

Каким исхлестан ветром?

Железный человечище.